Неофициальная история крупного писателя

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. Младший брат бросает в сердце старшего ручную гранату, что еще больше помогает выявить потрясающие революционные качества Чжуан Чжуна

«Младший брат долго говорил мне...» — при этих словах авторучка замерла в руке Чжуана; более того, он обнаружил, что рука его дрожит. Странно, никогда еще с ним такого не бывало!

Он вспоминал, что, когда он встретил брата и отвез его в свой роскошный трехкомнатный номер, сам он, развалившись на диване и не давая брату раскрыть рта, начал во всех подробностях рассказывать ему о своих блестящих успехах и нынешней инспекционной поездке. Но чем больше он воодушевлялся, тем более растерян­ным становилось лицо его наивного брата; казалось, что-то мучило его. Наконец брат сумел вставить слово и спросил:

— Ты что, ничего не слыхал?

— А что я должен был слыхать? — недовольно переспросил Чжуан Чжун, уже и так немного раздра­женный недостатком политического чутья и узостью кругозора у брата.

Глаза брата испуганно округлились:

— Где же у тебя уши? Эти разговоры уже до неба дошли...

Чжуану пришлось прервать рассказ о своей славной миссии. Еще больше рассердившись оттого, что брат напускает на себя невесть какой вид, он буркнул:

— Какая разница — до неба дошли разговоры или до земли! Главное, о чем они?

Брат нервно сглотнул слюну:

— Да ты и впрямь оглох. Говорят, что твоя вер­ховная руководительница совершила какую-то крупную ошибку.

Чжуан Чжун вскочил с заскрипевшего дивана, глаза его вылезли, как металлические гонги:

— Ты, ты что мелешь?! Это контрреволюция!

Но брат почему-то не испугался, а терпеливо продолжал:

— Ничего я не мелю. Люди говорят, что председа­тель Мао выступил и назвал собственную супругу вместе с тремя ее приближенными «бандой четырех». Ты разве не заметил, что твоя верховная руководитель­ница в последнее время нигде не появляется?

Брат говорил все громче. Чжуан Чжун, не удер­жавшись, подскочил к нему, зажал его рот рукой и огляделся по сторонам: не подслушивает ли кто-нибудь? Потом проверил стены, поднял телефонную трубку — гудок показался ему не совсем обычным. Тогда он сделал знак брату следовать за ним, они выбрались во двор гостиницы и пошли по тропинке среди кустов. Тут только Чжуан сдавленным, но стро­гим голосом спросил:

— Ты правду говоришь?

— Ну зачем я стал бы тебе врать! Даже старухи в переулках говорят, что она предательница, губящая страну и народ...

— Это злобная кЛевета на центральное руковод­ство! — отпарировал писатель, но тут же поинтересовал­ся:— А что еще говорят?

— Много чего! Например, называют ее современной императрицей, сравнивают с Люй Хоу и У Цзэтянь[14].

— Это страшная клевета!— откликнулся Чжуан Чжун.— А еще что?

— Еще говорят, что на заседании Политбюро против нее выступил Дэн Сяопин...

Чжуан охнул. Потом снова заторопил брата:

— А еще, еще что?

— Все говорят, что эти люди, объявившие себя «профессиональными революционерами», добром не кон­чат. Если не веришь, подождем, посмотрим. Как известно, у зайца хвост длинным не бывает!

Писатель застонал. Брат, шедший рядом с ним, решил, что ему плохо, обернулся и увидел, что тот тупо стоит на дорожке и таращит глаза на кусты, освещенные луной.

— Братец, что с тобой?!

— Видишь там в кустах тень? Я сразу заметил что-то необычное...— Не дожидаясь ответа, Чжуан с воплем: «Кто там?!» — ринулся вперед, долго рыскал по кустам, но так ничего и не нашел. Облегченно вздох­нув, братья еще немного побродили по тропинке, потом младший сказал:

— Послушай, я советую тебе уехать из Пекина и бросить образцовые пьесы. Кляузное это дело, на нем очень легко попасться!

Чжуан Чжун не отликнулся и по-прежнему шел молча. В его воспаленном мозгу бушевал настоящий вихрь. Странно, но в этом вихре снова появилась сума­сшедшая старуха из его детства; волосы ее были распу­щены, на сухом желтом лице гневно горели круглые гла­за. Разинув рот, она устремилась на Чжуана, но тот в страхе зажмурился и вскрикнул, а когда открыл глаза, вновь увидел причудливые очертания кустов под лунным светом. Вихрь в его мозгу продолжал бушевать, рождая одну за другой все более страшные картины с такой скоростью, что я не берусь описать. Наконец писатель взял себя в руки и очень строго сказал брату:

— Все, что ты слышал, это контрреволюционные бредни. Насколько я знаю, верховная руководительница предана своему супругу, верна его революционной линии, его идеям. Не надо прислушиваться ко всяким бабьим сплетням, позволять контрреволюции запугивать себя. Ладно, что сказано, то сказано; нас слышали, надеюсь, только небо и земля, а больше об этом никому не говори. Понял?

Чжуан Чжун был старше своего брата на десять лет. Тому уже исполнилось по крайней мере тридцать пять, но Чжуан продолжал считать его непонятливым маль­чишкой, который должен молча выслушивать его прика­зы и наставления.

Когда братья расстались и писатель вернулся в гос­тиницу, ему казалось, что все бросают на него какие-то странные, острые взгляды. Они кололи ему кожу, про­никали в тело, душу. Чувствуя дикую усталость, он по­нял, что ему придется прекратить свою, историческую инспекционную поездку, и быстро вернулся в Пекин, даже не успев попрощаться с секретарем парткома и председателем ревкома провинции.

В своей столичной квартире он нашел письмо от же­ны, с которой так давно расстался. Хотя его жена была прелестна, как статуэтка или небесная фея, Чжуан Чжун все-таки считал ее «яшмой из простой семьи, недостойной быть представленной во дворец». Он часто думал: что делать, если его пригласят с супругой на какой-нибудь государственный прием, или пошлют за границу, или еще того серьезнее, вызовут к верховной руководительнице и та заговорит с его неотесанной половиной?! Откровенно говоря, он раскаивался в своей женитьбе. Если бы он по-прежнему был холостым, вер­ховная руководительница могла бы и не поинтере­соваться его личной жизнью, а теперь, когда он уже несколько лет жил в Пекине и жена изредка наезжала к нему, ему приходилось каждый раз селить ее отдель­но. Вот из этого отдельного жилища она и написала му­жу. Чжуан Чжун поспешно распечатал ее письмо и про­чел следующее:

«...Я слышала, что верховная руководительница подверглась очень серьезной критике, что она вообще скоро слетит и Вэй Тао вместе с ней. А некоторые гово­рят и о тебе... Когда я это услышала, у меня даже серд­це застучало, ночью спать не могла. Хотела у людей расспросить, а они все меня избегают, держатся как можно дальше. Мама из деревни тоже пишет, что в бригаде ее камнями грозятся побить, спрашивают, не по­пался ли еще твой зятек. Я очень беспокоюсь, не мо­жешь ли ты в самом деле попасться...»

Чжуан уронил из рук письмо, и в его мозгу снова забушевал вихрь. Ему показалось, будто на голову наде­ли железный обруч, который затягивается все туже и туже. Наконец он с усилием поднял голову и увидел на стене фотографию, где он, улыбающийся, был снят вместе с Цзян Цин. Эту драгоценную фотографию он всюду возил с собой, но теперь его собственная улыбка вдруг превратилась в страдальческую гримасу, а рот верховной руководительницы стал походить на разину­тую пасть. Неужели это снова сумасшедшая старуха из его детства? Он растерянно замигал глазами, и виде­ние исчезло. Чжуан Чжун тотчас сорвал фотографию со стены. Куда бы ее спрятать? Он долго крутился по комнате, даже вспотел от волнения, и тут раздался стук в дверь. Писатель замер с фотографией в руке, горячий пот мигом стал холодным. В дверь опять застучали, еще настойчивее, но известно, что в волнении рождается му­дрость. Чжуан бросился в уборную, закинул фотографию на сливной бачок и открыл наконец входную дверь. Ока­залось, что его вызывает междугородная.

Междугородный телефон находился в конце коридо­ра. Взяв трубку, Чжуан Чжун услышал голос Вэй Тао:

— Ну как твоя обещанная пьеса? Имей в виду, пу­тей к отступлению тут нет, ее необходимо выложить точно в срок, этого требуют интересы классовой борьбы не только в Китае, но и за его пределами...

— Не беспокойтесь,— проникновенно ответил пи­сатель,— я вовсе не собираюсь отступать и клянусь, что выполню свою задачу!

Закончив разговор, Чжуан вернулся в номер, сел в парусиновый шезлонг и невольно усмехнулся: фотогра­фия спрятана в самом подходящем месте, Вэй Тао успокоен клятвой. Все люди, сделавшие что-нибудь удачное, радуются своему успеху, но Чжуан Чжун не походил на них. Он улыбался не столько от удовлетво­рения, сколько от дальновидности: как раз в это время он замыслил новый грандиозный план.