Неофициальная история крупного писателя

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. Хотя мужчины редко плачут, наш герой в ответственную минуту все-таки роняет несколько слезинок, а затем смело бросается в бой

Чжуан Чжун, всегда хвалившийся своим умением анализировать обстановку, в последнее время оказался слишком одинок, изолирован от единомышленников, по­этому довольно поздно узнал о борьбе между «все одобряющими» (в прежней политике) и «подрубающими знамя» (Мао Цзэдуна). По некоторым симптомам можно было судить, что сейчас явно побеждают первые и что готовится поворот назад, «выправление», «урегули­рование». Писатель считал это вполне закономерным: ведь за каждым волнением следует успокоение, а его современники доволновались до того, что их и успо­коить трудно. Чего доброго, в тюрьму скоро начнут сажать! Его собственные нервы тоже напряглись до предела, но это было приятное напряжение после двух лет упадка, приниженности, оцепенения, вызванных постоянными проверками и покаяниями. Его ум, знаме­нитый своими богатыми ассоциативными потенциями, оживился, словно пруд во время весеннего паводка. Чжуан все глубже чувствовал, как ужасно он был свя­зан в эти годы, как преступно было его, героя, оставлять втуне. Сейчас все изменилось, пришло время именно для таких испытанных леваков, как он! Настал момент для контратаки. «Теперь уж я реабилитируюсь, кое-кому придется передо мной поплясать и объяснить каждый свой поступок!..» Чжуан Чжун твердо верил, что это не его выдумки, а неизбежный процесс, иначе ни ему, ни другим нельзя будет избавиться от кошмара двух последних лет.

И как будто в доказательство своих мыслей он получил приглашение на заседание — от того самого критика, который кормил его бараниной. Чжуан весь задрожал от счастья и долго не мог успокоиться. Кри­тик добавил в письме, что пять произведений Янь Миня и ему подобных объявлены большими сорняками, на­правленными против партии и социализма, а насчет взглядов Вэй Цзюе и других как раз собирается мате­риал... Услышав это, Чжуан еще больше утвердился в мысли, что время для его реабилитации пришло, он снова нужен и ни в коем случае не может молчать. Он торжественно пришел на заседание. Многие глядели на него с удивлением, с любопытством, но наш писатель гордо игнорировал их и сел на одно из самых заметных мест. Он думал, что сейчас нельзя следовать завету «скромность украшает великого», а нужно возвыситься над всеми и тем самым показать свою силу.

На заседании как раз обсуждались проблемы со­временной литературы. Выступления были самыми разными. Одни говорили, что в стране слишком разви­лась «литература шрамов», другие считали, что нельзя так называть все произведения, в которых обличается культурная революция. Первые утверждали, что писатели должны смотреть вперед, а не замыкаться на «бан­де четырех» и Линь Бяо. Вторые возражали им, что эта шайка принесла массу страданий нашему народу, кото­рый теперь имеет право на жалобы, размышления и обобщения. Третьи призывали писателей никогда больше не создавать лживых, культовых произведений. Четвертые вопрошали: верен ли сам лозунг о том, что литература должна служить политике?

Чжуан Чжун сидел, слушал и возмущался про себя: какая страшная неразбериха царит в головах этих людей! Потом, словно важный человек, который всегда выбирает наиболее подходящее время и место для своих выступлений, улучил момент и произнес:

— Я хочу сказать несколько слов!

То ли зал был подавлен, то ли, напротив, привлечен громкой славой Чжуана — я не знаю, но так или иначе он вдруг замер. Дебаты прекратились, люди затихли и воззрились на писателя.

— Вообще-то я не собирался сегодня выступать, но совесть коммуниста не позволяет мне молчать...

На лицо Чжуан Чжуна набежало облако грусти. Он помрачнел, но какие-то незнакомые ему люди вдруг захихикали.

— Возможно, в своем выступлении я кое-кого за­трону, обижу, но для пользы революции я не боюсь это сделать...

Оскорбительные смешки продолжались.

— Своим выступлением я могу навлечь на себя много неприятностей, даже бед, но чувство самосохра­нения не заставит меня молчать...

Он нахмурил брови и закрыл рот. Кто-то нетерпе­ливо выкрикнул:

— Говори же!

— Меня скорее всего будут ждать удары, месть, наказание, расправа...

— Ты и так уже достаточно наболтал, говори дело!

— Ладно, скажу, все как есть скажу,— промолвил писатель, словно бросаясь в костер или в котел с кипятком.— Я считаю, что наша сегодняшняя литера­тура разложилась до предела, дальше некуда! Уже десять лет прошло с начала великой пролетарской культурной революции, но ведь десятилетие — это лишь мгновение в истории, зачем же во всех бедах обвинять куль­турную революцию?! Одних слез для истории недоста­точно, бывают и кровопролития, и смерти — да, смерти! А я вижу,' как в нынешних газетах один вспоминает одного умершего, другой — другого, третий — третьего, так и вспоминают без конца, будто, кроме смертей, ничего и нет. Вперед нужно смотреть!.. Теперь я хочу сказать о товарище Вэй Цзюе. Все вы знаете, что он оказал мне некоторую помощь, но это не значит, что я должен проявлять к нему мягкотелость. Какие статьи он в последнее время пишет?! Он не только возрождает все свои раскритикованные взгляды, но и решается выступать против классовой борьбы в литературе, а раз­ве коммунист, не признающий классовой борьбы, может называться коммунистом? Это азбучная истина. И еще я хочу коснуться Янь Миня.— Чжуан Чжун подумал, что лучше не называть его товарищем.— Вы читали его рассказы, в которых он выступает против так называе­мых современных суеверий, несущих людям душевные травмы. И вы прекрасно понимаете, что он имеет в виду под современными суевериями, против чего направлено острие его рассказов! Мне так тяжело и больно говорить об этом, что слезы наворачиваются на глаза, хотя вы знаете, что мужчины редко плачут...

Голос его задрожал, рот искривился, и в уголках глаз действительно появились две слезинки, которые он широким жестом смахнул на пол. Но люди, не по­нимающие его героизма, снова непочтительно фыркну­ли. Это страшно обозлило Чжуан Чжуна.

— Да, я со слезами на глазах говорю,— повысил он голос,— что если вы будете продолжать в том же духе, то вы погубите новую китайскую литературу, растопчете даже сами перспективы развития социализ­ма в Китае!

Он снова хотел выдавить из себя героические слезы, но они почему-то не выдавливались.

Между тем слушатели, которых невозможно было ничем пронять, обрушились на него с вопросами:

— Выходит, что мы должны опять призвать к вла­сти этих четырех бандитов?

— И вечно писать образцовые пьесы?

— И строить их на «трех выпячиваниях», «трех оттенениях», «трех конфликтах» и прочей чепухе?

— А почитать вождя, как святого,— это правильно? Вопросы сыпались отовсюду: спереди, сзади, сбоку.

Писатель не успевал не только отвечать, но даже по­ворачиваться и в конце концов совсем замолк. Тупо глядя перед собой, он полез в карман. Все ждали, что он вынет бог знает что, а он вытащил огромный блес­тящий значок с изображением Мао Цзэдуна и дрожа­щими руками прицепил себе на грудь. Потом медленно повернулся, показывая всем этот значок размером с плошку, и так же медленно пошел к выходу, точно дипломат с нежелательного совещания. Зал сначала оторопел, но через секунду разразился возгласами:

— Зачем пустили сюда это чучело?

— Наверное, его кто-то потихоньку пригласил?

— Ничего, что он покрасовался! По крайней мере, все увидели, какие еще чучела бывают.

— Да он просто помешался на своей верности... Вернувшись к себе домой, Чжуан Чжун узнал, что Центральный Комитет действительно собирается созвать совещание по критике литературных сорняков. В связи с этим писатель предпринял еще один важный шаг, но о нем (вы уж извините меня за лукавство) я расскажу в следующей главе.