Неодолимые

1

После изнурительных боев, походной жизни, проходившей под аккомпанемент разрывов бомб и снарядов, Сталинград показался Родимцеву и Зубкову глубоким тылом. Совсем по-мирному позвякивали на поворотах старенькие трамвайчики, похлопывали двери магазинов, спешили на очередную заводскую смену рабочие, пестрели театральные афиши, сообщавшие о репертуаре театра оперетты. Трудно было поверить, что гитлеровцы прорвали нашу оборону в излучине Дона и что не пройдет и двух месяцев, как они будут здесь, на городских улицах, дойдут до Волги.

Три дня комдив с комиссаром обходили кабинеты штаба фронта, просили, ругались, умоляли сохранить в полном составе их родную 13-ю гвардейскую дивизию. Но в ответ слышали короткие ответы: «Приказ есть приказ», «Это не в наших силах», «Не время сейчас рассуждать». И когда уже совсем было отчаялись отстоять свою правоту, пришло долгожданное распоряжение: «Дивизия в полном составе переходит в резерв Ставки Верховного Главнокомандующего».

Радостное известие было омрачено переводом в другие соединения боевых товарищей. Здесь же, в Сталинграде, комдив распрощался со своим боевым побратимом комиссаром Зубковым. Командование посчитало, что накопленный комиссаром в первый год войны боевой опыт может быть использован на более высоком посту. Перед отъездом в дивизию комдив и комиссар крепко обнялись, пожелали друг другу долгой жизни, договорились встретиться после Победы и разошлись. Разговаривать долго и понапрасну они не любили и совестились. Вот и сейчас при прощании вроде бы и хотелось сказать друг другу что-то теплое, задушевное, вспомнить потерянных друзей, но язык почему-то не поворачивался.

— Ну бывай, комдив, береги дивизию, — попрощался наигранно-весело Зубков.

— Постараюсь, а ты уж не теряйся из виду.

Так и разошлись.

Полтора месяца дивизия Родимцева находилась под Сталинградом на доукомплектовании. Гвардейцы получали пополнение, вооружение, занимались боевой подготовкой. Занятия проводились ежедневно. Комдив, находившийся здесь же, лично контролировал ход учебы. А если кто-то из молодых, вновь прибывших, начинал роптать на никчемность учебы, когда враг стоит у Москвы, рвется к Сталинграду, комдив, опаленный порохом прошлогодних боев, остужал их пыл: «Не торопись, парень, и на твою долю хватит». Он-то хорошо знал: чтобы победить врага, да еще живым остаться, надо в совершенстве владеть ратным делом. Придерживал ретивых новобранцев, рвавшихся в бой, а у самого сердце щемило от боли. По беспроволочному солдатскому телеграфу приходили тревожные вести. Они сообщали, что гитлеровцы ежедневно бомбят центр Сталинграда, промышленные объекты. Заметно увеличилось число раненых в ближайших госпиталях. Они рассказывали, что Сталинград напоминает незатухающий огромный костер, фрицы бросают одновременно в бой до тысячи самолетов, население спешно эвакуируется. По рассказам очевидцев получалось, что у немцев на этом направлении почти десятикратное превосходство и на земле, и в воздухе. И солдатский телеграф не преувеличивал. Действительно, в конце сентября немцы захватили железнодорожный вокзал Сталинграда, Госбанк, Дом специалистов, важные объекты на берегу Волги, контролировали господствующую высоту — Мамаев курган, держали под прицелом переправы. Назначенный новый командующий шестьдесят второй армией Василий Иванович Чуйков выбивался из сил, чтобы залатать бреши. Он перенес свой штаб к устью реки Царицы, но твердо решил не отправлять его из города на противоположный берег. Решил и отдал приказ, что любой человек, от рядового до генерала, может уйти на противоположный берег только с его личного разрешения. Волевой, резкий, он в эти трудные минуты не дрогнул, не просил ежечасно подкрепления. Командующий знал, что в дивизиях, где по штатному расписанию должно было быть до девяти тысяч воинов, насчитывалось лишь несколько сотен бойцов, не хватало боеприпасов. Свой небольшой резерв — танковую бригаду — он держал на самый крайний случай. Впрочем, да и бригадой-то ее можно было назвать только символически — чуть больше тридцати танков. И тогда, связавшись с обкомом партии, Чуйков настоял и сам принял деятельное участие в формировании рабочих боевых отрядов.

Командарму сообщили, что его армии передана 13-я гвардейская дивизия Родимцева. О командире Чуйков уже слышал — опытный, волевой, прошел боевую выучку в Испании, храбро воевал в первый год войны. «Дивизия-то передана, а когда и как переправится?» — спрашивал себя командарм. «Поскорей, поскорей, Родимцев, очень твоя дивизия нужна здесь», — словно уговаривал он поторопиться бойцов. Чуйков никому не говорил, что остатки танковой бригады он сохранял для того, чтобы обеспечить переправу свежей дивизии через Волгу.

Почти лишившись боеспособных частей, командарм вынужден был, когда немцы прорвались к центральной переправе, сформировать боевые группы из офицеров штаба армии, караульных подразделений. Он ждал и верил, что помощь скоро придет.

Начальник штаба несколько раз пытался поговорить с ним о том, как лучше использовать в городе новую дивизию, но командарм хитрил, уходил от ответа, ссылался на занятость. Не хотел он до поры до времени раскрывать свои секреты, свои планы, да и дивизия-то только числилась в его армии, а личный состав был далеко, на том берегу. А планы, как использовать дивизию Родимцева, у командарма, конечно, были. Изучая карту боевых действий, он то и дело останавливал свой взгляд на высоте, помеченной как 102,0. По всему было видно, что высота, которую местные жители окрестили Мамаевым курганом, была ключом всей обороны. Кто ею владеет, тот и хозяин в этой гигантской смертельной схватке. Пытались наши войска отбить ее у врага, да силенок не хватило, еле удержались за песчаные волжские откосы. Втайне от всех Чуйков рассчитывал, какие силы из дивизии Родимцева можно бросить туда. А то, что высоту надо отбить, он решил окончательно. Более того, командарм был убежден, что это первое после длительного перерыва наступление на курган будет прологом большого, крупного наступления наших войск, которое уничтожит вражескую группировку под Сталинградом.

Вот почему он с таким нетерпением ждал переправы гвардейцев.

2

Родимцев, как и все его гвардейцы, рвавшийся в бой, встретил приказ, по которому они вливались в шестьдесят вторую армию, и радостно, и озабоченно. Радостно потому, что почти трехмесячное пребывание в тылу заканчивалось. Ему было не по себе, что он — опытный, боевой командир — непростительно долго не участвует в военных действиях, стыдно было перед ранеными, которыми были полны госпитали. И вот долгожданный приказ — переправиться в Сталинград. В то же время он озадачил Родимцева. Комдив знал, что почти тысяча его бойцов не имела винтовок, автоматов, да и запас боеприпасов был на день-два. И когда в дивизии появился заместитель командующего фронтом и приказал в ночь с 14 на 15 сентября переправить дивизию в Сталинград, Родимцев возразил вышестоящему начальнику:

— Не могу, товарищ генерал-лейтенант, дивизия полностью не вооружена. Как же я — голыми руками немцев гнать буду?

— Знаю, комдив. Но если завтра не переправить дивизию, послезавтра будет поздно — город падет. Впрочем, если настаиваешь, я могу доложить… Верховному, это его личный приказ.

Родимцев пристально посмотрел на генерала. Он много повидал за последние годы, и в Испании, и в первые дни войны на родной земле. Переживал за боевых друзей, горевал по тем, кто пал в первые месяцы войны. Ему вспомнился XVIII съезд партии, на котором он выступал с приветствием от Красной Армии. Говорил тогда, волновался, но лица сидящих в зале видел. Чувствовал, как внимательно они прислушиваются к его слову, слову одного из первых Героев Советского Союза, видел сидящего в президиуме человека, от которого тогда да и теперь так много зависело. Это о его приказе, приказе Верховного, напомнили сейчас Родимцеву.

— Есть выполнить приказ, — четко ответил комдив.

И не опасность за свою карьеру, не страх за возможное наказание заставили выдохнуть его уставное «есть». Опытный, боевой командир, он понял, что промедление в такой обстановке действительно смерти подобно.

— Оружием обеспечим немедленно, — заверил его заместитель командующего. — Не сомневайся, комдив. Ты только поспешай со своими гвардейцами, ведь в городе практически не осталось войск.

Комдив понимал, что слово «переправа» в этой обстановке совсем не подходит. Он видел, как на противоположном берегу пылал город. Это был гигантский факел, обрамленный черным, густым смрадом. Горящая река. Подожженные фашистами цистерны выплескивали в воду горящую нефть, и Волга несла на себе полыхающее огненное покрывало.

— Какая же это переправа, — с горечью произнес вслух комдив. — Форсирование самое настоящее.

— Другого выхода нет, — глухо отозвался заместитель командующего.

3

Переправа гвардейской дивизии Родимцева была назначена на два часа ночи. Автомобилями, на лошадях, в пешем строю, войска были переброшены в поселок Красная Слобода. Отсюда они должны были совершить бросок через Волгу в растерзанный Сталинград.

Обычно в здешних местах начало сентября не предвещало о наступлении холодов. Местные рыбаки всегда в эту пору выходили на воду. Да и Волга не скупилась. Осетры, жерехи, судак и более мелкая добыча радовали терпеливых рыбаков. На той стороне затемно собирались они после удачной рыбалки, разводили костры, готовили в котелках уху, вели неторопливые рыбацкие разговоры, любовались засыпающим красавцем городом, растянувшимся вдоль могучей реки гигантскими заводскими трубами-сигарами. Кажется, вчера еще это было. А сегодня там визг пуль, клекот пулеметных очередей, осколки словно ополоумевших снарядов, разрывы мин. Да и осень как-то подступила неожиданно. Вода стала мутная, холодная. Комдив, одетый в солдатский ватник, даже поежился, глядя на расстилавшийся над прибрежными камышами туман, холодные, ленивые всплески реки. Он взглянул на часы: оставалось десять минут до посадки на катера. По плану первым шел передовой отряд старшего лейтенанта Червякова. Его задача — захватить плацдарм, закрепиться на противоположном берегу, обеспечить переправу основных сил дивизии. Несмотря на молодость, Захар Червяков слыл опытным офицером. За первый год войны ему уже пришлось преодолеть восемь рек, от Псёла до Волги. Воевал в 1-й гвардейской дивизии генерала Руссиянова, был ранен, вернулся в строй. Однополчан удивляло в нем редкое сочетание широкой русской натуры, молодечества и удали с трезвым, холодным расчетом, железным самообладанием, выдержкой.

Генерал верил в Червякова и побаивался за него: ведь он силен на земле, а ему почти полкилометра по Волге барахтаться под обстрелом. Вздохнув, генерал посмотрел на часы, приказал адъютанту напомнить Червякову, чтобы тот немедленно по высадке в Сталинграде обозначил красными ракетами свою позицию.

И вот наступила та минута, от которой гвардейцы Родимцева стали отсчитывать сталинградское время.

— Передовой отряд к переправе готов, — лихо доложил Червяков.

— Отряд Шатурова готов, — браво козырнул моряк в черном бушлате.

Что мог сказать им сейчас он, комдив? Что идут на смерть, что многие из них не вернутся, что это их долг, а долг надо выполнять. При рыжем отблеске пожарища на противоположном берегу он всматривался в лица бойцов. Все они, рядовые и офицеры, одетые в плащ-палатки, в приспущенных до бровей серо-зеленых касках, казались похожими друг на друга. Губы поджаты, стиснуты скулы, бледные лица. А вон стоит совсем парнишка, беззаботно улыбается, словно ему придется не осажденный город штурмовать, а прогуливаться по зеленым скверам. Длинные стволы противотанковых ружей ПТР в предутренней темноте похожи на древние пищали. «Вот сейчас они окажутся под сплошным огнем, а мы не сможем поддержать их артиллерией», — подумал комдив. Он помнил, что на том берегу нет четкой линии обороны, не различить, где свои, где враг. Слоеный пирог, а не линия обороны… Наконец комдив твердо отдал команду:

— На посадку!

Катерам передового отряда удалось отойти от берега незамеченными, и они растаяли в темноте. Потянулись томительные минуты ожидания. Вражеские ракеты, к счастью, обходили стороной десантников. «Видать, опытный катерник попался», — радостно подметил Родимцев. И вдруг, когда, по расчетам, гвардейцам оставалось минут пять до противоположного берега, ночное небо разорвала красная ракета, раздался захлебывающийся треск автоматов.

— Очевидно, высаживаются, не дожидаясь причаливания катеров, — высказал предположение командир полка Елин.

А бой разгорался неудержимо. Вот в сплошной треск автоматов ворвались глухие винтовочные хлопки, буханье гранат, на флангах в смертельную симфонию простуженным голосом вступили пулеметы. Все шло как было задумано. И вдруг натренированный слух комдива уловил хлесткие выстрелы противотанковых ружей. Вот то, чего он больше всего опасался. Неужели передовой отряд атакуют фашистские танки, а с катеров не успели снять «сорокапятки»?.. И только когда прозвучал первый артиллерийский выстрел, облегченно вздохнул. Наконец взвились в небо долгожданные ракеты — Червяков обрисовывает контуры плацдарма, показывает передний край, свои фланги. Несведущему человеку трудно разобраться в этой адской какофонии артиллерийских взрывов, пулеметной трескотни, разноцветной чехарды ракет. Но ведь может таежный охотник безошибочно по следам, по едва заметным приметам, словно книгу, прочитать все, что произошло в безмолвной тайге. И он, кадровый военный, генерал Родимцев, безошибочно читал по огненному гвалту все, что происходило на противоположном берегу. Но что это? Генерал даже как-то потянулся в сторону города, словно хотел проверить себя — не ошибся ли он. Нет, так оно и есть. Почему-то Червяков вместо того, чтобы расширять плацдарм и дожидаться переправы остальных батальонов, начал углубляться в сторону противника.

— Куда прешь, уралец? — чертыхнулся генерал. Он знал, верил в Червякова, но не предполагал, что тот может так опрометчиво рвануться вперед. Может быть, что-то произошло не по плану и старший лейтенант решился его изменить?

Медлить с отправкой основных сил дивизии было нельзя, и комдив отдал приказ начать переправу полков Панихина и Елина. Третьему полку Долгова предстояло идти в Сталинград на следующий день.

Под аккомпанемент разгорающегося боя на том берегу начали переправу основные силы дивизии. Немцы, очевидно, поняли, для чего был выброшен ударный отряд русских. Они осветили Волгу ракетами так, что многие забыли, что это ночь. Адская круговерть смерти плясала вокруг десантных барж, катеров, рыбацких лодок. Трудно было поверить, что человек может выжить в этом свинцовом водовороте. Но трусов среди гвардейцев не оказалось. Боевой порыв был настолько велик, что многие бойцы, не дожидаясь, когда катер или баржа зашуршат о прибрежный песок, прыгали в воду, добирались вплавь и, выйдя из Волги, бросались в рукопашную.

— Скорее, скорее, — шептал про себя комдив, словно его слова могли долететь до тех, кто еще боролся с течением Волги, лавировал на катерах под артиллерийским и авиационным огнем.

— У, гад, — вдруг выругался стоявший рядом адъютант и отвел бинокль в сторону.

Генерал видел, как в юркий катер, на котором переправлялась группа автоматчиков, попал тяжелый артиллерийский снаряд. Когда огромный столб воды, железа, досок и каких-то предметов опустился, все увидели только несколько человек, барахтавшихся на воде. От катера — никаких следов. Кто переправлялся на этом катере? Их фамилии, звания разве теперь выяснишь. Растревоженные волны скрыли последних бойцов, уцелевших от взрыва. «Пропал без вести» — вот все, что смогут написать штабные писаря. Через несколько часов ему самому предстояло форсировать пылающую Волгу. «Как-то оно пройдет? И бронекатер какой-то странный, — подумал Родимцев. — Название чудное — «Кавасаки». Японцы, что ли, мастерили? Ну, будь что будет».

4

Начало светать. Прощальным взглядом окинул Родимцев левый берег. Здесь оставался еще один его полк, хозяйственные подразделения. Когда они теперь встретятся все вместе, на каком берегу, и встретятся ли вообще? Может быть, и ему уготовлена судьба, как и тем солдатам, в катер которых угодил снаряд. Комдив быстро отогнал панихидные мысли, отдал команду старшим офицерам занять места в бронекатере со странным названием «Кавасаки». Через несколько секунд юркий речной работяга помчал штаб дивизии в пылающий город.

Родимцев стоял рядом с рулевым и внимательно разглядывал в бинокль тяжело израненный, разрушенный город. Слабый ветер медленно поднимал в небо багровые языки пламени и черные клубы дыма, которые, поднявшись ввысь, тяжело, угрюмо тянулись далеко над Волгой. В этом дымном смраде под покровом темноты трудно было хорошо рассмотреть, что творится на том берегу. Лишь трагическими силуэтами вырисовывались разбитые коробки зданий да заваленные грудами кирпича, бревнами и железом улицы, перевернутые вагоны трамваев.

Огромный столб холодной воды, поднявшийся вверх по правому борту, с шумом опрокинулся на палубу катера и обдал брызгами стоящих на палубе десантников.

— Ядрена-вошь, — смачно выругался стоящий рядом с Родимцевым инженер дивизии Тувский, — до нитки, гад, промочил.

Второй снаряд плюхнулся и разорвался по левому борту.

— В вилку берут, — невесело бросил Родимцев инженеру. Но тот ничего не ответил и медленно, как-то боком опустился на палубу. Комдив обернулся на шум падающего тела.

— Санитар, — сдавленным голосом позвал он.

Инженер был ранен осколками разорвавшегося снаряда. Комдив подумал: «Как это меня пронесло, ведь рядом стояли».

Опытный катерник, почувствовав, что немцы берут их «в вилку», стал маневрировать, уходить из-под огня. Рядом с катером, натуженно урча, боролся с разъяренной волной моторный паром с бойцами. Фашисты, оставив на время в покое катер, перенесли огонь на маломаневренный паром.

Столбы воды поднимались то с одного борта, то с другого. На катере все видели, как четвертый снаряд разворотил правый понтон, на пароме заглох мотор. Накренившись на правый борт, он закрутился на месте и стал тонуть. Моторист отчаянно возился у двигателя, стараясь запустить его, но все его попытки были безрезультатны.

Фашисты усилили огонь по парому. Через несколько секунд огромный взрыв потряс воздух. А когда рассеялся дым и опустился столб грязной воды, паром исчез под волнами. Немцы перенесли вновь огонь по катеру. Юркий «Кавасаки», шныряя между разрывами, выскочил из опасной зоны и стремительно помчался к горящему берегу.

Через несколько секунд его днище зашуршало о прибрежный песок.

— Здравствуй, Сталинград! — выпрыгивая на сушу, громко произнес комдив.

Его встретили разведчики дивизии, офицеры из дивизии НКВД, защищавшие город, и несколько милиционеров.

— С прибытием, — приветствовал Родимцева худощавый, высокий офицер в фуражке с синим околышком. — Вовремя на выручку пришли, в городе почти нет войск, вот осталась только милиция да наша служба. Ждали вас давно, приготовили аппартаменты вам какие могли. Так что милости просим. — И он взялся проводить на командный пункт, оборудованный для штаба дивизии. Командный пункт дивизии был оборудован в километре от центральной переправы. Он представлял собой вырытую в песчаном откосе длинную нишу. У входа саперы соорудили бревенчатую пристройку, вроде деревенских сеней, прикрыв ее кое-как нетесаными досками да поржавевшими листами железа. Внутри: и потолок, и стены были наспех обшиты досками, через щели между которыми то и дело шуршал песчаный дождь. Посреди штольни врыли длинный, узкий деревянный стол, для «заседаний», в углу широкий обрубок доски — рабочее место начальника штаба. У самого входа, по обе стороны этой полуниши-полупещеры громоздились трехъярусные нары для работников штаба. Первыми хозяевами штольни были работники городской милиции, оборонявшие город, когда в нем почти уже не оставалось регулярных войск. Место для командного пункта они выбрали неплохое, вернее сказать, безопасное. Вырытая в прибрежном крутогорье, обращенная к самому урезу воды, землянка была надежно защищена от артиллерийского, минометного и пулеметного огня, от прицельных выстрелов снайперов. Недостатком же убежища было отсутствие надежной вентиляции, и вскоре работники штаба ощутили нехватку свежего воздуха. Но времени для оборудования нового командного пункта не было. На огромной линии переднего края дивизии, протянувшейся от Мамаева кургана на севере до устья реки Царицы на юге, гремели бои, гвардейцы полков Панихина и Елина «отодвигали» врага от Волги.

Планы, разработанные штабом дивизии перед переправой, менялись в ходе первых стремительных боев, другие задачи ставились перед бойцами и командирами. Если по первоначальному плану дивизии предстояло в первые два дня захватить и удержать плацдарм на правом берегу, то уже в первые часы высадки боевой группы старшего лейтенанта Червякова ситуация повернулась так круто, что ему, по личному распоряжению командарма Чуйкова, пришлось наступать на железнодорожный вокзал, только что занятый гитлеровцами. И то, что по разрывам гранат, по сигналам ракет, показывавших о направлении наступления передовой группы, комдив принял первоначально за опрометчивость и горячность, оказалось четким выполнением приказа. И они его выполнили. К исходу дня гвардейцы выбили фашистов из привокзальной части города, заняли и укрепились в здании вокзала. К исходу дня они еще не знали, что почти все, за исключением единиц, останутся здесь навечно, удерживая небольшое полуразрушенное здание, развороченные нитки рельсов, разбитый перрон…

Уже в первые часы боя был ранен Червяков. Командование отрядом, который стал называться первым батальоном, взял на себя старший лейтенант Федосеев. После захвата здания вокзала он четко определил сектора обороны каждой стрелковой роте, отдал краткий, но жесткий приказ: «Стоять насмерть!»

Гитлеровцы не сразу поняли, что упустили из своих рук вокзал надолго. Уверенные в своем численном превосходстве, они выслали вначале к вокзалу несколько бронетранспортеров с автоматчиками.

Почти не маскируясь, подпрыгивая на глыбах щебня, бронированные машины подкатили к площади, развернулись. Из их утробы высыпали гитлеровцы в серо-зеленых шинелях. Построившись в цепочку и прижав к боку кургузые автоматы, фашисты ускоренным шагом двинулись к вокзалу, прочесывая перед собой всю местность ураганным автоматным огнем. С бронетранспортеров их поддерживали тяжелые пулеметы. «Рус, сдавайтесь!» — орали полупьяные фашисты.

— Сейчас я тебе сдамся, — сжал зубы командир третьей роты Колеганов, бойцы которого держали оборону в левом крыле вокзала. Лежавший с ним боец с противотанковым ружьем взял на прицел ближний бронетранспортер. Понявший его намерение Колеганов положил руку на плечо бронебойщика:

— Не торопись, это только начало.

— Да уйдут же, дери их за ногу, — умоляюще произнес боец.

— Твое дело — танки. Жди, скоро объявятся.

И действительно, не сумев наскоком прорваться к вокзалу, гитлеровцы бросили против защитников танковый десант. Они шли и через вокзальную площадь, и прямо по железнодорожному полотну. Бронебойщики и минометчики, прошедшие суровую школу боев под Щиграми, не дрогнули при виде стальной армады. Точными, расчетливыми залпами они остановили врага, уничтожили десант. «Ну, теперь держись, — обменивались гвардейцы впечатлениями о только что закончившемся бое, — теперь фашист совсем озвереет. В короткое затишье защитники вокзала принялись укреплять свою оборону. И не напрасно: через несколько часов над их головами закружились черные стервятники с желтыми крестами на фюзеляже. Они обрушили многотонный смертельный груз на гвардейцев. Пыль, битый кирпич, металлические балки чудовищными фонтанами взмывали к небу.

Затаились, притихли гвардейцы, зарывшись в каменных обломках. От дыма, пыли трудно было дышать. Налет кончился так же неожиданно, как и начался. И сразу же в укрытиях зашевелились бойцы, смахивали с себя серую пыль, обсуждали закончившийся налет, балагурили.

С командного пункта дивизии было видно, как кружились над вокзалом фашистские самолеты, доносилась глухая канонада взрывов. Комдив напряженно смотрел в сторону, где сражался его батальон, туда, где небо было особенно черное от дыма и огня.

Устало вздохнув, он попросил соединить его с командиром полка Елиным. Пожилой телефонист настойчиво вызывал «Ромашку», а комдив просчитывал различные варианты помощи батальону. Но сколько он ни думал, итог был все тот же — помочь батальону дивизии сейчас не в силах. И когда отозвался штаб полка, хрипловато спросил Елина:

— Ребята знают, что остались одни?

— Знают.

— Я еще раз тебе говорю, — словно оправдывался комдив, — нет у меня сейчас никаких резервов, и батальон должен об этом знать.

— Товарищ комдив, да вы не волнуйтесь.

— Я забыл, Елин, как волноваться, но батальону приказываю вокзал удержать и выжить…

Елин, выслушав командира, положил трубку и задумался. Он верил в батальон, верил в комбата Федосеева — такой не струсит, не подведет. Но сил у него оставалось мало, удержать вокзал ему может помочь только чудо. А чудом Елин считал перебросить защитникам вокзала хотя бы небольшое подкрепление. Он посылал одну группу разведчиков за другой, ставя перед ними задачу выявить пути прохода. Попытался даже один раз с боем пробиться на привокзальную площадь, но, понеся большие потери, отступил. Оставалось одно: пройти незамеченными по тылам фашистов. На дню по нескольку раз теребил он начальника разведки, но тот ничего утешительного сказать не мог, лишь скупо бурчал: «Выполняем задачу, товарищ командир полка».

5

У каждого из них, младших и старших командиров, были свои задачи. Федосеев хорошо понимал, что немцы вот-вот замкнут стальной обруч окружения вокруг его родного батальона. И, разместив свой штаб в нескольких метрах от вокзала, в огромном здании городского универмага, прикидывал различные варианты, как выполнить приказ: удержать вокзал, ключ всей обороны дивизии, и сохранить батальон. Удивительно, что после массированных бомбежек еще работала связь, уцелела рация. Конечно, как человек военный, старший лейтенант понимал, что положение батальона критическое. Но он не мог тогда еще знать, что все его бойцы погибнут, что, пока будет дышать хоть один гвардеец, вокзал они не отдадут. Не мог знать и того, что в здании, где разместился его штаб и где он сам скоро примет смерть, через несколько месяцев будет пленен командующий гитлеровской шестой армией фельдмаршал Паулюс. В подвалах универмага первый гвардейский батальон умрет ради Победы, а шестая армия Паулюса расплатится жестоким поражением за вторжение на просторы русской земли.

Свои заботы тревожили командира полка Елина. Его полк вел наступление по такому широкому фронту, что под силу только нескольким дивизиям. Не успел он поговорить с комбатом Федосеевым, как доложили, что его гвардейцы вышли на улицы Республиканскую, Володарского, Пролетарскую, успешно штурмовали высокое, массивное здание Госбанка, хорошо укрепленный опорный пункт фашистов в Доме железнодорожников. И каждый из комбатов, докладывая обстановку, просил помощи, боеприпасов. Батальоны несли большие потери, но даже раненые не покидали своих позиций. И что мог ответить комбатам Елин? Только одно — держаться! Пополнение прибудет только завтра. Боеприпасы собирать у погибших, использовать трофейное оружие. Надо было удержать центральные кварталы города. Как струны, готовые вот-вот лопнуть, были напряжены нервы у комдива Родимцева. Едва он положил трубку после разговора с Елиным, который доложил ему о положении первого батальона, как в штольню стремительно вскочил бледный, в сдвинутой на глаза, перепачканной каске боец.

— Кто такой? — строго спросил полковник.

— Связной из штаба армии, — переводя дыхание, четко отрапортовал тот. — Вас вызывает командующий.

— Что ж ты такой чумазый, помылся бы, Волга рядом, — снимая напряжение, пошутил полковник.

— Да она, Волга, всегда будет рядом, не уйдет от нас, — в тон ему ответил нерастерявшийся боец.

Вообще-то, по рассказам связного, до командного пункта армии рукой подать, с километр, не больше. Но как его пройти? На машине — отпадает, мотор не успеешь завести, расстреляют машину. Да и где машину возьмешь? Катером, вдоль берега по Волге — снайперам немецким на радость. И пешком-то не везде проскочишь. Решили идти вчетвером, комдив, его адъютант, связной из штаба и автоматчик из роты охраны. Крутой волжский скат кое-как прикрывал группу от прицельного огня. Но почти постоянный минометный огонь, шальные пулеметные очереди, паутиной висевшие над головами, бросали гвардейцев в многочисленные воронки, неглубокие овраги. Они понимали, что могут стать легкой добычей фашистских снайперов. Двигались осторожно, продуманно, но комдив все погонял: «Быстрее, быстрее». Уже когда до штаба оставалось метров четыреста, налетела вражеская авиация. Комдив с адъютантом прыгнули в огромную воронку, дно которой напоминало то ли пересохший пруд, то ли полузаваленный песчаный карьер, залитый дождевой водой. Бухнулись прямо в слякоть, ничком и сразу почувствовали, как холодная вода противно побежала в сапоги, под гимнастерку. Связной и боец охраны укрылись в соседней небольшой канаве. Пятерка «юнкерсов» вошла в привычный круг и начала свою черную работу.

— Штаб бомбят, — сквозь нарастающий гул разрывов услышал комдив надтреснутый голос адъютанта.

— Да уж, конечно, не за нами прилетели, гады, хотя по пути и нам отвалить могут, — чертыхнулся комдив.

И не успел он договорить, как рядом с ними, в той стороне, где лежали их попутчики, к небу взметнулся огромный столб песка, какого-то щебня, перед глазами полыхнула гигантская молния, а затем по земле застучали комья земли, щебень, заохали осколки.

Едва самолеты улетели, комдив осторожно выглянул из своего укрытия и, убедившись, что можно продолжать путь, выполз из воронки. За ним поднялся офицер. Окликнули солдат, но из соседней канавы, чуть присыпанной песком, никто не отвечал.

Связной из штаба лежал ничком, правая нога его была неестественно вывернута, вместо руки кровоточила зияющая рана, в зеленой каске торчал длинный, узкий осколок. Боец охраны, по пояс засыпанный песком, лежал навзничь, обратив открытые глаза в небо. В руке он крепко сжимал автомат.

— Лишились мы своих телохранителей, — тяжело вздохнул адъютант.

— И похоронить даже не можем.

Неожиданно боец охраны шевельнулся, раздался тихий стон, из уголка приоткрывшегося рта поползла темная струйка крови.

— Куда тебя, милый? — присел комдив, осторожно шевеля за плечо раненого.

А тот только широко открывал рот, словно ему не хватало воздуха, и мутными, невидящими глазами обводил округу. Потом попытался встать. Но едва комдив с адъютантом помогли ему подняться, зашатался и снова тяжело опустился на землю.

— Контужен он тяжело, товарищ комдив.

— Вижу. Вот что, уложи его поудобней, прикрой вон той веткой — и в штаб.

Адъютант недоверчиво посмотрел на командира.

— Выполнять команду, быстро и без антимоний. — И потом, смягчившись, добавил: — Пришлем мы за ним, лейтенант, обязательно пришлем — четыреста метров осталось до штаба, сейчас наши жизни не только нам принадлежат.

6

Штаб армии нашли довольно быстро. У входа, хорошо замаскированного, их остановил строгий окрик:

— Стой! Кто идет?

Комдив назвал себя.

— Документы!

Человек военный, прошедший огненными дорогами не одну сотню километров, Родимцев не удивился такой пунктуальности часового. Более того, в душе даже порадовался, что в сложной, нервной обстановке, в штабе армии строгий воинский порядок, спокойствие, никакой паники.

Внимательно проверив документы, часовой вызвал провожающего, и тот повел прибывших в штольню. Это было огромное подземелье, со своими мини-улицами и переулками, многочисленными комнатами-сотами. Сделано оно было заблаговременно, надежно, как поговаривали, московскими метростроевцами. Но в те короткие минуты, пока шли в приемную командующего, полковник понял, что здесь, как и у него, с воздухом плоховато, дышать тяжело. «Молодцы, что не ушли на ту сторону Волги», — подумал Родимцев. Ведь по всем воинским канонам штаб армии не мог располагаться в пятистах-шестистах метрах от передовой линии. А Чуйков, вопреки всем нормам, остался.

Да и о каких нормах могла идти речь, когда шла война не на жизнь, а на смерть. А разве мог Родимцев предположить, что и его штаб дивизии разместится в ста метрах от боевых действий полков, батальонов, что штаб одновременно будет служить и передовым наблюдательным пунктом.

— Пришли, товарищ полковник, — прервал мысли Родимцева сопровождающий молодой лейтенант. — Сейчас доложу командующему, посидите здесь.

И не успел комдив толком оглядеть приемную, как дверь распахнулась, на пороге появился знакомый лейтенант: «Командующий ждет вас, товарищ полковник».

Родимцев решительно вошел в земляной кабинет командарма. Посреди штольни стоял большой деревянный стол, на нем огромная карта города, с потолка свисала довольно яркая лампочка, освещавшая помещение. «Так вот он какой, Чуйков, — пытливо взглянул комдив в лицо командующего, — коренастый, широкоплечий, движения резкие, за которыми прослеживался характер уверенного в себе человека. Мощный волевой подбородок, огромная непослушная шевелюра волос. Вот только глаза усталые, — видно, давно не спал».

— С прибытием тебя, Родимцев, — приветствовал генерал Родимцева. — Рассказывай, как прошел день, как наступать собираетесь.

Родимцев обратил внимание, как командующий сделал ударение на слове «наступать», и понял, что тот не шутит, что пришли они на правый берег Волги не обороняться, а наступать. Он доложил, что дивизия силами первого батальона захватила и удерживает железнодорожный вокзал, что два других батальона 42-го полка захватили ряд центральных улиц, что 34-й полк наступает в сторону сталинградских заводов.

— Добро. Немедленно отдайте приказ о переправе этой же ночью последнего, тридцать девятого полка. Надо взять высоту 102,0… Как ее тут называют? — обратился он к своему начальнику штаба.

— Мамаев курган.

— Вот-вот. Не знаю, почему ее величают так, но к утру она должна быть наша, обязательно наша. Ты понял меня, комдив?

— Так точно, товарищ командующий.

— Ну, не пропустят твои орлы фрицев к Волге?

— Я — коммунист и уходить из Сталинграда не собираюсь и не уйду. Так думают все гвардейцы дивизии.

— А что же подкреплений не просишь, ведь потери у тебя большие? — лукаво посмотрел командующий на Родимцева.

— Так ведь вам виднее, когда их дать нам.

— Пополнения пока нет у меня. Резервы были, да вышли. Вопросы есть?

— Дивизия не полностью укомплектована стрелковым оружием, боеприпасами.

Чуйков тут же связался со своим заместителем.

— Мобилизуйте всех работников, чтобы собрали оружие в частях тыла армии и передали дивизии Родимцева. Утром доложить об исполнении.

Он положил трубку, на секунду задержал взгляд на карте и, резко повернувшись, спросил:

— Ну, кажется, все вопросы решили, теперь за дело. Он пристально посмотрел на оставшегося стоять в нерешительности комдива и понял, что тот собирается задать какой-то вопрос.

— Ну, что там у тебя, выкладывай, — посуровел Чуйков.

Родимцев не стал медлить и попросил выделить санитара, чтобы доставить контуженого бойца, которого они оставили в четырехстах метрах от штаба.

— В приемной мой адъютант, он все сделает. — И, показывая, что разговор окончен, склонился над картой.

Только к вечеру Родимцев вернулся к себе. Несмотря на то что народу здесь было много, суеты никакой не чувствовалось. Начальник штаба Бельский отлично наладил работу. Командиры, связные получали четкие указания, оставляли боевые донесения и моментально исчезали за деревянной дверью. Когда все распоряжения были отданы, в штабе осталось несколько человек.

Комдив рассказал о встрече с Чуйковым, обрисовал общую обстановку, отдал приказ о переправе последнего 39-го полка Долгова. «Передайте Долгову, — разъяснил он начальнику штаба, — что его первоочередная задача — овладеть высотой 102,0 любыми средствами».

Отдав приказ, комдив присел в сторонке на нары, попросил чаю, углубился в свои мысли. Он не случайно оставил 39-й полк на том берегу. Командир там новый. После ранения Ивана Самчука в командование полком вступил майор Долгов. Тихий, молчаливый, даже несколько застенчивый, он поражал своей скромностью. Но за этой ненапускной застенчивостью скрывался сильный характер, командирская струнка. Конечно, немного мягковат, но ничего, перемелется — мука будет. И все-таки жаль, что сейчас с полком нет Самчука, поопытней все же. Где он теперь? После того как они расстались в Вешенской, комдив не получал никаких известий от своего бывшего командира полка.

7

Самчук сидел в купе санитарного эшелона и задумчиво смотрел на пробегающие за окном леса, порыжевшие перелески, время от времени поглаживая все еще побаливающую ногу.

— О чем задумался, майор? — протянул ему пачку папирос сидевший напротив незнакомый комиссар.

— Да вот думаю, чего мы там, на Урале, вылеживаться будем? Сводки небось слыхал какие: немцы в Сталинграде, к Волге подкатили, а мы в чистых постелях, по госпиталям кашу манную скрести будем.

— А что ты предлагаешь?

— Бежать, к чертовой матери, с этого поезда. «Красному кресту», медикам, спасибо, конечно, но ты как хочешь, а я на ближайшей остановке дам тягу.

Они поняли друг друга. Разработали свой нехитрый план. В сумерках эшелон залязгал, заскрежетал металлическими тарелками буферов и медленно, словно уставший путник после длительного, стремительного бега, остановился на небольшой станции.

Самчук и незнакомый комиссар, не торопясь, стараясь быть как можно спокойнее, сошли на железнодорожное полотно и, пройдя в конец эшелона, присев на корточки, спрятались за последним вагоном. Томительно тянулись минуты ожидания: заметят или не заметят?

— Сидим здесь, как жулики, — шептал в ухо комиссар.

— Почему жулики, а может быть, по нужде присели, — огрызнулся Самчук.

Минут через пять тронулся соседний эшелон, а за ним почти сразу их, санитарный.

— Ну вот, первый этап плана побега состоялся, — констатировал комиссар, — теперь осталось за немногим — уговорить коменданта отправить в Москву, — и они устало зашагали в станционное здание. Им повезло. Рассказ о том, что они офицеры, отстали от своего поезда, что им срочно необходимо прибыть в Москву за новым назначением показался коменданту правдоподобным. Проверив документы, пообещал с ближайшим поездом отправить в Москву.

Так Самчук прибыл «зайцем» в столицу, списался со своим адъютантом, попросил привезти обмундирование, помочь добраться до дивизии. И вскоре получил ответ, что его встретят в Саратове. Но в управлении кадров Самчук понял, что его планы возвращения в дивизию рушатся, как карточный домик. Как ни уговаривал он беседовавшего с ним полковника, тот выдал ему документы с предписанием явиться в другую часть.

Сердитый, раздосадованный, бродил по суровой Москве молодой, коренастый майор, тяжело опираясь на палочку, изредка морщась от боли в раненой ноге. Потом, словно окончательно решив что-то важное для себя, чертыхнулся и решительно поехал на Павелецкий вокзал. Здесь правдой-неправдой, ему одному известной, пробился в эшелон, отходивший в нужном направлении. Уже сидя в вагоне, ухмыльнулся себе под нос, вспомнив последний телефонный звонок из автомата в управление кадров. Услышав голос знакомого полковника, Самчук попросил, чтобы его не считали дезертиром и что воевать он будет в своей дивизии. Сказав это, моментально положил трубку. И вот сейчас, усталый и довольный, он дремал под стук колес увозившего на фронт поезда, представляя, как его будут встречать однополчане, как обрадуется молчаливый, сдержанный Долгов, сменивший его на посту командира полка.

8

Не всем в эту тревожную сентябрьскую ночь пришлось вздремнуть. Не спал командующий Чуйков, с телефонной трубкой в руке сидел напряженный Родимцев, деловито отдавал последние приказания перед броском через Волгу майор Долгов. Конечно, он знал, что на том берегу уже сражаются его боевые друзья, что они в обиду его не дадут, но дело в том, что переправляться полку предстояло не в центре города, где гвардейцы уже отбили ряд улиц, а правее, в районе завода «Красный Октябрь», идти штурмом на Мамаев курган, с высоты которого они будут у немцев как на ладони от начала переправы и до ее конца.

Командир полка вызвал комбатов. Все трое стояли перед ним в плащ-палатках, зеленых касках, с автоматами на груди. Молодые, ладные, стройные, как на подбор. Скажи кому, что младшему комбату девятнадцать, — не поверит. Вот они — Кирин, Исаков, Мощенко — уверенные. Они уже знают, что двум из них — Исакову и Кирину — брать Мамаев курган. Мощенко должен наступать в направлении оврага Долгий.

— Ну что, ребята, готовы? — как-то по-домашнему обратился к ним Долгов.

— К переправе готовы, — доложили комбаты.

— Вот и хорошо, тогда поехали. — Он сказал это так, словно полку предстояла не тяжелейшая переправа под смертельным вражеским огнем, не жесточайшая атака с ходу, а безобидная прогулка на моторных лодках.

— Есть, товарищ майор, — спокойно ответили комбаты.

И опять, в который раз, пошли в огненное пекло бронированные «Кавасаки», перебрасывая в сражавшийся город гвардейцев. Нервно ходил по штабу комдив, то и дело посматривая на часы. Он знал, что по времени полк уже на воде, идет в город. Но настораживало относительное спокойствие в том районе. Конечно, они уже привыкли к грохоту разрывов, визгу пулеметных очередей, карканью взрывающихся гранат, но то, что в районе переправы особой суеты не было, это и радовало, и настораживало. Только когда радист, ловивший «свою волну», громко доложил: «Товарищ полковник, вас вызывает Долгов», комдив сразу успокоился.

— Ну, что там у тебя, как прогулка прошла?

— Полк переправу закончил. Два батальона сосредоточились у подножия высоты 102,0.

— Добро.

По приказу командующего армией Чуйкова переправившийся полк должна была при наступлении поддерживать танковая бригада. Но, по словам Долгова, ни у переправы, ни у высоты танкистов они не встретили.

— Потерялись наши помощники, — грустно пошутил майор.

Комдив понял, что за горькой иронией скрывалось большее. Долгов словно спрашивал: как быть с атакой? Начинать или отменять? Родимцев взглянул на часы: до начала штурма Мамаева кургана оставалось десять минут. Он понимал, что поднимать людей в атаку, не имея за спиной артиллерии, не получив танковой поддержки, можно, только рассчитывая на чудо. В то же время ждать, искать замешкавшихся в этом аду танкистов смерти подобно. С рассветом немцы обнаружат залегшие у подножия батальоны и расстреляют их. Конечно, комдив мог приказать Долгову начать атаку, он имел на это право, но хотел, чтобы тот сам решил, ведь, может быть, именно в такие минуты и рождается настоящий командир. Вот почему полковник, подождав секунду, вторую, спокойно спросил:

— Какое твое решение?

Теперь уже там, на другой стороне, воцарилась секундная тишина, потом хрипловатый голос уверенно пробасил:

— Принял решение наступать.

— Поддерживаю, ждите завтра в гости на этой чертовой высоте.

9

С наблюдательного пункта дивизии Родимцев увидел, как от подножия Мамаева кургана взмыла в предутреннюю промозглую пелену красная ракета. И пошло. Ожил весь четырехкилометровый передний край обороны дивизии, заревел, заговорил, заохал, застонал. Особенно разъярился Мамаев курган. Сплошной гул стоял над высотой, клубы дыма и гари, комья перепаханной снарядами земли висели в воздухе. Комдив вызвал на связь командиров полков — Елина и Панихина.

— Долгов начал работать. Поддержите его своими действиями. Напомните фрицам, что им еще и центр держать надо. А тридцать девятый в долгу не останется.

Подняться бегом на вершину Мамаева кургана просто так, без военной амуниции, без опасности, что любой кусок осколка, пуля снайпера или очередь пулемета опрокинет тебя навзничь, под силу лишь хорошо тренированному спортсмену. А как быть, когда на тебе тяжелые кирзовые сапоги, промокшая в волжской воде длиннополая шинель, вещмешок с запасными дисками, автомат, ручной пулемет или, еще хуже, противотанковое ружье? И когда ты ежесекундно, ежеминутно находишься под прицелом залегшего на вершине врага, врага, который ловит тебя на мушку из бетонированных дотов, поливает, не щадя патронов, из крупнокалиберных пулеметов, норовит, словно куропатку, накрыть разрывами мин?

Холодок пробежал по спине девятнадцатилетнего комбата Исакова, когда он в бинокль намечал лучший маршрут для атаки вершины кургана. «Лучший!» Разве в этом аду может быть лучше или хуже, здесь везде гуляет смерть — от вершины до подножия. «Как там Кирин? — подумал комбат о своем друге. — Тоже небось примеряется. Интересно, а ему страшно или нет сейчас?» В этот миг он увидел полыхнувшую в небе красную ракету. И все посторонние мысли мгновенно улетучились. Теперь мозг работал только в одном направлении: «Вперед, только вперед». И они рванулись от самого подножия к вершине кургана — два батальона 39-го полка. Поднялись вместе, в одном порыве, и Кирин, и Исаков, будто боялись опоздать, отстать друг от друга. Батальоны обтекали курган с двух флангов. Шквал огня обрушился на гвардейцев. На ходу Исаков обратил внимание, как безостановочно и безнаказанно косил огнем своих крупнокалиберных пулеметов огромный бетонированный дот, а чуть левее и выше рыжий бугорок с каким-то причудливым козырьком, ухая и повизгивая, выплевывал мину за миной. Один за другим падали гвардейцы. Раненые подымались и шли, ползли к вершине огнедышащего кургана. «Что же будет с батальоном? — обожгла мысль комбата. — Ведь так все погибнем». И он отдал команду залечь, закрепиться на занятом рубеже. Краем глаза видел, как приостановил движение, залег в мелком кустарнике батальон Кирина. «Правильно, — разгоряченный стремительной атакой, одобрительно подумал Исаков. — Ничего, сейчас осмотримся, отдышимся и пойдем снова. Вот только бы этот чертов дот ликвидировать, как кость поганая в горле торчит». Его мысли будто услышали артиллеристы капитана Быкова, расположившиеся недалеко у подножия высоты. Во время атаки они не могли помочь, так как расстояние от наших до передовых вражеских траншей было минимальное, слишком велика была опасность угодить в своих. И лишь сейчас, когда батальоны залегли, они получили «добро» командира полка «пособить ребяткам и распотрошить дот и минометную батарею». И Быков блестяще выполнил просьбу. Меткими залпами его артиллеристы заставили замолчать дот. Теперь подошла очередь вражеской минометной батареи. Как только комья земли разворотили бугорок с козырьком, батальоны вновь поднялись в атаку. На этот раз их ничего не могло остановить. Даже те, у кого кончились патроны, шли вперед. Гвардейцы врывались в траншеи, сходились с врагом в рукопашных схватках.

К середине дня Мамаев курган был в наших руках. Комдив весь день провел в подразделениях полков Елина и Панихина, которые делали все, чтобы отвлечь силы врага, не допустить переброски подкрепления к высоте 102,0. Только к вечеру, когда бои приутихли, Родимцев добрался до батальонов, штурмовавших Мамаев курган. В штабе полка он не застал Долгова. Как сообщил комиссар, командиры батальонов и все командиры рот на вершине. Комдив со своими сопровождающими отправился искать победителей. Много успевший повидать за годы своей службы комдив Родимцев был ошеломлен увиденной картиной только что закончившегося штурма, пока поднимался на вершину Мамаева кургана. Повсюду, почти через каждый метр, встречались трупы вражеских и наших бойцов, развороченные пулеметные гнезда, винтовочные гильзы звенели под ногами, повсюду валялись разбитые автоматы, винтовки, пробитые каски. Нередко можно было видеть убитых гвардейцев рядом со своим поверженным врагом, настигнутых смертью в рукопашной схватке.

Уже наверху комдив увидел большую группу воинов, стоявших полукругом. Что-то говорил Долгов. Затем воины подняли вверх боевое оружие, прогремел прощальный залп. Комдив понял, что гвардейцы прощаются со своими боевыми товарищами. В первую братскую могилу, отрытую здесь, на вершине Мамаева кургана, легли первые погибшие гвардейцы 39-го полка.

По докладу майора Долгова комдив понял, что потери полк понес большие. Понял он и то, что оставшимися силами удержать захваченный курган будет почти невозможно. Надо срочно подбросить сюда подкрепление. А что немцы попытаются во что бы то ни стало вернуть утраченные позиции, он не сомневался. Родимцев попросил собрать командиров батальонов и рот. Здесь, на развалинах разбитого дота, комдив встретил победителей. Явились Кирин, Исаков, но многих командиров рот не досчитались. Не всем удалось дойти до вершины. Родимцев поздравил гвардейцев с победой, обещал к утру подкрепление, сказал, что есть договоренность с артиллерией, оставшейся на том берегу, установлен контакт с авиацией. И, когда повеселевшие командиры попросили разрешения закурить и, получив его, потянулись за папиросами, полковник сурово обратился к комбатам:

— Значит, атаки возглавляли лично?

— Так точно, — бодро ответили молодые офицеры, чувствуя себя людьми, честно и добротно выполнившими трудную работу.

— В передних цепях? — допытывался комдив.

Почувствовав что-то неладное в тоне Родимцева, комбаты, уже менее уверенные, рапортовали:

— Воинский долг повелевал.

Вот этот ответ, видно, совсем не понравился комдиву. Всегда спокойный, уравновешенный, он принялся отчитывать молодых комбатов, совсем еще юнцов:

— А если бы первая же пуля вот тебя, например, Кирин, поцеловала в лоб или тебя, Исаков, шлепнула, кто бы батальонами командовал, кто бойцов в бой повел, кто за их жизни отвечать стал? «Ура» кричать мало, надо командовать учиться. Вон видели, сколько сейчас в братскую могилу ребят положили? А вы думаете, что немец со страху в штаны наложил и теперь к вам носа не сунет? Ошибаетесь, сегодня были цветочки, самое страшное впереди. Так что воевать надо учиться.

Выговорившись, уже более добродушно обратился к Долгову:

— А за храбрость, за удаль спасибо. По-моему, ребята твои по чарке заслужили.

— Да, мы тоже так считаем, — повеселели командиры.

— Вопросы есть? — стал прощаться полковник.

— Есть. Вот вы нас ругали, а сами через несколько часов после боя в самое пекло, на Мамаев курган прибыли… — Под дружный смех обратился к комдиву Кирин.

— А мне полагается, — парировал полковник. — Высота большая, отсюда всю дивизию видно, да не только дивизию, всю армию. Так что держитесь, к вам еще и командарм прикатит. — И не успел он закончить фразу, как увидел, что почти все бойцы повернулись к скату высоты, по которому карабкались три фигурки.

— Никак, уже идет, командарм-то, — в нерешительности пробасил усатый боец.

— Да нет, Чуйков повыше будет, да и форма у этого какая-то не генеральская.

Пока судили-рядили, фигурки карабкавшихся выползли на бугор, и остроглазый Исаков радостно закричал:

— Да это Самчук, ей-богу, Самчук.

Исаков оказался прав. Через несколько минут Самчук оказался в объятиях друзей. Когда восторги поостыли, Родимцев, показывая на палку, на которую, сильно хромая, опирался Самчук, спросил:

— Ты что же, этой клюкой собираешься фрица наяривать? И вообще, как ты здесь оказался, почему не в госпитале?

И Самчук, не скрывая, рассказал, как сбежал из санитарного поезда, как не выполнил предписание отдела кадров явиться в другую часть, как верный адъютант привез в Саратов обмундирование, а затем, минуя посты, они пробрались в Сталинград.

— Да ты же и его, адъютанта, и себя, и меня под трибунал подведешь, — не то осуждая, не то одобряя, спокойно ответил Родимцев.

— Живы будем — не помрем. Разрешите, товарищ полковник, принять родной полк?

— Принимай, не без работы же тебе здесь быть, если приехал, а завтра ко мне в штаб, будем искать твои документы, с кадровиками утрясать.

Так Самчук после ранения вернулся в дивизию.

10

За полночь Родимцев вернулся в штаб дивизии. Хотя он был доволен итогами дня, но хорошо понимал, что временные неудачи на отдельных участках только подхлеснут гитлеровцев, заставят предпринять все возможное, чтобы вернуть утраченные позиции. Впрочем, положение дивизии, только-только зацепившейся за волжский кусочек берега, оставалось чрезвычайно тяжелым. В окружении оказался полк Елина, большие потери при взятии Мамаева кургана понес полк Долгова, в центральных и заводских районах завязли подразделения полка Панихина. Единственный резерв дивизии — саперный батальон. Нет артиллерийской поддержки. Авиация при таком близком соприкосновении лишена возможности эффективно помочь гвардейцам. Конечно, фашистское командование понимает — сбрось они в Волгу дивизию Родимцева, и город в их руках, выход к мощной водной артерии открыт. Начальник штаба доложил последние разведданные. Гитлеровцы сосредоточили на узком участке две дивизии, около ста танков, в их распоряжении самолеты, артиллерия.

Разговор с начальником штаба прервал телефонный звонок. Вызывал командующий армией Чуйков.

— Родимцев, завтра с утра поможем. И в первую очередь Федосееву.

— Спасибо, товарищ генерал. Еще у Долгова большие потери.

— Я сказал — поможем завтра. Все. — И он положил трубку.

— Да уж, конечно, как не беспокоиться. Тоже небось нелегко: голову прикроет — ноги голые, ноги прикроет — голова наружу. Ну, ничего, потерпим, не всегда же нам так бедствовать.

Комдив взглянул на часы. Стрелка показывала второй час ночи.

— Ложись, Тихон Владимирович. Давай хоть полчасика вздремнем, а то ведь наверняка гады спозаранку попрут.

Предчувствия полковника не обманули. Чуть забрезжил рассвет, как гитлеровцы при мощной поддержке артиллерии, минометов и авиации перешли в наступление, решив сбросить гвардейцев в Волгу. До вечера не утихала смертоносная канонада. Немцы были пунктуальны. Через каждые четверть часа на боевые порядки дивизии пикировали фашистские стервятники и сбрасывали тонны бомб. Несмотря на многочисленные потери, скрежеща гусеницами, ведя безостановочный огонь на ходу из пушек и пулеметов, на позиции гвардейцев надвигались танки. Но гвардейцы не только защищались, но и, где возможно, переходили в контратаки. Улучшил свои позиции в центре города полк Елина, успешно отражали атаки озверевших гитлеровцев гвардейцы Панихина. Как и предполагал комдив, тяжело пришлось защитникам Мамаева кургана. Здесь фрицы сосредоточили несколько батальонов пехоты и более двадцати танков. Шесть раз в течение дня фашисты пытались сбить подразделения гвардейцев с высоты и каждый раз убирались восвояси, устилая склоны кургана трупами своих солдат и офицеров. Помогала сегодня гвардейцам с другого берега Волги и наша тяжелая артиллерия. Контролируя высоту 102,0, артиллерийские разведчики успешно корректировали огонь батарей.

В разгар дня Родимцеву позвонил Елин, доложил, что связь с батальоном Федосеева прервана. По интенсивному ружейно-пулеметному огню, взрывам гранат, налетам вражеской авиации командир был уверен, что вокзал пока в наших руках. Комдив приказал немедленно послать на связь с батальоном группу разведчиков. Когда прошло условленное время и разведчики не вернулись, Родимцев снарядил к вокзалу единственный, бывший у него в резерве тяжелый танк КВ с группой бойцов. Но и эта попытка прорваться к окруженному батальону оказалась безуспешной. И тогда комдив пошел на крайнюю меру. Он вызвал по рации майора Долгова:

— Слушай, майор! Немедленно сними батальон Кирина с Мамаева кургана и поверни в сторону вокзала, разверни в том же направлении батальон Мощенко.

— Товарищ Полковник… — начал было командир полка.

— Все, понял меня! Оборону кургана поручи батальону Исакова, оставь ему еще одну роту.

Связь оборвалась.

11

Уже месяц, зацепившись на крутых волжских скатах, в разбитых домах и заводских цехах держались гвардейцы. Как ни бесновались гитлеровцы, сколько ни обрушивали на головы защитников бомб, снарядов, мин, они не смогли опрокинуть гвардейцев в Волгу и вернуть захваченные у них позиции. Части противника несли большие потери и, самое главное, изматывались, все более и более втягиваясь в изнурительные, длительные бои, что совсем не входило в гитлеровские планы.

Гвардейцы все четче налаживали свой армейский быт. В прибрежных оврагах, штольнях организовали полевые госпитали, наладили доставку питания, боеприпасов. А в конце сентября для защитников настал большой праздник. В дивизию прибыло первое пополнение — почти тысяча бойцов. Гвардейцам стало полегче. Вскоре из штаба армии пришло еще одно доброе известие. Командарм сообщал, что по инициативе горкома комсомола сформирован добровольческий отряд численностью около пятисот комсомольцев, которым предстояло пополнить ряды 13-й дивизии.

На следующий день недалеко от переправы, в хорошо защищенном огромным скатом овраге построил комдив новобранцев. Вот они стоят перед ним — парнишки семнадцати — восемнадцати лет. «Небось и побриться ни разу не успели», — полковник медленно шел вдоль строя молодых новобранцев, пристально вглядываясь в их лица. А они, эти ребята, выросшие на берегах Волги, мечтавшие стать учеными, конструкторами, инженерами, рабочими, журналистами, широко открытыми глазами смотрели на того, кто обходил их строй. Не таким представляли они увидеть легендарного комдива 13-й дивизии Родимцева, имя которого почти каждый раз передавалось в сводках Информбюро. Ребята ожидали увидеть двухметрового гиганта, в генеральской форме с красными лампасами, с пистолетом на ремне, в фуражке с золотой кокардой. А перед ними ходил небольшого роста, коренастый человек и задумчиво, как-то хитровато щурил карие, уставшие глаза, человек в солдатском бушлате и в солдатской потертой пилотке. И совсем уж парней смутило, что комдив держал на руках обыкновенную серую кошку.

«И что я с ними делать буду? — удрученно казнил себя комдив. — Им бы за партой сидеть, а мы их в такое пекло». Обойдя строй, он остановился у правого фланга, бережно передал кошку ординарцу, не спеша расстегнул солдатский бушлат, потянулся в карман за «Казбеком». Стоявший против него высокий, худощавый парнишка неожиданно вытянул вперед длинную тощую шею и весь подался вперед. Глаза его широко, изумленно застыли на груди полковника. Родимцев даже опешил:

— Тебе что, плохо?

— Покажите, товарищ командир, — как-то по-мальчишески вымолвил новобранец.

— Чего тебе показать, кино, что ли, как немцы наступают?

— Звезду покажите.

И тут командир понял: когда он расстегнул бушлат, «пацаны», стоявшие перед ним, увидели на гимнастерке Золотую Звезду Героя, ту самую, которую он получил за бои в Испании.

— Я тебе что, картинная галерея, чтобы меня разглядывать?

— Покажите, покажите… — послышались вначале робкие, а затем более настойчивые просьбы из строя новобранцев.

— Да покажи ты им, Александр Ильич, — тихо шепнул только что прибывший в дивизию комиссар Вавилов.

И недовольный, что ему приходится заниматься каким-то непривычным делом, Родимцев развернул полу бушлата. Комиссар увидел, как заблестели глаза молодых бойцов, в трудную минуту вставших на защиту Родины. Еще бы, перед ними стоял самый настоящий, живой Герой Советского Союза, с орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени.

— Вот это да! — раздался восхищенный возглас из строя.

— На этом хватит, — снова посуровел взгляд комдива. — Бои предстоят тяжелые, слишком тяжелые. Верю — вы не дрогнете…

Комдив снова пошел вдоль строя, расспрашивая новобранцев, кто где проходил военную подготовку, из какого оружия может стрелять. В этот же день бойцы из добровольного отряда были распределены в подразделения дивизии.

Возвратившись к себе, Родимцев принялся изучать оперативную карту, которую составил начальник штаба. Он медленно водил карандашом по карте, шепча что-то под нос, время от времени отхлебывая из кружки остывший чай. Вошел ординарец, стал настойчиво предлагать поужинать. Комдив вначале отнекивался, а затем согласился:

— Неси свою тушенку, только хлеба хоть немного достань.

Но не успел мигом обернувшийся адъютант поставить на стол горячую миску, как в штаб вошла любимица дивизии сандружинница Маша Боровиченко.

— Товарищ полковник, — взволнованно начала она, — там к вам какой-то раненый просится, буянит, отказывается в госпиталь, о каком-то донесении бубнит.

— Разберись, — устало приказал Родимцев адъютанту. Но тут же изменил решение: — Или нет, давай его сюда.

Через секунду в штаб протиснулся в оборванном, испачканном обмундировании, огромного роста, косая сажень в плечах красноармеец. Голова и правая рука были у него забинтованы. Вошедший еле стоял на ногах, его покачивало. По команде полковника адъютант усадил вошедшего на самодельный табурет.

— Из роты Кравцова я, младший сержант. С донесением к комбату Федосееву.

Последние слова заставили комдива подняться.

— Давай, — только и выдохнул он.

Слова, написанные наспех чернильным карандашом на обрывке затертого листка, больно отдавались в сердце комдива:

«Донесение. Гвардии старшему лейтенанту Федосееву.

Доношу, обстановка следующая:

Противник старается всеми силами окружить роту, заслать в тыл автоматчиков, но все его попытки не имеют успеха. Несмотря на превосходящие силы противника, наши бойцы и командиры проявляют мужество и героизм. Пока через мой труп не пройдут — не будет успеха у фрицев. Гвардейцы не отступают. Пусть падут смертью храбрых бойцы и командиры, но противник не должен перейти нашу оборону. Командир третьей роты находится в трудном положении, на слух оглушен и ослаб. Приходит головокружение и падает с ног, происходит кровотечение из носа. Несмотря на все трудности, гвардейцы и лично третья и вторая роты не отступят. Да будет немцам могилою Советская земля!

Командир третьей стрелковой роты — гвардии лейтенант Колеганов. Командир второй роты — лейтенант Кравцов».

Закончив читать донесение командиров рот, которые удерживали здание железнодорожного вокзала, комдив обернулся к отрешенно сидевшему на табурете бойцу.

— Так ведь донесение комбату Федосееву предназначено, а ты мне принес?

— Комбату я доставил, но он к вам послал с ним.

И боец рассказал, что с ним произошло. Оказывается, в этот злополучный день, отбив очередную атаку фашистов, во время короткой передышки они написали донесение комбату Федосееву и приказали бойцу доставить его по назначению. Но когда храбрецу чудом удалось проскочить в подвал здания универмага, гитлеровцы блокировали его, надеясь взять в плен штаб батальона. Старший лейтенант Федосеев собрал все, что у него оставалось — человек двадцать с хозвзводом, организовал круговую оборону. Несколько часов сдерживал натиск врага штаб батальона — выручили гранаты. Увидев ожесточенный бой вокруг универмага и поняв, в какую беду попал штаб батальона, в свою последнюю атаку пошли командиры рот Колеганов и Кравцов, под началом которых едва ли уже насчитывался один взвод. И они пробились сквозь цепи озверевших гитлеровцев. Федосеев подозвал к себе бойца и приказал «живым или мертвым», но доставить донесение комдиву. «Передай лично в руки, — наставлял бойца Федосеев, — а нам теперь не до бумаг».

Комдив понял, что первого батальона больше не существует. Командиры Федосеев, Колеганов, Кравцов выполнили клятву гвардейцев — стоять насмерть. Едва дослушав бойца, Родимцев, не мешкая, отдал приказ начальнику штаба:

— Прикажи Горлову, чтобы он со своими саперами занял оборону на левом берегу Царицы.

Спокойный, уравновешенный начальник штаба дивизии Тихон Владимирович Бельский внимательно посмотрел на комдива. Уж он-то знал, что саперный батальон — последний резерв комдива. Да и как мог поступить Родимцев иначе, когда левый фланг дивизии был сейчас открытым. К началу сентября передний край дивизии составлял около семи километров. Гвардейцы получили приказ вести активную оборону, прочно удерживать занятые рубежи.

12

Комдив избрал своим наблюдательным пунктом стоящее почти на откосе старинное, прочное здание мельницы. Отсюда хорошо просматривался центр города, основные опорные пункты гитлеровцев, дома, которые захватили гвардейцы. Здание мельницы было сильно разрушено, окна зловеще зияли черными проемами выбитых стекол, маршевые переходы во многих местах разрушены. И все же старинная кладка хорошо предохраняла от пулеметных очередей, мин, артиллерийских снарядов. Даже многочисленные попытки фашистских стервятников уничтожить мельницу с воздуха ни к чему не привели. Назло фрицам она продолжала стоять на берегу волжского откоса.

Со своего наблюдательного пункта комдив регулярно изучал передний край дивизии. Вот и сейчас, во время одного из своих наблюдений, он обратил внимание на небольшой четырехэтажный дом, выходивший торцом на площадь Девятого января. Эта площадь давно стала эпицентром борьбы двух противоборствующих сторон. Здания, окружавшие ее, служили мощными опорными пунктами, настоящими дотами. А сейчас, когда дивизия перешла к активной обороне, борьба за центр города превратилась в борьбу за каждый дом. Особо опасными и стратегически важными комдив считал несколько — Госбанк, Дом железнодорожников, г-образный дом, «дом со скворечней», пивзавод. Каждый из них представлял крепкий орешек. Возьми их — и город практически в твоих руках. Пытались брать, да неудачно, а людей теряли много. Долгое время, словно огненная плотина, стояло перед гвардейцами массивное, с метровой толщиной стен, глубокими подвалами в четверть километра здание Госбанка. Отсюда гитлеровцы просматривали и контролировали всю центральную переправу и большой участок восточного берега Волги. Немцы хорошо понимали и надежно укрепили здание. По данным разведчиков Госбанк обороняла рота фашистов с шестью ручными и несколькими крупнокалиберными пулеметами, в их распоряжении были и минометы, и даже пушка.

Несколько раз гвардейцы штурмовали здание, но немцы всегда оказывались начеку. Никак не могли осаждающие подобрать ключ к этому опорному пункту.

Дело в том, что все двери Госбанка выходили в тыл к врагу и, естественно, пробраться к ним не было возможности. Окна, выходившие фронтом к гвардейцам, представляли хорошо подготовленные бойницы настоящих дотов. И тогда командование приняло решение взорвать угол дома и в образовавшуюся пробоину бросить штурмовую группу. Все шло по плану. Ночью шестеро саперов, незаметно по-пластунски подобравшись к углу здания, заложили шестнадцать пудов взрывчатки. Скоро раздался долгожданный оглушительный взрыв, молнией сверкнул ослепительный всплеск огня. И едва осела пыль, в образовавшуюся брешь, к проему, бросились две группы гвардейцев. И тут же, словно гигантская люстра, вспыхнуло ослепительное зарево над зданием — немцы осветили Госбанк ракетами, открыли ураганный огонь. Лишь немногим удалось проскочить вовнутрь. Теперь в здании находились и немцы, и наши. Комдив был недоволен результатами штурма — слишком велики оказались потери. Гвардейцы потеряли половину штурмовой группы.

Потом была попытка взять штурмом г-образное здание. Опять были выделены две штурмовые группы численностью около двадцати пяти человек. Перед началом атаки в течение двух часов батарея тяжелых гаубиц вела огонь на разрушение здания, пытаясь уничтожить его огневые точки. Но и этот штурм оказался безуспешным. Гвардейцы снова понесли большие потери. Артиллеристы сумели сильно разрушить само здание, но не смогли подавить огневую силу врага. Боевые действия здесь пришлось приостановить.

Для того чтобы взять Дом железнодорожников, гвардейцы готовились уже двенадцать дней. Саперы дивизии в ночное время проложили под зданием почти сорокаметровую шахтно-минную галерею, заложили в нее три тысячи килограммов взрывчатки. Казалось, все было предусмотрено заранее. Но после оглушительного взрыва, потрясшего всю округу, наших солдат встретил огонь уцелевших огневых точек, оборудованных в подвальных помещениях.

Вспоминая эти неудачные вылазки своих бойцов, Родимцев продолжал рассматривать заинтересовавший его небольшой четырехэтажный дом. Этот дом, расположенный метрах в двухстах от его мельницы, остался почему-то забытым. Может быть, потому, что он тихий какой-то? Но место занимает приличное, и брать его будет полегче. Возьми его, и дивизия получит отличный опорный — пункт. И стоит он на площади как диспетчер — обстрел можно вести на все четыре стороны.

— Слушай, Бакай, — спросил он у командира разведчиков, — что это за домик, там, слева?

— Это тот, что торцом стоит к площади?

— Он самый, четырехэтажный. Огурчик, а не дом, на нейтральной полосе стоит.

Бакай замялся, стыдясь признаться, что и он, которому по должности полагалось все знать о противнике, сбросил со счетов этот дом.

— Ну, что ты молчишь? — продолжая разглядывать здание в бинокль, спросил комдив. — Не знаешь, спроси Елина, его ведь участок.

Бакай довольно быстро связался с Елиным, но и тот не мог ответить, чей дом; наш или немецкий, обещал через несколько минут узнать у командира батальона капитана Жукова. Но, как оказалось, ни командир батальона капитан Жуков, ни командир роты старший лейтенант Наумов твердо ответить на вопрос «чей дом?» не могли. И все же что-то удалось узнать. По данным командира роты дом нам не принадлежит, значительного скопления фрицев в нем не отмечается, но кто-то оттуда изредка постреливает.

— Нехорошо, товарищ Бакай, — полушутя-полусерьезно обратился комдив к разведчику. — Что же это, дом на нейтральной территории, а мы стесняемся в нем поселиться? — И он приказал Бакаю и Наумову организовать разведку заинтересовавшего его дома.

Наумов молча кивнул головой и призадумался. Рота его, пожалуй, насчитывала едва половину состава. Еще сегодня утром старшина жаловался, что если так дело пойдет, то завтра ему кормить будет некого, и махорку придется одному курить, хотя он «эту гадость отродясь в рот не брал». Да и оставшаяся половина бойцов Наумова была при деле. А на такое задание не просто бойца, а хотя бы сержанта опытного послать надо. Поразмыслив, перебрав по пальцам оставшихся в живых младших командиров, он остановился на сержанте Павлове. Командиру роты запомнился этот небольшого роста крепыш, смекалистый, самостоятельный и хозяйственный сержант. Молчаливый, как и сам командир, на вопрос не сразу ответит. Все обмозгует, прикинет, словно на весах взвешивает, а затем уж свое мнение выскажет. Выскажет и уж потом от него не отступится.

Наумов вызвал к себе на наблюдательный пункт сержанта Павлова. А надо сказать, что КП командира роты находился в том же здании, что и НП комдива. Только Родимцев располагался на третьем этаже, а Наумов на первом. Такие уж бои шли в Сталинграде, что и комдив, и комроты вынуждены были располагаться рядом, в двухстах метрах от передовой.

Худощавый, перепачканный известковой пылью, в полной амуниции явился сержант к командиру роты. Тот молча сунул ему в руки бинокль.

— Смотри, чуть левее, впереди дом стоит. — Увидев, что тот высоко задирает голову, досадливо подсказал: — Куда ты размахнулся, под носом смотри, метров на двести впереди.

— Вижу, четырехэтажный.

— Он самый. Приказано узнать, кто в тереме живет. — Наумов показал пальцем на потолок, подчеркивая, что приказ самого комдива.

— Когда идти?

— Как стемнеет. Могу выделить в помощь только троих. Выбирай сам.

Павлов не сразу назвал тех, кого возьмет с собой. Лишь через час доложил фамилии разведчиков. Когда он назвал рядовых Черноголова и Александрова, командир роты удивленно поднял глаза:

— Молоды ведь, да и опыта боевого маловато.

— Смекалкой да находчивостью природа их одарила, — стал объяснять свой выбор сержант. — Выдержка, опять же, имеется, решительность — упрямые парни.

— Тебе виднее, а третий?

— Ефрейтор Глущенко.

— Опыт и молодость соединить хочешь?

— И это тоже. Да вы не смотрите, что Глущенко не молод, грузноват. Это внешне, а когда надобность в ловкости да в сноровке, любого молодого обставит. К тому же две войны за плечами: первая мировая и гражданская.

— Судя по всему, сержант, ты все обмозговал. Давай, действуй, решай по обстановке, положение наше знаешь. И вот еще. Если удастся «поселиться» в доме, немедленно дай сигнал: две красные ракеты.

Здесь же, на мельнице, Павлов устроил смотр своей команде. Молодые ребята Черноголов и Александров рассовали по карманам выпрошенные у однополчан дополнительные гранаты «лимонки», набивали вещмешки запасными дисками. Они собирались молча, изредка перекидываясь острой шуткой.

— Ты, Николай, какой этаж арендуешь? — допытывался у друга Александров. — Небось солнечную сторону, с видом на фрицев?

Глущенко, набивая махоркой кисет, так, что он вот-вот лопнет, добродушно улыбался в рыжеватые усы. Он хорошо знал этих молодых, энергичных хлопцев. Ничего, что молодые, пороху уже успели понюхать. В глубине души он был доволен, что Павлов отобрал именно их для вылазки на нейтральную полосу.

— Василий Сергеевич, у тебя все готово? — не по-уставному обратился сержант к Глущенко.

— Да все на месте; патронов вдоволь, гранаты у ребят чуть из карманов не валятся, харч взяли, воду, табак захватили, так что к выполнению боевой задачи готовы.

— Ясно. Тогда слушай мою команду: на ремень. — И он первым шагнул в притихшую ночь.

13

Готовясь к вылазке, Павлов вместе с командиром роты внимательно изучили с наблюдательного пункта возможные подходы к загадочному дому. Хотя путь от мельницы до здания не длинный, можно сказать, рукой подать, но опасность поджидала на каждом метре. Снайперы выслеживали каждого бойца, для острастки то и дело пугали минами, пулеметными очередями.

Пройти эти двести метров было совсем не просто. Вот почему путь наметили через соседний двор, развалины заброшенного склада и Пензенскую улицу. Так, согласно выбранному маршруту, и повел Павлов свою команду. Впрочем, сказать «повел» было бы неточно. Они двигались то короткими перебежками, то ползком, по грудам разбитого щебня.

Вспышки осветительных ракет, шальные пулеметные очереди заставляли разведчиков то и дело целовать спасительную землю.

Возле крайнего подъезда наткнулись на огромную поломанную бетонную плиту, неведомо откуда заброшенную сюда. Притихший, общербанный осколками мин и снарядов, с покореженной крышей, таинственный дом настороженно смотрел выбитыми глазницами окон на разведчиков. Удивительно, как в этой огненной чехарде сохранилась парадная дверь. Правда, она висела на одной петле, но все же держалась. «В крайнем случае на растопку пойдет», — почему-то подумал сержант. Прислушались, дом не подавал никаких признаков жизни. Ни малейших шорохов, никаких разговоров, хоть показывай ордер и справляй новоселье. Загадка, да и только. А ведь сунешься — свинцом угостят.

Павлов принял решение: войдя в здание, Глущенко и Александров затаятся внизу, в подъезде, а он вместе с Черноголовом начнут обследовать этажи. В случае необходимости Глущенко с напарником могут быстро прийти на помощь.

Осторожно поднялись по лестнице, остановились у входа в первую квартиру. Павлов решительно толкнул дверь, прыжком вскочил в квартиру, шагнул вправо. Буквально в след за ним Черноголов. В квартире никого не было. Тишина, только ветер, врывавшийся в разбитые окна, с шумом, с присвистом гулял по квартире, гонял обрывки бумаг.

— Фу, аж взмок, — проговорил Черноголов. — А еще сколько этажей проверять, да и подъезд не один.

— Ничего, работа не пыльная. Если все квартиры такие сиротливые, считай, нам повезло.

Квартиру за квартирой обследовали весь подъезд и никого не встретили, ни одной души не обнаружили. Внизу их с нетерпением ждали Глущенко и Александров.

— Ну, что там?

— Пусто.

— А может, немцев вообще здесь нет? — высказался Черноголов.

— Вряд ли, — засомневался опытный Глущенко. — Не такие фрицы дураки, чтобы такой выгодный рубеж без присмотра оставлять.

— Ну, хватит дискуссию разводить, надо вторую секцию обследовать.

Тактика была прежней. Глущенко и Александров блокируют подъезд, Павлов и Черноголов ведут разведку квартир. На этот раз действовали решительнее, но так же осторожно. И не напрасно. Едва поднялись на лестничную площадку, ступая по битой штукатурке, как за дверью услышали приглушенный говор чужой речи, позвякивание металлических предметов. «Тушенку в котелке ложкой шарпают», — подумал Павлов. И задумался, как поступить. Сейчас от его решения зависело многое. «Сколько фрицев в квартире? Ну ладно, если их с десяток, то справимся, — размышлял сержант. — А если их на каждом этаже натыкано, да еще и в подвале? Ну, ворвемся в одну квартиру, выбьем их оттуда и окажемся в западне. И сами погибнем, и задачу не выполним. А если только одна квартира занята — какой отличный шанс упустим».

— Ну, решай, сержант, — услышал он шепот Черноголова.

— Будем брать. Действуем, как договорились.

Павлов резко ударил сапогом дверь, и одну за другой метнул две гранаты, затем стремительно ворвался в комнату, длинными очередями из автомата прочесывая ее от угла до угла. Вслед за ним ворвался Черноголов и короткими очередями поддерживал сержанта. Через какое-то мгновенье все стихло. Оглядевшись, разведчики подбежали к окну и увидели в тусклом лунном свете удиравшие сгорбленные фигуры двух фрицев. Достав фонарик, Павлов стал осматривать помещение. В довольно большой квадратной комнате, со стен которой свисали обгоревшие обои, стоял круглый стол, на нем куски недоеденного хлеба, опрокинутый котелок с какой-то бурдой, опрокинутое бархатное кресло, большой жбан с водой. У окна на растопыренных опорах поблескивал пулемет с заправленными лентами. В углу аккуратно сложены короткоствольные автоматы, железные коробки с патронами.

— Не худо, пригодится, — хозяйственно проговорил Черноголов. — А с этими что делать? — Он указал на распластавшихся у окна двух фашистов.

— Придумаем, — Павлов осторожно вошел в смежную комнату.

— Смотри, как устроились, гады, — заворчал Черноголов, показывая на никелированную кровать с металлическими блямбами, широкую тахту, зеркальный платяной шкаф. С подоконника, распластавшись лицом к улице, свисал труп еще одного завоевателя.

Осмотрев внимательно квартиру, Павлов с напарником прислушались. Никаких подозрительных шорохов, шума на верхних этажах не было. «Неужели всего пять человек дом держали?» — с сомнением подумал сержант. Соблюдая все предосторожности, вместе с Черноголовом они аккуратно, шаг за шагом, обследовали каждый марш лестницы, каждую квартиру во второй секции.

Когда спустились вниз, намаявшиеся от томительной неизвестности друзья набросились на них с вопросами:

— Ну, что там? Чего расшумелись? Или привидение увидели?

— Вон там твои привидения, на полу с простреленной башкой валяются, — невозмутимо отвечал Черноголов, показывая вверх.

— А чего так долго, товарищ сержант? — не унимался молодой боец.

— Скоро только кошки родятся, — охладил пыл своего горячего напарника рассудительный Глущенко.

Воспользовавшись ночной темнотой, разведчики проверили квартиры всех подъездов. Всюду было безлюдно, и только в конце, у входа, их ждала неожиданность. В котельной и подвальном помещении они обнаружили оставшихся жителей дома. Здесь были старики, женщины, несколько раненых бойцов под присмотром санинструктора Калинина, и даже грудной ребенок.

Теперь на разведчиков легла двойная ответственность: решить судьбу мирных жителей, раненых и выполнить задание командования. Как поступить? Конечно, фашисты, которые выскользнули из квартиры, немедленно сообщат своему начальству о происшествии, и те непременно прикажут отбить дом и уж наверняка сил для этого не пожалеют. А что они смогут сделать вчетвером, вооруженные автоматами да ручными гранатами? Правда, есть в полной боевой готовности трофейный пулемет. Но все равно, удержать огромный четырехэтажный дом под носом у фрицев малыми силами может помочь только чудо. Идти к своим, доложить, что дом пустой, можно занимать, — драгоценное время упустишь. Немцы за это время вселятся да так напичкают его пулеметами, автоматами, что потом придется как Госбанк ковырять. Да ко всему этому из головы сержанта не выходили женщины, старики, раненые, которые ждали их помощи, защиты.

Павлов созвал совет:

— Что будем делать?

— Надо держать оборону дома, — за всех ответил Глущенко. — Позиция для нужд дивизии шибко сподручная — это раз. Население с дитем грудным с нами — это два.

— Дядя Вася, — по-сыновьи поддержал его Александров, — а ведь к нашим можно санинструктора послать. Пусть доложит: мол, так и так, дом сержанта Павлова держится, но нужна подмога, рота, мол, нужна.

— Ну, уж тебе сразу и роту, — пошутил Черноголов. — Сколько смогут, столько и пришлют.

— Значит, все согласны остаться? — подытожил обмен мнениями сержант Павлов. — Тогда время не терпит. Надо готовиться к обороне — гости с утра пожалуют.

И он приказал в окнах оборудовать бойницы, использовав подручный материал: битый кирпич, отопительные батареи, металлолом, матрасы.

Сам лично выбрал для каждого боевую позицию, да не одну, а несколько. Павлов предупредил бойцов, что держать оборону придется с трех сторон.

— Так что придется побегать от окошка к окошку.

Трофейный пулемет он доверил самому опытному — Глущенко. Но приказал беречь патроны, стрелять только в случае большого скопления фрицев.

Отдав необходимые распоряжения, сержант отодрал от стены кусок обоев, достал из кармана огрызок карандаша и не торопясь вывел: «Дом занят, организовал оборону, жду указаний». Явившийся из котельной санинструктор получил приказ доставить записку на мельницу.

— Кому доставить? — переспросил санинструктор.

— Нашим, — сурово отвечал Павлов. — Командиру роты, батальона, полка, хоть самому Родимцеву. Любому, но только доставь, и поскорей.

Уже светало, и немцы начали свою обычную музыку из минометов и артиллерийских орудий. Теперь, отдав все распоряжения, Павлов с трудом поднялся по разбитым маршам на чердак и дал две условные красные ракеты. «Ну, Яшка, держись теперь, — сказал он сам себе, — теперь ты и командующий, и начальник гарнизона, и просто солдат». Едва санинструктор Калинин выполз в приоткрытую дверь из первого подъезда, как раздался возглас одного из разведчиков:

— Немцы, товарищ сержант.

14

На мельнице всю ночь ждали сигнала от группы Павлова. Комдив часто справлялся о результатах вылазки разведчиков, но каждый раз ему докладывали, что пока сведения не поступали. Ночью слышали короткую перестрелку в том районе, да мало ли в ту ночь стреляли. Автоматные и пулеметные очереди в районе площади, куда торцом выходил злополучный четырехэтажный дом, раздавались постоянно. Родимцев торопил, требовал ускорить разведку, волновались и командир батальона, и командир роты. Нет ничего хуже неизвестности. Попробуй догадайся, что произошло с разведчиками. То ли на мине подорвались, то ли под разрыв снаряда угодили. А может быть, замаскировались возле дома и следят за немцами, оккупировавшими дом.

Всю ночь наблюдатели ждали сигнала от группы Павлова. Но там царила тишина. Только ранним утром, когда город заговорил, заухал разрывами снарядов, затрещал пулеметными и автоматными очередями, командира дивизии срочно позвали к телефону. Звонили с наблюдательного пункта батальона.

— Товарищ комдив, интересующий нас дом атакует большая группа, около роты немцев. По зданию ведется артиллерийский обстрел.

— Что же, они сами своих атакуют? — съязвил Родимцев. — Ты сколько послал человек?

— Четверых.

— И против четверых немцы роту выставили? Сигнал Павлов подавал?

— Нет.

— Жди, скоро прибуду.

Сигнал, две красные ракеты, которые ушли утром в небо одновременно с началом атаки фашистов, ротные наблюдатели просмотрели. Теперь они наблюдали, как через площадь короткими перебежками, рассредоточившись, двигалась в сторону четырехэтажного дома большая группа немцев. Вражескую атаку сопровождал грохочущий гвалт минометной батареи, обстреливающей подступы к утерянному зданию…

— Огонь только по команде, — предупредил Павлов своих бойцов, поудобнее пристраиваясь возле окна.

— Стрелять короткими очередями, беречь патроны.

Когда фашисты достигли середины площади, минометный обстрел прекратился, и противник, поднявшись в цепь, с криком бросился к зданию.

— Огонь!

Команда Павлова слилась с автоматным треском разведчиков. Бойцы стреляли настолько прицельно, что шеренга немцев сразу поредела, но те, не обращая внимания на упавших, продолжали бежать к дому. И самое главное, что насторожило сержанта, одним крылом они стали обтекать здание с торцовой части.

— Александров, дуй на другую сторону, — приказал сержант.

Удачно выбранные позиции и меткий огонь разведчиков заставили наступающих залечь. А когда гвардейцы одиночными выстрелами стали поражать хорошо виднеющиеся на открытой площади фигуры фашистов, те поднялись и побежали назад.

— Так, — вставляя новый диск в автомат, улыбнулся Глущенко, — это вам не к теще на вареники ходить.

— Санинструктор, наверное, уже добрался, скоро подмогу пришлют, — поддержал разговор Черноголов.

— Еще немного нам, ребята, продержаться, свои-то рядом — рукой подать, — поддержал его Павлов.

Они не знали, что санинструктор Калинин лежит совсем рядом, в двадцати метрах от дома. Едва он выполз из подъезда, как рядом просвистели две пули, одна из которых, надо же такому случиться, срезала каблук сапога. «Ну вот, новенькие сапоги гад попортил», — чертыхнулся санинструктор, спрятавшись за бетонированную плиту, и затаился. Когда раздались автоматные очереди наступающих фрицев, он прыжком выскочил из-за укрытия и влетел в ближайшую подворотню. Но выйти из нее долго не мог. Фашисты, обработав минометной батареей полосу для наступления своих солдат, перенесли огонь по другую сторону дома, а перед торцовой частью, той, что выходила к Волге и смотрела в сторону спасительной мельницы, устроили настоящую огневую завесу. Пытаться пробиться через это смертельное сито было бесполезно. И Калинин решил вернуться, посоветоваться с сержантом. Возвращаться назад прежним путем через подъезд он не стал — снайпер наверняка караулит. Пробираясь между обломками каменных плит и булыжников, ему удалось благополучно достигнуть торцовой стены. Здесь, к своей радости, Калинин обнаружил небольшую пробоину. С трудом протиснулся через нее, подбежал к стене, отгораживающей первую секцию, где находились разведчики, застучал прикладом.

— Никак, наши, — обрадовался Глущенко.

— Товарищ сержант, товарищ сержант… — послышался за стеной приглушенный голос. — Это я, Калинин.

Через тридцать минут общими усилиями в стене пробили дырку и втянули бледного, перемазанного санинструктора.

— Не мог пройти, товарищ сержант — сплошная завеса из мин.

— Ничего удивительного… Да ты не сокрушайся, парень, — успокаивал его расстроенный сержант, — придумаем что-нибудь.

Он понял, что весь день им придется держаться только своими силами. Но возвращение санинструктора через пролом секционной стены навело его на мысль сделать такие переходы вдоль всего дома. Это намного увеличило бы маневренность, да и…

— Заодно немцам мозги затуманим, будем бегать почаще — вот они и подумают, что нас тут тьма-тьмущая, — произнес он вслух.

— О чем ты, сержант? — устало пробасил Глущенко. Павлов рассказал бойцам о своей задумке и приказал всем немедленно взяться за работу.

15

Пошли вторые сутки. От разведчиков не поступало никаких известий. Задерганный, усталый, забывший, что такое настоящий сон, комдив еле успевал «затыкать дыры», то и дело появлявшиеся в полосе обороны его дивизии. Постороннему человеку просто трудно представить, сколько забот, событий, имен, цифр держал он в голове. И ничего не забывал. Впрочем, причиной тому не только хорошая память. Ведь все имена, цифры, боевая обстановка, подоспевшее пополнение и тяжелые потери, доставка продовольствия и боеприпасов, отправка жестоких похоронок — все это проходило через его сердце. И почти все события были трагичными, печальными. Поэтому даже сообщение о присвоении ему звания генерала Родимцев встретил как-то спокойно и равнодушно. Даже шутливые намеки штабистов, что новое звание необходимо «обмыть по-гвардейски», пропустил мимо ушей. Его все сильнее и сильнее беспокоила судьба дивизии, разбросанной в каменных руинах города, непривычно растянувшийся передний край гвардейцев.

Комдив без карты, без бинокля, без стереотрубы, с закрытыми глазами представлял изломанную, трудно поддающуюся геометрическим терминам линию обороны дивизии. И все же в этой кровавой чехарде, в этом неутихающем гуле уличных боев его больше всего сейчас волновал один дом — четырехэтажный на площади Девятого января, тот самый, в который два дня назад ушел черноволосый крепыш сержант Павлов со своими разведчиками.

Вот и сейчас генерал вернулся в штаб-штольню со своего наблюдательного пункта, оборудованного в верхних этажах мельницы. Сбросил солдатский бушлат, расстегнул портупею, подсел к щербатому, сколоченному из неотесанных досок столу. Адъютант молча подставил котелок с борщом.

— Убери и не лезь, когда не просят, — грубовато одернул он молодого офицера.

Адъютант обиженно собрал нехитрую трапезу, отнес в угол блиндажа. Таким Родимцева он еще не видел. В голосе комдива звучала не просто резкость, а какая-то невесть откуда появившаяся грубость.

Родимцеву самому стало не по себе: «Этак нервы каждый распустит, зверьми обернемся, не хуже собак друг на друга кидаться станем». Но сдерживать себя не мог, словно какой-то черт залез ему в душу. Обнаружив, как ему показалось, неряшливость в оперативной карте, резко отодвинул ее в сторону.

— Хоть карту-то можете сделать нормально? — ни к кому не обращаясь, рубанул он.

Спокойный, уравновешенный полковник Бельский молча взял карту, удивленно переглянулся с сидевшим здесь же комиссаром дивизии Вавиловым, затем собрал цветные карандаши и перешел в угол, где было оборудовано его рабочее место.

Теперь они остались вдвоем: командир дивизии Родимцев и комиссар Вавилов. Сидели молча, в упор глядя друг на друга. «Сейчас мораль будет читать, что с людьми груб, что в тяжелой обстановке выдержка нужна, что люди устали», — подумал Родимцев. И вспомнил первый военный год, первого своего комиссара Чернышева, вспомнил, как они спасли воздушно-десантную бригаду. Он еще пристальней впился взглядом в Вавилова: «Вообще-то, мужик стоящий, настоящий коммунист. И как это в нем сочетаются и природная интеллигентность и военная строгость? К молодому подсядет — словно батя, добром беседует. С пожилым разговор заведет — словно старший сын с отцом совет держит. А говорит как. Начнет издалека, и любому покажется, что вроде все это уже слышал. Но чем дольше говорит, просто, без выкрутасов, тем все внимательнее его бойцы слушают. Такой один — поболее гаубичной батареи стоит. Ишь, насупился сидит», — немного успокоился комдив.

А комиссар, собиравшийся прилечь на полчасика поспать, остался за столом, обдумывая, как бы лучше подойти к комдиву, понять его. «Что-то с ним сегодня случилось, — размышлял комиссар. — Тихона разделал под орех, на адъютанта накричал. Такого за ним не водилось ни при каких обстоятельствах. Нет, конечно, завсегда мог отругать, слово солоноватое разгильдяю подпустить, но чтобы без причины… Вот сидит, насупился, даже волосы вроде дыбом встали… — Комиссар уже не раз замечал, что когда комдив не в духе, когда его что-то гнетет, его буйная шевелюра становилась неподатливой, топорщилась. — Наверное, думает, что уму-разуму учить стану, за грубость выговаривать. А чего выговаривать — устал мужик. Да и как только еще выдерживает эдакое напряжение. Потерь, потерь-то сколько. Каждый день кипы похоронок отправляем. А они ведь не просто так, не в никуда идут, а по адресам — к отцам, матерям, женам. И сколько их еще придется посылать туда, на противоположный берег. Он рядом, рукой подать. Открой дверь штольни — и в нескольких шагах Волга, переправа. Переправа-то есть, да только работает она в одном направлении — в Сталинград».

Комиссар знал, что из города без письменного разрешения комдива ни один человек не имел права переправиться через Волгу. Вчера Вавилов даже отошел в угол, когда стал свидетелем разговора комдива с молодым санинструктором. Это была девушка. Она просила, умоляла отправить раненых на тот берег. Комдив спокойно потребовал заключение дивизионного врача.

— Да оно будет, товарищ генерал, будет, давайте сейчас отправим…

— Характер ранения? — строго переспросил генерал.

— Легкое, — потупилась санинструктор.

— В медсанбат, здесь лечите, — коротко отрезал комдив.

Да, он, комиссар, хорошо знал характер Родимцева. И все же в который раз задавал себе вопрос: «Отчего он сегодня не такой, как всегда?»

— Александр Ильич, тут артисты приехали, — начал он разговор.

— Это хорошо. А я, Михаил Михайлович, отца вспомнил, — не стал дипломатничать генерал, — сколько его помню, никогда он голос не повышал. Вот выдержка была.

— А ты, не в пример ему, Александр Ильич, за пять минут двоих отчекрыжил…

— Прямо не знаю, какой бес попутал, Михалыч. Теперь неделю сам не свой буду.

— Устал, что ли?

— Устать не устал, да и это не оправдание, держать себя в руках всегда надо.

С той осенней ночи, как переправились в Сталинград, Родимцев больше двух-трех часов в сутки не спал. А сейчас совсем ни на минуту не мог прилечь — ждал известий от сержанта, ушедшего в четырехэтажный дом на нейтральной полосе. Вопросы вереницей осаждали его. Вторые сутки никаких известий. Неужели погибли? Если же живы, то почему весточку не подали? Ведь рядом же этот распроклятый дом, рядом совсем… метров двести всего. Люди не пришли, а кто виноват? Порой уйдет человек в бой — и как в воду канул, никаких следов. И пиши, писарь, горькую бумагу — «без вести пропал». Одна мина попадет в шлюпку на переправе — и та в щепки. Война есть война, кто здесь будет проверять. Она одна ответчица; жестокая, неумолимая.

— Тихон Владимирович, сколько человек в дом послали? — обратился Родимцев каким-то виноватым голосом к начальнику штаба.

Тот словно ждал вопроса.

— По докладу командира полка — четверых.

— Ерунда, разве вчетвером можно захватить такой дом?

— Да я тоже так считаю, товарищ генерал, да людей нет, во взводах бойцов по пальцам пересчитать можно.

— И все же готовь новую группу и вооружение покрепче. Нужно вырвать у немцев этот дом, дорогой Тихон Владимирович, вот так он нужен… — генерал провел ребром тяжелой руки возле кадыка.

Удивительное дело — расстояние. Порой сотни километров промелькнут незаметно, словно дорогу перешел, а другой раз и сотня метров длиной в год покажется. Вроде бы рядом цель пути, перед тобой, ну прямо на ладони лежит, а попробуй достать — обожжешься. Это хорошо усвоил санинструктор Калинин, вторично отправляясь в опасный путь к мельнице.

Почти час добирался санинструктор к своим. Он уже приспособился к автоматным и пулеметным очередям. Полз осторожно, прижимаясь к растерзанной, заваленной щебнем земле. Замирал лишь тогда, когда небо прочерчивал огненный свет ракеты. «Только бы не заметили, только бы не заметили», — шептали потрескавшиеся губы. Нет, не за себя, не за свою жизнь беспокоился гвардеец. Хотя кому хочется помирать в девятнадцать лет. И он, Калинин, почему-то с горечью вспомнил частые теперь в разговорах оправдательные слова: «Война, на то она и война, чтобы убивать». Кто ее только выдумал, эту распроклятую войну? Но он должен дойти не ради себя — ради тех, что остались дома. Надо выжить, выжить и победить. И санинструктор полз и полз вперед. С каждым метром в него вселялась уверенность, что он обязательно доберется до своих, до родной мельницы, которая в своих развалинах приютила сразу четыре наблюдательных пункта — роты, батальона, полка и дивизии. Неожиданно повеяло речной прохладой. «Волга рядом», — обрадовался Калинин и неожиданно для себя свалился в небольшой окопчик. В то же мгновение он почувствовал, как кто-то крепко придавил его тяжелым сапогом к земле, резко вырвал автомат.

— Держи, Сашко, эту гадину, сейчас подсоблю, — услышал он над собой чей-то приглушенный хрип.

И родные русские слова показались Калинину в эту минуту такими ласковыми, такими добрыми, что он даже расчувствовался:

— Что же это вы, бугаи, щекочете меня?

— Помалкивай, а то расхохочешься от нашей щекотки.

Они грубовато поставили его на ноги и, подталкивая в спину, повели к щербатому зданию мельницы.

В штабе батальона Калинин появился весь в грязи, без пилотки, кусок надорванной и замызганной полы шинели волочился по битому кирпичу.

— Кто такой? — мрачно метнул взгляд комбат.

— Санинструктор Калинин из дома Павлова.

— Откуда, откуда?

— Из дома Павлова, — устало повторил связной.

Удивление комбата было понятным. Ни в одном донесении, ни на одной карте не значилось такого здания. И только теперь комбат сообразил, что это тот самый «проклятущий Дом специалистов», о котором вторые сутки его допекал и командир полка, и сам Родимцев и который группа разведчиков его батальона окрестила именем сержанта Павлова.

Комбат немедленно связался с командиром полка Елиным:

— Товарищ полковник, есть связь с группой Павлова. Живы гвардейцы, воюют.

— Готовь штурмовую группу и сегодня же ночью отправь, — ни секунды не раздумывая, деловито распорядился Елин.

«Ишь, как спокоен, — подумал комбат, — а сам небось вспотел от радости».

А Елин в этот момент уже докладывал радостную весть комдиву. Он сообщил и о том, что прибыл связной и что группа разведчиков удерживает дом. Доложил и о том, что сегодня в ночь уйдет к дому Павлова на подмогу штурмовая группа лейтенанта Афанасьева.

— Добро, — устало отозвался комдив.

— О прибытии группы на место доложить?

— Не обязательно, — улыбнулся в трубку генерал. — Завтра с утра фрицы сами доложат нам, как их там встретят.

16

Никто не ложился спать в эту ночь. Комбат Жуков хлопотал, собирая в нелегкий путь группу лейтенанта Афанасьева. Проверял оружие, снаряжение, запас продуктов. Он подходил к каждому, уходящему в дом Павлова, заглядывал в глаза, похлопывал по плечу: «Не посрамите, ребятки». Командир полка Елин колдовал над своей потертой картой, прикидывая, какую пользу принесет его полку скромный четырехэтажный дом.

Комдив Родимцев, со вкусом прихлебывая, опустошал уже третью кружку крепкого чая, то и дело при этом повторяя: «Шайтан побери, жалко пиалы нет, из нее чаек вкуснее, особенно если зеленый». Но и Бельский, и Вавилов, молча сидевшие за столом, видели, как комдив хитрит, что он просто доволен.

Да, генерал был в настроении, понимая, что четырехэтажный дом на площади теперь словно хороший кляп во рту у фрицев. С приобретением этого опорного пункта дивизия намного улучшила свои позиции. Он и оборону укрепил, и наступление немцев будет сковывать.

Павлову в эту ночь тем более было не до сна. Отбив очередную атаку немцев, он тревожно поглядывал на часы: «Неужели Калинин и на этот раз не дошел?» Сержант понимал, что вчетвером они смогут продержаться только до утра. На исходе боеприпасы, да и немцы всерьез взялись за их «бастион».

— Сержант, ползет кто-то, — прервал его размышления Черноголов, — полоснуть, что ли?

— Я тебе полосну без разбора, — осадил его Павлов. — Где усмотрел?

— Да вон там, левее развалин, гляди, фигуры крадутся.

— Черт разберется в такую темень, — чертыхнулся Павлов. — Может, наши?

— А может, немецкие разведчики? — начал выставлять в проем окна автомат Черноголов.

— Подожди, подпустим поближе, — и командир отстегнул от пояса гранату.

Они затаились, все в напряжении, до боли в глазах буравя темень. И когда до ползущих оставалось два десятка метров, Павлов бросил в темноту:

— Стой! Всем оставаться на месте, один ко мне.

— Свои мы, Павлов, — услышал он в ответ знакомый голос лейтенанта Афанасьева. — Чего ты раскричался, словно в карауле стоишь.

Павлов и Черноголов бросились к лестнице, к подъезду и, мешая друг другу, раскрыли забаррикадированные двери. Обниматься было некогда. Они молча стояли у дверей и, поблескивая влажными глазами, смотрели, как с искалеченной улицы стремительно влетали и таяли в подслеповатом подвале их боевые товарищи. Каждый из них был тяжело нагружен боеприпасами, ящиками с продовольствием, различным инструментом. И когда вслед за ними, тяжело отдуваясь, ввалился ротный старшина с огромным термосом за спиной, с котелками и фляжками в руках, Павлов понял, что теперь немцам этого дома не видать.

— Чего это вы как швейцары у парадного подъезда вытянулись? — вернул их к действительности улыбающийся лейтенант Афанасьев. — Принимай гостей, комендант.

От сильного пожатия у Павлова даже заныла рука. Только теперь он почувствовал, как устал, как голоден. Сколько же они здесь находятся? Двое суток. Не может быть. Два этих дня показались ему сейчас вечностью.

— Нам-то в роту, что ли? — каким-то странным, настороженным тоном спросил сержант лейтенанта.

В этом тоне была и усталость хорошо поработавшего человека, и ревность, что его могут лишить любимой работы, отправить из захваченного дома в роту.

— Не горюй, сержант, мы не оккупанты, отбирать твой дом не будем. Вы его взяли, защитили, ну и живите. Только теперь охранять твой особняк будем сообща.

— Вот на этом спасибо, — обрадовался Павлов.

После приветствий, знакомства с домом и его жильцами Афанасьев, не откладывая дела в долгий ящик, стал готовиться к предстоящим боям. Невзирая на темень, обошел все этажи многострадального четырехэтажного здания, заглянул во все закоулки, познакомился и с мирными жителями, укрывшимися в подвале. Он быстро расставил бойцов, приказал получше оборудовать амбразуры для стрельбы, определил место для станкового пулемета, ротных минометов, оборудовал штаб гарнизона. Лейтенант спешил. Он знал, что фрицы не дадут ему передышки и с утра попытаются вновь отбить злополучный дом.

И он не ошибся. Едва занялся туманный рассвет, как гитлеровцы при поддержке танков бросились в атаку. Судя по всему, для храбрости они изрядно хлебнули шнапса. С криками, руганью, не пригибаясь, бежали фашисты через площадь. Даже когда загорелся подбитый бронебойщиками вражеский танк, немцы не повернули назад, а продолжали наступать. Гвардейцы стреляли расчетливо, хладнокровно. Фашистское командование поняло, что защитники гарнизона получили изрядное пополнение. И если раньше при отступлении какой-то части атакующих удавалось спастись, то эта группа была уничтожена полностью. В отместку враг подверг здание остервенелому артиллерийскому и минометному обстрелу. Более сотни снарядов и мин выпустили они по защитникам непреклонного гарнизона. Но те выдержали. Выстоял и дом.

С мельницы внимательно наблюдали за ходом боя.

— Ну вот, теперь все ясно, Афанасьев на месте, — напряженно глядя в стереотрубу, сказал Родимцев. — А связь все же с этим домиком надо иметь постоянную и надежную. Подумайте, как сделать это побыстрее, — приказал он начальнику штаба.

17

Афанасьев тоже мучительно думал, как быстрее наладить связь с ротой и батальоном. Уже первый бой потребовал значительного количества боеприпасов, после мощного артобстрела появились раненые, а дом по-прежнему был отрезан от своих.

Посовещавшись, гвардейцы решили рыть ход сообщения до роты. В подвале пробили наружную стену, обращенную к Волге, и тайком стали копать. В патронных ящиках оттаскивали землю, засыпали ею оконные проемы и копали, копали, прерываясь только на время вражеской атаки.

Афанасьев придирчиво следил за ходом работ и все время поторапливал. Ему казалось, что работы ведутся медленно. И когда Павлов передал лейтенанту пожелание жителей дома помочь воинам, Афанасьев согласился. Через пять дней ход, по которому можно было пройти до мельницы в полный рост, был готов. К этому времени из штаба батальона протянули телефон с позывным «Маяк», подступы к зданию заминировали противопехотными и противотанковыми минами, проделали четыре подземных хода к наружным огневым точкам. Гвардейцы по-хозяйски обосновывались в доме. В подвале установили койки для отдыха бойцов и командиров, даже оборудовали ленинскую комнату. Словом, все было предусмотрено для длительной и успешной обороны. В случае необходимости гарнизон мог даже вести оборону в условиях полного окружения.

Афанасьев хорошо понимал, почему командование, даже сам Родимцев, «болеет» за этот четырехэтажный полуразрушенный дом. Как опорный пункт на переднем крае елинского полка он имел исключительно важное тактическое значение. Дом держал под огнем своих пулеметов все прилегающие улицы, откуда фашисты пытались контратаковать. Более того, рядом находилась мельница, где расположился наблюдательный пункт дивизии. Рядом совсем, рукой подать. А если принять во внимание, что два дома, стоявшие около мельницы, удерживал противник, позиция гарнизона Афанасьева приобретала еще большее значение. Отбей фашисты этот дом — и они могли бы безнаказанно хозяйничать во всем районе, свободно маневрировать войсками.

Размышляя о значении своей миссии, лейтенант улучил часок и решил вздремнуть. Уходя в подвал, предупредил Павлова, чтобы тот не отлучался от телефона. Внизу треск автоматных очередей едва слышался. Только глухое ухание минометов напоминало, что наверху властвует война. Лейтенант, не раздеваясь, растянулся на койке. И к своему удивлению, не смог сразу заснуть. Разные мысли лезли в голову: и о безжалостной войне, и о бойцах, оставшихся наверху.

Война! Страшное бедствие. Она разметала родных и близких по всей стране. И кто ведает, найдут ли они когда-нибудь друг друга. Война свела вместе незнакомых людей, побратала их. Вот и здесь, в этом доме, захваченном разведчиками сержанта Павлова, судьба свела людей разных национальностей, из всех концов страны: русских, украинцев, грузина, абхазца, татарина, узбека.

У каждого где-то далеко остались семья, дом, родители. А сейчас у них один общий дом — вот этот, четырехэтажный, в трехстах метрах от Волги. И семья у них теперь одна — родная дивизия.

У оконных проемов, на лестничных переходах, в траншее перед домом затаились бойцы. Поди сходи, спроси у них, о чем сейчас думают. Задашь такой вопрос — не сразу, пожалуй, и ответят. Пробовал однажды Афанасьев, для поддержания боевого духа, поговорить с бойцами по душам. Увидел, как бывалый тридцатипятилетний боец Павел Демченко кропотливо сооружал из кирпичей и толстых томов энциклопедий амбразуру для своего «максима», и спросил его:

— Не жалко книг?

— Да оно-то, конечно, жалко, даже стыдно, что чужой труд изводим, но война, она не только книг, людей не щадит.

И простой боец продолжал успокаивать лейтенанта, чтобы тот не сомневался, что он, Павел Демченко, понимает ценность книги, объяснил лейтенанту, что он не какой-нибудь варвар, а ради победы старается. Лейтенант только улыбнулся в ответ. А лежавший рядом молодой боец, наверное так и не успевший ни разу в жизни побриться, молчал, с наслаждением посасывая черный сухарь.

— О чем задумался? — спросил лейтенант.

— А ни о чем, просто так лежу, фрицев поджидаю.

— Ты что же, им свидание назначил?

— На том свете я им свидание назначил, — буркнул в ответ паренек.

Так и заснул лейтенант, шевеля потрескавшимися губами. Во сне он видел своих бойцов. И Павлова, сидевшего в кресле у телефона, и молодого паренька, распиливавшего пилой огромный черный сухарь, и пулеметчика Павла Демченко, несшего в желтой авоське огромные тома энциклопедии, и командира пулеметного взвода Илью Воронова, деревянным черпаком разливавшего по алюминиевым кружкам золотистый мед со своей пасеки. А когда он тоже подставил свою кружку, кто-то дернул его за плечо. Афанасьев открыл глаза. Над ним стоял сержант Павлов и теребил его за плечо:

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант…

18

Павлов доложил, что звонили из полка и предупредили, чтобы к вечеру ждали «гостя» и обеспечили его безопасность.

— Во дает, — только и выдохнул лейтенант. — Чего его нелегкая несет в самое пекло?

Конечно, они знали, что комдив не робкого десятка, по блиндажам не прячется, но чтобы вот так, на передовую, в дом, судьба которого еще по-настоящему и не определена, это уж слишком. С сержантом они были единодушны, что риск очень велик. Но приказ есть приказ. И Афанасьев, проверив боевые посты в доме, выставил в одну из открытых, хорошо замаскированных траншей пулемет «максим». У пролома в торцовой стене, завешенной солдатской плащ-палаткой, приказал дежурить самому Павлову. Лейтенант рассудил, что сержант, бравший дом, должен, как старожил, сам встретить генерала. И Яков понял Афанасьева, был ему благодарен за почетное поручение.

Приготовившись к встрече, лейтенант приказал раздать ужин гарнизону, свободным бойцам разрешил отдохнуть. А чтобы блеснуть перед комдивом, продемонстрировать боевой дух гарнизона, приказал завести найденный в одной из квартир старенький патефон.

Родимцева сопровождали трое. Адъютант Шевченко, ординарец и автоматчик из роты охраны. Ночь выдалась хоть глаз выколи. Только кровавые пунктиры трассирующих пуль напоминали, что справа окопались фашисты. В траншее, вырытой от дома до мельницы, в полный рост идти было более или менее безопасно. Во всяком случае, так считал генерал. Он даже хотел идти первым, но настоятельная просьба адъютанта «поберечься» заставила комдива занять место в середине. Шли осторожно. При ярком всполохе ракет приседали на дно, терпеливо дожидались, когда опять траншею спеленает тишина. Неожиданно впереди послышались глухие звуки какой-то бравурной музыки. Слов расслышать было нельзя, а мелодия показалась всем знакомой. Остановились, прислушались. Адъютант на мгновение задумался: «Что это? Неужели немцы?» Они уже привыкли к тому, что гитлеровцы, натаскав из разрушенных, заброшенных домов патефоны, крутили популярные пластинки для «психологической обработки» советских воинов. Заведут, скажем, на полную громкость «Катюшу», а потом включат репродуктор и начинают расписывать райские кущи в фашистском плену. Шевченко еще раз внимательно осмотрелся, дождался даже очередной ракеты, которая осветила впереди четырехэтажный дом. Сомнений не было — музыка доносилась из дома Павлова. «У самовара я и моя Маша, а за окном становится темно…» — пел патефон.

— Веселятся, шайтан их побери, — довольный, чертыхнулся комдив. — Давайте, ребята, поторапливаться, а то на концерт опаздываем.

Холодная, промерзлая траншея уперлась в заскорузлую плащ-палатку. И тут же перед адъютантом Шевченко неожиданно выросла фигура сержанта Павлова.

— Мы вас заждались, — как-то буднично встретил он адъютанта комдива.

А когда увидел пролезающего в пролом стены генерала, сразу подтянулся, взял под козырек и четко, по-военному, доложил, что группа бойцов под командованием лейтенанта Афанасьева удерживает Дом специалистов.

— Что это за музыка? — хитровато прищурил карие глаза комдив.

— Свободные от дежурства бойцы отдыхают, — отрапортовал Павлов.

А патефон продолжал хрипловато объяснять, что «как самовар, кипят желанья наши». Комдиву пришлось по душе настроение бойцов, оборонявших дом. И то, как они по-хозяйски обосновались здесь. Понравился и небольшого роста, смышленый сержант Павлов. И деловитый, хладнокровный лейтенант Афанасьев. Не мог он не улыбнуться, когда увидел в подвальном помещении, оборудованном под красный уголок, старый потертый патефон с поднятой крышкой и суровый, направленный в глухую ночь станковый пулемет.

Бойцы, отдыхавшие от дежурства, по команде лейтенанта замерли по стойке «смирно». Конечно, вид у них был не парадный. Затертые, перепачканные кирпичной пылью ватники, давно не чищенные сапоги, простенькие шапки-ушанки. Но что понравилось комдиву, так это личное оружие. Оно было в полном порядке — начищенное, ухоженное.

Они разглядывали друг друга. Генерал своих солдат, солдаты своего генерала. Бойцы гордились комдивом. Его героической биографией, его личной храбростью, простотой и задушевностью. За полтора года войны многие повидали «своего генерала» в деле. «Мужик что надо, — поговаривали ветераны, — нашенский». И тут же добавляли, что генерал добрый-добрый, а если кто врать сподобится, — пощады не жди. Кричать не будет, ногами топать не станет и уж, упаси бог, чтобы трибуналом или расстрелом пугать. Но если провинишься, накажет строго, без лишних слов. Рассказывали, как однажды, в первые месяцы войны застал он на посту спящего молодого бойца. То ли устал тот от многодневной бессонницы, то ли «прохладно» отнесся к караульной службе, а только заснул на посту. А генерал схитрил. Вытащил из рук бойца винтовку, позвал разводящего и только после этого разбудил часового. Выяснилось, что солдат действительно не спал несколько дней. Причина вроде бы уважительная, но устав есть устав. Кое-кто предлагал передать даже дело в трибунал. Но комдив рассудил по-своему. Он приказал солдата кормить, поить, но к делу не допускать. Ни в караул, ни по хозяйству, ни тем более к боевым действиям. Проходит день, второй. Солдата исправно кормят, а до дела не допускают. Парень извелся. «Не могу я так, — взмолился он, — вроде как нахлебник какой, трутень». Лишь на третий день генерал отдал команду допустить бойца до службы. На всю жизнь запомнил молодой боец наказание.

И вот сейчас он сидит перед ними — командир дивизии. Худощавый, небольшого роста, плотный, медленно разминает сильными пальцами папиросину. Солдаты много слышали о комдиве, любили его, гордились им. Слышать слышали, а видеть не всем приходилось. А сейчас он рядом, жадно курит, беседует:

— Как думаете, почему мы за этот дом держимся?

— Ясное дело, позиция удобная, — степенно ответил прошедший не одну войну Глущенко.

— Да, мы все понимаем, что и тактически, и стратегически позиция необходимая, — поддержал Афанасьев.

— Ты погоди, лейтенант, насчет стратегии и тактики распинаться, — остановил Афанасьева комдив. — С военной точки зрения об этом все знают, и ефрейтор Глущенко, и командарм Чуйков. Тут спора нет, ясно как белый день.

— А що тут бачить? — насторожился Глущенко.

И генерал, человек сугубо военный, к сентиментальностям не склонный, привыкший к строгим рациональным воинским законам, заговорил совсем о другом. Не о численности гарнизона, не о количестве автоматов и пулеметов, гранат и патронов, не о секторах обстрела. Он знал, что сейчас его бойцы обеспечены и боеприпасами, и горячим питанием, и численность защитников достаточная. Родимцева, уже успевшего за свою жизнь немало понюхать пороху, поразила стойкость, мужество защитников четырехэтажного дома. Он понимал и был согласен с комиссаром Вавиловым, что в Сталинграде каждый воин — герой, и все же поражался крепостью духа своих гвардейцев. Вот они перед ним. Внешне обыкновенные люди. Усталые, серые лица, глаза, помаргивающие от бессонницы. И молодые, и пожилые, женатые и холостые. С юга и с севера, с запада и востока страны.

Откуда у них взялась такая сила? Враг перед ними — не простачок. Обут, одет, накормлен, напоен. А об опыте и говорить не приходится. Паулюсу и его воинству потребовалось всего три дня для взятия Парижа, и эти же солдаты, прошагавшие через всю Европу, уже вторую неделю не могут одолеть обыкновенный четырехтажный дом на берегу Волги. И уж если они четырех гвардейцев не смогли выбить отсюда, то теперь и подавно успеха им не видать.

Генерал подождал еще несколько минут ответа на свой вопрос: «Почему держимся за этот дом?» Затем лукаво улыбнулся и, расстегнув бекешу, задумчиво заговорил. Заговорил о том, Что один только этот дом, этот простой четырехэтажный дом и его защитники делают дело, которое и армии пропагандистов не под силу, которое складывается не из количества танков, самолетов и артиллерии, а из духа народа.

— Силу духа почувствовали нашу, — продолжал генерал. — А скоро окончательно поймут, что не одолеть им нас.

— Это точно, товарищ комдив, — кишка у них тонка супротив нас, — подтвердил Глущенко.

Они еще долго беседовали, солдаты со своим генералом. Павлов угостил гостей чаем и даже выдал им по большому черному сухарю.

За кружкой чая так и порешили: дом не отдавать фрицам ни за какие коврижки. Генерал вернулся к себе на НП, довольный встречей с гвардейцами, а те, каждый по-своему, еще долго комментировали приход комдива на передовую. Один глубокомысленно заверял, что это обязательно надо связывать с предстоящим наступлением. Другие утверждали, что так как генерал человек свойский, душевный, то он непременно должен был наведаться к ним, удерживающим самый главный участок дивизии. Третьи, хитровато улыбаясь, доказывали, что генерал — рубаха-парень, смелости да храбрости ему не занимать, — вот и пришел в самое пекло пороху понюхать, ибо передовая для него вроде как воздух, кислород для здоровья.

Так или иначе, но приход командира дивизии встряхнул, приободрил защитников дома, вселил в них уверенность в своих силах, напомнил, что они не одни, что за ними родная дивизия. Защитники дома Павлова теперь еще более явственно сознавали, что сковали значительные силы врага, лишили его возможности маневрировать на важном участке фронта. Они понимали, что защищая четырехэтажную цитадель в центре города, помогают своим боевым товарищам выиграть драгоценные часы и километры и тем самым выполнить план Верховного Главнокомандования полного уничтожения вражеской группировки. Наткнувшись в центре города на стойкое сопротивление гвардейцев Родимцева, фашисты поняли, что им будет не просто сбросить в Волгу советских бойцов. И поэтому, используя крупные здания, создали перед фронтом дивизии мощные опорные пункты и узлы сопротивления. Некоторые из них были уничтожены, кое-какие, как дом Павлова, отбиты, но большинство зданий противник продолжал прочно удерживать. И рано или поздно их надо было тоже брать.

Особенно досаждал защитникам дома Павлова «молочный дом», который так окрестили за его белый цвет. Несколько раз они просили разрешить им «шугануть оттуда фрицев», но каждый раз им приказывали «заниматься своим делом». Даже когда лейтенант Афанасьев, воспользовавшись приходом комдива, высказал свои соображения по поводу «молочного дома», тот немного помолчал, потом согласился, что «приобрести эту жилплощадь» для дивизии заманчиво, но тем не менее тоже приказал подождать, не горячиться.

— Сил у нас, ребята, пока маловато, чтобы эту коробочку у фрицев отбить, — признался комдив. — Вот получим пополнение, тогда и дадим прикурить фрицу.

Генерал не стал скрывать от бойцов, от Павлова, от Афанасьева, что штаб дивизии готовит операцию по штурму «молочного дома». Особое задание уже получил саперный батальон, который должен подготовить надежные подходы, обеспечить первый бросок штурмующих групп.

— Нас не забудьте, товарищ генерал, — настаивал Афанасьев.

— Учтем ваши пожелания, но сейчас терпение и терпение.

19

Гвардейцы уже давно забыли о своих думках по поводу «молочного дома», как в конце ноября Афанасьеву позвонили из штаба: «Готовь своих богатырей — будем работать».

Лейтенант понял, что означало слово «работать». Наступать. Почти два месяца непрерывных боев провели гвардейцы, не покидая обжитого дома. В обороне был налажен быт, люди знали свои места, могли даже отдохнуть, и все же они обрадовались известию. Никому даже в голову не пришло, что штурм «молочного дома», превращенного в настоящую крепость, для некоторых может оказаться последним. Гвардейцы уже слышали приближающуюся канонаду наступавших советских войск и делали все, чтобы ускорить день окружения гитлеровской группировки в Сталинграде, соединиться со своими братьями по оружию.

И когда комбат Жуков, сам решивший возглавить штурм, подал долгожданную команду: «В атаку», гвардейцы неудержимо метнулись вперед. В окна «молочного дома» полетели гранаты, ворвались пулеметные и автоматные очереди.

Дом был взят. Но цена этого штурма оказалась чересчур дорогой. Были ранены славные защитники «дома солдатской славы»: сержант Павлов, ефрейтор Глущенко, рядовые Черноголов, Мосиашвили, Турдыев. Сложил свою голову бесстрашный командир роты старший лейтенант Наумов. Но взять дом оказалось только полдела, удержать его было куда труднее. Остервенелые от неудач гитлеровцы предпринимали одну за другой контратаки, пытаясь вернуть утраченные позиции. Свои оголтелые атаки фашисты перемежали убийственным огнем из орудий и минометов. И уже к вечеру следующего дня от роты гвардейцев осталось несколько бойцов. Кончились патроны и гранаты, в подвале стонали раненые. Комбат Жуков бросил на помощь осажденным свой последний резерв, но из-за плотного вражеского огня бойцы не смогли пробиться к товарищам.

Комдива одолевали многочисленные заботы. Все полки, батальоны, взводы, как и гарнизон лейтенанта Афанасьева, ожесточенно дрались в эти дни на улицах Сталинграда. В не менее тяжелом положении, чем у «молочного дома», находились гвардейцы в районе вокзала, в развалинах заводских цехов, на склонах Мамаева кургана. И за всеми надо уследить: вовремя дать совет, послать подкрепление, обеспечить боеприпасами, позаботиться о раненых и держать, держать в рабочем состоянии центральную переправу — эту важную артерию, связывающую дивизию с тылом. В эти трудные, критические для судьбы города моменты надо было поддержать боевой дух войск, патриотический настрой солдат и офицеров, пресечь паникерство. Уже в первые дни обороны он отдал приказ, по которому на левый берег даже раненые могли уйти только по личному разрешению командира дивизии. Нет, Родимцев не вмешивался в дела подчиненных, не подменял командиров полков, батальонов. Он как бы подключался в момент принятия решения младшим командиром. И было это естественно и непринужденно. Без крика или пронизывающих взглядов, но все понимали, что как комдив сказал, так и будет, потому что здесь, в Сталинграде, действия рот и батальонов развивались на глазах не только комбатов, но и комдива.

Родимцев наблюдал в стереотрубу штурм «молочного дома». Он, недавно побывавший в гарнизоне лейтенанта Афанасьева, сейчас особенно внимательно следил за гвардейцами, перешедшими в атаку. Перед его глазами вставали усталые лица бойцов, занявших оборону в «своем» четырехэтажном доме и сейчас штурмовавших очередной опорный пункт гитлеровцев. Он видел, как комбат Жуков бросил на выручку товарищам свой последний тощий резерв и как гитлеровцы артиллерийским огнем отсекли резерв от «молочного дома». Он видел многое и понимал, что противник вот-вот вернет себе здание, из окна которого лишь изредка огрызался станковый пулемет…

А тем временем защитники «молочного дома» готовились принять последний бой. Их оставалось в строю шестеро — двое офицеров, трое бойцов. Да еще санинструктор Маруся Ульянова, хлопотавшая в подвале у раненых. Лейтенант Афанасьев отдал последний приказ своим боевым побратимам: «Стоять насмерть». За станковый пулемет лег Воронов. Заправив последнюю ленту, он короткими очередями стал отстреливаться от лезших напролом фашистов. Бил расчетливо, наверняка, понимая, что ни одна пуля не должна быть израсходована напрасно. Воронов видел, что немцы, не обращая внимания на большие потери, лезли, лезли, словно саранча, к подъезду дома, к пролому в стене. Вон уже несколько человек вышибают входную дверь, заваленную битым кирпичом. Пулеметом туда уже не достать, и Воронов, на секунду оторвавшись от прицела, метнул в гитлеровцев гранату. Но едва рассеялся дым, как прямо по трупам убитых к дому бросились другие фашисты. Наконец они выбили дверь, ворвались в здание. И в этот миг перед Вороновым разорвалась граната, что-то тяжелое, горячее ударило по руке. Он вскрикнул скорее от неожиданности, чем от боли, его левая рука безжизненно повисла, из рукава полушубка на битый кирпич потекла струйка крови. Побледневший, теряющий сознание пулеметчик зубами выдернул кольцо из последней гранаты, бросил ее в окно, медленно опустился на пол.

К пулемету стремительно бросился Иващенко. Но едва он дал по фашистам несколько коротких очередей, как пулемет замолк — кончилась последняя лента. И едва он потянулся к поясу, чтобы отстегнуть гранату, как на этаже раздался взрыв влетевшей мины. Боец вздрогнул, опустил голову на руки, навалился всем телом на пулемет.

Теперь их оставалось трое. Лейтенант и два его боевых товарища. Патроны и гранаты кончились. Единственное оружие — два пистолета. Бойцы переползли ближе к лестничной площадке, забрались в угол, обложили себя кирпичами в надежде уберечься от случайных пуль и осколков. В доме уже слышался беспорядочный топот, чужая речь.

— Попрощаемся, ребята, — хрипло предложил лейтенант и зачем-то подул в ствол пистолета. Они молча протянули друг другу руки. И тут огромной силы взрыв разбросал бойцов и их кирпичную броню по комнате. Придя в себя, лейтенант пополз по битому кирпичу, надеясь найти утерянный пистолет. Где-то далеко доносились выстрелы, разрывы гранат и родное «ура».

Комдив точно оценил обстановку, когда отдал команду артиллеристам ударить «как следует» перед «молочным домом». Даже ориентир подсказал — парадная дверь здания. И только после того, как артиллеристы проутюжили огнем подходы к дому, резервной роте удалось прийти на выручку к своим.

20

Морозы крепчали день ото дня, метели и бураны устраивали снежные пляски, а с левого берега, из-под Красной Слободы урчали, двигаясь по толстому льду, грузовики с боеприпасами, провиантом, военным снаряжением. А туда, за Волгу, нескончаемым потоком потянулись колонны пленных гитлеровцев. Оборванные, голодные, обовшивевшие, уныло брели под конвоем советских гвардейцев недавние завоеватели Франции, Норвегии, Бельгии, Дании, Чехословакии, Польши. Комдив Родимцев после митинга, состоявшегося возле здания, где был пленен фельдмаршал Паулюс, командующий бесславной шестой армией, ехал на трофейном «опель-адмирале» к месту нового назначения. Сталинградская битва завершилась, но война для него, генерала Родимцева, как и для всех советских людей, продолжалась. На одном из перекрестков дорог комдив услышал разговор молодого краснощекого бойца с долговязым регулировщиком:

— А где тут, браток, дорога на Берлин?

— Шагай прямо, не сворачивай, там и будет это проклятущее логово.

Логово. Там появился на свет варварский план «Барбаросса», по которому с лица земли должны были исчезнуть Москва, Ленинград и многие другие города России, а славяне превращены в рабов. «На всю жизнь запомню Сталинград, — размышлял про себя, сидя в машине, комдив. Перед отъездом они с комиссаром Вавиловым, с начальником штаба Бельским и с командиром полка Самчуком прошли по городу. Вернее, по его развалинам. Груды щебня, битого кирпича были завалены снегом. То там, то здесь торчали концы рухнувших балок, обрывки арматуры, мертвыми глазницами чернели разрушенные дома, на трамвайных линиях застыли изрешеченные пулями, осколками снарядов перевернутые вагоны. И повсюду трупы убитых, замерзших. Генерал поймал себя на мысли, что сейчас по-иному воспринимает эти руины, развалины, остовы осиротевших домов. Когда шли бои, все это для генерала были опорные пункты, узлы обороны, огневые позиции, а теперь что-то иное.

Разрушенный, растерзанный город дышал, жил. Еще тяжело, с трудом, но жил.

После разгрома гитлеровских войск под Сталинградом дивизия Родимцева была передана в соседнюю шестьдесят шестую армию. И вот сейчас комдив вместе с адъютантом Дмитрием Шевченко на трофейном «опель-адмирале», взятом в штабе Паулюса, ехал на доклад к новому командующему. Штаб располагался на северной окраине города, в одной из многочисленных балок.

Непривычная тишина стояла кругом. Регулировщики в белых полушубках, в огромных валенках спокойно и деловито командовали грузовым потоком, энергично жестикулируя красными флажками, словно дирижерскими палочками. Трудно было поверить, что совсем недавно здесь проходили тяжелейшие кровопролитные бои, горела река, вулканами вставала на дыбы земля, унося с собой тысячи человеческих жизней. На дороге был гололед. Остерегаясь беды, шофер вел машину на малой скорости, словно прощупывая ледяную ленту, таившую в себе массу неприятных сюрпризов. И все же оплошал. На крутом повороте, на спуске шофер слегка притормозил — и через мгновение машина лежала набоку в кювете.

— Эх, раззява, — сгоряча чертыхнулся Шевченко.

— Да я что, товарищ капитан, с коньками, что ли, езжу.

— Не с коньками, а с головой надо ездить.

Генерал остановил незлобно препиравшихся, послал адъютанта к бойцу-регулировщику, стоявшему невдалеке, у развилки дорог, с приказом узнать, далеко ли до штаба армии, а заодно попросить подмогу, грузовик какой-нибудь с тросом.

Капитан шустро выскочил из машины, побежал к перекрестку. А еще через минуту комдив услышал, как регулировщица жестким голосом отчитывает адъютанта:

— Вот чесану из автомата, тогда будешь знать, где находится штаб армии.

Адъютант, пытавшийся еще несколько минут взять регулировщицу на горло, тон поубавил, но не сдавался:

— Полегче, красавица, все же с гвардейцем дело имеешь, а не со всяким прохожим.

— Гвардейцы сами должны понимать, что с каждым встречным о штабе не балакают.

— Это кто же первый встречный? Мы — гвардейцы Родимцева? Да если хочешь знать, мы здесь, в самом пекле… — Капитан от несправедливых слов дивчины даже начал заикаться.

— А у вас на лбу не написано, что вы гвардейцы Родимцева, здесь много разного люда бродит, одних только фрицев пленных тьма-тьмущая. Так что не мешайте работать, капитан, а грузовик вам на помощь сейчас пришлю.

Генерал, посмеиваясь в теплый воротник бекеши, вначале хотел прийти на помощь своему адъютанту, но потом передумал, решив, что регулировщица права.

Капитан вернулся к машине взбудораженный.

— Расплодили здесь тыловых крыс, пока мы по городской щебенке под огнем ползали.

— Ну, будет тебе, Дмитрий, — совсем по-домашнему остановил его генерал. — Ну что ты к девчонке привязался, права же она. Да и где сейчас тыл, где передовая — кто определит? — Немного помолчав, хитровато прищурился: — А вообще-то как, ничего?

— Чего ничего? — делая вид, что не понимает вопроса комдива, адъютант полез за папиросами.

— Ну, этот регулировщик с флажками и с женским голосом?

— В жизни такой не видел — красавица! — расхохотался Шевченко.

Через несколько минут подъехал грузовик и, вытянув трофейный «опель-адмирал» из кювета, поставил его на дорогу. А еще через полчаса комдив был в штабе армии.

Генерал понимал, что с окончанием Сталинградской операции война не завершилась, что впереди предстояли многочисленные бои, сражения. И он уже готовился к ним. Конечно, комдив рассчитывал, что его гвардейцам сначала предоставят короткую передышку после таких тяжелых испытаний, но тем не менее, входя в кабинет командарма Жадова, приготовился к любому повороту событий. Но то, что он услышал, было полной неожиданностью. Ему предлагали на несколько дней слетать в Москву. Это была для Родимцева самая дорогая награда за его ратный труд. От неожиданного предложения он первые минуты не знал, что ответить. Предстали перед ним две его дочки и жена Катюша, которых он уже не видел почти полтора года. Но тут же семейные видения прервали мысли о предстоящих боях — как посмотрят на него, боевого генерала, уезжающего в самое горячее время в глубокий тыл, солдаты. Ведь война — это не сезонное производство, когда после трудовой горячки можно взять отгул, посидеть с удочкой на берегу реки, съездить на курорт. Война не дает отпусков. В тыл здесь едут только в санитарных вагонах. Командующий, хорошо знавший комдива еще по довоенным годам, понял, какие мысли терзают Родимцева.

— Ну, не мучайся, совесть у тебя чиста — в Главное управление кадров вызывают. Вот заодно и повидаешься с семьей.

Он думал, что успокоил комдива, а вышло наоборот. Кадровые военные, каждый из них понимал, что в управление кадров просто так не вызывают. «Значит, переводить собираются, — подумал Родимцев, — с дивизией разлучат».

«Да, видно, на повышение пойдет», — рассудил командарм. Конечно, в душе он был рад за Родимцева, но в то же время расставаться с таким опытным комдивом ему не хотелось. На него всегда можно положиться.

Родимцев, в свою очередь, по-своему прикидывал предстоящий вызов. Конечно, он мог рассчитывать на повышение, — воевал все эти годы неплохо, в приказах Главнокомандующего отмечали. Повышение в должности, чего там кривить душой, всегда приятно. И все же он так прикипел к своей «тринадцатой», сроднился с бывшими десантниками воздушно-десантной бригады, что просто не представлял себя вне дивизии. А то, что расставание предстоит, Родимцев сознавал ясно. Если вызывают в ГУК — значит, изменение по службе. Снять, понизить в должности — для этого не только комдивов, но и повыше начальство в Москву не приглашают. Снимут телефонным звонком — и баста. Даже новую должность «забудут» подыскать. «Нет, точно — повышение», — рассчитал комдив.

21

От Средней Ахтубы, где был фронтовой аэродром, до Москвы из-за плохой погоды добирались двое суток.

Город встретил его приветливо. Яркое солнце, приподнятое настроение людей, на устах которых так и витало слово Сталинград, деловой спокойный ритм столицы вдохнули праздничное настроение и в боевого генерала. Трамваи, троллейбусы, автобусы, метро — весь транспорт был в движении.

После шестимесячного кромешного ада, который пришлось пережить в Сталинграде, Родимцеву Москва казалась сугубо мирным городом. И только встречавшиеся кое-где развалины домов да светомаскировка напоминали, что столица тоже пережила трудное время.

Хотелось сейчас же поехать домой, в родной Кропоткинский переулок, подняться по лестничным маршам знакомого четырехэтажного дома. Но воинская дисциплина удержала от соблазна. Вначале дело — затем отдых.

В Главном управлении разговор был коротким. Седеющий полковник, коротко справившись о здоровье, ознакомил с приказом, который гласил, что генерал-майор Родимцев назначался командиром 32-го корпуса, входящего в состав шестьдесят шестой армии.

Родимцев внимательно прочитал приказ, встал со стула, четко ответил: «Есть принять корпус», но уходить не торопился. Полковник по-своему расценил эту паузу: «Вам разрешен отпуск — десять дней». Но, видно, генерала мучил какой-то другой вопрос. Он понимал, что задавать его здесь неуместно, не положено, но не удержался.

— Скажите, кто примет мою тринадцатую?

— У вас остается — она входит в состав тридцать второго корпуса.

Всегда выдержанный, владеющий своими чувствами, умеющий не выражать вслух бурную радость, не показывать при всех большую горечь, Родимцев на этот раз не удержался:

— Вот за это спасибо. — Улыбка слегка тронула его обветренное, похудевшее лицо.

Как пролетели десять московских дней, Родимцев не заметил. Были и радостный смех, и слезы счастья, щебетанье дочерей и посещение гостей, безостановочные вопросы соседей по дому и курьезные встречи с незнакомыми в городе. Уже возвращаясь на фронт, в самолете он вспомнил, как с женой и ее подругой слушал оперу в Большом театре, как возвращался в метро домой и… поцелуй незнакомой женщины.

В тот вечер, выйдя из театра с женой и ее подругой Дусей, они едва поспели на последний поезд метро. Народу было мало. И их небольшая компания, а особенно генеральская форма привлекли внимание малочисленных пассажиров. Напротив в рабочей одежде сидели несколько женщин, видно возвращавшихся с вечерней смены. Родимцев обратил внимание, что каждая держала в руках сетку с продуктами. И что-то веселое потерялось у Родимцева. Словно он не был в Большом театре, не гулял по Кропоткинскому переулку. Жена толкала его в бок, а он молчал. Нет, по лицу никто, никогда не догадался бы сейчас, радуется он или горюет. Спокоен. И только тот, кто знал его хорошо, увидел бы, как дернулось правое веко, сжался рыжеватый кулак да глаза прищурились. А так с виду — человек без нервов.

Слушал, хотел узнать, о чем шепчутся молодые женщины. Не из простого любопытства. Он чувствовал, что это ему косточки перебирают.

— Ишь, лампасы получил и по театрам шастает, да не с одной, а с двумя. В тылу окопался, хотя и моська тощая, — громко шептала молодая в шерстяном платке и в синем ватнике, перепоясанном армейским ремнем.

— Да будет тебе, Шура, после Сталинграда в Москве поболее стало военных. Кто за назначением, а может быть, и отпуск какой начали им давать. Ведь люди же они — не железо, надо и отдохнуть.

— Ослепла ты, Прасковья, этот-то генерал и молод слишком для фронта, и весел, как в кино. Посидел бы, как Родимцев, шесть месяцев в Сталинграде, тогда бы я посмотрела, как он хихикал бы тут в метро, — сказала она уже так громко, что не только давно прислушивавшийся к их разговору Родимцев, но и его жена, и ее подруга услышали этот разговор.

— А вы что, знаете Родимцева? — подошла к женщинам рассерженная Дуся.

— Его все знают, радио надо слушать, газеты читать, а бог даст — познакомлюсь.

Родимцев ожидал, что смутит молодую женщину, когда вопреки своим правилам и характеру заставил себя подойти к спорящим пассажиркам метро.

— Я и есть Родимцев.

— Сейчас все захотят себя представлять Родимцевым, — не смутившись, отмахнулась молодуха.

— Но он и есть Саша Родимцев, мой муж, — растерянно подтвердила Катерина.

— Вам что, девчата, документы показывать или милиционера звать, чтобы подтвердил, — уже спокойнее продолжала Дуся.

— А вы нас не разыгрываете? — уже не так уверенно вопрошала Шура.

— Честное гвардейское, я — Родимцев, — полушутя-полусерьезно подытожил эту неожиданную беседу комкор 32-го.

И не успел генерал закончить свою фразу, как молодая женщина в синем ватнике, подпоясанном армейским ремнем, обняла его и на мгновение прижалась к щеке.

— Извините, если вы на самом деле Родимцев, то от всех нас, молодых, пожилых, старых, от детей, которые растут, от детей, которые родятся, российское спасибо, что отстояли, в кабалу чужеземцу не дали, храни вас господь.

Улыбаясь, вспоминал эту мимолетную встречу генерал. Ему понравилась та молодая женщина. Ведь и лет-то ей мало, а вера какая! Он помнил ее слова: «От детей, которые растут, от детей, которые родятся». Значит, верит русский народ в своих ратников, знает, что не посрамят землю свою, не погубят ростки жизни. Вот только откуда у такой молодой «господь» с языка выскочил? Видать, старухи всегда около, — засыпая, подумал Родимцев.