Нерасказанное

Научился играть роли автоматически: правильно нажимать, сколько раз звонить, кому нажаловаться, кому пригрозить, как выложить фамилию на стол. Шантаж, слеза, идея, старый знакомый – все шло в ход.

Его боялись. Потому что не звал друзей, не пил, не пил. Держал все сам. Тупо. Молча.

Иногда говорил. Когда уж молчать было невыносимо.

Не звал к героизму.

Говорил просто. О хлебе. О тишине. О том, что нужно выстоять еще сутки.

Его слушали. Не за стиль. Присутствие.

Следовали за ним.

Без митингов. Без приказов.

Он это чувствовал. И принимал.

Симон нашел общий язык с солдатами. Понял их боли и мечты. Стал своим.

Спал ночью, иногда сидя.

Тело не хотело покоя, только разрядки. Но не мог.

Пробовал.

Не получалось.

Сам себя, как другие, тоже не прикасался. От этого легче не становилось. А значит, не нужно.

Ходил в чем придется. Только ради выступлений одевал кожанку. А для себя и старая шинель подойдет.

В снах он видел бинты, сетки кишок, черную резину, шинели, теплый металл ложки, которую парень хватает перед смертью.

Снились руки Олины. Не грудь. Не губы. Руки – обветренные, потрескавшиеся, влажные пальцы.

Руководил сам. Старый Форд Т. Глухой. Ехал, слушая, как дрожит под ногами панель. Иногда останавливался. Рвота, потому что трясло.

Бывало и такое, что служил священником. Хоть не доучился, но умел. Исповедовал перед смертью. Стиха, без жестов. Болело.

Карьерный рост…

Симон и сумел. Вырос в "карьере".

С середины войны, 1916 г. пошел на повышение: стал главным представителем по снабжению всего Западного фронта. Пересекался с Деникиным.

Даже на международный уровень вышел. С волынских окопов.

Красный Крест.

Согласился. Потому что знал языки.

И умел сыграть роль, чтобы выслушали. Французская пошла в ход. Английский шлифовал. Часто повторял: "Только с Антантой".

Имел доступ ко всему, что спасает и убивает: бинты, шинели, чай, сахар, спирт, морфий.

Лишь со временем заметил: руки перестали пахнуть телом только химией.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Земгусаров и Петлюру высмеял в своей Белой Гвардии Булгаков. Ибо не убивают врага (*а только спасают своих).

> МОНОГРАФИЯ.

1916 г. С. Петлюра имел ранг капитана (офицер среднего ранга).

После Лютн. револ. в марте 1917 г. он равнялся полковнику. Сам себя он полковником русской армии не называл.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Кроме помощи армии, с 1915 г. С. Петлюра волонтером помогал беженцам с территорий боевых действий.

II. ПЕРЕД БОГОМ

Минск, 1914 (или 1915).

Масло 29

Оля и была отдельно. В Минске. Там штаб Западного фронта. В Москве Олюньца оставаться категорически отказалась, а ехать в Киев было не к кому.

Однажды – венчание. Без поцелуев. Без объятий. Без свидетелей. Церковь вмерзла в землю. Пахло старым воском и сыростью. Симон был в шинели, не снимал перчаток. Оля - с первыми седыми волосами, а ей еще тридцати нет. Рядом. Без слов.

Обручальные кольца серебряные. Фамильные из Полтавы. Старинные, баба говорили: еще с мазепинских времен. На внутренней стороне язвительное чернение, как сажа в лампаде. Симон носил их в мешочке на груди: боялся потерять.

Когда-то между ними все было.

Как в другой жизни.

Сделали ребенка. Жили без украшений. Как должно быть.

В церкви, между кадилом и воском, он думал только об одном:

Разденет. Коснется. Войдет.

Впьется пальцами в бедра, в талию, обнимет, лбом прислонится ко лбу.

Втянет запах – теплый, молочный, человеческий.

Толчки к забвению. До последней капли.

Когда-то пугался, потому что могла забеременеть.

А теперь она бесплодна, а он чист. Перед Богом. В нем. Полностью.

Мана.

Еще до "Аминь" он знал: не сможет.

Йобана война.

Жрешь, суко, даже то, что не родится.

Вечером – задрипанный номер в городке. Окно треснувшее, кровать вогнутая. Она разулась. Легла.

Он тоже. Головой к ее груди.

Она не отреагировала сразу. А потом механически, как и днем, когда выводила фамилии в формулярах, провела пальцами по его пепельим волосам. Однажды.

Он уснул.

Война пожирает семена.

Война пожирает семью.

> МОНОГРАФИЯ. Точная дата заключения брака С. и О. Петлюра не известна, кон. 1914 или нач.1915. Симон был мобилизован под настоящей фамилией, легализовался и сразу женился. Дочь была переоформлена по фамилии отца.

III. СВОЙ

В тот день ехал сам. Поле серо-желтое, липкое. Двигатель питал, фары погасли, все на усталости.

Увидел тело. Молодое. Еще живет. Шевеется. Форму австрийскую. Лицо почти мальчишеское.

Остановился. Вышел из автомобиля. Сапоги всосали трясину. Подошел. Сел на корточки.

— Воды… паночку… хоть глоток…

По-украински. Мягко. Застенчиво. Больно.

В голове – удар.

Июль. Его газета. Его статья. "Продажные галичане". Его компромисс с совестью. Стыд. Не отмыть.

Парень истекал кровью с живота. Глаза еще держались. Руки – тонкие.

– Жить будешь, – сказал Симон. И сам не поверил.

Поднял его. Медленно. Болела спина. Болели колени. Открыл дверцу. Полож. Накрыл шинелью.

Машина не заводилась. С третьего раза — рвануло.

Уехал. Молча. Молился – не словами. Дыхание. Шепотом пальцев по рулю.

И думал только одно: не враг. Этот парень — я сам, если бы все было иначе.

Кровь все равно течет. Просто с другой стороны. И зуб болит, тот, щербаный.

******

Странная война.

Симон не видел громких парадов и аплодисментов победителям.

Он попал на бесконечно сыпавшийся фронт.

Никакой победы.

Россия проигрывала.

Выдумала термин: стратегическое отступление.

Как это, Симон не знал.

Надо было учиться жить без надежды, без карты выхода.

Принимать что смысла может и не быть. Только долг.

День — как бинт, которым затягиваешь рану, зная, что не залечишь.

Может быть, нужно просто выстоять. Дождись.

Еще немного.

Удержись.

> МОНОГРАФИЯ. Было 2 основных фронта I-ой мировой. Западный во Франции, Бельгии и т.д. И Восточный в России. Но Россия делила фронты по отношению к себе. Симон был на Восточном фронте, в части которого определила Западный: Варшава, Минск, Лодзь. Отправили, потому что знал польский.

IV. БЕЛЫЕ ПЕРЧАТКИ

Луцк, февраль 1917г.

Здание староства глушило звуки, словно закутанное в песок — шаги едва проскальзывали, теряясь в толще. За окном таял снег. Симон стоял в своей потертой шинели без погон. В руках список и еще один мелко списанный бланк. Его задача: добиться лекарства и перевязок для раненых.

– Расчистить вход! Генерал! – крикнули с улицы.

Дверь распахнулась, и он вошел. Высокое. Состоянный. Идеален. Сапоги как лак. Особенно Симону впали в глаза белые кожаные перчатки. Павел Скоропадский. Нос себя не как человек, а как фигура.

Они встретились глазами. С первого взгляда узнали.

- В прошлый раз был полковник. А сейчас генерал. Хорошо идете. Без остановок, – бросил Симон резко. — Потомок гетманов в волынской грязи. Я вас уже пол года как ищу. Ротмистры ваши дубовые.

— Простите, но в отличие от вас, я воюю.

— Воевать можно не только оружием.

— Господин Петлюра, оставьте ваш дешевый фарс. Прежде всего должен быть порядок. Ordnung muss sein. Я был в Прибалтике. А вы тут, на Западном.

— И именно поэтому мы имеем горы тел и мертвые глаза. Ибо вы о порядке. А не о человеке.

— Мы же с вами встречались раньше, — нагадав Скоропадський, ледь усміхнувшись. — Помнится, тогда тоже сыпали эти фразы для бедных. Вы не меняетесь.

– Вы тоже. И тогда, и сейчас — ни слова на украинском.

— Моя семья служила Империи. Украинский, простите, не был… необходим.

— А меня за украинский выгнали из семинарии. Un billet de loup (волчий билет). Вот что дала мне империя. Оберните ваш светлейший взгляд сюда…

Симон представил ему список. Жест был почти пощечиной.

– Это ваши… холопы. Полошки, Лубны, Чутово. Один из них гниет в погребе. Его дед возил вам овес. Помните?

Скоропадский молча просмотрел бланк. Глаза немного смягчились.

— Знакомая фамилия. Да.

- Нет бинтов. Нет морфина. Ничего. Он молится, чтобы умереть. Как и все остальные. А вы здесь. В теплом мундире. В лампасах.

Скоропадский глянул — сухо, почти со скукой.

— Я отдам приказ. Перевязки. Хинин. Морфин. К завтрашнему утру.

- И солдата дадите? Или сами присмотрите, чтобы что-то не растворилось?

— Не беспокойтесь. У меня даже украденное возвращают с накладной.

— А вы с них шкуру соберете? Зря вы смеетесь, генерал. Царизм дышит на ладан. Еще несколько дней – и все покатится.

Скоропадский взглянул с тем пренебрежительным равнодушием, которое идет с кровью: династии Романовых — триста лет, и еще столько же простоит.

– Увидите, – сказал Симон тихо. - Очень скоро.

— Вы опасны, господин Петлюра. Опасны своей уверенностью. В этом — беда фанатиков.

Симон посмотрел на него в пол глаза. Медленно. С той же осанкой, с которой парижанин взглянул бы на мокрую обувь слуги:

— Знаете, чем вы опасны, генерал? Vous это un nerf brûlé. (Вы обгоревший нерв.) В этом — вся старая империя.

— А вы — мыльная пена. Взлетели — и через минуту от вас только пятно на асфальте.

– Возможно. Но меня ждет трибуна. Минск. А дальше – Киев. А вас еще увидим.

Скоропадский резко обернулся:

— Здесь командую я!

….И всё-таки жаль, что мы не в театре. У вас бы вышел... достойный антагонист.

Генерал развернулся к выходу.

Симон не ответил.

По плану надо было мило улыбнуться, но челюсть не слушалась. Вместо этого получилось что-то среднее между улыбкой и сжатой болью. Тогда он заговорил — ниже, чем нужно, как сам не планировал:

— Павел… как вас отчество… Je vous enpri. (фр. Прошу вас) Прошу. Дайте медикаменты. Там ребята. Им больно. Один уже грыз бинт. Другой плакал. Как ребенок.

(Пауза. Один… два… – Сейчас!)

Скоропадский обернулся. Дольше смотрел.

— Не все, выходит, социалисты — конченые. Я отдам приказ. Но — не для вас. Для них. (Показав на список).

Он вышел. Дверь захлопнулась мягко.

Симон остался неподвижным. В пальцах – вдруг спазм. Он машинально сжал бланк так, что остался след на ладони. Отсчитал до десяти. Тогда медленно выпрямился и собрал бумаги.

Он мог бы сказать что-то о героизме, нации, истории… но это для других зрителей. Не для генерала. А к себе прошептал:

— Je serai au-dessus. (Я буду зверху.)

Rideau. (Завеса.)

В. ЛЕНИН

(Володя)

Кафе "Метрополь", Цюрих. Швейцария.

Мы сидели напротив. Ленин курил дешевую сигару — медленно, как кто-нибудь читает молитву наизнанку. Пахло розами. Где-то в глубине зала играло пианино почти неслышно.

Я не пил. Он тоже. Он слушал. Меня, писателя. Слушал вождь всех трудящихся.

— Это не война, — сказав я. — Это увертюра. Главное начнётся, когда мы доберёмся до главных врагов - классовых.

Он улыбнулся сухо.

— Именно. Вас, хохлов, прежде всего надо проверять. В партии вашей куча мусора. Свиду всё правильно, всё романтично. А под вышиванкой нож.

Но ничего. Скинем этого христа в Петрограде. Быстро. А дальше вам поможем…

Я немного наклонился вперед.

— Есть у нас один, — сказав я. — Мужики его слушают — и плачут. Как дети. Как бабы.

Он говорит — будто гладит по голове.

Театр. Всё дёшево.

Но он их не любит. Он брезгует ими.

Он никогда не был с бедными. Он хочет не равенства — он хочет трон. С трезубцами.

Ленин достал блокнот.

— Как звать?

В голове – он. Всегда он.

Я произнес имя медленно, как глоток после долгой жажды:

— Саймон.

И что-то дернулось внутри.

Тихо. Глубоко. Как разряд.

— Давайте запишем это.

Он не посмотрел на меня. Просто чиркнул. И все.

Я вышел из Метрополя.

На дворе пахло весной и карамелью. Воздух был чист, как новое белье.

Вот теперь – я с историей.

Не с ним.

Любовница ждала меня у вокзала. Чемодан тяжелый, кожаный, но улыбка легкая. Мы едем во Францию ​​на море.

Она недавно купила новый красный купальник, в белую точку. Лиф с металлическим каркасом. Когда запускаешь руки, можно порезаться. Но низ зато продуман. На завязках. Удобно.

> ПРИМЕЧАНИЕ. В. Винниченко был знаком с Лениным задолго до 1917 г.

> ПРИМЕЧАНИЕ. 2. Ленин писал на Винниченко отзывы. О романе «Заветы отцов» (рус. Языком 1914) он написал: «Архискверное подражение архискверному Достоевскому».

## #13. Роза+Володя

I. Декаданс

Осень 1911

Париж. Библиотека Сорбонны.

Она сидела и не знала, чем себя занять. Стройная брюнетка, грызшая карандаш.

Главное, чтобы не пирожные.

В руках книга об очередном бреде.

На этот раз "Лечение женской истерии".

Карман тянул письмо от отца.

С деньгами. С контролем.

Ей двадцать пять. Медицинский факультет. Третий год в Париже.

Она – папа инвестиция.

Гимназия, Петербург, теперь еще и Сорбонна.

Окупитесь? Не факт.

Диплом? Могут и не дать.

Особенно если не будет послушной девочкой.

Она еврейка. Женщина. Ее не должно быть здесь.

У гимназии таких, как она, было три процента. В медицинском еще меньше.

Говорили, что здесь легче.

Они солгали.

Сколько ни учись – ты все равно ходячая матка.

Подошел.

Сел рядом.

Спокойно, как у себя дома.

Положил на стол "Мать". Горького. Ждал.

Она взглянула мимоходом, но достаточно, чтобы он это увидел.

— Горький? Не мой стиль.

Через день поцелуй.

Через неделю кровать.

Через месяц забудется.

Он усмехнулся. Наклонился к уху, тихо:

— В книгах главное — владеть языком.

Пауза.

— Идёмте. Покажу интересную книгу.

Они остановились у последнего стеллажа.

Свет здесь был другой — серый, ломкий.

Холодно.

Она стояла лицом к нему.

За спиной полки. По бокам тишина.

Пространства почти не осталось.

И уже ждала: поцелуй, шея, грудь. Но не дали. Не здесь. Не днем.

Она закрыла глаза.

Но. Тишина.

Поднял юбку.

Поднял край, чтобы не падала.

Присел.

Щелкнули щеколды чулок.

Приспустил панталоны. Не снял.

Вжал в подоконник. Бедра – в камень. Спина – в деревянную раму.

Рука в рот. Просто чтобы было тихо.

Язык жесткий, сухой, привычный.

Не искал. Не раздумывал. Делал.

Как тренировавшийся. Кто умеет.

Когда девушки говорили: это сладко.

Оказалось просто рефлекс.

Живот скрутило. Тошнота пошла вниз.

Она вздрогнула, скользнула.

Чтобы не упасть, уперлась пятками в его плечи.

Решил: согласие.

Судорога прошла сквозь все тело. Краткое горло.

Она выгнулась назад – резко, неуправляемо. Плечи оторвались от рамы.

Бедра подвинулись вниз.

Он удержал.

Рукой, жестко, с силой, вжал ее обратно.

Впечатал глубже.

От рывка затылок ударился в деревянную раму.

У него сильно ударилась голова.

Воздух не стал.

Тело замерло.

Он встал.

Ликед проигрывает.

Посмотрел на нее сверху.

— Как …тебя?

— Роза. Rosalie.

— А я Володя. Писатель.

Она сидела на холодном подоконнике.

Расстегнутые панталоны повисли на коленях.

Мир зашатался.

II. ЛЮБОВЬ

Париж в тот же день.

Квартира Володи

Она уходила сама.

Не убегала. Не спрашивала.

На входе на мгновение остановилась.

Хотя чего ей бояться. Это ведь не первый мужчина в ее жизни.

Он коснулся между лопатками.

Не сильно. Как корректируют направление |

— Давай.

Квартира открылась.

Свет бил в глаза.

Окна распахнуты. Стекла грязные.

Стены голые. Постель разбросана.

В воздухе запах женских духов.

Книги к потолку.

На столе стопка бумаг.

Забитая пепельница.

Самый большой предмет в комнате.

Пальто на гвоздике.

Он подошел.

Провел большим пальцем от плеча к уху.

Медленно. Однажды.

Молчит. "Согласна", подумал он.

Корсет.

Крючки. Ленты. Узлы.

Его пальцы не искали.

Розе показалось, что он мог бы вслепую решить все. Впервые такое видела среди мужчин.

Блуза. Прилипла к телу. Снимал ее медленно. Ткань тянулась, как кожа.

Юбка. Стянул вниз.

Без жеста.

Брюки.

На этот раз снял.

Они были еще влажные из библиотеки.

Показал рукой.

— Кровати.

Послушалась. На спину.

Он увидел: груди нет.

Да даже лучше.

Одной рукой перевернул ее в живот.

Роза не пручалася.

Бессмысленно.

Тело тонкое, тугое.

Светлая спина. Мышцы.

Короткие волосы, открытый затылок.

Узкий таз. Острые лопатки.

Уголки плеч.

Без мягкости. Без бедер.

Молодое. Сильное.

Не спрашивал.

Просто вошел.

Боли Роза не почувствовала.

Держал ее за талию. Поднял.

Движения точны. Без спешки.

Правое колено уперлось во что-то шершавое.

Муляло.

Растирало кожу.

Посмотрела вниз — сухой чулок с прошвой.

Чужая. Древнее.

Не смогла убрать.

Первая волна быстрая.

Ее тело еще помнило библиотеку.

Вторая, когда он навалился сверху.

Вжал в тряпку. Не поднялась.

Третья, когда сменил ритм.

Медленно. До упора.

Четвертое, когда она хотела сесть на него.

Поднялась на локтях, но он удержал.

Не силой, тяжестью.

И тогда прошло через все тело.

Без звука. Без разрешения.

Как судорога, что не спрашивает.

Роза забыла, как ее зовут. И не хотела вспоминать.

Он закрыл глаза.

Окончил.

Не вздохнул. Ничего не сказал.

Даже не поцеловал.

Просто вышел. С нее. Из комнаты.

Она услышала звон хрусталя из кухни.

Пил сам.

Она села. Голая спина к стене.

Закурила.

Дым шел ровно.

Только пальцы немного дрожали.

Он вернулся, еще с кухни держа выпитый стакан.

Поднес коньяк.

— Держи.

Дождался ее глотка.

— Выучи украинский язык, если хочешь повторение.

> ПРИМЕЧАНИЕ. После знакомства с В. Винниченко успешность студентки Розали Лифшиц резко ухудшилась. Учебу она не закончила.

III. ГНЕЗДО

Франция, декабрь 1911

Роге 25

Володи 31

Начали жить вместе.

Он сказал: "попробуем". Она согласилась.

Маленькая комната, чайник на спиртовке, его рубашка на стуле.

Сначала все было обыденно.

Он оставлял вещи, не закрывал банку с зубным порошком, читал вслух черновики.

Она молча убирала, мила чашки, спрашивала, не болит ли голова.

Он изменял. Откровенно.

Иногда – с улыбкой. Говорил:

"Роза, и ты не сдерживайся. Так жить проще."

Просто молчала.

Он творец.

Ему с одной женщиной нельзя.

Его слишком много.

Ищет вдохновение. Она это знает.

Он имеет право.

Роза сама себя убедила.

Всё хорошо.

> В. ВИННИЧЕНКО, Дневник: Хочу попробовать пробный брак… Иногда она мне неприятна.

> В. ВИННИЧЕНКО, Письмо Е. Чикаленко: Сошелся где с кем… Л, А, Е, С — в отставке. Ее тело как у 14-летней, детская фигура. Никакой хити не вызывает, но интересно, чем это кончится. Пока ведет себя, как умная и искренняя. Но женщина — существо удивительно непостоянное и неискреннее. Увидим.

IV. МУЗА

Франция, месяц от начала совместной жизни

Он сказал без ухмылки.

— Докажи, что хочешь быть со мной.

Она испугалась.

Думала, он о любви, о преданности.

Продолжил:

– Я писатель.

Мне нужна правда. Живая.

Муза.

Не слова, а дело.

Роза кивнула. Она сделает все, что он хочет. Даже это.

Главное: он избрал ее.

Кровати были узкие. С пробором посередине.

Роза легла по диагонали.

Голова ему на плечо. В проход.

Подушку Володя унес. Себе подстелил. Между кроватями.

Чтобы не замерзнуть. И чуть повыше. Угол лучше, на уровне глаз.

- Не двигайся, - тихо.

И она не терялась.

Человек, которого он привел, не произносил ни слова.

Не смотрел на нее.

Просто встал между ее ногами, как мастер к работе.

*****

Володя смотрит. Внимательно.

На вход.

На движения.

На то, что входит в нее.

Чистый угол. Линия.

То, что для другого мужчины — мгновение,

для Володи откровения.

Листами летят слова о "музе", об "искренности", и правда другая.

Володя кончает. Сам.

Не от Розы -

а от вида того,

что раздвигает ее изнутри.

От самой формы.

От траектории.

От движения, которое он никогда не увидит, когда входит сам.

От мысли, что этот ракурс видит только он. И никто. Никогда.

Володя. Единственный.

Ему больше не нужно.

Нет тела.

Нет Розы.

Ничего.

Только угол.

Линия.

Движение.

Короткий, грязный,

почти священный момент,

когда чужой член исчезает внутри нее.

и он, Володя,

видит это первым.

Иногда гений об этом пишет. Иногда рисует.

Однако каждый раз захлебывается от удовольствия.

******

Роза лежала и думала. Не о чужом человеке на себе.

Нет. Когда-то люди будут читать его книги, и всюду будет она.

Не "какая любовница".

Не "еврейка из Парижа".

Роза.

Без нее он не написал бы лучшего.

Она дала ему правду тела.

Она стояла рядом, когда он становился большим.

История запомнит муз и жен гениев.

А талантливых врачей нет.

Поэтому она будет терпеть.

Все.

Лучше быть в его тексте,

чем быть неким в своей жизни.

Иногда даже доходило до судороги.

Тело. Не ее воли.

Сжимало так, что она сама пугалась.

Тогда откидывала голову.

Закрывала глаза. И чувствовала его поцелуи.

Лоскит. Усы. Борода. Запах.

Сотрясение. Не от мужчины.

Не от желания.

От того, что тело живет своей жизнью,

когда душа хочет убежать.

От этого становилось еще грязнее.

> ПРИМЕЧАНИЕ. В. Винниченко имел

страсть к вуайеризму. Объяснял это стремлением к объективности и поиском новых источников творчества. Описывал свой опыт.

V. УТРАЧЕННЫЙ МИР

Зима 1911/1912 года.

Орел, Рус. Империя.

Яков Лифшиц, ее отец, сидел за столом и молчал.

Купец первой гильдии. Высокий лоб. Серебряное кольцо.

Смотрел на нее как на дочь, которой уже не будет.

— Этот твой… писатель… он что… наш?

- Нет.

— Гой, значит.

— Так.

— Он что, в Бога хоть верит?

- Нет.

— А ты? Почему ты говоришь на этом? Малоросский? Это что теперь — твой язык?

— Так.

— Откуда, Розо? Откуда у тебя это в горле?

– Это теперь мой язык.

— А ты? А ты, ду душе майне, — ты кто теперь?

"А я с ним. Всегда."

Она сказала это спокойно. Без крика.

Как окончательное.

Отца она никогда больше не видела.

VI. ОСВОБОЖДЕННЫЕ

Франция, 1912-1915 гг.

На людях он говорил о свободе женщины. О равенстве. О новой этике.

Дома:

– Ты едва сдала экзамены.

– С тебя врач – как из меня балерина.

Она молчала.

Он называл ее Коха. Ей хотелось – Роза.

Коха – это существо без пола. Не женщина. Не она.

> Р. ЛИФШИЦ, Письмо к В. Винниченко, 1913 г.:

Если бы другая женщина сделала тебя счастливым, я бы отдала тебя ей.

И ушла бы навсегда.

Если бы ты знал, как мне хочется, чтобы ты был счастлив.

VII. ОТКРЫТОСТЬ

Он нелегал. Ей запрещено работать.

Диплом ничего не стоит. Она тоже.

Живёт с ним без брака.

Соглашается на открытые отношения, потому что знает:

если скажет "нет" - он уйдет.

Она – неплохой врач.

Имеет руки. Имеет память. Имеет клиническое мышление.

Но его не слушают. Не видят.

Пациенты идут в другие.

Она не врач. Уж нет.

Профессия рассыпается.

Самоуважение – следом.

Есть только он.

Война все поменяла. Врачи стали нужны.

Можно получить диплом.

VIII. МОСКВА-1916

Володя ездил на фронт. Возил теплую одежду и книги.

"Там меня ждут".

Возвращался уставший.

Роза решила:

так дальше нельзя. Он помогает людям. И она должна быть полезна.

Надо доучиться. Работать.

Спасать людей.

Уехала в Москву. Сама.

Работала в госпитале. Жила отдельно от него.

Устроилась в больницу.

Спасла от дифтерии малую Екатерину Грушевскую.

Так познакомилась с профессором.

Володя…

Тоже был в Москве. Нелегально. Отдельно. По своим делам. В текстах. Не в нем.

Неожиданно.

По голове.

Беременность.

Роза сама не своя от счастья.

Он тоже не против. "Коха, на этот раз точно все должно быть хорошо."

Что было в прошлый раз она не знала. Не спрашивала.

Писала ему на фронт (он уехал, важные дела):

"...я так хочу ребенка, кроха моя! Как я люблю уже ее! Оно будет подобно тебе, может мне будет такое счастье".

Однако. Нет.

Не суждено.

Дикая боль. Больница.

Внематочная.

Плод разорвал трубу.

Угроза жизни.

Реанимация.

Роза чуть не умерла.

Ее разрезали.

Зашили.

Стерильная навсегда.

Луна в больнице.

Володя приехал. С войны. Грустный.

Писал статьи.

Ничего не понял.

Сказал: "Будет еще."

IX. НУЛЕВЫЙ УНИВЕРСАЛ

Март 1917 г.

Москва

Она узнала последней.

Грушевский зовет его в Киев.

Это дьяка. За дочь. За нее.

Она расцвела внутри.

Наконец-то. Не зря. Не в тень. Не молча.

Он уедет и возьмет ее с собой.

В свою Украину. Она там никогда не была.

Но он двинется сам.

И даже это не вправило ей мозг.

Она ждала прощальной ночи.

Как обычно. Как после ссор. До потери пульса.

Он собирался усердно.

Гладил рубашку. Подбирал галстук. Парфюм. Чистил ботинки.

Она спросила – зачем.

– Потому что я буду у власти, – сказал.

Он подошел, когда было уже поздно.

Не обнял. Ничего не сказал.

Просто взял ее. Как обычно.

Без жалости. Без страсти.

Как ритуал.

– Я напишу, – бросил в спешке.

Когда дверь захлопнулась, она не плакала.

Только скрутило то, чего уже не было.

То, что из нее вырезали.

Как призрак боли. Как упоминание о теле.

Она осталась.

Она поедет за ним со временем. Он позовет. Как найдет комнату.

Как войдет во власть.

Когда вернется их любовь.

X. ЧЕМЛИНА

Разбирала вещи. Наткнулась на чемодан.

Черная. Крепкая кожа. Металлические углы. С замком.

Он называл ее "писательской".

Говорил: "для вдохновения".

Никогда не открывал при ней.

Сперва отодвинула. Потом вернулась.

Сняла с полки щипцы для угля. И выбила замок.

Металл подвергся второму удару.

Крышка открылась тяжело, словно сопротивлялась.

От удара верхний лист сдвинулся и упал на пол.

Она его не увидела.

Их были сотни.

Неотправленные письма от Володи.

Слишком откровенны. Те, которых он испугался.

Другая часть – ответы.

От S.

Почерк – с крестообразными Т.

Она не знала, чей он. Но читала.

Некоторым письмам было больше десяти лет.

Сила.

Бумаги. Строки. Буквы.

Писаны на том языке, на котором он не заговорит. Никогда.

Фразы сшиты так, что она не смогла остановиться.

Латынь, французский, польский, немецкий и еще какие-то неизвестные языки.

Неглупый человек.

Писал к какой-то балерине. Роза выдохнула. Кто же их не любит?

Они говорили о вещах, о которых с ней некогда.

О власти. О религии. Об искусстве. О проституции. О вине. О праве на жестокость.

Этот голос, живой, острый, странный. Сыпал иглы. Шутил. Говорил на одном языке с ее мужем.

Обращение на "ты".

Стиль. Ритм. Дыхание в буквах.

П.С.

П.П.П.С

И вдруг – знакомые слова.

Она их уже слыхала. От Володи.

В постели. После ссоры. В Париже.

А теперь они здесь.

В этом почерке.

В этой крестообразной Т.

И она поняла:

это была не другая женщина.

Человек.

Это были его слова.

Володя просто калька.

Она не рыдала. Собрала письма. Ушла во двор.

Сожгла все.

Дома заметила еще один листок — на полу.

Согнутый, с пятнами.

Подняла. Коснулась языком.

Вкус знаком.

Ее Володи.

XI. П. С.

Володю,

Не приходите.

Не смей ехать сюда.

Это не твоя scena. Не для тебя шапка, не твоя tribune.

Сиди в Москве.

В политику не лезь. Это nicht für dich.

Украине, между прочим, будет без тебя легче.

И всем.

Такова жизнь, гений.

Любишь женщину – люби.

Хочешь писать – пиши.

Дрочить – разрешаю.

Но сиди и не рыпайся.

Целую в лоб.

С.

P.S. Сколько раз?

(Видишь, я учу новый язык)

> ПРИМЕЧАНИЕ. Там, где Володя пишет о 14-м ребенке – это прежде всего провокация к самому Чикаленку (описано в главе Харлампиевича).

> ЛИСТ РОЗАЛИ, 1919 Г.:

Спасибо тебе, что ты дал мне счастье, что позволил мне чувствовать, понимать и любить!

(Письмо написано уже в эмиграции, после отъезда из Украины, в надежде на новую жизнь).

> ПРИМЕЧАНИЕ. Ольга Петлюра и Розалия Лифшиц имели разницу в возрасте 5 месяцев.

## #14. Оля+Симон

Апрель 1917 г.

Минск.

Съезд войск Западного фронта

(первая мировая война)

I. TRIBUNE

Зал был душным, несло потом, сыростью и старыми шинелями. Солдаты лепились плотно, плечом к плечу, кашляли, ерзали, некоторые дремали.

Что-то изменилось. Не звук – ритм.

Он стоял сбоку. Достал серебряные часы на цепочке. Посмотрел. Кивнул. Спрятал. Все – точно.

Тишина покатилась по залу, как волна.

Он не торопился. Трибуна никуда не денется. Она ждала его.

На деревянный подмосток сошел худой человек среднего роста с пепельными волосами.

Черная кожанка.

Сидела на нем как часть тела.

Он не сбросил ее. Только потянулся к воротнику. Зал замер. Но не расстегнул.

Вместо этого медленно снял черную кожаную перчатку. Затем вторую. Положил обе на край трибуны. Как часть себя. Будто без них будет говорить правдивее.

Это был Симон.

Ему тридцать семь. Это он организовал – все. Стоял неподвижно, но так, что казалось, изгибается пространство.

Не звал в тишину. Просто ждал. И она взошла. Медленно. Как туман.

Он слегка подался вперед, упершись развернутыми ладонями в дерево. Без давления – просто чтобы быть поближе.

На лоб упали пряди – серые, ровные. Он встряхнул головой.

Еще немного.

Когда заговорил, голос тянулся, как пастила. Шепотом.

На заднем ряду кто-то всхлипнул.

Ресницы затеняли взгляд — тень между ним и всеми.

Не ко всем. К каждому.

– Вы… живы?

Напряжение вошло в зал. Не резко. Как в масло. И загустело.

- Кто вы? Голос был тихий.

- Вы - "русский солдат"?

- Вы - "подданные России"?

– Вы – мертвая тень в окопе?

Пауза.

– Вы… люди?

В глазах булат: синий, холодный, выдержанный.

На трибуне лежал карандаш.

Симон уже минуту водил по нему пальцем – невольно, глядя в зал.

Потом остановился.

Посмотрел на него.

Сжал. Покрутил медленно, как сигарету.

И положил в карман

— Вы украинцы. Солдаты украинского народа. И вас – миллионы.

Тишина.

— Двести лет они нас спасали.

От речи. От памяти.

Старшие братья.

Спасали так, что стерли все, кроме имени.

И даже его перекрутили. Малоросы.

Он сказал это шепотом.

Замер.

Взгляд вниз, к краю трибуны.

Сделал полшага назад.

Поднял глаза.

И тогда – коленом. Один. Еще. Третий.

Медленно, но с каждым разом глубже.

Дерево глухо озивалось.

Трибуна задрижала.

Кто-то в зале выпустил из рук стакан.

– Я не прошу разрешения.

Я говорю: мы имеем право.

На наш язык.

В нашу армию.

В Украине.

Сверкнули стеклышки.

Голые синие глаза блестели.

Как всегда у него – на кульминации.

Одна капля влаги загустела в углу глаза.

Да, он сегодня повторил этот номер.

Шаг вперед. Плечи раскрываются.

Словно крылья перед взлетом или жертвоприношением.

Голос темнеет.

Не говорит – входит.

Он тот, кого нельзя не услышать.

— Если мы сами себя не назовем народом, нас назовут тенью.

Если не назовем столицей Киев, нас назовут окраиной.

И если не скажем, кто мы, за нас скажут другие.

Глаза меняются. Становятся серыми. Теплыми. Ресницы уже не затеняют – только обрамляют. Светящиеся изнутри.

На мгновение губы выгибаются в едва заметную улыбку – не для зала. Она исчезает, даже не родившись. Но этого достаточно. Чтобы кто-то в глубине зала начал тонуть.

– Домой. В Киев.

Он сделал шаг назад. Медленно. Не как уставший — как тот, кто уже завершил.

Провел ладонью по краю трибуны. Мягко. Однажды.

Затем опустил руку. И больше не говорил.

Мгновение тишины. Затем взрыв.

Сотни голосов, слитые в одно горло: - На Киев! Домой! Свой! Украина! – Симона! На Совет! Своего! – Петлюра!

Зал разрывается. Кто-то мне бумагу. Кто-то стучит сапогом по скамейке. Солдаты встают, некоторые срываются на трибуну. Его подхватывают на руки – он не противится, но не улыбается.

Его глаза еще теплые.

---

В углу среди женщин сидела Оля.

Она осмотрела барышень рядом. Кто-то смял в пальцах платок. Другая вцепилась в колени — чулок треснул. Еще одна закусила губу, не замечая, что кровь уже.

Оля чуть усмехнулась. Такие представления она уже видела. Сегодня даже латиница не понадобилась.

Через пол часа в том же зале был создан Украинский фронтовой совет Западного фронта. Ее возглавил Симон Петлюра и был делегирован в Киев на Первый Всеукраинский военный съезд.

II. Будуар

Оля оперлась руками на перила с выточенной шишкой.

— Любящий panek — бреется wieczorem, — и засмеялась. — Иначе как ржавая терка.

Он лежал неподвижно, пока она слегка качалась над его лицом - в своей любимой позе, дававшей ей контроль и наслаждение одновременно.

Симон улыбался:

— Что, szlachta polska сегодня довольна?

Она посмотрела вниз, между колен, на его лицо. Всё хорошо. Даже слишком хорошо, как для того, что они пережили за эти годы. Он хохочет.

Оля треснула его по носу.

– Нельзя так. Сейчас своим смехом ребенка побудим. Будет тебе и знать, и клир.

Слезла, мимоходом задела его ухо.

– Мало того, что не вижу, так еще и оглохну, – буркнул он, немного уловив воздух, и подправил подушку выше.

Оля спустилась ниже, между его бедер. Он закрыл глаза, протянул руку и нежно взял ее за взъерошенные светлые волосы. Не сводил с нее взгляда. Когда мог.

Волна накатила. Вторая. Третья – окончательно смыла мысли. Он распоростал, вжал плечами в постель, сжал пальцы на ногах.

Когда пришел в себя, в ногах, на краю, сидела Оля: обнаженная, согнувшись, обняла колени. Грудь сошлась, по бокам проступили складочки. В руке — кружка с компотом.

Она хлебала медленно, словно успокаивала сердце.

— Так что, господин Глава съезда западного фронта, довольны? — взглянула на него глазами.

Он усмехнулся.

– Как никогда.

Именно такую ​​он ее и любил. Сколько они вместе?

— Боже мой, какую дурак ты сегодня нес. Это было смешно.

– Да никто не…, – пробормотал он.

— Ты же знаешь, я тебя не смотрю, я тебя слушаю.

— Оля, но подействовало…

Он протянул к ней руку, затянул к себе под теплое одеяло. Холодно чертовски.

— Leśka znowu kota przyniosła, — вспомнила она сквозь сон. — Ободранный, голодный… Cholera go weźmie.

– Я уже сказал, чтобы больше ни одного. Повторил на украинском, чтобы запомнила.

— Но и так давай по польскому… — прошептала она. — Тридцать лет życia nie wyrzucisz. Ну что сделаешь...

Он не спорил. Просто молча погладил ее спину под теплым одеялом. И она уснула.

А завтра они ехали в Киев

---

III. НА КИЕВ

Леся складывала вещи в чемодан, ворча:

— Szkoła будет в Киеве?

Она очень похожа на отца – те же скулы, лоб, выражение рта. Но глаза черные, как у матери. Волосы собраны в две смешные косички, перевязанные синими лентами. Крутится у мамы. Гладит платье, открывает и снова закрывает застежки.

Симон что-то подписывает. Сосредоточен. Но, мимоходом, гладит дочь по голове. Но впитывает все, как губка.

Оля посмотрела на мужчину:

– Он будет? – спросила тихо, не оборачиваясь.

– Да, – ответил.

IV. СЕМЬ ЛЕТ К ТОМУ

Она все поняла сразу.

Из голоса Симона, когда он сказал: "это Володя. Мой друг."

Не из прикосновений, потому что их не было.

А из висящей между ними тишины тяжелая, плотная, непрошеная.

Оля сидела в стороне. Но слышала ее всей кожей.

> Это не грех. Я видела любовь между мужчинами.

Она знала: Володя не любит.

Ему не нужно тело. Ему нужна свобода. Он хочет войти в Симона – не коснувшись.

Как слово входит в голову. Как яд – в молитву.

Она видела это. Почувствовала. И думала – понимает.

В тот день Симон сказал:

– Я вас с малышкой никогда не покину.

V. ДВАДЦАТЬ ЛЕТ К ТОМУ

Ей было одиннадцать.

Мать – беременная. Живот большой, глаза уставшие, сон короткий. Отчим — караулил.

Не шумел. Не кричал. Просто ждал, пока она уснет. А потом появлялся. Тихо. Вовремя. Несомненно.

- Все так поступают, - говорил.

— Ты должна помочь маме.

– Она не может. А ты можешь.

Оля кусала губы до крови.

Не из-за боли. По мнению, что, может, это действительно правильно.

Что, может быть, он знает лучше.

Что, может быть, это ее обязанность.

Тело не слушалось.

Пальцы мерзли. Плечи немели. Ноги становились ватными.

Прикасался. Медленно. Привычно.

Как врач, что-то проверяет.

Она не боялась боли.

Она боялась, что это нормально.

Что так и должно быть.

Однажды он порезал ее.

Остро. Спокойно. Ибо "нервная была".

Шрам остался на внутренней стороне бедра.

Мать умерла, рожая братику.

Оба не выжили.

А Оля стала одна.

Ее забрала бабушка.

Тень в черных глазах притаилась где-то на самом дне.

Когда она встретила Симона, сразу сказала, что "нечистая".

Он не спросил почему.

– Ты жива и со мной. Мне этого достаточно.

Она молчала.

Это было впервые, когда кто-то не захотел знать больше, чем он готов сказать.

С этого дня она почувствовала себя свободной.

VI. ЭПИЛОГ

Леся сидела на скамейке в вагоне, лепила буквы из пластилина.

- Это "Л". Как Леся. А это будет "Киев".

Симон сидел напротив, листал английскую книгу.

Остановился, усмехнулся сам к себе.

- Олюня, а ты знала, что "come" на английском означает не только "прийти"?

Оля хотела что-то буркнуть о Quo vadis – но поезд затормозил.

Перон.

Под вагоном вспыхнул свет.

Оля придержала Лесю за плечо, чтобы не рванула вперед.

На перроне. В пальто. Он стоял.

Глаза — те же.

И – улыбка.

Володя.

## #15. Блудный сын

НАЧАЛО. ПРОФЕССОР

A. ПРИГЛАШЕНИЕ

Начало марта 1917г.

Киев, Крещатик, Главная почта.

Темноволосый высокий мужчина. Около сорока. Вышиванка из-под пальто. Бланк телеграммы. Сергей Ефремов.

За бортом гудит. Красные ленты, сине-желтые флаги, студенты исполняют Шевченко.

– Царь отрекся! Новая жизнь!

Рассыпалась империя. Двухсотлетний мрак отступил.

14 марта дома у Чикаленко было 27 человек. Определяли будущее.

Сергей протирает очки.

Взгляд тяжелый. Вспоминает.

В Киеве две силы: Николай Михновский – за немедленную независимость. За ним фронтовики и оружие. Но не партии.

Эти за автономию, согласованную, лояльную Москве.

Сергей умеет объединяться. Искать компромиссы. Вот и сейчас. Договорились.

17 марта возник Центральный Совет.

Временная. Пока не будет национального собрания.

Название - "Центральная Рада" - предложил сам Сергей.

20 марта выбирали вождей. Себя Сергей поставил заместителем. А председателем заочно профессора Михаила Грушевского. Москали окрестили его "некоронованный король Украины". Смешно. Однако даже Михновский согласился.

Одна беда. "Король" в Москве. До этого был в Казани. Но выпустили из ссылки.

Сергей крутит бланк. Долго не может начать. Наконец пишет:

> В Киев. Михаил Сергеевич, время пришло. Без Вас не обойдемся.

Б. КУП

26 марта 1917 г.

Поезд: Москва – Брянск – Киев.

Второй класс.

Скромная одежда, тапочки, пижама, стакан с чаем. Грушевский разместился у окна. В руках российская газета.

Карикатура.

Царизм - мертвый на ложе,

а рядом - Грушевский в шароварах,

танцует гопака, закинув руку за голову:

«Царизм мертв?»

"Зато еще не умерла Украина!"

Подпись: Профессор-танцор.

Грушевский долго смотрит.

Уголки губ поднимаются.

Паровоз гуркоче.

Ночь спокойная. Утром очнулся в семь. Умылся.

А потом из коридора послышалось:

Сосредоточься! Сосредоточься!

(румын. огонь).

Соседнее купе курилось. Служанка подогревала молоко для панского младенца. Треножник опрокинулся.

Пламя пошло по занавескам и обшивкам.

Поезд несся сквозь снег.

Ветер раздувал огонь.

Кондуктор исчез.

Пассажиры кричали.

У Михаила начала тлеть борода.

Вижу, что опасно дальше сопоставляться.

Грушевский выпрыгивает.

Профессор истории?

Нет!

Каскадер с бородой.

Под ногами снег, пепел, обломки дерева.

За спиной – пламя.

Но вышло.

Справился! Целый!

Огонь проглотил все: уникальные старопечатные издания, деньги, теплая одежда.

Чудом ничего не переломил. Газетчики назовут это "божественным спасением".

Ночью другим поездом он доехал до Киева. Никто не встречал. На вокзале темно. Ни одного извозчика.

Профессор в пижаме и тапочках шел сам. От вокзала до его дома минут тридцать. По мартовскому морозу.

Его Киев.

Он дома.

> ПРИМЕЧАНИЕ. История действительна, на основе воспоминаний самого М. Грушевского. Во время скачка он не травмировался. Однако хождение в пижаме не обошлось. Две недели с температурой, бронхит.

Карикатура в газете реальна.

C. SET

Две недели спустя

Апрель 1917 г.

Киев, ул. Владимирская, 42

Центральный Совет

Вечер.

Стол заставлен чашками, тетрадями, пепельницами с окурками. В углу ворчит печка.

Грушевский, Ефремов, Михновский, несколько членов президиума. Обсуждение расширения состава Совета.

Михновский первым бросает, с грустью:

— Придется звать социал-демократов.

Ефремов сразу хмурится:

- Ты меня удивляешь, Николай. К чему они тебе. Шаткие и никакие. И лидер их… вообще… (засекается, кашляет)

Грушевский с улыбкой:

— Тот, с которым у тебя была одна тюрьма, а еще, говорят, одна женщина?

Ефремов краснеет.

- Не пересекайте границу, профессор.

Пауза.

Грушевский пожимает плечами:

- Не обязательно Винниченко. Там еще Петлюра есть. Редактор "Советы" и "Украинской жизни". Мы все ему давали статьи. И ты тоже.

Михновский смеется в пышных усах.

- Два царя в одной партии? Профессор, вы ведь историк. Да не бывает. Кто должен быть сверху.

Хохочет на весь зал.

Ефремов кривится:

- Николай, прекрати. Не все такие извращенцы, как ты.

Грушевский задумчиво.

– Винниченко я видел. Симон познакомил когда-то еще во Львове. Женщину знаю, Розалию. Врач. Спасла мою дочь.

Ефремов уже немного отошел:

– Петлюра давно к нам в дом приходил. Его Максим Лесин в первый раз завел. А потом Симон поехал в Питер Альман править. Однако он меня публиковал повсюду, где бы ни был. Я еще удивлялся, когда он такой молодой, а руководит. Но потом я сильно его не слышал. Говорили, в Москве, женился, ребенок. Что он сейчас?

Михновский кивком подытоживает:

– Был на фронте. Западном. Я слышал от наших, что там много выступало. Нашел общий язык с войском.

Грушевский улыбается в бороду:

— Ну, если ты даже за, Николай…

- Я не "за", - хмыкает Михновский. – Просто больше нет никого.

Ефремов бормочет:

— А можно хотя бы без этого… Винниченко…

Грушевский тихо:

– Вспомнил! При Симоне мой сосед еще просил. Франко. Пока жив был. Царство Небесное.

Пауза.

Все молчат.

Грушевский поднимает глаза к потолку, вздыхает:

- Берем обоих. Глупая партия с двумя головами, но что поделаешь.

Он смотрит на Михновского:

– Напиши Петлюре.

Где он сейчас?

- В Минске, - коротко отвечает Михновский.

Грушевский улыбается:

– Хорошо. Пусть уезжают. Оба. Вот и спроси, кто там будет главный.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Р. Лифшиц действительно вылечила Екатерину Грушевскую в Москве. Зафиксировано в воспоминаниях М. Груш., В. Винн.

С.Петлюра во всех своих изданиях публиковал Грушевского и Ефремова.

I. 3-Й ДЕНЬ. У ХАРЛАМПИЕВИЧА

(Саймон)

Киев, май 1917

ул. Мариинско-Благовещенская, 56

(сейчас Саксаганского)

Имение Е.Чиленко.

Повторение ада.

(лат. повторение ада).

Новый круг ада. Как у Данте.

Тоже комедия. Но мне не смешно.

Невзрачный шик. Произведения искусства.

Роскошь, которую не нужно выпячивать.

Слуги исчезают, как положено.

Меня вызвали в Киев.

Я здесь. Я снова должен понравиться.

Как тогда, двенадцать лет назад, когда приехал в редакции.

Сейчас ставки выше.

Уже не редакция, а государство.

Харлампиевич снова решает, что мне отдать. Тогда он хотел подарить должность Володе, но тот отказался. Редакторство скучно для Гения.

Сейчас – вряд ли.

Сейчас – это о власти.

Мы с хозяином на диване. У нас низкий столик на колесиках. Кристалл с горкой свежего печенья. С маком.

Сладкий запах.

Не беру. Не им. Не желаю.

Он приходит, как обычно.

Пару недель, когда вернулся, успел раньше меня.

Улыбка, парфюм, костюм, штиблеты – все при нем.

Садится, как у себя. Расправляет манжеты.

Запонки. Золотые часы.

Комната сплющивается.

Он – это Володя.

— Мы тогда с Горьким гуляли вдоль моря…

(Играет)

— А я спросил его: Ты верил хоть во что-то, когда тебе было пятнадцать?

(пауза)

- А он мне: "Ты, Владимир Кириллович, - опасный идеалист".

Чикаленко усмехается, кивает, подливает.

— Да-да, Володя… Очень интересно, Володя…

Далее по легенде – Ленин, Капри, Женева, немного слез. И между прочим, будто дату уточняет, Гений:

— Тогда как раз Володик, сын мой умер.

Я молчу, держусь. Сын. У него. Умер. Кручею папиросу. Ну, действительно. Мои годы на фронте здесь никому не интересны. Когда здесь бесчеловечные страдания.

Входит Оля. Та же племянница Чикаленкова, которую дядя ежедневно спасал.

Иногда по два раза. Теперь уже реже. Возраст. Радикулит.

Уже взрослая.

Поменялась. Там, где нужно, уже все как у женщин.

В руках серебряный поднос.

Подходит к столику.

Наклоняется. Преподает.

Ее белые рыхлые персы прямо передо мной.

Чувствую запах.

Крестик туго воткнут между ними.

Тело на алтаре.

На уровне глаз. На расстоянии ладони.

Я смотрю. Дольше, чем нужно.

Это фиксация.

Глаза не отреагировали вовремя.

Отвел взгляд, но поздно.

Володя все видит.

Улыбается. Enfant terrible.

(фр. испорченный ребенок).

Оля зашуршала шлейфом.

Что-то о вишне из амбара.

Взять банку кофе.

"Будет сладко."

Cherry pie*. Конечно.

(*англ. женская прелесть).

Володя быстро поднялся. За ней.

Молча.

Без паузы.

Обычно.

Чикаленко открывает бутылку.

– Французское. Grand réserve. Придумали для обольщения женщин. А пьем мы с тобой, Симон. Не унывай, они всегда недолго. Скоро вернутся.

Пробка бьет в потолок. Он смеется.

Стекло шипит.

Вижу кожей.

Знаю.

Каждое движение.

Его бедра.

Я в блестящей гостиной с женским питьем.

Он в двух метрах, из-за перепонки.

В сыром амбаре между банок,

баняков и концервов.

Никакой поверхности.

Стоя.

Облупленная стена.

Упереться. Холодная.

Сухая чешуя краски под пальцами.

Юбка вверх, порванные чулки.

Сломанные застежки.

Ее влага.

Его серые пуговицы на белом нижнем белье.

Пальцы отковыривают по одному.

Срывает ее крестик.

Красный след на ее шее.

Закрывает рот: хочет, чтобы тихо.

Его руки.

Обрамлены черным.

Идет ровно. Жестко. Как часы.

Я знаю.

Он смотрит.

Черные отверстия.

По мне. Теперь.

Револьвер яда.

Сквозь нее. Сквозь стену.

Без всякого слова.

Ее тело – простор для пренебрежения.

Она даже не строчка в его произведении.

Он плюет в лицо Чикаленку.

Тому, кто кормил его.

Платил за костюмы. По журналам. По Парижу. За новую Украину.

А теперь наливает нам обоим и смеется.

Браво.

Слава императору! Да здравствует смерть!

Славься, император!

И он, что может.

И я, что молчу, потому что хочу должность.

И кормящий Чикаленко — и все равно благодарит.

- Я еду в Хельсингфорс, - говорит Харлампиевич. - Деньги оставляю. Проследи за ним.

– Хорошо, – говорю.

— Ты ведь не как те, самостийники. Ты, Симон, тонкий, лучший. Терпеть не могу того Михновского. Черт бы взял его.

И глотает печенье.

Я киваю.

Да-да. Я ведь ни разу не такой.

Lupus in pelle ovis. (лат. Волк в овечьей шкуре)

Проникновение после полового акта

(лат., театральный термин, выход на сцену персонажа пост-акт)

Володя возвращается.

Немного расхристанный.

Немного задыхающийся.

Немного доволен.

И похоть погасил. И я ощутил. Слишком.

Садится.

Никто ничего не видел.

- Итак, - говорит Чикаленко. - Центральная Рада создана. Я во власть не лезу. Умываю руки. Должности сами себе нарисуете.

Пауза.

– Идите.

– Детки.

– Благословляю.

– Мальчики.

– Да, – говорю.

На лестнице.

Володя:

— Я видел… ты ведь ее хотел?

Пауза. Тихо.

— Или, может… не ее?

Я подавился сигаретой.

Даже животные не гадят там, где их кормят.

«Блаженны дающие, даже псам».

— Блаженны дающие — даже псам.

II. 6-Й ДЕНЬ. ВЫБОРЫ В ВОЙСК. КОМИТЕТ

1. МИХНОВСКИЙ

Душно. Люди висят на подоконниках.

На трибуне – Николай Михновский. Острый, как лезвие.

– Москва – враг. Один. Навсегда.

Без оружия мы рабы.

Немедленно нужно создать армию.

Украина или смерть.

Не федерация. Самостоятельная.

Актуально. Здесь и сейчас.

Красавец.

Гул накатывает волнами.

Стихнет и снова взрывается.

Симон сидит в первом ряду.

Закрыл глаза.

…Когда-то очень давно он уже это слышал... Полтава.

Юный семинарист. Худой.

Рыхлые губы, небесные глаза, белая челка.

Влип в стену, затаив дыхание. Слушает.

Нежные пальцы сжимают серебряный крестик на цепочке.

Чтобы сюда попасть, он скрылся, нарушил все возможные уставы.

Снял свою приталенную черную рясу.

Нам не нужно образование.

Если его узнают – конец.

Михновский, двухметровый усатый великан, курил зал словом.

"Пушкинов надо сносить!"

"Нет среди -НИХ- хороших!"

"ОНИ все - враги, даже те, что против царя."

Это было посвящение. В тот вечер Симон присоединился к его партии.

В голове мелькнуло:

"Он сильный. Но однажды я буду сильнее".

Этот день – сегодня.

Тёмная Дева.

(лат. грядет Темная Дева, аллюзия насмерть).

2. РЕГУЛИРОВАНИЕ

Выступает социалист Порш:

– Эм… Все члены нашей соцпартии убеждены…

что армию… нужно… демобилизовать…

по годам призыва…

а дальше… регулярная армия… отменяется.

"А все ли? - у Симона мелькнуло. И сразу - не ко времени."

Предложения Порша расползаются, как старые штаны. Мысль тонет в грязи.

Зал ревет и стонет от зуда.

С галерки нарастает:

- Пет-лю-ру...

Пять -

лю —

ру.

Воздух натянулся в ожидании.

Грушевский трясет бородой. Время мотает речами о важности исторического момента.

Кто бы сказал.

– А где же наш герой фронта? - кто-то громко.

Все оглядываются.

Идеальная картинка.

Симон уже в проходе, при полном параде.

Крутит в пальцах зажигалку.

Клатц

Клатц

Готовится к планируемому выступлению-агитации.

Владимир Кириллович, ведущий член Центрального Совета от УСДРП, в трех рядах. Справа. На расстоянии. Поднимает голову. Смотрит.

Симон шагает в другую сторону от трибуны.

За тяжелый бархатный занавес. За ним Володя, как Дева Мария за ангелом.

Бывает. Лучшие друзья.

— Вот поддержка… — шепчет кто-то.

— Всегда рядом…

- Неразлучные!

Чудо рождения – мифа.

3. ЯВЛЕНИЕ

Таинство.

Из мрака щели

Посреди багрового фона

с золотыми кистями

выходит ОН.

Тот, кого ждали.

Белая рубашка.

Крижма.

Вот младенец. Царь без короны.

(лат. Смотрите на младенца. Царь без короны).

Зашпортался.

Едва держится.

Воротник расстегнут.

Не говорить.

Голубые глаза к потолку.

За его спиной хищным ястребом смотрит Володя.

Лист в руке, как копье правды.

- Угроза! - тревожно.

- От людей Михновского!

- Пишут: "убьем Симона. Народного героя".

Симон стоит.

В полной тишине тяжелое дыхание.

Как перед распятием.

Тело вместо мессы.

Вот мы и здесь, развлекайте нас.

Володя смотрит между соболиными брови.

Щетки черные усы.

Зло будет наказано.

Меч справедливости

Войдет.

Рассеет его.

И развеется зло пеплом на ветру.

Зал взрывается.

– Он выстоял! Он наш! Симон!

Звездопад аплодисментов.

Агнец Божий.

Агнец Божий.

Не поднимает глаза.

Но и не уходит.

Авеню.

Толпа захотела жертву — и получила тело.

Миф запустился.

Как муха в капле воска.

> МОНОГРАФИЯ. Сцена с вымышленным письмом-угрозой была разыграна В.Винниченко для получения должности С. Петлюрой.

* от авт.

В реальности была не занавес со щелью, а отдельный тонкий простынок с картонной дверцей.

4. СЛАБКОЕ МЕСТО

Последний шаг.

Агитация — и конец Михновскому, посмевший поднять руку.

На народном герое.

Изменения в регламенте:

В связи с непредсказуемыми обстоятельствами (угроза жизни кандидата) друг решил поддержать друга.

Слава великому украинскому писателю!

Социализм и дружба – неразрывны.

Одна трибуна – два человека.

В клочье света.

Два крила.

Симон слева.

Володя – справа.

Тяжелая деревянная глыба перед ними.

Перекрывает все ниже груди.

К зрителям глухая, но изнутри пустая: ниша для бумаг, воды, черновиков.

Грушевский говорил за кафедрой, с другой стороны подмостка.

Устало, затянуто.

Как будто от него что-то зависело.

"Уважаемые! Исторический момент! Решается судьба Украинской армии!"

Слова сыпались, как мука.

Зал хотел кульминации.

А еще больше – кончить.

Так выполним ее желание.

Слушаем кандидатов.

Последний на сегодняшний день — Симон Петлюра!

Его не сломили вражеские угрозы!

Слово Владимиру Кирилловичу,

другой

товарищ

действительному члену Центральной Рады.

Друзья останутся друзьями.

Володя торсом подается вперед.

Черные глаза.

Волосы вороном.

Голос чистый и приподнятый:

– Симон для меня – самый лучший.

Выучил все языки. Поймет всех! Обхитрить каждого.

Кто-то в первом ряду хмыкнул.

Симон повернул голову.

Без улыбки. Володя, твои шутки никто не поймет.

Тот медленно опускает левую — в нишу трибуны.

Наверняка ищет карандаш.

Или сигарету.

Симон делает пол шага назад.

Проходь, Володю.

Найди все, что нужно.

А тот не унимается.

-А Pani Petlura у него - Хорошая! Różowa perła!

Там в темном деревянном брюхе для бумаг начинается игра.

Пальцы его левой руки – указательный и средний – поднимаются вертикально.

Задерживаются на мгновение в жесте крещения – перстосложение.

И упираются во внутреннюю сторону правой ладони над ними.

Правая рука поворачивается и запирает левую, обхватив пальцы.

Обе ладони проворачиваются в горизонталь.

Володя, крешчендо:

– Сегодня целовал ей белые ручки.

Персик.

(движение губами, похожее на поцелуй)

– Как думаешь, мне ее взять?

….В партию?

Правая ладонь немного разжалась.

Левая начинает движение.

Короткое. Четкий. Поступательно-обратный.

Тишина загустела,

как оса в варенье.

Два пальца, полуоткрытая ладонь: входят и выходят.

Раз.

Раз.

Насилие для одной пары глаз – Симона.

Агитация продолжается.

Владимир Кириллович посмотрел на друга.

и искренне улыбнулся.

Как товарищ.

Как партийцу.

Как соратнику.

— Держи власть, Симон. Пока она только твоя.

(пауза)

Жест продолжается.

Туда-сюда.

Тишина – густая.

И тогда последний удар:

– Но… что же Симону важнее любви… или власть?

– Классовая борьба! — крикнул кто-то из зала.

Симон все время стоял. Прямо. Ровно.

Молчание — единственный ответ, который не изменял его Оле.

У него нет выбора.

Голосование.

Единодушно.

Петлюру в Центральную Раду!

Володя, молодец, вот так поддержка!

Толпа выплеснула на трибуну.

Его тело подняли вверх.

Понесли.

Целовали одежду.

Тонкий перст.

Раскинул руки.

Плавно.

Леву.

Верно.

Ладонями к потолку.

Для равновесия.

Молчал.

Белый шелк.

Черная кожаная портупея.

Крестом.

Он уже не принадлежал себе.

> ГОСТ. АРХИВ. Для строительства укр. армии съезд избрал Украинский Генеральный военный комитет в составе 18 человек, который возглавил С.Петлюра.

Решения съезда имели важное значение для развития укр. нац. движения в войсках, способствовавших росту нац. сознания укр. народа.

> В.ВИННИЧЕНКО, ДНЕВНИК: Петлюру тогда выбрали, потому что он был в шинели.

> ПРИМЕЧАНИЕ 2. На улице была жара, 27 градусов, Симон был в рубашке с черной кожаной портупеей].

5. ПО ЗАВЕСЕ, ПОЛЧАСА К ТОМУ

Снаружи шум, лозунги, топот. Гул революции. Рев толпы.

А тут тишина пульсирует в висках.

Мрак.

Каждый звук слишком громок.

Каждое движение рискует стать звуком.

Двое стоят в упор.

Никто не видит.

Все знают, что они здесь.

Друзья.

Соратники.

Партийцы.

Обсуждение рабочих вопросов.

Помощь перед выступлением.

Бесценная поддержка.

Володя, тихо:

— Хотел во власть — садись в кресло. Будешь подо мной.

Должность как раз для тебя: пафосно и ни о чем.

(вытаскивает лист, разворачивает)

– Не хочешь? Я помогу тебе.

Вот. Твое письмо.

Только кивни, и я им покажу твое тухлое нутро.

Симон почти неслышно:

– Не смеши. Никто, кроме тебя, этих строк не поймет. Показывай. Хоть всем.

Володя:

– Ты прячешься в буквах.

Ладен выучить мандарин, только чтобы не сказать, кем ты являешься.

Саймон:

– А кем? Тем, кого хочет товарищ член Центрального Совета и гениальный писатель? Скажи им. Но у меня есть Оля. И у нас все в порядке.

Володя резко пододвигается.

Поднимает руку. Пальцы – под расстегнутый воротник.

Симона. Движение вокруг шеи.

(Шипить)

— Где он, твой крест, святой? Стесняешься явить верующего социалиста? Зря.

(Тихо-тихо в упор, Симон не столько слышит, сколько испытывает колебания горячего воздуха)

– Шестой день.

Давай, чувак!

Помнишь, Балерина?

Сотворим человека по образу нашему…

(богохульн. лат. перефр. вместо сотворим человека — сотворим мужчину [по подобию]).

Резко разворачивает его.

За плечи.

Ребром ладони между лопаток толкает в спину.

Симон шатается.

Удерживается.

И исчезает в свете.

III. 1-Й ДЕНЬ. ПРИБЫТИЕ

Киев.

Старый вокзал.

Перрон гудит. Ботинки, чемоданы, пот, солнце.

Володя стоит в стороне. Не зовет.

Выжидает.

Сами к нему подойдут.

Приближаются.

Симон с пакетами, расстегнутый воротник. Оля рядом, немного озабоченная.

Дочь держит мишку с бантом.

Двигаются вместе, как давно слаженный механизм.

Володя улыбается.

— Какая сладкая девочка, вырытый папа!

Держи куклу.

Госпожа Петлиура, я целую ваши руки.

Давайте помогу.

Пока спускались с лестницы,

ветер немного завернул Симону воротник.

Оля не сказала ничего – просто подняла руку, поправила, как всегда, и в тот же миг – он ее поцеловал. Во лоб.

Поправил ее растрепанные белокурые кудри.

Легко. Как рефлекс.

Володя – за спиной. Видел все.

Стал ближе.

Дыхнул ему в шею.

Голос — morendo, ковзкий:

— Ты мог остаться.

В Минске.

На фронте.

В ничтожестве.

(пауза)

– Но приполз сюда.

Чтобы ты лучше понял:

Либо подо мной, либо под землей.

У Володи больше не было любопытства.

Только уверенность.

Постлюдия.

У каждой линии обороны есть шов.

У Симона — Оля.

> ПРИМЕЧАНИЕ. При первом чтении может показаться, что Симон – жертва.

Перечитайте снова. С момента, когда Володю зовут за кулисы.

Иногда "агрессор" только привлекает внимание, а "жертва" - настоящий манипулятор.

## #16. Первая измена

1. *INCEPTION [СИМОН]*

Киев. Штаб Украинского Генерального Военного Комитета (УХИК).

Конец июня, 1917

Все повисло. Стопки бумаг. Горячий воздух.

Симон сидит. Все смотрят на него, но мимо.

Украинизация – зависла.

Полуботковцы – горячие.

Очередной съезд на носу.

2. НЕПРОЩЕННЫЙ [СИМОН]

Полтава-1896, воспоминания Симона

9 июля. Каждый год в этот день их выводили — стайку ребят в черных приталенных платьях к земле.

Ряса. Узкие рукава.

Шествие к месту Полтавской битвы.

Россия сделала город алтарем. Здесь все было именем Петра или Великой Победы.

Поклонялись не царю – снова и снова насиловали тень Мазепы.

Последняя попытка восстановить Украину в XVIII веке.

Ненавидели и боялись.

По домам шептали легенды от прадедов. "Мазепинский дух" – так это называли московские жандармы.

То, чего нельзя было убить — клеймили предательством.

Симон шел в колонне.

Знал дорогу. Выучил.

Будет молитва и речь о святом царе и богомерском предателе.

На плите, установленной в прошлом году,

нашкребли: «…на увѣковѣченіе великого события спасительной Полтавской побѣды.»

Спасительной называли

смерть Украины.

В нем что-то закипало.

Как казан с полтавским борщом.

Он тогда еще не знал адвоката Михновского. Только слышал имя, что произносили шепотом.

На обочине стоял мужчина.

Два метра ростом. Вышиванка.

Светлые глаза. Усы причудливой формы.

Правильное, почти классическое лицо.

Он стоял ровно и смотрел.

На кого-нибудь.

> — Когда-нибудь среди этих ребят появится тот, кто сотрет вас с лица земли.

Белокурого парня с челкой — перевернуло и шлепнуло.

Слова влезли под рясу.

Симон услышал.

Опустил глаза.

На действие будет противодействие.

3. GROUND CONTROL [ВОЛОДЯ]

Пушкинская, Киев. [от авт. Сейчас Чикаленко].

27.06.1917

Захожу. Духота. Огорченный кофе. Часы тикают. Соседи за стеной.

Эта рябая дура снова не приоткрыла окна, теперь спина мокрая. Смотрит вечно, будто буду бить. Снова все валяется. Я же сочинял. Универсал. Мое слово - "универсал".

> “Да будет Украина свободной.

Не отрываясь от России, пусть народ украинский на своей земле имеет право сам распоряжаться своей жизнью...”

Правки Грушевского. Выбрасываю.

Завтра утром – цирк. Усатые рожи, портфели. Ефремов – вторая ряса, ненавижу. Сестра его еще ничего.

Потом вечером на Питер. К Керенскому.

Двое суток — в пути.

А когда буду там, во дворце: несколько часов у дверей.

А дальше – лизать их знатные жопы. За украинскую автономию.

Еще и салфетки подать.

Но главное завтра – другое.

Я решил.

Положу этому конец.

Хорошо, что он еще не знает.

Эти полтора месяца в Раде – невыносимы.

Одно дело письма, он за пол страны. Другая – каждый день.

Видеть. Чувствовать.

Как курит. Как дышит.

Как черкает бумаги.

Как стряхивает пепел.

Из-за него.

Не могу отдаться революции.

Страдает государство.

Еще неделю назад решил: уберу его. Потому что не выдерживаю.

Тринадцать лет я на поводке.

То туже, то свободнее. Чистенькими ручонками. Ни разу.

Херувим синьоокий.

Белые перья.

Петля. Петлюра. Нет каламбур.

Диагноз.

Когда хочет – пишет. Если нет – вздохни.

Главное – тихо.

Я в трещинах.

Он – не Бог.

Но. Смотрит сверху. А я – под ним.

Дым. Они.

Никогда не знаю, это ли конец?

Или просто P.P.P.S

Даже буквы – его.

У него женщина. Ребенок.

Я его письма. И себя – без него.

Пафосне: Amor aeternus, sine vita.

Чувствую. Что-то в доме не так.

Тишина не такая.

Всё на месте. Но. Что-то.

Кто-то.

Я теперь первый заместитель Грушевского.

Политика.

Меня пришли убивать.

Кухня. Спальня. Пусто.

Ванная.

Захожу.

Окно полуоткрытое. Цикады поют.

Щелкаю выключатель.

В-И-Н.

Голый.

В ванне.

Овальная. Небольшая. На ножках.

Посредине.

Под светом.

Вода темная почти по грудь.

Ничего не видно.

На этот раз еще тоньше.

Сидит.

Спина округлена.

Острые ключицы.

Лопатки и колени выше воды.

Плечи шире ванной — локти свисли за борта.

Руки свободно вниз, немного изогнутые.

Ладони - полуоборотом вперед.

На левом запястье – четки.

Багрові. В два охвати.

Черный крест с кисточкой

прилип к коже.

По нему капает на пол.

Правая ладонь сухая. Вывернутая немного вперед – естественно.

И шрамы над ней.

Едва заметны. Для чужого глаза ничего.

Но я знаю, где смотреть.

Тонкий. Параллельные.

Стертые, но не пропавшие.

Я видел впервые еще тогда. 13 лет назад.

Не говорит об этом.

И не нужно.

А ниже – точеные пальцы.

Указательный и средний.

Сигарета между ними. Тлеет.

Мой приговор.

То, о чем я годами думаю.

Хочу упасть лицом в изразце.

Но стою.

Время замерло.

Ангел сошел в мою ванную.

Интересно, где же крылья.

А у меня – тишина в паху.

Ничего нового. Каждый раз.

Зато завтра штаны будет разрывать.

Упомянул. Ключ. Один. У него.

Ни разу еще. До сих пор.

И он здесь. И я здесь.

А завтра все изменится.

- Что, испугался? - спрашивает, не глядя. — Это я. Кто там в этом году… Клавдия Петровна?

Меня скрутило.

– Нет. Она… женщина. С ребёнком.

Вращается. Немного наклоняет голову.

Сверлит синим льдом.

Пальцы медленно между серыми мокрыми прядями.

- С твоим ребенком. Единственная, кто тебя нахер послал. Ты ничего не сделал. Спина болит. Лечусь у тебя в ванной.

Я молчу. Потому что правда.

Ушел на кухню. Хлынул, что было.

Возвращаюсь с бутылкой. Он уже на диване.

Сидит. Охватил острое колено.

Вытертый. Только с волос немного.

- Здесь останусь, - говорит. - Далеко уходить.

Смотрит прямо в глаза. Как обычно.

Голос его высыхает:

– Я тебя не возьму. Спина. Сегодня – нет.

Так спокойно. Как о погоде.

И идет дальше:

– А ты думал, я не знаю?

Я читал Фрейда. Даже он такого, как ты, Володя, не представлял.

Тянет под меня — а мучаешь женщин.

Отвратительный.

Камни на голове.

Гвозди под ногти.

Он меня читает до последней строчки.

Сажусь рядом.

Скривился:

– И давай, Володя, без сопляк. Ты не единственный в мире. 13 лет ходишь и молчишь.

Я достаю рюмки.

– Нет, – говорит. - Лекарство. Алкоголь – противопоказан.

Свет выключаю. Я – в постели. Он – на диване.

В ушах отбивает барабан.

Он. Сказал.

Это.

Я ждал.

Спрашиваю.

- А почему Леся?

Пауза.

– Максим Славинский. Ольманах. Лесин… Ларисин любовник.

В Питере договорились: будет дочь - название Леся. Он находится в Центральной Раде. Спроси сам.

Он уснул.

А я лежу. Смотрю в потолок. До утра.

Теперь все сказано. Кроме завтрашнего.

Или.

Он.

Знает? - о завтра.

> УЧЕБНИК УКР. ЛЕТ, 10 класс:

«В своем творчестве Владимир Винниченко разоблачал бессмысленность и искусственность старой святеничной морали. Выступал против аморализации человека буржуазным обществом.»

4. CAMERA EYE [СИМОН]

С. Рада

28.06.1917 на должность заместителя.

На следующее утро, 28 июня, было оформлено первое украинское правительство. Генеральный секретариат.

Во главе - Владимир Винниченко

(первый заместитель Председателя Центральной Рады)

Фотографа вызвали сразу после протоколов. Все суетились.

Симону не дали стула со спинкой.

Указали: сюда.

Крайний правый.

Стул был ниже других.

Его буквально посадили так,

что плечи провалились,

и на фото он казался меньше,

чем на самом деле.

Он сел. Осторожно.

Спина болела с ночи.

Лекарство не подействовало.

Туловище будто просилось внутрь.

Но нужно было держаться.

Не согнуться — окончательно.

На нем был пиджак, стилизованный под военную форму — между гражданским и фронтовым. Воротник жестко стоял, мозолил, пуговицы отблескивали, но это не был мундир.

Рядом - Ефремов в вышиванку, молча.

За спиной Мартос, взгляд сторожкий.

"Смотрите в камеру."

Симон не мог.

Лишь немного повел головой.

Руки на коленях.

Пальцы не сжимались.

Его не назначили.

Совещательный голос.

Обязанности без полномочий.

"Оттуда" не утвердили, сказал Володя и улыбнулся.

Фото было поставлено так, чтобы тот, кто имел в руках ножницы, мог одним движением его срезать.

> УЧЕБНИК ИСТОРИЯ УКРАИНЫ, 10 КЛАСС:

«28 июня 1917г. С.Петлюра был назначен Генеральным секретарем по военным делам.»

> НАУЧНАЯ МОНОГРАФИЯ:

«Петлюра оставался главой УХИК, а не Генеральным секретарем...

У него был только совещательный голос. Подписи и полномочий не было.

> ДНЕВНИК В. ВИННИЧЕНКО:

«Сегодня возникли украинские власти. Генеральный секретариат. Это было идеальное правительство. Основой его была добрая воля, доверие и общая цель.

Было жарко. Пил чай с лимоном.

> ДНЕВНИК С. ЕФРЕМОВА:

«Я в 1917 году не узнал бывшего Симона: вырос, уважился, развился.

В Центральной Раде в 1917–1918 годах он был одним из самых вдумчивых и развитых политиков.»

[Примечание от автора. Эта фотография во всех учебниках, википедии – повсюду]

5. Я твой отец (отцеубийство)

Киев, июль 1917

Михновский не поднялся. Сидел, как всегда, ровно, упрямо. Кабинет был в старом доме, с толстыми стенами и тяжелыми запыленными занавесами. Воздух застыл, как кисель.

Симон заметил, что здесь все осталось, как было: дубовый стол, карта с масляным пятном в центре, газеты с заголовками из прошлой жизни.

– Это ты? - спросил Михновский тихо.

Симон остановился перед столом. Кивнул.

- Я ждал тебя, - сказал Михновский. – Еще тогда. Когда тебя выдвинули в Комитет.

Ты стоял сбоку.

Симон молчал.

– Я с тобой, всегда был и буду, – сказал наконец.

– Знаю, – ответил Николай.

– Поэтому должен уничтожить, – выдохнул Симон.

Пауза.

– А чего именно сейчас? - спросил Михновский.

Симон посмотрел прямо:

— Потому что их казнят.

— Кого?

– Сам знаешь. Твоих. Полуботковцы. Если ты им не скажешь разойтись, я это сделаю. Тогда уже не будет возврата.

Михновский не повел бровью.

— Тебя убьют следующим. Очень скоро.

Симон подошел вплотную. Осторожно поставил на край стола руки – костяшками вниз. Леву. Право. Наклонился к Николаю.

Глаза – в глаза.

И тихо:

– Я передам, найду наследника.

И он пойдет дальше. Даже если меня не станет.

— Что ты передашь, чудо ты гороховое, — проревел Николай, хохоча.

Симон не моргнул:

- Что Украина будет свободной.

Николай понизил тон:

– Как? Из-за нас с тобой, мертвых?

Симон молча ушел.

Дверь не скрипнула. Воздух не шелохнулся.

> ВОСПОМИНАНИЯ М. ГРУШЕВСКОГО:

«Тогда мы еще не знали, что Симон Петлюра – это Михновский,

только интеллигентный и кроткий.»

6. HELLO DARKNESS [СИМОН]

Июль 1917

Киев, село Грушки. Нынешняя станция метро Берестейская.

**Полуботковцы — самовольно созданный прибывший в Киев полк из Чернигова, чтобы провозгласить независимость Украины. 5000 душ**

Симон приехал один, сам управлял.

Без охраны, без знаков. Воины стояли плотно – молчаливые, зажженные. Некоторые еще с штыками.

Он остановился перед группой. Кто-то выкрикнул:

— Мы не предатели! Мы хотим независимости!

Его окружили. Кто-то просил, кто-то кричал, кто-то уже умолял.

– Мы же за Украину!

– Мы не доверяем словам!

- В Раде слабаки! Вы нас сливаете!

– Пусть Симон скажет!

Он слушал. Долго. Не перебивал. Не оправдывался. А потом стал на какой-то ящик. Посмотрел поверх голов.

Речь была короткой. Голос пришлось снизить. Глаза теплые, серые.

- Братья.

Я просил вас не вносить дезорганизацию в наши ряды. Я не осуждаю вашего гнева.

Но у вас нет права на самочинство.

Враг ждет, чтобы мы развалились изнутри. Не давайте ему этого.

Мы не можем быть анархией. Должна быть сила. И порядок.

Он сошел без аплодисментов. Затем последовал приказ.

Разоружить полуботковцев.

Тихо. Официально.

Их отправили на Западный фронт [первой мировой]. Очень скоро из 5 тысяч осталось пятеро.

Поручик Михновский был отправлен туда же.

Симон вышел из автомобиля. Шел к зданию Центральной Рады.

Левая рука в кармане.

Две багровые риски охватили запястье.

Ониксовый крест немного охлаждал. Никто не видел.

> Чтобы жить среди волков, нужно стать волком.

Нужно жить среди волков, нужно самому стать волком.

[от автора. Документов об этих событиях почти нет. Очень скоро, зимой, некому будет защищать Киев.]

7. Они мне звонят

Перед отъездом, в своем кабинете, Володя сказал:

> — Встреча Розы. Ты единственный, кто не будет есть из моей тарелки.

Симон взглянул, тихо:

> — Что ты так всего боишься, лидер революции?

---

Киев. Июль 1917 года.

Вокзал дышит огнем.

Роза стоит у колонны. Чемодан в руках. Телеграмма в сумке.

Володя: "ТЫ МНЕ НУЖНА. В КИЕВ"

Симон выходит на платформу ровно, без спешки.

Жакет. Новые очки. Часы на ремешке. Платок уголком. Оксфорд.

В руках — охапка белых лилий.

Подходит. Поклоняется галантно.

> — Симон Петлюра. Подчиненный вашему мужу. - Улыбается. – Я по описанию не так должен был выглядеть?

Она немного удивлена:

> — А какая у вас должность?

Симон улыбается:

- Сам точно не знаю. На каком вам удобно языке?

Она смотрит на него дольше, чем нужно: - Что, вы действительно не знаете?

Он возражает: - Вы из Москвы. Жили в Париже. Сейчас – в Киеве. Я не хочу ошибиться.

Она улыбается: цветы нежные.

Лилии? А почему бы не розы?

(Лилеи? А почему не розы?)

— Это было бы обычным делом.

(Это было бы банально.)

— Но это было бы в стиле Володи.

(Но это было бы в стиле Володи.)

— Вот почему — не розы.

(Именно поэтому – не розы.)

---

Они идут рядом. Не прикасаясь.

Она что-то о погоде, о Сорбонне. Он кивает.

А в голове Симона – Володины фразы.

Те же, которые тот повторял во всех письмах:

"Когда она смеется – это ты. Она всегда – ты."

И вот она рядом.

Живая. Солнечная. Экзотическая.

И Симон думает только одно:

> Как можно было ее не разглядеть?

## #17. Одержимость

1. ÉTIQUETTE [ВОЛОДЯ]

Киев. Отель Savoy. Крещатик, 38

[от. авт. между ЦУМом и КГГА]

Ген. Секретариат. Июль 1917

Прием. Юбки. Корсеты. Парфюмы. Светские беседы.

Я в нарядном. Но голый. Всем от меня нужно только одно:

– А где ваша?

– Без женщины?

– Как же так.

Не может глава правительства быть холост.

Шампанское звенит. Шпажка от бутерброда уколола язык. Борода подходит, руку на плечо, нежно по-отцовски: «Для твоего блага, Владимир Кириллович».

Им нужна проштампованная самка.

> Jupe certifiée, — сказал бы он и скривил бы губы. (*фр. одобренная юбка)

Кто. Дал. Право. Лезть в мою жизнь!

Ничего. Скоро будете звать женщин – чтобы вам цветы носили. На кладбище.

2. LORNET [ВОЛОДЯ]

Киев, Владимирская, 57

Центр. Совет. Июль 1917

Большой Зал.

Заседание. Шуршание. Скрябание. Духота.

Сотни задниц с дипломами. Названия "Власть".

Профессор трясет бородой. Оторвался от описания очередного казацкого сражения.

Пишет о своей Хмельнитчине прямо в Центральной Раде. Говорит, что Освободительная война – это важно.

> ОН прошептал бы: L'hypocrite (фр. лицемер). Он здесь. Сидит далеко. Не смотрит.

Профессор размахивает бумажкой.

— Уважаемое общество, письмо из Галиции. От ребенка, внука моего коллеги, мецената и хорошего друга. Гимназист. К господину Винниченко.

***

….Да сколько же можно, хер бородатый. Снова. Он же это уже читал в правительстве, среди своих….

***

>Лист

“Уважаемый господин Владимир!

Искренне поздравляю Вас.

Мы дома молимся о нашем государстве,

и верим, что однажды все украинцы соединятся.

Дедо передает Вам лорнетку.

в память Львовской оперы.

Говорит, вы поймете.

На ней написано: "В сердце - навсегда."

С уважением

Роман Шухевич, ученик 1-го класса академической гимназии”

"В сердце - навсегда".

Нет. Кожаная варежка. Тонкое запястье. И эта проклятая лорнетка.

Между моими ногами. И в голове.

Второй раз впервые это читал в правительстве. Еще не все увидели мою реакцию. Глаза – на меня. Без исключения. Не верю в бога. Но скоро поверю в ад.

Не клипаю. Улыбаюсь. Придумываю новые способы казни.

Симон смотрит, сидит вдали. Не прячется. Не смеется. Просто вкручивает взглядом.

> Я читаю его глаза: Nullus es. (лат. Ты – никто). Пот спиной.

Он меня презрел. Тогда в ванной.

Тринадцать лет знал.

Ничего не сделал.

У него была жизнь. Кроме меня.

Это была ошибка. Его.

Последняя.

Выхожу в курилку, за спиной: "А Симон там единственный нормальный"

На балконе. Дети во дворе: "Нет, Я буду за Петлюру" И хватает игрушечную саблю.

Покупаю газету: "Кто такой Симон Петлюра".

Скоро – никто.

> МОНОГРАФИЯ: "На заседаниях Совета Грушевский писал свои труды. Например, "Студии по экономической истории Украины" и "О старых временах на Украине".

(Лорнетка - бинокль на длинной, часто острой шпажке. из металла или кости. От авт. Эпизод с лорнеткой - в главе "Опера")

3. ROMANCE [РОЗА+ВОЛОДЯ]

Киев. Пушкинская, 23. (авт. ныне Чикаленко)

Август 1917

Володина квартира.

Роза получила телеграмму. От Володи. В Москву: "Ты нужна в Киеве."

Приехала. Хорошо. Верила, соскучился.

Но его не было. Он еще у комиссии в Питере. Служители смотрят, как на тушу.

Каждую брал. А она сейчас – Женщина главы правительства.

Нерасписанная. Но с долгом. Упругим.

Центральный Совет. Зашла случайно. Курилка. Никто не узнал.

Белая шапочка. Сидит. Слушает.

— Говорят, у Винниченко новенькая, не из наших… А Онися? Аборт. От него. А теперь – кто?

Смех. Дым.

— А та его… ну, женщина… Говорят, не родит. Это он через нее гуляет. Бедный. Жаль его. Измучился.

Пауза. Кто-то бросает окурок.

— уцепилась блохой. — Жизнь напасть ему.

***

Одного дня.

Вернулся. Без звука.

Посреди ночи. Без голоса.

Роза спала – крепко, впервые за неделю.

Проснулась.

Он между бедрами. Глубоко.

Духота. Трудность.

Ночная рубашка скомкана, трет по спине.

Понятно.

Пол года не виделись. Ничего не сказал.

В поцелуях нет пользы.

Раздеваться тоже не надо. Любовь не будет ждать.

Плечи – пальцами вкручены.

Тело послушно, реагирует по привычке.

Родной запах. То же самое.

Володя.

Первое наслаждение – наворачивает волной.

И спадает. Глаза Розы увлажнены.

Это он.

Не спрашивает, не ждёт, не смотрит.

Роза хочет подышать.

Откройте окно.

Прислониться.

Чтобы дыхание на шее. Пальцы в волосах.

Губы в губы.

Но он молчит. И возвращает его. Лицом матрас.

Резко.

Одним толчком.

Входит. Не туда. Не так, как у женщины.

Как убежать? Держит за голову кожаными перчатками.

И снова тело дрогнуло.

Без его воли. Без участия.

Вышел.

Наконец-то.

Боялась шевельнуться. Укусила угол подушки.

Спичка. Вспышка.

Лицо другое. Улыбка острая. Под усами. Доволен.

Это уже не он.

Она лежит на боку. Ноги – как из чужого тела. Пальцы и пятки покалывает.

Сердце не бьется.

Рукав рубашки по шву отпорот.

Он не затыкал ей рот.

Она сама звуков боялась.

Брачного долга никто не оформлял. Но расписалась телом.

Раз. И еще раз красным цветом.

Любовь продолжилась.

И завтра.

И через неделю.

Вошло в новую эру.

В ней — пощечина.

Потом — пинок.

Дальше – врач. Анонимно.

Чтобы о председателе правительства никто не волновался. Что женщина забилась.

"Я просто упала. Самая виновата."

Не всегда, но иногда кровь на простынях. Не та.

Она же стерильна.

Кровь – от Володи.

Семейное счастье. Надо притереться.

Улыбайтесь.

Надо быть достойной женщиной лидера революции.

Полгода пока была одна – искала. Думала. Старалось.

Он ведь не один в мире.

И она хороша.

Все не те.

Все – не те.

Так смеются странно.

Это целуют, как бумажную защелку.

Так лезут — не туда, куда хочется.

Не так, как нужно.

И ни с кем не выходит.

С Володей – всегда.

> УЧЕБНИК УКР.ЛИТ.: "Владимир Винниченко женился на Розалии в 1911г. Это была нежная любовь, соединенная со свободой личности."

> МОНОГРАФИЯ: “1926г., События: Убийство С.Петлюры.

В.Винниченко оформляет брак с Розалией Лифшиц.

4. ВОСКРЕСЕНИЕ

Т. Совет. Киев, Владимирская, 57

Август 1917 года.

Володю пытаются отстранить от должности. На две недели исполняющим обязанности главы правительства назначают Дмитрия Дорошенко — из другой партии, близкой к Ефремову.

Володя молчит. Но не отступает. В кулуарах говорит Грушевскому, что может показать некоторые материалы на заседании. Фотографии. Интересны, как его История Украины-Русы. Может, даже поинтереснее, жене должны понравиться.

Грушевский молча подписывает отмену решения. Дорошенко не утверждают.

> Володи шумит в ушах ЕГО голос:

> Idioten. Ставит точку.

Володя is coming back. Улыбается.

Он. Снова. Выше всех.

На стене в коридоре появляется газета:

«Вернулся – значит, без него не умеют».

"Или другие имеют совесть". Дописан карандашом.

> УЧЕБНИК ИСТОРИИ УКР: забыл указать данную информацию.

> МОНОГРАФИЯ: "Винниченко был сторонником социалистических идей, Дорошенко был более консервативным. Грушевский склонился к социализму."

5. HARASSMENT [от Володи]

Киев. Владимирская, 57 - Ц. Совет.

Крещатик, 38 - Г. Секретариат.

Терещенковская, 25 - штаб УГИК.

Там, где он и Я.

Все время.

Я его уничтожаю. Не за идеи. Не за власть.

За пренебрежение.

Я его не избивал. Не прикасался. Я подставлял свет.

Когда он стоит за трибуной, я делаю два шага вперед. Тень падает на него. Подписывает документы – я ставлю свою подпись первой. Его курсивом.

Когда он выступает – я зеваю. Публично. Когда молчит - спрашиваю: "А нашему секретарю по армии нечего сказать?"

Я стою слишком близко, когда он читает заметки. Прохожу за спиной, почти касаясь. Наклоняюсь к уху, не касаясь губами. Оставляю пальцы на спинке его стула.

Я передаю документы — легкое прикосновение. Достаточно, когда прикосновение вызывает отвращение.

Я оставляю записки: "Сегодня ты был хорош, как актриса в театре."

На людях говорю: — Это все по инициативе Петлюры. А потом: — Хотя, наверное, и не вспомнит, что именно он инициировал.

Улыбаюсь, когда он ошибается. Улыбаюсь, когда вспоминают его Олю.

Главное, чтобы все увидели, как он ничтожен.

На трибуне я всегда ближе к центру. На фото – под светом. Он – в тени.

Он сдает отчет – я проливаю кофе. Следы – на его речи. На стуле. На его спине.

Я издеваюсь. Технически. С холодом.

Он знает языки, говорю, что его выгнали за двойки. Поповский недоучка.

Он когда-то был в труппе Садовского - говорю: "Истерическая балерина."

Он отвечает за армию — я шучу: — Министр без пуль.

Без званий. Без квалификации.

У него болит спина - я шепчу: - Стратег сутулый. Чтобы все слышали.

Его не зовут на совещания. Ибо он не в правительстве.

Я добился, чтобы его оставили с "совещательным голосом".

Найсолодший удар.

Однако.

Он неофициальный.

Его нельзя уволить.

Но можно унижать.

Бесконечно.

Каждый день.

Я доволен.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Систематический буллинг частично обнаруживается в воспоминаниях присутствующих. Мемуары указывают на сложные необъяснимые отношения между председателем правительства и председателем штаба УГИК.

6. EROS [от Володи]

Вневременное пространство. Permanent.

В голове Володи

В – И – Н резко откидывается на спину.

На подушку.

Немного изгибается на мгновение. Распластанный. Влажный.

Я не вижу с кем он.

Сбитое дыхание успокаивается.

Слышу дыхание.

Ключицы. Родинки.

Блестящая нить пота между грудью бежит вниз.

Мегает ресницами – медленно.

Правая рука ныряет под голову.

Пальцы под светлые волосы.

Лева – на груди. В ней сигарета.

Из нее поднимается дым.

Движение головы влево-вправо.

Волосы распадаются. Губы дрожат в улыбке.

Смотрит. По мне.

Серый теплый цвет сменяется голубой.

Засыпает.

Я вижу это кадрами.

Каждый день.

Стопкой фотографий.

Как бог-зеркало с потолка.

Но я не бог. Я – гниль. Это знаю.

Он до сих пор не хочет. Уйти. САМ.

Он. Меня. Пренебрег. У него были другие. Я такого не прощу.

Если не получится заставить его исчезнуть

Я.

РАСПУЩАЯ.

АРМИЮ.

Чтобы его не видеть.

> В. ВИННИЧЕНКО, в Рабочей газете:

"Не своей армии нам, социал-демократам и всем искренним демократам, нужно, а уничтожение всяких постоянных армий".

> Примечание. Труппа Садовского – первый укр. проф. театр. Откр. в Полтаве 1906, переехал в Киев (т.н. Киевская Оперетта). На всех группах. фото в ост.ряде, у дирижера Кошица, затем "Щедрика" повезет в мир, черное пятно. Это Симон.

7. SACRE [Как Симон получил власть]

Киев, Владимирская, 57

Центр. Совет. Начало ноября 1917

Большой Зал.

Вечер.

Темнеет рано.

Зал почти пуст.

Мутный свет вечера пробивается через высокие окна.

Под куполом прилип гул — не слова, а шум, прорывающийся с улицы, глухой, невнятный, как дыхание толпы.

Окна дрожат, но внутри – недвижимость.

Симон сидит за столом.

После выступления.

На краю подмостка, под стенкой. Сам.

Уставший. Наверное, голодный. Не обедал.

В очках. Под тусклой лампой.

Наклонился к документам, которые уже никого не интересуют.

Перовая ручка поскрипывает.

Холодно. На плечах накинута шинель.

Пальти задубли.

Теплое дыхание. И тишина.

Скрип дверей.

Володя заходить.

Шаги – как капли в пустую ванну.

Подходит близко. Слишком близко.

Симон не отрывается от текста, но говорит:

— Tu potuisti mutare consilium (лат. ты мог изменить решение), — ровно, тихо. – Глаза поднимает только после паузы.

– Все зависело от тебя, Володя.

Володя молчит. Полусекунды.

Вдруг – обход стола.

Движение жесткое, безудержное.

Зажимает Симона к стене.

Хватает жестко за плечи.

Не отпускает.

- Урод с крестом. В ад пойдешь.

Меня нельзя презирать.

Симон не сопротивляется.

Взгляд прямо в глаза.

Без ужаса.

— Истеричка.

— По-детски.

- Слабый.

Три слова. Три языка. Три удара.

(фр. истерик, нем. ребенок, англ. слабый)

Он медленно достает правую ладонь из кармана.

Без сопротивления. Без шутки.

Метал.

Нож офицерский, с фронта.

Пальцы разжимаются.

ПЛЯТ на пол.

Звон в ушах.

Симон отрезает:

— Ноли и танжера.

Глухо. Как приговор.

(*лат. Не касайся меня, Библ., Иоан. 20:17, другое значение: Прекрати держаться за меня.)

В коридоре – скрип.

Тень в дверях. Ефремов. Стоит. Всё фиксирует. Все понимает.

***

Однако история совершает еще один вираж.

***

Снизу – шум.

Гром, как кровь из артерии.

Кто-то не удержал дверь.

Человеческая масса пробивает вход в зал.

Заполняет партер и круговой балкон. Стучит ногами. Дышит. Толкается. Кричит.

– Где Петлюра?!

- Пусть говорит!

— Наш Симон!

Руки приподнимаются.

Не спрашивают. Несут.

Симон – на трибуне.

Сам. Спокойно.

Голова немного наклонена – как во время исповеди.

Очки с трещиной.

Взгляд в никуда.

Глаза серые.

– Я с вами.

И совсем тихо. К себе:

– Помоги мне Бог.

Володя – в углу. Губы сухие.

Его не видят. Он больше не здесь.

Глава правительства - никто.

Оскорбили. Снова.

8. CONFESSION [Володя]

Киев. Отель Savoy. Крещатик, 38

Ген. Секретариат. Письмо. 1917

Ночь. Сразу после событий в Ц.Рад., Письмо. 1917

Пустой кабинет Володя. В ушах отбивает барабан:

> "Все зависело. От. Тебя, Володя. Ты. Мог. Все. Изменить".

Это было в самое существо. Вытаскивало внутренности по одному.

Бумаги. Телеграммы. Переворот в Петрограде. Ленин. Революция.

Все нахер…

На подоконнике — окурок. В горшке – увядший стебель.

Володя стоит. Возле зеркала,

что на внутренней дверце шкафа с документами.

Рубашка помята.

Всматривается в собственное отражение. Долго.

Пододвигается поближе.

Дует горячим влажным паром на стекло — и оно покрывается белой мглой.

Средним пальцем правой руки медленно выводит:

П.

Замирает.

С.

Тишина. Отражение плывет.

Шепотом, к себе, но четко:

— P.etliura S.ymon, я должен был тебя тогда уничтожить. В ванне.

Но сейчас я уничтожу то, чем живешь.

ПОСЛЕ ТИТРОВ.

УЧЕНИК

[Пара дней до того, ноябрь 1917 года]

Киев. Штаб Украинского Генерального Военного Комитета (УХИК).

Терещенковская, 25

Кабинет Симона.

В окнах желтая осенняя каша. Из окна сквозь щели – запах подгнившейся сырости.

Симон скользит на чуть-чуть облезлом кресле. Одна нога поджата. На столе холодный кофе.

Скоро отчёт.

Будут очередные Володины выходки.

Все видят – и глотают. А некоторые хотят еще.

Вновь генерал не реагирует на его требования. Сколько времени это займет? Успеем?

Симон жмурится, зрение садится.

Очки нужно менять.

Стук в дверь.

Входит юноша.

Двадцать пять, может быть, двадцать шесть. Узкое лицо собрано, как штык. Скулы, брови, губы — упрям.

Чайные глаза – внимательные. Волосы темно-русые, ровно приглажены.

Мундир темно-серый, воротник с тонкой бордовой нитью по краю — будто следует еще не засохшей крови, австрийский.

Пуговицы латунные без герба. Шинель на плече, как тень. Брюки плотно заправлены в чистые, начищенные сапоги — фронт не стер в нем человека.

На боку – австрийский офицерский револьвер Steyr. M1912.

Не для драк. Для порядка.

(нем. Не для боя. Для порядка.)

В ладони – мазепинка. Стоит. Прямая осанка.

- От Николая, Михновского. – говорит. - Сказал: мне к Вам, пан.

Симон зависает мысленно.

Словно не видит глаз, а вспоминает.

Стеклышки блеснули.

Уже знает.

Это тот. Преемник.

Мы передаём это нашим детям.

(лат. Мы переходим в детях.)

## #18. Знакомство

1. ВОКЗАЛ

Киев. Июль 1917. Перрон.

Она вышла и увидела его. Лилии. Карамельный костюм, блестящие оксфорды, укладка. Улыбка.

– Mademoiselle Rosaliе? Subordonné de votre mari. J'ai l'honneur. (Мадемуазель Розали? Подчиненный вашего мужа. Имею честь.)

Роге ожесточилось. Мадемуазель – и мужчину. Но вся Центральная Рада знает, что они не женаты на Володе.

Целуя ручки. Чемодан взял без слов. Рост как Володя, возраст такой же. Но пластичен, обучен. Или это ТОЙ?

Роза испугалась. Неужели в каждом из окружений она теперь будет подозревать, что держит на поводке ее Володю.

Уезжают. Тонкие пальцы на руле, без кольца. Уверены. Слишком. Именно так, чтобы не хотелось оторвать взгляд.

Кто-то перебежал дорогу. Прошептал:

"Idioten". И скривил губы.

Перед выходом – коробка конфет.

– Прошу, Rosalie. Такие же беру для дочери. Идет в школу осенью. Немного боится. Говорит: "Тинек (меня так называет), а что, если не буду знать какое-нибудь слово?" Я говорю — ничего, выучишься. Любит цветы. И кошек. Кошек больше. – усмехнулся. — Вечно полный дом хвостатых. Жена – учительница. Пока дома.

Роза берет конфеты.

НЕ ОН

2. ЕВГЕНИЙ

Киев, штаб УХИК.

Кабинет Симона. Конец октября, 1917

Симон сидит за бумагами, сам холодно. Одну ногу подобрал под себя, пальцы медленно перебирают багровые четки в кармане шинели. Вошел парень. Австрийская форма.

Да даже лучше.

— От Николая, Михновского, — говорит, не поднимая глаз. — Зимно у вас.

Симон молчит. Уже не первый. Может, хоть этот. Боже, дай мне знак.

Симон поднимает глаза в очках, жестко:

— Кто ты, жолнер? И что ты имеешь на себе? Строй, оружие откуда? Что забыл здесь?

- Коновалец, Евгений, сотник, - говорит строго, снижая голос. — Из Галиции, Воевал на Маковке, против москалей. Был в плену по разным лагерям. Убежал. Добрался сюда. Хочу в регулярную армию. Украины. Сделаю все, что нужно. Оружие ноши - Nicht für den Kampf, sondern für Ordnung. Не для боя, а для порядка. А вы, сударь, откуда по-нашему умеете?

В сердце Симона вскакивает. Боже, это он! Это та же немецкая фраза — это знак.

- Жил во Львове, был как ты, легкий... Говоришь, душу положишь? Посмотрим.

— Не беспокойтесь, — кивает Евгений. — Рука моя не дрогнет, бежит. Не с такими сталкивался.

Симон иронически усмехнулся. Поднял глаза на Евгения. Серые.

– Хорошо. Приду. В касарне, взгляну, как там есть. Рейвах развели? Увидимся. Слава Украины.

– По всей земле слава. – Евгений уже собирался выйти.

Вдруг остановился.

– А вы меня не помните? Мы ведь два раза с вами встречались. Я был здесь в мае, на съезде и документы в июне у вас подписывал.

Симон завис. Як так. Господи Боже.

- В этот раз точно не забуду.

Дверь захлопнулась.

Симон упомянул в 1901 году, семинарию. Изгнание. Николая, с его фразой о славе Украины.

Круг заперся. Теперь Симон стал Николаем.

3. В ПЕТЛЮР

"Замок врача". Маловладимирская, 60. (Сейчас Гончара).

Квартира Симона.

Начало октября, 1917

Каменные стены. Готика. Флигель с башней. Мостик на втором этаже, как к крепости. Парапеты — как из сказки для взрослых. Сверху острый щипец с пенаклями. Очень удивительный дом для Киева.

"Можете зайти, как будет совершенно одиноко". У Розы так никого в Киеве и не появилось.

Принесла вино и конфеты. Квартира №3. Постучала.

Открыла женщина. Корчавые белые волосы, темные глаза, редкое сочетание. В возрасте, как и Роза.

– Вы к Симону? Входите.

В квартире пахло яблоками. Один кот пробежал, другой, третий. На полках книги. На стенах несколько фотографий.

– Симон еще работает. Я – Оля.

– Роза. Очень приятно.

На ковре девочка. Рисует, бубнит. Коса с синими лентами.

- Lesiu, przywitaj się. Я сделаю чаю. Дам вам варенье. От свекрови. Не знаю, куда девать.

Сели. Оля без усилий понравиться. Ей еще не хватало баб этого pierdolonego дома.

– Вы работаете? – поинтересовалась Роза.

- Документы веду в госпитале. И Леся. Мешала языки – учу ее.

- А вы не украинка? – Роза удивилась.

– Нет. Мужчина хочет, чтобы Леся говорила по-украински. Польскую выучил. Для меня.

Роза кивнула, но сердце кольнуло. А Володю вы знаете?

– Да. Есть счастье. Он сейчас в Киеве? – почему-то резко заинтересовалась Оля.

Роге этого не говорят, она никогда не знает, где Володя.

Оля взглянула. Темные глаза еще почернели.

Щелкнул ключ. Детский голос и топот:

— Тинек! Папа здесь!

Голос Симона — на польском, мягкий. Не тот тембр, не эти фразы. Звуки шагов не таковы.

Оля пробормотала: — Gdzie cię diabeł nosił?! – и пошла встречать. (где тебя черти носили).

Роза слышала шаги. Смех. Что-то о сломанном автомобиле и идти пешком пол часа. Звук поцелуев. Один. Второй. Третий. Шуршание в коридоре.

– Jego szmata tu jest, – прошептала Оля. (“Его много здесь.”)

И голосом Симона: "Chcę cię. Ale poczekaj." (Хочу тебя. Дождись).

Польскую Роза не понимала. Но в их доме с Володей все было не так.

Симон вошел. Галифе, рубашка домашняя. Волосы смочены. Рукава закатанные. Где девался весь этот стиль?

В правой руке список вещей завтра. Масло на проверку. На пальце сверкнуло кольцо.

Роза посмотрела. Почерк четкий, без крестообразной Т. Для чего она это. И так ясно.

Оля вернулась со свекровиным вареньем.

Кухня: чай, вино, конфеты. Леся пролетала с котом, то одним, то другим. Симон сел возле Оли. Обнял. Привлек ее к себе. Поцелуй: шея, губы. Подул в ухо. Оля дернула плечи от щекотки и засмеялась. Поправила одну влажную прядь на лбу у мужчины.

Роза наблюдала. Что-то не складывалось. Все было по-другому: язык, осанка, взгляд. Другой человек.

На колени ей прыгнул кот.

> СПРАВКА. 1994 зданию "замок врача"/Усадьба Лапинского присвоен статус памятника. Никакой таблички о С.Петлюре нет. Флигель и башня рассыпаются. Мостик начали сносить. Спасли активисты. 2024 разработали план реставрации.

4. ПАВЛО

Киев, октябрь 1917. Терещенковская, Штаб УГИК. (В настоящее время - перекресток с ул. Скоропадского.)

Кабинет чистоплотный. Карта Киева на стене. Упорядоченные папки. Все и все на местах. Симон у стола – в привычной форме. На столе стопка документов.

– Павел Петрович. - Тон ровный, сухой. — Endlich sind Sie bei uns, Exzellenz (нем. Наконец-то вы у нас)

Скоропадский заходит. Как и в Луцке. Идеален.

— Штаб… Не как у нас, конечно. Но порядок.

– Вы хотели увидеть, из чего растет армия.

— Армию, господин Петлюра, строят генералы. А не журналисты с актёрами.

Симон не меняется, ни телом, ни голосом.

– Десять лет я изучал военную науку. Все книги Киева и Львова. Не для звания. Для Украины.

— Вы и vögeln (нім. спите) с Украиной. Не иначе.

(Пауза. Присмотрелся.)

— Этот ваш… как его… забыл, как сейчас это называется… Lenins Schlampe*.

(Подмигнул.)

— Пи-са-тель! Вроде армию собирается распускать?

(нем. ленинская подстилка)

Симон не среагировал. Ногти вонзились в ладонь. Подает генералу бумагу.

— Это запасы склада на Кудрявке. Пусто. Склады на Зверинке без должной охраны. Арсенал в красной гнили. Кто зачистит? Солдаты не знают, кому верить. Вы ее не видите, эту волну. Как в феврале не видели, что сдыхает царизм.

— Что вы хотите? Конкретно.

— Говорите по-украински. Украинизируйте свою часть. Защищайте Киев.

— Что вы знаете. Ни звания. Ни должности.

— Мне не нужно погонов, чтобы видеть, куда все катится. Действуйте. Немедленно.

(Пауза.)

– Не верьте. Даже выдохнуть не успеете.

— Это слишком даже для вас, господин Петлюра.

Симон посмотрел спокойно:

- Помните Луцк? Хоть сейчас не будьте lhypocrite... На шинели — Украина, а в сердце — Романовы.

> МОНОГРАФИЯ: По количеству упоминаний в мемуарах П. Скоропадского лидирует С. Петлюра. Чаще министров его собственного правительства.

> ВОСПОМИНАНИЯ П.СКОРОПАДСКОГО:

“Не прими я тогда быстрого решения, большевики были бы в Киеве еще в ноябре”.

> ПРИМЕЧАНИЕ. П. Скоропадский принял именно то решение, которое от него два месяца добивался С. Петлюра.

5. ЩЕКАВИЦА

Конец октября, Киев, 1917

Последний тёплый день. Пахнет дымом и яблоками. Листья стелются брусчаткой, небо синее.

Роза получила записку. "Покажу город". Почерк Симона. Володя был на заседаниях этого дня.

Послеобед на Пушкинской появился неизвестный автомобиль. Роза села.

Симон. За рулем. Темно-серый китель с высоким воротником. Отложные прошитые манжеты. Черные кожаные перчатки. При поясе – нож во влагалищах. Роза не знала, чья это форма.

- Мадам Винниченко. Киев ждет.

– Я еще не мадам, – засмеялась Роза.

Скатились на Крещатик. Семадени – пирожные, кофе. Помог с пальто, заказал все. Горячий шоколад с мороженым – ей, кофе – себе. И откуда он знает.

- Мороженое не могу. Край зуба сколот. Малыша защищал когда-то. Из ваших. Назвали "еврейский отец".

Роза задумалась. Дело Бейлиса, погромы по провинциям. Уже столько лет. Машинально расправила юбку молочного цвета.

– Мадам, расслабьтесь, настоящее удовольствие только начинается!

Симон явно чему-то радовался. Сел напротив. Расстегнул две верхние пуговицы на кителе.

– Не все же вам быть jupe certifiée (утвержденной юбкой), – улыбнулся, звякнув ложечкой по ее чашке.

Наклонился к ней через стол близко, в левой руке держал что-то, манжет сверкнул золотом. Его дыхание прожгло ее ухо.

— Давай. Ну же. Сладкое угощение… которое избавит от боли.

(Сладкая конфета… снимающая боль.)

Мятные леденцы, с привкусом каких-то листьев. После второй конфеты пуговицы на кителе Симона начали танцевать. Он смеялся, что-то говорил по-французски и по-латыни, слова превращались в ритм, отражавший в голове и груди — плавный и приятный. Где-то в этот момент Роза перестала себя сдерживать. Испытала то странное и бесконтрольное, что начало разворачиваться снизу, изнутри.

Ее повело. Пододвинулась поближе.

— А потом я в Сорбонне латынь сдавала… — начала Роза.

– Дайте угадаю. Не сдали, потому что было похмелье после вечеринки?

Роза удивилась: откуда вы знаете?

"Интуиция" И улыбнулся ангельски.

Ставь. Присел на пол рядом с Розой. Рука в темно-сером манжете с золотым ветвью — резко уперлась в стул поверх ее молочной юбки. Между ее коленями. провел взглядом снизу в глаза. Без прикосновения. Но Роза все ощутила. И самое страшное ждала продолжения.

Вдруг встал. Сверкнули часы. Посмотрел.

Сказал:

— Ладно. Закрой раковину. Пошли.

("Стуляй ракушку. Поехали.").

И плеснул в ладоши у нее над головой.

Пошли дальше. С Крещатика чигирями, через Подол, дальше — вверх. Автомобиль остановился на вершине горы Щекавицы.

Роза вышла первой. Ей показалось еще шаг, и она полетит прямо этим бесконечным пространством.

Под ногами золотые купола Подола. Впереди Днепр – и пустота. Интересно, был ли здесь Володя.

Симон вышел следом.

– В этом городе нельзя быть счастливым.

Роза удивилась: Разве…

Промолчал. В воздухе стоял запах влажной древесины – на горе торчали ветхие кресты. Симон их разглядел.

– Вы верите в отношения на всю жизнь? – спросила Роза.

Погасил сигарету.

– Розали, вы невероятны. Любите Володю, а он так занят.

И очаровательно улыбнулся.

Последнее осеннее солнце катилось за край.

– Поехали, мадам. Вы ведь спрашивали, какая у меня должность.

> ПРИМЕЧАНИЕ. В кафе "Семадени" легально продавались мятные леденцы с листьями Erythroxylum coca.

> ДОМОНТОВИЧ В. “Доктор Серафикус”: Тогда все курсистки читали графа Амори, Вербицкую, в лучшем случае – Винниченко. Для студентов – карты, пулька в преферанс, пиво; для курсисток - флирт, кофе и пирожные в Семадене.

6. КАССАРНИ

Киев, Кудрявец, ул. Львовская, 24

(сейчас ул. Сечевых Стрельцов)

Галицко-буковинский шалаш В. Сечевых Стрельцов, казармы

Заехали во двор.

– Мадам, подождите здесь.

Симон исчез. Здесь все были в схожей форме. Из-за стены прогремел его голос — резкий, металлический.

— Так что тут за цирк? Ты же дрянь. Два дня – и срок. Не сделаешь — на штык насажу, через рот выйдет. Ясно?

Розе показалось, что кто-то пробил ей перепонки в ушах.

Через несколько минут он вышел с другим - младшим. Говорили шепотом. Симон на мгновение тронул его за плечо - коротко, как-то слишком искренне. Тот кивнул.

Симон открыл дверцу:

— Госпожа Винниченко, сотник Коновалец.

– Очень приятно, – сказала Роза, уже без уточнения, что она не Винниченко.

Молодой человек поклонился.

- Все хорошо, - добавил он и исчез.

Ехали молча. Под домом Симон тихо добавил:

– À bientôt, madame. (Еще увидимся, мадам)

> ГРУШЕВСКИЙ М., Воспоминания: В то время в Киев отовсюду наплывали галичане. Все они хотели под протекторат Ц. Совета, а еще точнее С. Петлюры.

7. НОЧЬ

"Замок врача". Маловладимирская, 60. (Сейчас Гончара).

Роза пришла со свертком — детская кофточка, теплые носки.

Открыл Симон. В мундире, застегнутый к шее. Посмотрел на сверток.

- Они во Львове. Еще со вчера, — сказал спокойно. – Проходите. Вы вся мокрая. В душ.

Проклятый дождь, хоть бы не заболеть. В ванной идеальная чистота: полотенца, мыло, чашка под щетку. Квартира была готова. Даже коты где-то делись.

Мила руки, услышала — входная дверь щелкнула. Мужской голос. Незнакомый, тихий. Несколько слов. Ушел.

Вышла — Симон стоял у стола, в очках, окутанный дымом, переводил тяжелую папку с бумагами. Кожаная, с ремешком. На обложке — штамп на немецком. Уже в свитере.

- Кто будет? – спросила она.

Он отвел глаза от документов. Выпустил дым.

— Нет, мадам. Держите бруслю. Это Олина. Грейтесь.

Было тепло. В кухне пахло гречкой, немного сыром и чем-то еще, после Оли. Симон достал коньяк, налил в чашки удобно держать.

– Это вы, – тихо сказала Роза. Она и сейчас видела ту руку с золотым отблеском поверх своей юбки в Семадене.

Он молчал. Отставил бутылку.

— Что вам нужно? - Спросил.

– Но как? – она вздрогнула. — Я видела ваш почерк.

- Видели. Один. Я пишу, как мне удобно, обеими руками.

Роза застыла, словно что-то внезапно осознала.

Помолчал. Улыбнулся сам себе.

– Говорят, у меня глаза меняются.

– Вы и это контролируете? – Роза уже не знала, что думать.

– Нет. Это когда становится по-настоящему.

Роза долго молчала. Наконец спросила:

— Но ведь вы женаты. У вас ребенок.

Симон кивнул.

– Это не весь я.

- А Оля?.. Она знает?

— То, что нужно, знает.

— А вы… все эти годы… с кем-то были?

Он посмотрел прямо.

– Вас это не обходит.

Роза сникла, но не отступила:

– Вы ее любите?

Симон выдержал паузу, ответил просто:

– Я никогда их не покину.

Тишина повисла. Роза опустила глаза в чашку, отхлебнула коньяк.

– Сколько это длится? С Володей.

Симон не отвел взгляда.

- Ни разу, - сказал ровно. – Он вам не изменяет.

Роза скривилась.

- Да. Только со всеми женщинами вокруг.

Вздохнула, отставила чашку.

– Это же… неправильно, – прошептала Роза. — Вы… забираете нашу любовь.

Симон засмеялся.

— Себе не лгите. Володя вам нужен только такой, как есть со мной внутри.

Без меня он станет как все: слабо, быстро, раз в неделю.

И вы сами его вывернете, как старье.

Она хотела что-нибудь сказать, но не успела. Направился ближе.

Хлопнул ладонью по столу.

Каждое слово вошло в Розу гвоздем:

– Ты кончаешь по четыре раза.

Он каждый день вытаскивает меня. С себя. Часами.

Не может завершить.

Тебе хорошо.

Этим живешь.

А я утром – опять там.

Роза молчала.

Симон встал, погасил сигарету. Шепотом:

– Это длится тринадцать лет. Я все знаю.

И уже ровно:

– Последнее…

Сифилис. Давно. К вам.

Ему было плохо. Очень.

Требовалась поддержка.

(Пауза)

– Он носит все в себе. До крови.

Я знаю, потому что я там. Теперь.

Молчит.

Йбаный котелок.

(Спокойно продолжил)

- Проверьте здоровье. Ваше – и его.

> ПРИМЕЧАНИЕ. У В. Винниченко в промежутке 1908–1910, до Розалии, был сифилис, от которого он вылечился. И несколько попыток суицида.

8. ФИНАЛ

Там же. Утро.

Роза поняла, что сама в квартире. Тихо. На столе записка. Почерк с крестовой буквой Т.

«Кофе – для вас. Еда. На столе.»

## #19. Ультиматум

ПРОЛОГ. 5 ЛЕТ К ТОМУ

Канны, Франция. 1912.

Сухой песок. Блеск воды.

Роза – на шезлонге. Шампанское.

На коленях — Boule de Suif, "Пышка" Мопассана. Читает, как цмулит.

Рядом – Володя. Загар. Легкий костюм. Глаза – злые.

В руке – защупанное письмо.

— Какая пошлая херня твоя книга.

Роза:

— Вы ничего не понимаете.

(Ты ничего не понимаешь.)

Володя прячет письмо в карман.

— Учись говорить нормально, Роза. Быстрее. Кажеш, як блюєш.

Смотрит на нее как на неразрешимую проблему. Обнимает сзади. Запах персика. Руки в бюстье. Лоб к ее шее.

А в кармане – бумага. Выжигает кожу до костей.

Где-то в гнилой Москве он.

Тащит женщину. Младенец. На трех работах.

И украинское издание. Без гонорара.

Придурок.

I. 53 ДНИ К ТОМУ

[Саймон]

Центральный Совет.

Красная гниль. Ноябрь, 1917.

В России – октябрьский мятеж.

Киев трясло. Провокаторы – на каждом шагу. Открытки с ядом.

— Земля — крестьянам!

— Мир — солдатам!

— Власть — советам!

В Центральной Раде – Комитет охраны революции. Председатель – Порш (за роспуск армии). Dream team.

Симон с краю. Не смешно. Курва.

– Никакой конфронтации, – сказал Порш.

- Надо переговоры. С монархистами…

Поедет Симон. Больше некому.

Белая гвардия – казенный зал. Цари на стенах.

Саймон:

— Готовится мятеж. Предлагаем координацию.

Старший офицер вздохнул:

— Вы кто? Хохлы?

Симон: "Мы - Киев."

— Киев мать городов. Русских. А вы — предатели.

Вернулся. Комитет распущен. Все полномочия – Генеральному Секретариату.

Володя.

В stercore revertimur. (Снова в гной.)

II. 40 ДНЕЙ К ТОМУ

[Саймон]

Третий универсал, провозглашение.

Киев, Софийская площадь. 20.11.1917

Суета. Толканья. Групповое фото. Под Богданом.

> “Отныне Украина становится Украинской Народной Республикой.

Не отделяясь от России и сохраняя единство ии, мы твердо станем на нашей земле, чтобы силами нашими помочь всей России, чтобы вся Россия стала федерацией свободных народов.”

Буквы Володины. Без Грушевского.

Не театр. Цирк.

В Питере ленин. Граница прорвана. Красная опухоль разрастается.

"Не отделяясь от России".

Центральная Рада легла под то, чего не было. Россию со свободными народами.

Грушевский – слева. Хвастается новым томом Истории Украины-Русы.

Володя в шляпе – сзади. Гениальный текст гордится.

Vermis politicus (лат. политический червь) Думает Симон.

Володя дует в ухо:

- Что, балерина?

Пролез без мыла? Поздравляю с должностью.

(перекривляет Симонов голос)

— Это люди так захотели, ага?

Крест не поможет. Скоро исчезнешь, вылупку.

Теперь у Симона портфель.

"Министр войны", секретарь по войску.

– Смотрите сюда. Камера! Мотор!

Кадр загус.

Все вокруг – кто куда.

Один человек – по центру.

Обращена прямо к тебе, зритель.

В кожухе и смушковой шапке.

Это он. Симон.

*Фото это — повсюду. Даже на обложках учебников.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Неделей раньше Войск. Съезд во главе с С.Петлом. принял резолюцию требования полной независимости.

> УЧЕБНИК ИСТОРИЯ У.:

В. К. Винниченко был националист и сторонник демократии. Верил в независимость Украины.

> ВЕСТНИК ПРАВИТЕЛЬСТВА:

Винниченко В. "слухи об отделении Украины от России - либо контрреволюционная провокация, либо обывательская неосознанность".

III. 39 ДНЕЙ К ТОМУ

[Саймон]

Сечевые стрелки.

Киев. Маловладимирская, 60. (Сейчас Гончара).

Квартира Симона.

Холодно. Оли нет.

Зеркало.

Стрелковая форма, чуть шею чешет. Эффектная. На нем всякая форма хорошо.

Плечи ровные. Тело тонкое. Узкая талия.

Манжет с галуном. Упомянул.

Роза. Володина баба.

Пришла. Похерила личную жизнь.

Так долго готовился.

Подстраивал.

Хотел расслабиться.

Теперь – когда?

Он уже публичен. Под колпаком.

Ремень, пряжка. Снова похудел.

На поясе – австрийский револьвер. Заряженный.

Волосы распадаются. Примеряет разные выражения лица. Пальцы перебирают четки.

В куче вещей — узкий конверт. Не сейчас.

Что Володя забыл у власти?

13 лет не может разобраться в себе.

***

УЧРЕЖИТЕЛЬНОЕ ВЕЧЕ СЕЧЕВЫХ СТРЕЛЬЦОВ

Киев.

Людей более двух тысяч.

Из Галиции, Буковины, Подолья. С фронта. Из госпиталя.

Все.

У входа - Евгений Коновалец. Глаза блестят.

— Господин, — успокаивается, — поймали группу провокаторов. До ленина возмущали. Агитация. Объявление. Женщина среди них, Бош.

Симон ровно:

– На кол. Потом – голову оторвать.

Евгений замирает. Зрачки расширяются.

Саймон усмехнулся:

- Шучу, Евгений. Посадить. Женщину - отпусти.

Коновалец с облегчением смеется.

- Да, сударь.

***

Толпа гудит.

Выступают:

Масарик (чешская делегация),

Исопеску (румыны),

Никовский (украинцы-федералисты).

Потом – Симон. Министр войны.

— Чтобы не допустить насилия над частью украинского народа,

нужна сила. Реальная.

Я верю: Галичина и Буковина будут с нами.

Но только тогда, когда у нас будет сильное войско.

- Без лишних слов.

Плески:

— Все пойдем сразиться за наш край!

Евгений смотрит. Увлечения. Преданность.

Симонов наследник.

Пока не в командовании.

Но уже скоро.

После выступления. Евгений:

— Вы сегодня взяли толпу. Мое уважение. Я слышал, что Винниченко хочет договориться с Лениным. Это правда?

Симон не отвечает.

Если бы ты, парень, знал, сколько грязи в политике…

Хоть бы времени хватило.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Томаш Масарик через год станет первым президентом Чехословакии. Древний друг Симона. Не раз пересекались.

IV. 25 ДНЕЙ К ТОМУ

Встреча в отеле.

Киев. Ноябрь 1917. Гостиница «Петербургская», Владимирская, 45.

В коридоре запах пыли. Парфюмы.

Белые офицеры. Царь и отечество.

Симон поднимается. Потертая форма и сапоги. Волосы от дождя слиплись.

Рецепции ждут, хоть он здесь и чужой.

Комната №7. Павел Скоропадский.

Карта фронта, серебряный чайник, аккуратная канцелярия.

Павел - как всегда "с обложки".

Встает, приветствует.

Поменялся. Без превосходства.

Павел (с акцентом):

- Добрый вечер.

Или "вечер хороший"?

Симон улыбается:

- Оба правильные.

(садится, не снимая шинели)

Павел (наливает чай): - Сами приехали?

Саймон:

- Есть что сказать без посредников.

Павел:

- Вы знаете, что на фронте уже пошло ваше имя? Петлюровцы. Сами себя называют. Даже… сердюки. И то ваше… Свободное казачество?

Саймон:

– Программа это сложно. Фамилия – легко. Моя.

Полтора месяца. Организовал штаб, украинизировал несколько подразделений, собрал добровольцев, запустил Свободное казачество.