Нерасказанное

Совет испугался. Законы пишут. Чтобы распустить.

Павел:

— А сердюки?

Саймон:

- Я их "отец". Вы забрали. Теперь ваши.

(Павел наливает вторую чашку)

Павел:

— Мне ближе порядок, чем политика.

Я даже начал учить мову. Пока с акцентом. Но щиро.

(улыбается)

– Хочется быть своим.

Симон (пристально):

— Язык должен сплачивать людей.

Павел:

— Мы разные с Вами. Но. Кажется не враги.

Саймон:

— Скоро здесь будет красное поветрие. Настоящие враги.

(Встает, собирается уходить)

Саймон:

– Спасибо. За остатки доверия.

(пауза. Вращается).

Павел, странно, по имени:

— Симон. Вы, я помню, давно с Винниченко. Задавите его. Пока не поздно. Давний друг. Я понимаю. Но он утопит все.

Симон (кратко):

– Меня он уже не слушает.

(после паузы)

Но, может, еще слышит.

Прищурился, смотрит на Скоропадского:

– Кстати. Сердюки в черных жупанах – чистый эпатаж. Разбудить врага до смерти.

(Смеётся)

Я даже театр вспомнил. Костюмы, сцена, сабли. Только шары настоящие.

Павел (улыбается):

— Театр — то нічого. Держать стиль — тоже часть дисципліни. Вы себе выпишите одну форму. Вам пойдёт.

Симон (весело):

– Теперь ни один враг не устоит. Павел, еще раз спасибо. Встретимся.

(выходит)

> ПРИМЕЧАНИЕ: За 1.5 мес. министром С.Петлюра успел развернуть украинизированные части, основать Свободное казачество и сердюкский шалаш. Часть впоследствии возглавил П. Скоропадский. Те части, которые не взял под крыло П. Скоропадский, — разогнала Ц.Рада.

V. 19 ДНЕЙ К ТОМУ

Спецоперация "Разоружение"

После захвата Харькова москали планировали в Киеве красное восстание. Украинцы должны не допустить этого. Отсчет времени в часы. Успех зависел от координации.

Кабинет Симона. Штаб.

Бумаги – кипами. Дым – повсюду. Симон в очках над картой. Не прикасаясь к столу. За его плечами – Коновалец, Мельник, Капустянский, Никонов. Молча. В этой теме.

- Все, что имеет оружие, должно быть либо с нами, либо без оружия, - Симон, не оборачиваясь. – До утра. Тихо.

На карте отметки: Арсенал, Печерск, 3-й авиапарк.

Операция началась ночью. 29/30 ноября. Украинские части заходили в казармы одна за другой. Без крика. Выгребали красную дрянь. Любители ленина – чемодан, вокзал, матушка россия. Эшелонами.

Все прошло без сопротивления. Только в 3-м авиапарке – 1 наш убитый, 4 раненых. Симон узнал на рассвете. Молча выписал деньги.

Утро. Ночь без сна. Штаб. Всё на месте. Симон подписывал донесение. Дверь хлопнула.

– Ты! Охренел! Диктатор доморощен! Лакей империалистов! – Володя хрипел.

Глава правительства на пороге.

Расхристанный. Глаза зажжены.

– Ты же знал, придурок. Я против. Я здесь главный! Это репрессии. Измена соцпартии! Плевок в революцию!

Симон не поднял головы.

— Это о достоинстве, Володя. – ответил. — Теперь ни одна сука не умолкнет, что у нас Гражданская война. Вещи нужно называть своими именами.

— Но ведь не все так однозначно…

— Были шанс уйти, — коротко. – Знали дату.

Бумага хрустнула под пером. Симон поставил подпись, посмотрел прямо:

— Володя, мы не в литературном кружке. К чему здесь соцпартия? Они желают нас убить. Всех.

Он взял следующую телеграмму.

- В Бердичев. Полная очистка. Командование - Скоропадское.

– Выдам приказ, – сказал Коновалец.

Симон кивнул. Володя не двигался.

– Теперь ты молчишь? – бросил через плечо, уже не глядя.

Володя – без слов. Руки сжимались.

---

Бердичев. 3 декабря 1917 года.

Скоропадский прибыл на станцию ​​под вечер. Из украинских частей: 10 кавалерийская дивизия, 27-й запасной полк, запорожцы. Командир отдела гайдамака вызвался сразу.

- На месте - до 40 большевистских офицеров. Оружие – на складах. Пьянствуют. Ждут сигнала от ленина.

Павел кивнул. Телеграмма из Киева: Полномочия – полные.

– Начинайте.

Красная поторочка обезврежена за ночь. Всех – под арест. Помещение – опечатанное. Оружие реквизировано.

После Житомира – 5 декабря – Шепетовка, Староконстантинов, Проскуров. Украинцы зачистили Коростень, Здолбунов, Сарны. Круг заперся. Красные – обезврежены.

Те дни – победа кооперации.

> УЧЕБНИК ИСТОРИИ, 10 класс: Забыл отметить. Лучше сделаю Петлюру и Скоропадскую врагами.

> ВОСПОМИНАНИЯ ВИННИЧЕНКО:

“В нашем конфликте с большевиками виноваты некоторые наши „социалисты”, пугающие контрреволюции. Не большевики.”

*От авт. Лакеев зовут Симон.

> МОНОГРАФИЯ: Пример блестящей кооперации С. Петлюры и П. Скоропадского до сих пор умалчивается. Обделен вниманием.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Операция выбила у ленина шанс назвать вторжение общин. войной. Правда, тогда победила.

VI. 13 ДНЕЙ К ТОМУ

Киев. 17 декабря 1917 года.

Генеральный секретариат. Кабинет главы правительства.

Дым. На столе лист.

Печать. Подпись: Ленин. Троцкий.

> “Рада ведет двусмысленную буржуазную политику, не признает Советы.

В случае неполучения ответа в течение 48 часов будем считать Раду в состоянии войны против Советской власти.”

Симон собран, читает главе правительства.

— Нужен ответ. Немедленно.

– Ты преувеличиваешь, балерина, – говорит Володя.

— Они же такие люди, как и мы. Блеф.

Симона трясет. Выходит.

Ефремов за дверью:

— Повлияй на него. Я знаю все.

Ты еще не использовал. Способен на большее. Это вправо, все-таки stay friends.

Симон возвращается.

С текстом.

Составили с Ефремовым.

– Вот наш ответ. Подписывай.

Молчание.

Глава правительства скрывается.

30 часов.

– Мы еще советуемся.

На Симоне лица нет.

> С Грушевским?

Тот занят – казачество себя не опишет.

Или гениальный писатель забыл буквы?

48 часов.

Украина без слов.

Войне – быть.

VII. 11 ДНЕЙ К ТОМУ

рыцарь в доспехах [Симон]

Квартира Симона.

По комнате вещи валяются.

Симон перед зеркалом.

Черная форма. Garde Noire. Сердюки.

Одевается. Рубашка. Брюки.

Сапоги – металлические шпоры.

Черное сукно. Дорого. Шерсть.

Приталенная. Долгая.

Манжеты – серебром. Три линии.

Воротник — строченный. Туго.

Не наклонишь голову.

Портупея – черным крестом.

Кобура — з револьвером.

Lebel model-92. Семь патронов.

Ремень — кровавый, в три кольца.

Спасибо, Симон, нервам. За тонкую талию.

От талии складки широкими волнами.

Головные уборы не нужны.

Всматривается в себя.

Не то. Будет мешать.

Сбрасывает портупею, ремень. Вот и все.

Глубокий вдох. Пауза.

Возвращает все на место.

Портупея. Ремень. Кобура.

Пасок.

Нож.

Лезвие – острое. По пальцу. Капля крови.

> «Сегодня – без застежек».

Quelle sacrée mascarade. (фр. глуповатый маскарад)

Курва. Хоть в сказку. Для взрослых.

Остальное.

Казацкий кнут. За ремень.

Только бы не вывалился.

Лишь бы тело не подвело. Чтобы не идти до конца.

Вдох. Глубоко.

Виски давит.

Сердце барабанит.

С левого рукава – четки.

Обмотанные. Натертые.

Пальцы касаются креста.

Поцелуй быстро.

В кармане маленькая коробочка.

Пастила. Медицинская. Легально. Из Франции. 2 штуки перед выходом.

Прошу тебя, Господи.

Ужас.

Дай время. И силу – не пересечь границу.

Снег на светлые волосы.

Пальто шуршит.

Влезай в авто, не сломав образ.

48 часов прошли.

Политика – грязное дело.

Кто должен вымазаться, чтобы другие не тонули.

Сегодня – ты.

Текст – с росчерком.

Симон Петлюра. Министр.

Вторая подпись – главы правительства.

Отсутствует.

Решит все.

ПРИМЕЧАНИЕ. Revolver modele 1892 8 mm. (Lebel, St.Etienne). 7 патронов нестандартный барабан. франц. офиц. револьвер.

******

ДРАКОН [Володя]

Ген. Секретариат. 48 лет. после ультиматума. Поздним вечером.

Три ночи здесь.

Рубашка сходилась. Как и я.

Есть не хочу. Спать боюсь. Усну – проснусь без должности.

Vermis politicus (лат. полит. червь) — говорит Симон в моей голове. И я хочу. Его. Убить.

Ленин? Не враг. Не нападет.

Так и сказал. Не верят. Олухи.

Ефремов.

Обиженный за Онисю. А откуда я знал, что она и сестра, и женщина? Двоюродная. Извращенец.

К Симону приклеился.

Ряса к рясе. Семинаристы чертовы.

Текст родили.

Мне носят. По очереди.

— Подпишите, глава правительства.

Не хочу ничего решать.

Я на табурете.

Без спинки.

В кресло нельзя. Усну мгновенно.

Полумрак. Лампа над столом светит куполом. Дверь закрыта изнутри.

Вход сбоку. Чтобы меньше видели.

Клатц.

Я замыкал. Кто?

Шаги. Тихие, кошачьи.

Ключ прокрутился. Изнутри.

Заговор империалистов.

Или шавки Скоропадского.

Я один. Лампа мигает.

Не двигаюсь.

Руки. Позади. Револьвер в спину. Сквозь рубашку. Встаю.

Пальцы – за плечи. Сильные. Холодные.

Табурет выбит ногой.

Шпора деленькнула.

Сапог черный, блестящий.

Хотел обернуться.

Ударил. В голову.

Не поняв, чим.

Я пошатнулся.

На шее петля. Долгая.

Пододвинулся. Крепкий запах кожи. Новой. Телячей. Шерсть. Новая.

Я в стол впечатан.

Совсем близко.

Нож.

Острый.

Теперь все. Кончится.

Неизвестный убийца. Председателя Правительства.

Дышу поверхностно. Вроде бы это поможет.

Петля сдавливает.

Звякнуло. На пол. Что-то.

Одно движение ножом. Мои подтяжки. Нет больше.

Брюки капитулировали перед неотвратимостью.

Он – без пальто.

Прямо. За мной.

Свет гаснет.

Запах. Этот самый.

В-И-Н.

Этот спектакль – для меня!

Страшно.

Любопытно.

Хочет подпись.

******

МАГИЯ [Симон]

Генеральный секретариат. 48 часов после ультиматума + действие пастилы. Поздним вечером.

«Саймон, раз уж ты начал, закончи».

Если начал – то завершай. Олина фраза.

Свет исчез. Не планировал.

Ремень с шеи - дыши. Может, скажешь что-нибудь. Только не о ленине.

Держу за горло правой.

Мрачная. Шлюха.

На нем фланель на веревке и пуговицах держится.

Не вижу, чувствую.

На мне брюки и рубашка. Все остальное сбросил.

Так и лежи на столе. Тебе нравится.

Свет на секунду мигнул.

За столешницу пальцами. Держится.

Млеет.

13 лет. Ради этого?

В голове шум.

К чему это?

Чтоб подписал? И только?

Симон, придерживайся сценария.

Пастила подействовала.

Я готов. Уже минут пять. Action!

Развожу ему руки.

Ладонь в ладонь. Пальцы между пальцами.

К столешнице.

Немного надавливаю. Каждую.

Лист на месте.

Распятый. Глава правительства.

Жертва.

Притискаюся. Упор.

Два слоя ткани. Надо один.

Доволен спектаклем, гению?

Руку - в его штанишки.

Под веревку и пуговицы.

Указательным и средним веду. Как сигарету.

Медленно.

От корня до конца. Вверх.

Большой палец – прижим. Печать.

Туда, где все сходится.

Замер.

Дышишь?

Свет включается.

Достаю нож.

Уже весело?

Разрез – одним движением.

Снизу. К талии.

Миллиметр – и будешь без самого дорогого.

Тебя зафиксировано. Не двигайся.

Я умею. Не промахнусь.

Шов распорот.

Пуговицы сыплются зернами.

Один слой ткани. Мои штаны. Раздражают.

Форт. (сильно)

Ритм. Отбивает часы.

Контроль.

Plus fort. (сильнее)

Пряжка вросла мне в живот.

Наклоняюсь.

Encore plus fort. (еще сильнее)

Пальцы в рот – неглубоко.

Ты так хотел этого.

Немного и хватит.

Мои четки с крестом по щеке.

Смена ракурса.

Правой – за подбородок.

Разворачиваю голову.

Не сопротивляется.

Смотрю на него. В глаза.

Лампа слепит меня.

Заклинает.

Подергивается.

Что-то случилось. Что именно?

Не знаю.

Подписывает. Криво. Но есть.

Выдыхаю.

Оседает на колени. Тянется к пряжке.

Господи.

Нет. Спектакль окончен.

Большое спасибо. Глава правительства.

Володя на ковре. Голый от пояса. Со страхом и стыдом.

Сух и доволен.

Чем?

Одеваюсь.

Холодно.

Бумага со мной.

Говорю: "Я тебя не держал. Сам подписал. Твое решение".

Смеется:

– Никто не поверит. Не мой стиль, язык, лексика.

Пусть знает: “Не переоценивай себя, гению.

И текст – не твой.

- Это Пышка. Мопассан. Жертва в грязи.”

Вышел. Темно.

В туалете выблевал.

Упереться в умывальник – больно. Синяки будут.

Не кончил. До сих пор действует.

Это скоро пройдет.

Жаль, что это того не стоило.

Хотя бы оно того стоило.

Понял.

Глаза у меня были. Серые.

За них и подписал.

Это плохо, очень плохо.

Симона.

> СПРАВКА. 1919г. первое произведение В. Винниченко в эмиграции — пьеса Грех: Революционерку склоняет к сексу жандарм, шантажирует убить всех партийцев. Написана предположительно зима 1917/18.

> Пьеса "грех":

Монолог жандарма.

“Предлагаю высшее наслаждение: любить мужчину, которого ненавидишь.

Вам хочется схватить меня за горло, задушить, загрызть, а вы обнимаете меня, целуете. Ибо нет выбора. Одна революционерка меня так любила.

ПРИМЕЧАНИЕ. Зимой мужчины носили фланелевые подштанники. Обычно до колен, потому что высокие сапоги. На веревке, а спереди пуговицы.

VIII. ОДИН ДЕНЬ К ТОМУ

30 декабря 1917 года. Киев.

Кабинет Министра войны.

Листы, скрепленные нитью.

«Устав Украинской Армии».

Симоновое творение.

Отменены чины. Командиры – не выборные.

Армия – не кружок.

Приказ – закон.

В бою – дисциплина.

> ПРИМЕЧАНИЕ. 30.12.1917 С.Петлюра без процедуры и согласования принимает Устав Армии. Превышение полномочий.

IX. ДЕНЬ 0. НОВЫЙ ОТЧЕТ.

Война.

Красные по пути в Киев.

Украина – С ответом. Обнародован публично — немного с опозданием.

Две подписи.

Министра войны и Председателя Правительства.

Скандал во власти. Петлюра – не годится, не справился – заявление фракции.

— Самоуправление.

- Авторитаризм.

- Лакей империалистов.

- Предатель революции.

– Враг трудового народа!

Симон не отвечает.

Володя молчит. Улыбается.

Симон подает заявление по собственному желанию.

- По личным мотивам, - говорит.

И выходит. С Совета. Из правительства. По этому фарсу. Я не должен быть здесь.

За дверью – снег.

И будущее.

Без должности.

С темным пятном.

Зато с достойным ответом противнику.

> УЧЕБНИК, ИСТОРИЯ УКРАИНЫ:

"Правительство Украины сразу ответило большевикам. Смело. Достойно"

> ВОСПОМИНАНИЯ В. ВИННИЧЕНКО:

"С. Петлюру уволили за превышение полномочий. Любил парады, красивую одежду. Шла в разрыв с линией партии."

> ПРИМЕЧАНИЕ:

Более ста лет прошло. За ответ украинской власти агрессору до сих пор не стыдно.

Вот она:

***

— Россия не имеет права вмешиваться во внутренние дела Украины.

— Украина не допустит анархии и разрухи.

— Большевистские части должны вернуться к себе в Россию.

— Украина выступает против большевистских методов установления власти.

***

Под этим документом две подписи.

Председатели Правительства.

Министр войны.

***

## #20. Шевченко

ПРОЛОГ. УТРО ПОСЛЕ МАГИИ

Киев, Маловладимирская, 60. (Сейчас Гончара).

Квартира Симона.

Конец декабря 1917 года.

Тьма ползет на столицу.

Война объявлена. Из России сует мрак. Пока еще далеко, но неотвратимо. В ванне — гудение трубы, слабый сырой пар поднимается к потолку. Лучи сыплются из малого окна. Такое комфортное место. Привкус железа под языком.

Симон сидит на чугунном борту, мокрый. Бледный. Блюет в жестяную миску.

На левом бедре сверху свежий синяк. Бордовая полоса опоясывает тело. Выразительное крупное пятно на животе по центру этой полосы. От талии вниз потертости. Однако лицо чистое. Под ванной рыжий кот, глядя на него.

– Марек, хоть ты… прекрати… – бормочет Симон и ныряет в теплую воду.

Оля. Входит. Тихо. Домашнее теплое платье, брусок. Шелковые тапочки. Несет чашку заваренной травы. Всегда лечит.

Скептически, но ровно:

— Znowu biłeś jakiegoś smoka? Колейнего? (Снова дракона давил, дежурного?)

(Пауза, рассматривающая тело)

— Новый репертуар?

(новый репертуар?)

Симон кивает. Прихлебывает. Медленно.

Оля садится на скамеечку рядом. Взгляд – на синяках и раздражение нежных мест. Потом – в глаза.

— Zażywałeś coś? (Принимал ли что-нибудь?)

— Вышло наконец.

Пауза. Тишина.

Оля:

- И что, было warto? (Было того стоит?)

Молчит. Смотрит на изразце, как всегда. Всегда эти лазурные изразцы.

Оля кивает в сторону антресольки.

– Dać coś? (Дать что-нибудь?)

– Уже нет.

— Или в тот раз в день bedziesz dochodził do siebie? (Сколько дней будешь оклигать на этот раз).

Симон криво улыбается.

– Недолго. Неглубоко.

Он встает. Обтирается. Надевает теплый халат. Пытается подпоясаться. Шарится от боли. Садится на борт. Возвращается туловищем к ней, босой, с влажными волосами.

- Москали зайдут в Киев. Готовьтесь ехать. С малышкой. Я останусь.

Оля смотрит. Спокойно.

- Kocham cię. Я тебя люблю, – говорит он на обоих языках.

Оля не отвечает. Коснется легко устами его лба — нет ли горячки. Молча встает. Идет ставить чайник. Марек за ней.

************

На тумбе – комплект.

Кобзарь - в пол ладони. Черная кожа, мягкий переплет, слепое тиснение. Для тайного кармана. Багровая плетеная закладка, как рассеченная вена.

Рядом – четки. Те же. Бусины цвета запеченной крови, черный ониксовый крест. Кисточка – как последняя капля на коже.

Берет. Обматывает четки вокруг запястья – раз, два. Скользят по коже свободно, приятно. Если три – как браслет, потужится. Однако так никто не видит.

Кобзаря – в карман. Самый ценный подарок. Одевается. И вспоминает.

***************************

I. ДОМ РУССОВЫХ

Полтава. 19 февраля 1900 г.

Стопки книг, тетради, запах печеных яблок. Густой дым. Под стенами – темные шкафы, на окнах белые занавески с прошвой, на столе – самовар, сырники, открытки с репродукциями. София Русова в теплом, строгом наряде, причесанная лентами, разговаривает с грузином. В окне – земская управа, напротив.

Сотни гостей отовсюду. День рождения Шевченко. Будет кролик, снова. Но пока чай, стихи, дискуссии. Обыски обязательно, но не сейчас.

Русовы здесь всего год. Вокруг них весь цвет, в каждом городе. Сейчас это Полтава. Стоит им появиться где-то, как через месяц – кружки, подпольные школы, литературные вечера.

Симон стоит у стены, греет руки о горячую чашку. Очки. Рубашка и жилет на пуговицах – плотно, плечи и талия акцентированы.

Тело стройное, спина ровная. Лицо чистое. Усов нет. Черты детские, губы рыхлые. Ему двадцать, но никто не верит. Но глаза слишком внимательны, холодны.

Мимо пролетают две барышни в сценических костюмах — чьи-то дочери. Одна прячет улыбку, другая, более гибкая, выныривает перед ним:

— Господин… — звенит, игриво. – Поможете?

Симон прицельно смущается.

— А что… вам… нужно?

Девушка поворачивается спиной.

—Застежка застыла. Прямо здесь, у талии. Помогите. Подержите мои волосы и управьте ее.

Девушка поворачивается спиной.

Симон держит одной рукой ее кудри, Все вокруг следят. Кто-то смеется.

Девушка делает шаг назад. Вдавливает Симона в стену.

- Здесь, - девушка наклоняется. – Пожалуйста…

Он крепче сжал руку.

Симон поднимает руку, другая на волосах. Касается застежки – легко. Невидимо для всех пальцы ныряют между корсажем и поясом ниже, чем следует, дольше, чем нужно и глубже, чем нужно.

Девушка начинает таять, а зрители прыскают из наивного дурака: не умеет застежку вправить. Если бы знали, что на самом деле происходит.

Симон неуверенно отступает. Опускает глаза. Вздыхает. Закрывается:

-Девушки, так нельзя. Я… я семинарист. Я… служу Богу.

Все рушатся со смеху. Вот глупо.

- Да ну, неужели вы еще… никого не целовали? – девушке не смешно. Пальти. Влажная. Голос сбит.

> «Simone, tu la veux, cette fille. Avoue-le.» (Симон, ты же ее хочешь. Признайся.)

И только чуть-чуть, на дне зрачков, —

бесные огоньки. Сыграл. Поверили.

Допивает чай.

Девушки теряются, как бабочки.

Софья Русова, проходя мимо, легко прикасается к его плечу:

— Так пришли к нам?

— Разве вам можно отказать, сударыня?

— Вы уже в наших списках, молодой человек. Александр! — кричит мужчине. — Это тот, что в библиотеке Шевченко постоянно выписывает!

Александр Русов подходит, кивает. Смотрит из-под лба.

– Хорошо, – говорит. – Хорошо, что читаете.

В комнату валяется Евгений Чикаленко в клетчатом костюме, усы, движения едва расшатанные — sous chauffé, после ужина с вином. Шуршит, бросает несколько шуток к полякам и наконец подходит к Русовым.

Останавливается возле Симона. Всматривается.

— Что это за синеглазая трепетная лань? — шепчет Софии, не особо унимаясь.

Пауза. Затем в лицо парню:

— Ты порой не поэт? А то я ищу. Нового Шевченко. Или Франко. Хоть кого-нибудь, чтобы не как все вульгарные писаки о страстях и любви ко гробу. Des crétins primaires sans talent

(фр. бесталанные кретины).

София смотрит на Симона снисходительно:

– Он не поэт. Скорее актер. Но может еще согласиться.

- Да. Ну, хочешь быть полезным – найди мне Гения, – Чикаленко искривил улыбку. – Настоящего. Без страданий публикой и без этих "хотевших сказать автор". Я вложу деньги — если что…

Симон упражняет очки:

– Если хотите, найду. У меня есть… знакомые.

– Ну вот. Уж лучше, — говорит Чикаленко. И, по-отечески, ляс по плечу:

только Гения. Других и так, как трясина.

Старшие уходят. Симон курит. Отправляется ближе к двери. Только бы не упустить.

— Губы у тебя — как в проститутке, — шепчет кто-то из ребят рядом. - Сладкие. Отдаешься ребятам…?

Симон разворачивается. Милая улыбка. Сигарета между пальцами. Плавно облизывается, затягивается, пододвигается, и медленно выдыхает парню в ухо. Голос как сталь:

— Выкрещу тебя. По полному. Обряд. Ушли. Тебе понравится.

Парень почему-то решает потеряться. А Симон опять святое дитя.

Вдруг. Трещат дверь.

И тишина.

Заходит Николай.

Михновский.

Сегодня он невероятный.

Оглядывает комнату – останавливает взгляд на Симону. На мгновение. Фиксирует. Легкая ухмылка. Идет дальше.

И ничто другое не имеет значения!

> ПРИМЕЧАНИЕ. Чикаленко очень не любил Михновского. Несмотря на то, что и тот, и другой дружили с Шеметами.

> ПРИМЕЧАНИЕ #2. Русовы были в Полтаве менее 3 лет. И как раз в это окно попал Симон.

На том доме сейчас гранитная доска с Николаем. Место первого прочтения "Самостоятельной Украины".

II. МАНИФЕСТ

Симон сбоку. Чтобы Николай его видел. Нет ни холода, ни простора. Только пульс. Только он.

Адвокат Михновский. Изгнан из Киева в Харьков. Теперь здесь, в Полтаве. Двухметровый. Настоящий. Каждое слово, как каленое железо. Провозглашает программу СВОБОДНАЯ УКРАИНА.

> — Мы возьмем силой то, что нам принадлежит по праву, но отнято у нас тоже силой.

Симон крепче сжимает четки. Его единственное заземление.

> — Мы не допустим, чтобы лучи свободы всех наций заблестели на наших рабских оковах.

В груди давит. Весь мир спрессован. Один человек. Один голос. Ритм.

> — Нас жменька, но мы сильны нашей любовью к Украине!

Симон дрожит. Четки уже трижды обмотаны. Смотрит в пол.

Волна – и его отпускает. Как благословение. Симон поднимает голову.

Глаза… становятся серыми. Густыми. Опасно счастливыми.

Я буду как он.

Я таким родился.

> — Времена вышитых рубашек и песен прошли и не вернутся. Украинская интеллигенция приступит к борьбе за свой народ. Кровавой и беспощадной. Нам не на кого надеяться и не оглядываться назад.

Николай закончил речь. Следил. Малыш - сбоку. Надень-таки подаренные четки. Дело будет.

Симон не знает, но Николай здесь ради него. Всё только начинается.

III. ЛЫСЕНКО

(Прошел год)

Полтава, 1901 год. Дом Русовых.

Грядут Шевченковские дни.

Даже уютнее, чем обычно: пахнет грушками в корице, кофе, пылью на книгах и коньяком.

В гостях Николай Лысенко.

Композитор, звезда эпохи. Древний друг семьи. София держит в пальцах клочок бумаги:

– Читай. Наш семинарист. Божья коровка. Отчаяние. Приглашает тебя.

Лысенко разворачивает лист.

Читает вслух как ноту:

> — Будем петь кантату Шевченко. Если хотите – приходите.»

– Мою кантату? Просто – приходите?

Слегка тянет он, поднимая бровь.

– Угу, – смеется Софья. — Солнышко знает, чего хочет. Хор в семинарии ведет. Управляет.

- А голос ... - Она останавливается, смакует. - Серебряная струна. Чистый, высокий, звонкий, сироты по спине. Мог бы петь соло в опере. Не желает. Говорит, не его.

- Самоуверенный, - с улыбкой говорит Лысенко. – Люблю такое.

— Молод, — смеется Софья. – Да. Может, кем-то станет.

- Да я вижу, - говорит он. Составляет лист, как партитуру. — Времени у меня маловато… Хотя… интересно услышать того, кто не хочет петь.

София сквозь улыбку, почти мурлычет.

— Ну ты нам на свадьбу создал такую ​​красоту… А я тебе — либретто для «Козы-Дерезы». Раз можно и к ребятам.

Лысенко слегка кланяется:

— Коза приказывает — должен слушаться.

IV. БЬЮТ ПОРОГИ (ДИРИГЕНТ)

1901. Полтава. Шевченковские дни.

Актовый зал семинарии. Холодно. Громко. Предчувствие.

Будут выполнять запрещенную кантату запрещенного Шевченко. Композитор здесь.

Хор в линии.

Ряса черным пятном.

Симон во главе. Молчит. Управляет. Рукава и юбка движения.

Очки. Кошачья пластика.

Маэстро за кулисами.

После короткой паузы:

— Буду играть, если блондин будет петь. Петлюра — будто да.

Симон не возражает.

Рояль ожил в руках у Лысенко.

Хор начинает.

Симон – один из. Выводит тенором:

> "Бьют пороги; луна восходит,

Как и первое сходил…”

Голос прозрачен, без вибрации, как стекло.

Лысенко поднимает глаза. Останавливается.

– Теперь solo. Я знаю. Ты – голос.

Симон выходит вперед.

Снимает очки.

Чуть ниже головы. Сжатые пальцы.

И поет:

> “Нет Сечи, пропал и тот,

Кто всем верховодил…”

Тишина как бездна.

Напряженный. Дышит неглубоко.

Голос – идеально ровный. Тонкое лезвие.

Лысенко вдруг убирает руки с клавишами.

Нема роялю.

– Без меня.

– До конца.

- Один.

Пауза. Бездна.

Симон смотрит в зал – черные силуэты, как призраки. Без стекол все размазано.

На Лысенко. Это приказ.

Симон a cappella:

> “Не вернутся запорожцы,

Не встанут гетманы,

Не покроют Украину

Красные жупаны!..”

Голос – теперь без опоры. Еще сильнее.

Пот течет по хребту.

Сердце – барабаном.

Глаза – стеклянные.

Но ведет.

> “Наша дума, наша песня

Не умрет, не погибнет…”

Слово, как лезвие по оврагу.

Каждая строка вырвана из мяса.

Каждая пауза — дрожь перед взрывом.

«Где же, люди, наша слава?»

Слава Украины!”

После последней строчки — никого нет.

Ни зала, ни боли, ни страха.

Только пустота и колокол.

Аплодисменты не решились родиться.

Лысенко подходит. Обнимает парня за плечи.

– Вам не петь. Вам людей вести.

Управляйте. Иначе погибнете.

Симон молчит. Касается креста под рукавом.

— Потому и дирижирую, — тихо.

Лысенко уходит.

Симон остается.

Черное платье жмет.

********

> КОНЕЦ КАНТАТЫ:

Пусть еще раз улыбнется

Сердце на чужбине,

Пока ляжет в чужую землю,

В чужом гробу.

(Т. Шевченко)

********

> ПРИМЕЧАНИЕ. Вам не померещилось. Вся кантата повторяет жизненный путь Симона. Но в 21 год он этого не знает.

> ПРИМЕЧАНИЕ #2. С горящего Каменца на последние деньги Симон отправит в Европу ученика Лысенко, Кошица, с "Щедриком" нести миром украинскую песню.

** И кантата, и Лысенко – все правда. Голос, достойный оперной сцены, у Симона не было. Только слышали его только близкие и друзья.

V. ИЗГНАНИЕ

Полтава. Семинария. 30 дней спустя.

За месяц до завершения.

Зачинщика и лидера.

Выгнали из семинарии.

“Пели песни на своем языке.

Этого их запрещённого поэта”.

"Политические неблагонадежный".

«В духе Мазепы».

Россия запретила обучаться.

Дядя епископ не вмешался.

Петлюра = мазепинец.

Теперь лицензированный.

Симон молчал.

Один из преподавателей:

- Жаль. Вы ведете людей. Должны стать епископом.

Симон коротко:

– Митрополитом. Буду. Просто не в церкви.

Исключен, но выбран.

Делегат на всероссийский студенческий съезд от Полтавы.

Возвращается. Арест.

Отец продают землю, чтобы вытащить.

Мать долго молчат.

Убегает на Кубань.

Губернский сыск.

Этнографическая экспедиция: украинская песня. Архивист. Фольклорист.

Учитель в городском училище.

Опека историка Федора Щербины.

Назовет Симона наследником.

1937 г. на смертном ложе будет звать.

На Кубани Симон начинает писать.

Статьи и обзоры. Выдается.

Работает с Кошицей.

1904 в Полтаве. Но снова нужно прятаться. Политический преступник.

“Посягает на устои русской государственности”.

Общеимперский розыск.

Ушел на повышение.

Убегать.

На этот раз – Львов.

Университет. Лекции. Грушевский. Франко.

И не только.

> ВОСПОМИНАНИЯ В.ВИННИЧЕНКО: Петлюра так и остался недоучкой. Выгнали, потому что провалил экзамены.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Дядя Симона, Сильвестр (Ольшанский) – архиепископ.

Посвятил Колчака. Замордован красными.

В 1998 – канонизированный рпц.

В 2000 – объявлен мучеником.

В 2018 – расканонизированный.

Дядя Петлюры не может быть святым рпц. Просто не может.

СЦЕНА ПОСЛЕ ТИТРОВ.

ПИСЬМО [ВЛАСТЬ]

Киев. Пушкинская (Чикаленко).

Первые дни января 1918 года.

Темнота. Письменный стол.

Абажур. Дым. Серебряная пепельница.

Володя сосредоточен.

Лист. Пустой.

Берет ручку.

Первая строчка.

> Ну что. Теперь по-взрослому. Хватит себе врать про 13 лет.

> Ты так глубоко во мне, я не могу тебя ни забыть, ни возненавидеть. Слово Франко. Я пишу.

Коротка пауза.

Улыбается в усы.

> Я все помню. Даже то, чего ты боишься.

И пишет дальше.

## #21. Первая глава

ПРОЛОГ

Полтава, апрель 1897 года.

Ночь. В комнате пахнет всем — духами, телом, алкоголем. Но чисто.

Симон в дверях. Сердце бьет. В руке клочок. "Не боишься - приходи."

Семнадцать лет, семинарист. Приглашены. Кумир. Михновский.

Николай в кресле. Под окном.

Ногу на ногу. Высокие сапоги.

Красивый. Как бог.

Широкие плечи. Стройный.

Расстановка.

Два метра.

Симон таких вблизи не видел.

Казался старшим, но не более семи лет разницы.

Идеальные пропорции, такое же лицо.

Голубые глаза. Русый. Усы.

Офицерский мундир, ремень, оружие. Верхние две пуговицы на кителе расстегнуты, дыхание, шея.

Правый локоть на перилах. Что-то плескалось и отблескивало. Левая рука – вниз. Четки у запястья.

Всю фигуру покрывал вельон из дыма.

Кивнул.

– Да уж. Не укушу.

Симон вошел. Вселенная прилипла к стенам комнаты. Без очков плохо видно.

– Это бордель? — спросил наконец, разглядывая фото с обнаженной здесь на столе.

– Как твоя семинария. Только за деньги. - едва улыбнулся Михновский.

Саймон плохо себя чувствует.

– Ты впервые, – констатировал Николай. - Иди ближе.

Симон сел рядом. Запах кожи, табака и пыли. Николай сделал глоток. На запястье блеснул крестик.

– Тогда в зале. Ты поднимался, чтобы я увидел. Где ты этому научился?

Симон проглотил слюну. Пить хочется.

Крутящий желудок. Сутки не ел.

– Возьмите меня. Буду с вами. Вы главные, – прошептал. – Сделаю все.

Фраза выскочила, опережая мысль.

Николай отставил стакан. Посмотрел. По-настоящему.

– Вот так и все?

Симон кивнул. Не клипал. Не дышал.

- Докажи, - тихо сказал Николай. – Сейчас. Здесь.

И полез в ящик.

Симон оцепенел.

К боли привык.

Но снова?

Еда.

Затем коньяк.

Затем -

...одинаковый?

Почему снова?

Николай остановился, посмотрел на малыша и ужаснулся.

Ждал страха. Растерянности.

А увидел – тишину. Напряженные руки. Незаботливый взгляд.

Этот ребенок уже все прошел.

- Маленький, - захохотал Николай. – Тебе даже коньяк еще нельзя.

Сфальшивил.

– Вы же сами…, – прошептал Симон.

— Боже, — тихо. — Нет необходимости.

Николай вздохнул.

Достал из сумки маленький "Кобзарь" в тисненой коже.

Снял с запястья четки.

– Бери. Кобзаря заучи. Мой дед знал Тараса. И отец. Говорят, ругался вечно. Гений. Мы без него никто.

(смотрит на парня)

— А ты… смелый. Слишком.

У нас еще дела. Будут.

Симон встал. Подошел поближе.

Взял книгу. И четки.

Бусины кровавого цвета были еще теплые от Николая.

– Да… – добавил Николай. — Не сову прутень куда-нибудь. Сифилис – повсюду.

– Я еще…

— Не хочу прятать тебя из-за какой-то заразы.

Вон — держи чоколяду. Больше ничего нет.

Все. Прощай.

(Пауза)

– Сам тебя найду, Симон.

Вот уж имя…

А губы тебе такие – зачем?

Смех.

И уже в дверях добавляет:

– Ищи бабу. Для опыта.

Чоколяда встала дыбом.

Только ухудшилось.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Николай, как и Симон, происходил из рода казаков и священников. Незадолго до описанных событий пережил большой скандал за то, что ввел жену своего руководителя, а затем вернулась в брак.

Его отец и дед действительно общались с Шевченко.

> ПРИМЕЧАНИЕ 2. В Полтаве не было выделенного квартала красных фонарей. Заведения действовали по городу, под контролем полиции и обязательным медицинским контролем. В связи с эпидемией сифилиса по всей Рус. империи.

I. AFTERLIFE (Симон)

Киев, Маловладимирская, 60. (Сейчас Гончара).

Квартира Симона.

1 января 1918 года.

Дом выворачивал от холода. Оля и Леся уехали. Симон сидел в шинели, не раздеваясь. В руках – кусок газеты:

> ЗАКОН О НАРОДНОМ ВОЙСКЕ "Отменить чины. Ликвидировать регулярное войско. Совершить переход к народному войску на выборных началах."

Буквы сжимали горло.

Списки добровольцев. Устав. Сердюки. Свободное казачество. Все его "дети" - убиты одним росчерком.

> Володино обещание. Уничтожение армии. Выполнено.

В кресло министра войны всажена Порша. Правильного социалиста.

Симон – неправильный.

Через две недели Порш добил все, что дышало.

Крушение всего.

Где найти силы, чтобы подняться?

> ПРИМЕЧАНИЕ. После освобождения С.Петлюры власть, имея войну с россией, пошла по пути сокращения сбр. сил. Были уничтожены формирования, начатые С.Петлюрой. Министром стал М.Порш, некомпетентный, но лояльный Винниченко.

II. САКРАТИССИМИ КОРДИС (Саймон)

Киев,

Январь 1918

Он не искал утешения.

Ни в алкоголе, ни в веществах.

Ни в теле – в женском, в мужском.

Во всем, что выдумано

для забвения.

Когда-то пробовал.

Не помогло.

Разобрал себя в остальном.

Сейчас просто идет.

Симон не был униатом: крещен в православии.

Он не верил в церковь.

Российский.

Глупость.

А другой не было.

В Бога верил. Всегда.

Только у Бога.

Не в структуру.

Шел туда, где никто не предаст.

Маленькая, деревянная. Трехдельный.

Одна баня с крестом. Без золота.

Церковь Святого Сердца Христова.

Среди людей просто Галицкая.

Униатский.

Первая в Киеве.

Из деревни в Карпатах.

Разобрана и снова составлена.

Симон ее задумал. Выбрал место.

Принес первое бревно.

Ставил собственноручно, натер ладони.

Евгений Коновалец – помогал, договаривался, искал мастеров.

Управлял.

Благословил митрополит Шептицкий, Симон знал его с 1904 года.

Не просто святыня – жест.

Что вера – не оковы.

Рядом – касарни Евгения.

Десять минут ходьбы.

Свое.

Когда он пришел - не спрашивали,

кем крещен, на каком языке молится.

Был ли во власти или упал.

Просто встал на колени.

И трое суток не вставал.

Ночевал в келье.

Пил только воду. Не спал. Не говорил.

Держал при себе скомканные копии.

Свои планы. Свои армии. Своих детей.

Вырезанные.

Туда, вверх. Просил:

> "Дай силу. Еще раз. Чтобы не мстить. Чтобы собрать."

Потом вышел.

Красные глаза. Рубашка мята.

Лицо обожжено, как после болезни.

Выстоял.

Не нес крест.

Был готов тесать новый.

Собрался.

Симон создаст собственное войско.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Храм достоял до 1935 года. Снесли советы. На месте врезали партком, где потом было посольство США. Совр. Адрес: Киев, ул. Винниченко, 10.

III. Представление (Симон)

Центральный Совет. Киев, ул. Владимирская.

7 января 1918

Надо действовать. Времени маловато.

Красные уже засели в Харькове.

ИХ ПЕРВЫЙ КАПИТАЛ.

"Дети" убиты - Симон создаст новых.

Сейчас это называется доброхот.

Тогда – Боевой Киш.

Но ведь. Нельзя. Самовольно. Бывшему министру. Свое войско. Угроза узурпации.

Диктатура, прости Господи.

Надо быть в пределах закона.

Симоне, треба кланятись.

Вот. Представление.

Грушевском. И Володе, главе правительства.

> "Прошу разрешения на формирование боевого коша Слободской Украины. Личный состав — до 3 000. Оружие: имеющееся, трофейное, внебюджетное. Командир — С. Петлюра."

Подпись. Дата.

******

Канцелярия.

Пусто. Клерк — как школьник, очки, дрожащие руки.

> Вы уже не министр…

> Должно быть рассмотрение. Комиссия.

> Это не предусмотрено…

Симон: "Поставьте штамп"

> Не разрешено.

Грушевский новый том. "Упадок Гетманщины". Как обычно.

Значит – к Володе.

******

Кабинет председателя правительства. Крещатик.

Секретарь: "Он занят".

Я даже догадываюсь чем.

У меня есть ключ.

Захожу.

Стол. Со стороны.

Володя. Брюки. Толчки.

Подборы на плечах.

Тяжелое дыхание.

Действительно, занят.

Твой последний шанс потерян.

Симон, действуй.

Сам себе власть.

> МОНОГРАФИЯ. Предложение С. Петлюры организовать кош численностью 3 тыс. человек слушали на заседании Совета Народных Министров, где принято «поручить ответить». Никакого ответа не было.

IV. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ.

Центральный Совет. Киев, ул. Владимирская.

7 января 1918

Коридор — серый, тротуар опылен.

Симон – с скомканным листом. Отказ.

Навстречу – Скоропадский. Трость, пальто, фуражка без знаков. Лоск посыпался.

Павел (спокойно):

– Guten Tag, господин Петлюра.

Саймон:

– Генерал Павел. Как день, то суда.

Павел:

— Вы пытались повлиять?

Саймон:

— Это нисколько не помогло. Всё испорчено.

(нем. Зря. Все ушло в жопу)

Павел:

— Жаль. Ви були найкращим в этом фарсе. Чертов балаган (зітхає). А этого… вы должны были. Устранить.

Саймон:

– Спасибо, что забрали моих. Хоть что-то выжило.

Павел (с паузой):

- À propos. Ваш... адвокат... Николай, теперь у нас. Вершит правосудие.

(улыбается)

- Судья в Лубнах. Говорит: устал ждать.

Симон (сдержан):

— Рад его.

Павел (холоднее):

– Болбочан в кольце. Полк еще держится. Но недолго. Man wird ihn bald ausliefern (нем. его скоро сдадут). Мерси вашему…

Саймон:

— Еще встретимся, генерал.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Николая летом отправили на румынский фронт (подпись главы правительства). В ноябре он вернулся. В Лубнах. Стал судьей. П. Болбочан, подполковник, будет бежать из красного окружения в Киев.

V. ГАЙДАМАКИ

Киев, ул. Фундуклеевская (Б. Хмельницкий, 11).

здание Коллегии Галагана.

Январь 1918

По Киеву торбой катился слух — гайдамаки Петлюры не боятся ни пули, ни холода.

Железная дисциплина, жесткая верность.

Записывались те, кому надоело сидеть без дела: украинизированные части, вольные казаки, одинокие офицеры.

По городу распространялись листовки, агитки — Гайдамака защищает народ, К оружию, сын Украины!. Призывы были просты: или ты с нами или лежишь под ногами. Слоганы придумывал Симон.

Каждый новичок проходил своеобразный обряд:

– Кто ты по вере?

– По национальности?

– Признаешь ли самостоятельную Украину?

А дальше подпись под 10 заповедями.

Первая – бороться до конца.

Последняя — предателя казнит.

Гайдамака – это выбор. Навсегда.

>>Гайдамаки встали,

Помолились, оделись,

Вокруг меня стали,

Грустно, грустно, как сироты,

Молча наклонились.

Благослови, - говорят, - отцу,

Пока есть сила.

>>(Т. Шевченко, "Гайдамаки")<<

> МОНОГРАФИЯ: Гайдамацкий кош Слоб. Укр. — войск.подразделение, сформ. в Киеве С. Петлюрой для освобождения Слобожанщины от большевиков Штаб: в помещ. Коллегии Галагана. Команд. С. Петлюра, нач. штаба О. Удовиченко. Состав: 2 шалаша (черных и красных гайдамаков), конная сотня, пушечный дивизион.

VI. ЛИСТ СИМОНУ (Володя)

Киев, Пушкинская

Январь 1918 года.

Вот тебе по-взрослому.

Я сразу понял: это ты. Роза бы не поняла. Ты нашептал: сдай анализ. И о том моем древнем сифилисе — тоже ты. Она транслировала. Две недели целибата. Смехом давишься? И обесточиться. Остальные были. А за тобой – не вылизываю. Святой Симон.

Я отправил тебе справку. По-человечески. Но скажи это сам – ты даже письмо не открыл. Я знаю это. У тебя всегда так. Ты слышишь, что хочешь.

Хорошо. Я скажу. Ты хотел подпись, ты мог прийти и поговорить. Как человек к человеку. Но нет – ты устроил шоу с кинжалами. Зачем? Я все подписал, когда увидел глаза. Серые. Настоящие. Ты мог просто сказать. Зачем все это, балерина?

Я все видел. У тебя стоял. Почувствовал. И так ты действительно меня не держал.

Ты всегда убегаешь. Даже под таблетками. Я вижу, когда ты под чем-то. Даже если сам шел на это, убегаешь.

После подписи. Твой пояс. Было видно. Ты был еще способен. Что с тобой не так ли?

Какая, черт возьми, Пышка? Кто она из нас? Я, какой ты пришел использовать, чтобы выбить подпись? Или ты, какой поток глазами, когда должен был быть в роли?

Ты убедил себя, что ничего не было. Брюки – на месте. Пальцы – чистые. Как твоя совесть.

Говоришь себе: "я сделал все, что мог, да? А Володя меня уже не слышит". Да? Сам хоть в это веришь?

Даже не смешно.

И о женщинах. Что мне делать, а? Скажи. Мне нужно. Каждый день. Постоянно. Мне тридцать семь. Это нормально. Я не болен.

Роза - "Мадам Винниченко". Зачем? Что ты хотел от нее? Зачем таскал ее по Киеву, еще и ту засахаренную коку подсунул? Чтоб что? В туалете "Семадени" взять?

C’est pas ton style. Tu veux jamais vraiment niquer personne. (фр. Это не твой стиль. Ты же никого по-настоящему не хочешь трахать.)

Нет, она отдалась бы. Это тебе зачем? Мне что-нибудь доказать? Ревновать? Кого из вас?

А главное, ты же себя знаешь. У тебя же кожа нежная. После этого твоего трения в штанах о мою задницу ты теперь неделю красный будешь. Зачем?

А твоя święta paní Petlura. Уже видела тебя синего и потертого? Ее в эти игры не ввязывай. Она выше тебя, меня, всех нас.

Ты едишь что-нибудь, а? Одни кости. Бедром о стол забился тогда, опять трястись будешь.

Думаешь, я не видел тебя после таких [зачеркнуто]? Шедешь потом городом после [зачеркнуто]. Видно. Происшествия шевалье де Полтава.

Сколько времени все обставить, чтобы никто не догадался, ubi seris semen gratiae tuae? (лат. Где ты сеешь семена своей благодати)

Ты же как облупленный. Мучишься? Уж не выходит [зачеркнуто] когда хочется. Ибо узнают. Твою рожу каждая собака в Киеве видел из газет.

Спрячешься? В церкви? Не останавливайся. Расскажи своему богу все. Как лжешь себе о тринадцати годах. Как забыл все до того.

А еще эти твои четки. С крестом. Что ты хочешь доказать? Что не боишься своего бога? У него для таких, как ты места нет.

И еще. Все, что произошло – это только потому, что я хотел. Твоего натиска недостаточно, чтобы меня даже со стула сдвинуть. Я сам. Подписал сам. Подумал, что ты можешь быть обычным. Сейчас уже сомневаюсь.

Мы с тобой не сходимся в политике. Но это не значит, что нужно такое делать.

…Вижу твои глаза. Серые. Теперь. Здесь. Эти твои губы. Кстати, они почему-то не худеют. Как ты это делаешь?

Можешь не прятаться. Я сам уеду из города. Чтобы не обольщался. В отличие от тебя, я никого не буду искать. Кордебалетом не интересуюсь.

Прощай.

19 лет как в.

> ПРИМЕЧАНИЕ.

Письмо содержит субъективное восприятие действительности. Может не соответствовать существующему положению вещей.

VI. VERA (Правда)

19 лет назад

1898 р

S (Симон) 19 лет, В (Володя) 18 лет.

I. Письмо от S до В. (белая канцелярская бумага) (почерк из крестообразной Т).

Полтава

Господин В.,

Не годится писать так сразу, не познакомившись, но Вы сами виноваты, да?

Я нашел вашу анкету, не спрашивайте как. Там: "исключенный", "восторг - живопись", "безудержный характер". Вы ведь на экстернате?

Вы ведь художник? Рисуете натуру… обнаженную?

Только не обижайтесь. Это чисто из художественного интереса. Ars pura.

Я тоже творю. Пою, говорят, неплохо. Иногда играю в театре. Шекспир играл. Бывает, хочу исчезнуть. А еще быть собой.

Да будет воля Твоя, но с милостью.

Да будет воля твоя — но с милостью.

Если напишете – будет хорошо. Если нет – значит, так надо.

Дружба — до самой могилы.

Пока небеса не разлучат нас.

Или пока кто-нибудь из нас не пойдет в ад.

ХОРОШО,

П.С.

Пишите в Полтаву на станцию.

***********

II. Письмо от В. до S (лист из тетради)

Златополь (Сейчас часть Новомиргорода, Кировоградской обл.)

Я не удивляюсь. Меня трудно удивить - я в таких местах бывал, что человеческие слова уже не страшны.

Ваша фраза о "быть собой" - я не знаю, кто это такой, тот "себе".

Учусь не крушить все, когда злюсь. Не ломать карандаши, когда не выходит.

Рисую из воображения, иногда маслом. Когда-то уеду во Францию ​​и стану импрессионистом. Отец говорит, художники все извращенцы.

Обнаженную натуру не рисую.

Девушку видел. Одну. В библиотеке.

Синеглазые. Беленькая. С такими губами. Хотел их нарисовать. Просил тушь. Я отдал. А потом еще пол дня не мог ничего писать — руки дрожали.

Ничего более близкого не было.

Губы я с тех пор рисую дольше всего.

Не знаю почему. Выходит не всегда.

Будет ли из меня художник?

Мне не везёт.

Все равно никто не видит.

Никому не нужна моя мазня.

Рисунки сжигаю. Куда их?

Из меня ничего не выйдет.

Готовлюсь сдавать на аттестат зрелости. Тогда меня отправят в Киев. Юристом учиться.

Ваша откровенность удивительна. Но все равно.

В.

Еще. Я иногда пишу.

Стихи.

************

> ПРИМЕЧАНИЕ. В моменте Симон семинарист, Володя исключен из одной гимназии и переведен в другую – последний год, экстернат.

> В.ВИННИЧЕНКО, воспоминания: «Простаю с квачиками и палитрой перед какой-то своей никчемной мазаниной часов по пять-шесть и не могу оторваться. Страсть, восхищение к полному безрассудству!»

> ПРИМЕЧАНИЕ. В 1929 году в Париже он основывает артистическую секцию, организует художественные выставки, до конца жизни многое рисует в импрессионистической манере. В том числе в Мужене, Франция, где соседом В. Винниченко был другой художник, П. Пикассо.

*квачики — грубые, часто самодельные кисти.

## #22. Крути

I. БРАТЬЯ ПО ОРУЖИЮ [СИМОН]

Киев, январь 1918 года. Штаб Гайдамацкого коша. Фундуклеевская, 11

коллегия Галагана.

Сейчас музей литературы.

Живу в штабе гайдамаков. Диван. Тумба. Чайник. Работает все. Кроме спины. Хочет капитулировать. Не разрешаю.

Я – телефонизированный. Угрожаю в трубку. Не все, но слушают.

Оля с Лесей уехали. Сам отправил.

Не простился. Вижу ее во сне. Kurwa mać.

Еще хочу. Замены не искал.

Марека, кота, Леси не отдал. Он свободный человек. С хвостом. Гуляет где хочет, с кем хочет. Еще и кормят.

Синяки зажили. Ремень потуже. Волосы – воском. Револьвер на поясе – без надобности.

Скоропадский последовал за мной. Мы с ним — вне власти.

Правительство есть. Бюджетирует. Приемы.

Воевать некому.

Кроме меня.

---

Помню каждый день.

30 декабря - Москва объявляет войну.

5 января – наступление.

11 – падает Екатеринослав.

15 — Александровск [*Запорожье]

19 - Полтава. Родная.

Мерзость лезет с обеих сторон:

из Гомеля на Бахмач – чтобы отрезать Киев с востока.

И с запада – через Шепетовку.

Муравьев пишет, что вырежет всех.

Я верю. Знаю этих изуверов. Вырежет.

А от нас кто?

Юнкера. Старшины. Офицеры, почувствовавшие себя украинцами. Нас мало. Но мы есть.

Мы, гайдамаки, не остановили их.

Но и не дали пройти сразу.

Мы портили рельсы и колею. За нами Киев.

---

Меня уволили. Армию вымели.

Комедия абсурда. Порш – кабинетный попугай.

Стояли неделю.

Люди отчаялись. Разбежались.

На восьмой день правительство харкало: Создать войско. С резервами. Вчера.

Армия от закона не родилась.

Странно, да?

Я долго смеялся.

Мой мальчик, секретарь, задрожал: Петлюра поехал по крыше.

А я увидел все. О правительстве. И о… голове.

---

В двух кварталах. Совсем рядом.

Володя.

Настоящий социалист. С горничными.

Серебро, хрусталь, pâté de foie gras (гусиная печень).

Вляпывается в историю. Пишет буквички.

Видит ли, гений, что hostis ad portas?

(лат. враг у ворот).

Получил его письмо. Снова истерики. Все вокруг него. Спутал свою задницу с Украиной.

Не интересно.

******

Фронт сыпался. Симон нет.

Собрал добровольцев в боевую единицу.

Самая эффективная.

О ней потом напишут.

Сражался за время.

Чтобы у Киева был еще день. И еще одна.

Чтобы держать фронт, не обязательно иметь погоны.

II. СТУЛ ЛЖЕЦА

[Киев, конец января 1918. Ц. Совет.

Кабинет М. Грушевского]

У профессора даже под канонадой порядок. Казачья и гетманщина строчками. Чай в стаканах. Мед в банке. Мраморная пепельница.

Двое сидят. Сумерки.

ГРУШЕВСКИЙ:

– Говорю тебе.

Перед заседанием он вычесывался. Новый парфюм. Галстук.

Запонки бронзовые. Вышел к газетчикам: освободитель нации.

Но он бы скорее влез, чем признал, что всю жизнь чихал на ту самостоятельную Украину.

(Трешит креслом. Говорит жестко.)

— Я и то не был за независимость. Хоть не лгу. Поэтому с Франком врагом стал, мы же жили через забор, а не разговаривали. Иван тебе говорил, не отмахивайся.

А Володя…

Выперся на сцену.

22 января я зачитал текст. О независимости. Ты знаешь меня. Враг подступает. Я этого не боюсь.

«Отныне УНР становится самостоятельной…» — помнишь. Ты читал. Опубликовали. Универсал. Четвертый.

А потом этот выходит и помекает: "уже давно вызревало", "правительство должно это сделать", "все было запланировано", он, видите ли, ждал, когда народ дойдет.

А сам говорит: все обдумал, принял решение, давно готов. Володя был готов! Представляешь?

Да не смейся так громко. Я тоже. Смеялся.

Понимаешь, какая подлость?

Он! Ждал!

Фронт в дыму, а он «созерцает момент».

Как червь в сливе - грыз, ждал, когда бы вылезти к свету.

(Зажимает кулак. Молчит несколько секунд.)

- В 27-го? Только большевики подошли — ушился.

Секретарша передала.

"Прошу считать мой кабинет в отставке".

И исчез. С чистым сердцем. Убежал не я. А стыдно мне. Видишь.

(Голос хрипне.)

– Я проводил заседание.

Нас было три. Я, писарь и Голубович.

Пушка бухает. Окна стонут. А я держу повестку дня.

Потому что мы в Раде. Я должен быть здесь. Я профессор истории. Мне 51. Я не революционер.

Помнишь, ты нас возвел. Тогда, в 1905 году. В опере. Я его взял в Раду. Женщина его, мою дочь спасла.

Чем он переживал в войну? Гражданскими браками. Говорит, что люди имеют право на счастье. Олух. Люди должны выжить сначала. Да я и сказал.

А сегодня он – кто?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРАВИТЕЛЬСТВА-БЕЖДАТЕЛЯ.

(дышит глубоко)

— И хуже всего…

В каждой книге будет: "Винниченко провозгласил независимость".

Если я доживу – лично исправлю. Как нет – ты исправишь.

(Смотрит прямо в глаза.)

— Ты где был?

САЙМОН:

(упражняет очки):

В Арсенале.

С пулеметом.

> МОНОГРАФИЯ. М. Грушевский настаивал на немедленной независимости. Вошел в конфликт с правительством и С. Ефремовым. Все тащили и не решались.

> МОНОГРАФИЯ. Заявление об отставке В. Винниченко совпало с началом большевистского мятежа на Арсенале.

> В. ВИННИЧЕНКО "Возрождение нации"

С кем война началась? Формально с Россией, с Советами. Но в сущности с нашими народными массами. Я не хотел сражаться с собственным народом.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Текстов 4 универсала было три, и. т.е. от В.Винниченко. Приняли – Грушевского. За - 39 из 49. Первые три универсала были от В. Винниченко.

III. Лестница в небо [Круто]

Орда. Красный помет, собранный из матросов, солдат, воров и просто предателей из своих. Россия сыпала на нашу землю ненависть, кровь и огонь.

17 января 1918 года красные взяли Бахмач. Но украинцы устали, голодны, отбили. Отогнали до Сновска. Выиграли несколько дней.

27-го полезли снова. Через Сумы, Конотоп. Резали, насиловали. Даже малых. И главный удар – снова на Бахмач.

Украина стояла с дырками во фронте. Глава правительства врагов не видел. Надо было затыкать брешь.

И тогда кто решил послать детей.

Нет Петлюра. Без полномочий. Решение было кабинетное. В тишине. Чистыми пальцами. Золотым пером: "Отправить на фронт".

Под Круты выслали четыреста юношей из Первой военной школы. Эти хоть как-то научены стрелять. А еще студентов и даже гимназистов выпускных классов. Сто двадцать ребят. Без усов. От доски с мелом. Пока не жили. Чтобы сдержать большевистскую сволочь.

29 января - мороз, снег, станция Круты. Против них — вооруженная красная дрянь. Наши говорят тысяча. Россияне – шестьсот. Не суть. Их было больше. И они были без сожаления.

Началось сражение. У ребят – 16 пулеметов. Пушка. Окопы, вырытые ночью. Кто-то умер от обморожения. Даже без выстрелов.

До конца дня станция держалась.

Когда красные прорвались, украинцы отступили.

Погибли более пятидесяти. Допрашивали и казнили. Пытали. Чтобы другие боялись. Если вы что-то себе представили — умножайте на 10. И вырезанные звезды на спине.

В тот же день на станцию ​​Бобрик прибыл С. Петлюра с Гайдамацким Кошем. С ним Красные гайдамаки, конница, артиллерия. Армия. На фронт их не опрокинуть.

Не потому, что не желали. Пославшие детей не знали, когда и откуда придет война. Думали, из Полтавы. Там и были главные силы.

Гайдамаки еще держали линию два дня. 30 января решили: тянуть нельзя. В Киеве утирки на "Арсенале". Столица горела. Надо спасать государство изнутри.

Сечевики оставили прикрытие. Остальные – в Киев.

В ночь на 2 февраля восемь эшелонов украинских войск отступили в Бровары. У красных решили: бегство. На самом деле – маневр. Сохранить Киев.

Петлюра не посылал юнкеров.

Не был в Киеве. Не принимал приказ. Он прибыл поздно, раньше не мог.

Перехватил то, что осталось. Повел туда, где горело. В столицу.

Круты – не поражение. Надлом.

До сих пор кровавит.

—--

А потом – ночь. в Дарнице. На подступе к Киеву.

Штаб-вагон. Симон за бумагами. Кто-то положил бумагу и вышел.

Список павших. С чертами.

Двадцать восемь фамилий. С описанием. Это только те, чьи тела обнаружили.

Один был записан:

> "неизвестный студент, ботинки с заплаткой, в кармане - образок".

Читал по одному. Медленно.:

— Не я их послал… Не я…

А потом – мысленно – другое:

> Но ведь знал. Фронт заделывают детьми. И... что? Ехал. Планировал.

Ковальчук Андрей. 17 лет. Гимназист.

— Симон Васильевич, а вы знали Франко? – спросил он Симона тогда, после выступления. Актовый зал. Первая киевская гимназия.

Тоненький, из пальто немного вырос, темные жесткие волосы, и глаза — черные, как у…ладно. Только чистые.

– Да, – ответил Симон. -Без "Васильевича", Да.

– А правда, он пел во время арестов?

Симон усмехнулся. Правда.

Парень помолчал, остановил взгляд.

Затем вздохнул и добавил:

– Приходите к нам на выпуск. В июне. У нас представления. Франко сыграем. Только не забудьте меня!

И Симон – что странно – кивнул. Никому не обещал. Никогда. А здесь:

– Приду.

Теперь она строчка в списке.

Ковальчук Андрей. 17 лет.

Остатки гимназической формы. Тело изуродовано. Без глаз. Шаровые. Многочисленные.

Не будет выпуска.

Не будет вопроса о Франко.

Ничего не будет.

Навеки семнадцать.

Симон так же тянулся. Николаю.

Свершилось. Вырос.

Андрея – не будет. Никогда.

Он только посмотрел. Спросил. Пригласил.

И исчез.

Будущее. Без глаз. С шаровыми.

> "Эти ребята — как я. Тогда. Без грязи. Без цинизма. Без лжи. Настоящие."

Во рту горький металл. Лоб горячий.

Глаза пересохли. Кашель душит.

> "Я живу. Они - нет. Их отдали смерти. Потому что не было кого."

Вышел во двор. На снег. Чтобы остыть. Ветер по щекам, снег за капюшон.

Черное дымное небо – без звезд.

> "Не я их послал. Но это моя страна. Значит, и мой грех."

Кто-то шел мимо.

— Пан атаман... что с вами?

> Умершая часть меня.

> ПРИМЕЧАНИЕ

1. 16-летний Григорий Пипский, перед расстрелом спел гимн Украины, пение подхватили другие, после этого раздались выстрелы. (Это нельзя ни опровергнуть, ни подтвердить).

2. По решению Ц. Совета, 19 марта 1918г. тела торжественно похоронили на Аскольдовой могиле. Были все. Грушевский читал речь.

3. 29 января 2007 г., когда В. Ющенко подписал Указ «Об увековечении памяти Крут».

4. П.Тычина в марте 1918г. написал стихотворение. Был на похоронах. Всю жизнь скрывал связь с УНР.

>На Аскольдовой могиле

Похоронили их

Тридцать мучений украинцев,

Славных, молодых…

На Аскольдовой могиле

Украинский цвет!

По кровавой по дороге

Нам идти в мир.

IV. МАМА САИД (ПОЛТАВА) [СИМОНА]

Штаб-вагон. Бумаги. Дым. Кофейник. Холоден.

Симон написал письмо:

> Василий. Убери маму. И Степана.

Ты ее знаешь. Убеди. Если нет – хотя бы парня.

Василий — товарищ по семинарии, они шутили: двое, маленьких белокурых вечно голодных бурсачек. Теперь член Центрального Совета. Человек, которому можно доверить ценное.

Он ответил. Но мать отказалась:

— Меня здесь похоронят, сынок. Я никуда не уеду.

Эмоций уже не было.

Симон не перечив.

Василий привез. Степана, племянника. Девятнадцать. Уже офицер. Служил в том форте, где когда-то держали Шевченко.

Симон встретил молча. Посмотрел. Челка. Еще круглое лицо. Передал дяде серебряный крестик (от бабушки Оли).

- У нас в семье удивительная история, - сказал. — Если парень идет в семинарию, как я, потом руководит войском.

Степан смеется:

– А я офицер.

- Итак. Будешь управлять рясами. Серьезно. Пока я тебя забираю. Ты же в седле хорошо. В конный полк запишем.

Марианна, мама Степана, осталась в Полтаве у матери. Не уговорил.

> Все, что я имел, уже без меня.

Сердце осталось в Полтаве.

Степан здесь.

Один-единственный.

Убереги его, Симон. Хотя бы его. Это будущее.

> ПРИМЕЧАНИЕ:

1. Василий Королев-Старый. Политик, дипломат, журналист, член ЦР, писатель. Один из авторов укр. детской лит. в диаспоре. Его сказки входят в школьную программу.

2. Степан Скрипник (1898–1993) – племянник С. Петлюры. В 1989 г. патриарх возрожденной Укр. автокефальной правосл. церкви под именем Мстислав, 1990 г. интронизирован в Киеве.

Вернулся в родной дом в Полтаве. Кравчук к журналистам племянника Петлюры не выпустил. Даже, несмотря на шапку патриарха.

Далее Кравчук лишил УАПЦ гос. регистрации.

2018 г. УАПЦ стала частью объединенной ВТО.

От авт.

Отец Симона умер еще в 1908 году. Всех родственников, которые после 1920 г. остались в городе, по одному уничтожат. Не сразу. В годы. Но всех.

V. ROMEO [РИСУНОК]

(Володя, 18г.)

Письмо от В до S

1898 г. Херсонская губерния, Елисаветградский уезд

С.,

Меня этим летом вытолкали, чтобы не монялся, "на сезонные работы" в имение. "Чтобы знал, недаром, как деньги достаются".

То ношу ушата, чищу конюшни, сплю на сене с какой-то киской. Наверное в блохах. Кормлю ее. Делюсь едой.

"Увидишь, зачем мужчине руки", - говорит отец.

Матери безразлично. У нее постоялый двор с трактиром. Я последний и лишний ее ребенок. Старшие ее мне сведены. От предыдущих.

Ты писал об опыте. Для художника.

Груня – батрачка у хозяев. Старшая на год, уже с мужем. Тело ее пахнет курятником. Волосы — с листочком, застряли. Губы как сметана. Мягкий. Уж знаю. Принес ей ведро — мыть руки. Она склонилась над корытом, по локти в тесте. Сказала:

- Умер что ли? Давай уж.

Я встал.

И поцеловал. Не отошла. Напротив – немного подалась. Наверное, была бы не против и дальше. Но ее позвали. Крикнула "Я сейчас!", отряхнулась от муки и исчезла.

Я остался.

Там было темно. Все в пыли.

Я стоял там, потный, с деревянным сердцем. И… сделал это. Не как обычно. Думал в это время.

Не о Груне.

О тебе. Не спрашивай.

Просто вообразил. То, как ты писал о себе. Это было удивительно. Как айва — мохнатая, твердая, затем сладкая, а в семенах ядовитая слизь. У нас здесь растет.

Вернулся. Взял грифель и изобразил себя. Из памяти. Люстра у меня нет.

Не знаю, вышел ли я. Может быть, ты скажешь?

Отправлю. Если осмелюсь.

Хотя…

Мы ведь играем, правда?

Ты ведешь – я ловлю.

Посмотрим, кто первый сломается.

Я – рисунок. Теперь ты.

Материальное. Ты играешь на сцене? Сам выбери. Пусть пахнет стеной. Будет твоим.

Я узнаю, что ты действительно читал.

П.С.

Руки вытер о запыленные занавески.

Напиши, что у тебя.

В.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Айва в конце 19ст. уже была распространена на юге. Она в семенах содержит токсичную для пищи слизь, но ее используют в косметологии.

VI. JULIET [СЕМЧИК]

Февраль 1895

Полтава, Семейный дом Петлюр

Сперма 15-летней давности.

Первый курс семинарии.

Зимнее подвечерие. В доме тепло. Из печи пахнет кочерыжкой с маслом. В подвешенных корытах трубка с младенцем. Все дети, кроме старших, по углам. Тепло.

Скрипела калитка. Это дядя Устим (в сани Сильвестр).

(*Заведующий церковным образованием Киевской и Полтавской губерний)

Семка на краю скамейки. В печке потрескивало, дым тянул черносливом. Соскучился. В семинарии нечасто пускают домой.

— Ну как же нам быть, — сказал дядя Устим. Сидел напротив. Устал, ехал из Киева. Привез праники.

Семка молчал. Дядя прибыл его обмануть.

– Вбей себе в голову, – сказал тот немного тише, – это не игрушка. Вся семинария ждет. Как получится – пайка будет лучше. Ты же сам говорил: кормят, как цыплят. Худы все, как тряски.

Семка вздохнул. Тамошняя каша была прозрачна. Panem et aquam… На хлебе и воде долго не вытащишь.

– Почему я? – прошептал он.

- Иди взгляни в зеркало. Сам увидишь. И голос еще подходящий.

– Но я же…

— Ты же говорил, что хочешь стоять над всеми, — сказал дядя спокойно. – Давай. Джульетта – главная роль. Твоя. Возвышишься среди всех. На спасение души свое.

Семен куда-то девался на мгновение. Дядя взглянул в сторону, туда, где шуршала иглой Оля, племянница, мать Семена. Она что-то латала, нервно, не поднимая глаз.

– Оля, – тихо сказал он, – Мы с тобой оба знаем. Это дитя не такое, как остальные твои. Ему Бог дал за двоих.

Оля кивнула. Все видела.

Малыш вернулся.

– Ромео уже нашли, – добавил дядя. – Ректор ваш говорил. Но без тебя ничего не выйдет. Ты сможешь.

Семка поднял глаза. В комнате стало тихо-тихо.

— Они будут смеяться.

– Нет. Убоятся. Отсчитают каждого посмеющегося. Я устрою им наказание небесное.

Семка проглотил. Слова затекали в вены.

— Ну… а костюм…

— В венчальном платье будешь играть, — сказал дядя. – Уже есть. С кружевом. Ушили. Затянешь корсет потуже. Парик есть. По-настоящему.

Семка кивнул. Однажды. Очень медленно.

Резко поднялся и вышел. В сенях было темно. Треснул рукой по стене. Выступила кровь. Еще раз. И еще.

Завтра первая репетиция.

******

Семинария. Актовый зал.

Первая репетиция

Семчик в центре, как обычно. Кирик, но главный. Левица завязана. В правой книге. Он знает текст. Для прочего.

- Начинай, малька. — хмыкнул Петро, ​​поправляя капюшон на плаще, перелицованном из подрясника.

Семчик вернулся. Ромео недоделан.

– Еще слово – сам будешь девкой.

Вдохнул. В горле что-то случилось.

— «Мой нежный… мой…»

Все ребята постарше. Семен самый маленький. Первичек. Не смеются. Как будто кто-то роты зашивал.

На мгновение задержался и пошел по тексту четко, другим голосом, другой тональности:

– «Мой нежный Ромео. О, если бы ты ни был Монтекки! Или, если бы ты не был им, будь кем-нибудь другим!»

Звучало. Семчик смог. Голос изнутри. Как будто говорил кто-то другой.

Ромео не петрался в актерстве.

— Выварка без ручек! — кричал дядя из темноты зала. - Еще раз. Петр. Где страсть, глупая макитра?

(Дети целовали книги вместо друг друга.)

Платье висело где-то на гвоздике в гримерке. Он сразу сказал: «На репетициях нет». Услышали все. Как он уйдет, все посыплется.

Репетировали в юбках и рубашке. Парик в ящике. Петр целовал книгу. Вместо Семчика.

– Петр. Глупый теленок! – голос дяди сбивался на крик. – Ты болен или неспособен? Люби ее. Тряс! Или мне показать? Ты въ послушание или нет?

Спектакль умирал.

Любовью не пахло.

Семен стоял у стены.

Не умел целоваться. Еще никогда.

Джульетта не могла быть первой.

Но стало.

Семчик закрыл глаза.

Увидел маму. Как она стоит над ним, больным ночью. Гладить волосы. Шепчет: «Мой ангелик…»

Первый шаг. Вместо книги. Потянулся к Петру. Получилось. Поцелуй. В губы. Петр подыграл. Оделало безрукое.

– «Но если ты поклянешься быть моим любимым, я перестану быть Капулетти…»

Голос треснул, но выровнялся.

Все молчали.

Как стоять над бездной. И не падать.

Дядя был доволен.

******

День выступления. Гримерка. Семчик.

Все чесалось. Хотелось вырваться. Из пудры, из чулок, из себя.

Белое платье. В церковь. Тяжелое кружево. Жемчуг по корсажу и рукавам. Талия затянута. Чертов хвост волочится. Сироты спиной. Снизу юбки. Башмачок его размера нет. Только чулки.

- Еще немного, - прошептал Петро, ​​углубив пальцы в грим - Терпи. Ты герой.

– Меня тошнит.

Не ел со вчера. Только вода. Если бы жевал – выблевал бы все.

Петр что-то говорил — о ректорской ложе и гостях. Но Семен не слышал. Только ощущение: шершавая ткань, душное ожерелье, вязкая пудра, длинный парик кудрями, зудит и давит. Кожа исчезает от грима и помады.

Рассмотрел себя в зеркале. Там что-то другое. Не он.

Надо. Значит, сделает. Все. Точка. Сыграет. А потом сбросить. Содрать. Смыть. Забыть.

******

Свечи на стенах. Зал как черная яма. Идти скользко.

- Семчик. Твой выход.

Ступает. Платье цепляется. В чулках дрожит. Уже началось.

---

Реплики. Сам не слышит. Ректор с кем-нибудь в полутемной ложе. Чуть-чуть подается вперед. Ребята уставились. Все молчат. Главное – не сорваться.

Стена. С поцелуями.

Уже было. Ничего ужасного.

Семчик играет:

> — Я уже целую... А если еще не поцеловала, теперь поцелую...

Что-то не то.

Петр стоит, как баняк.

Он не может.

Джульетта в платье.

В панталонах и рубашке мог.

Теперь нет.

Глаза в пол. Бурмочет:

- Незачем…

Это ведь не по Шекспиру.

Как поступить?

Тишина, как в гробу.

Семчик, ты сам.

И тогда выныривает из темноты, не Джульетта — огонь и страсть:

> Спускай занавес темный, ночь любви,

чтобы глаз не сморг, как Ромео,

невиданный, пришел в эти объятия.

> Любовники таинства любовные совершают

при свете своей красоты. Когда же

любовь слепа – ей подходит ночь.

Ректор затаил дыхание.

Петр белеет.

Не Ромео. Не выдерживает.

Оборвался. Слобок.

А Семчик ведет – уже не роль, а себя.

Глаза сменились синими на серые.

> — Я целую теперь… в последний раз…

Шум в голове. Голод. Едва стоит вместе со всеми. На бис. Улыбается. Как следует.

Все верно. Выстоял. Спас. Будет лучшая еда.

Только падает занавес, из этого ада. В чулках, в платье, в парике, с помадой. Не видел ни отцов, ни ребят.

******

Гримерка. Наконец-то. Рвет дверь.

Вдруг.

Замирает.

Дядя Устим, сидит. Дым.

Встряхивает пепел.

Спокойно. Смотрит.

Семка дышит, как загнанный. Дядя встает, держит его за плечо и говорит:

– Не переодевайся.

Больше ничего.

> ПРИМЕЧАНИЕ. С. Петлюра действительно играл женские роли в театре во время учебы. Шекспира в том числе ставили.

## #23. Демони

I. ХРОНИКА ЗАКОЛОТА

Бунт в Киеве начался 29 января 1918 года. Когда в Крутах погибали дети.

Москва постаралась. План, главари и завезенное быдло – оттуда. И местных предателей хватало.

Цель как три копейки: перед входом Муравьева вонзить нож в спину. Все больше крови — лучше.

“Центральная Рада убивает простых рабочих! Враг в Киеве, а не из Москвы!”

По Киеву было несколько гнезд. Шулявка. Разделение. Демеевка. Всеволод Петров зачистил. Утирки ликвидированы.

Оставался "Арсенал".

Язва с навозом.

Московские рабочие, склад оружия, "простые рабочие", почему-то стреляющие, как снайперы.

Власть об этом знала. Начали чистить.

Не успели. Свои изменили. Перешли к врагу и передали оружие. Шевченковский полк против государства.

1 февраля прибыл Петлюра с гайдамаками и стрелками Коновальца, добавил Болбочан со своими. Развязка надвигалась.

******

Симон в те дни жил в госпитале.

Когда имел время, резал бинты,

таскал раненых на холму.

Делал уколы, умел еще с западного фронта. Как надо – исповедовал. Библия в кармане. Но он и так помнил.

Ребята гибли.

Истекали кровью.

Выкрикивали легкие.

Видели свои внутренности.

Симон спрашивал себя: а стоит ли Украина?

Под залпы орудий. Под снегом.

Под мраком, который не таял и днем.

Глотал от боли. То, что можно.

И то, чего лучше не стоит.

II. СИМОН И ЕВГЕН

3 февраля 1918 года.

Здание второй Киевской гимназии.

Бибиковский бульвар, 18 (ныне б-р. Т.Шевченко)

Штин в гимназии стоял тяжелый, как пуля в легких: перемешанные бинты, карболка, сладкий морфин, мужской пот, горький табачный дым. Сейчас это здание служило госпиталем.

С улицы иногда стучало — артиллерия работала по Липкам. Оставался только Арсенал.

Высокие рамы стонали, что та любовница. Центральная Рада за углом – половина власти вшилась, но Грушевский и Ефремов остались. Володя пропал без вести.

Симон стоял у окна, несмотря на опасность, зажег спички. Серая стрелковая форма, своя посыпалась вчера. В тонких пальцах лезвие для нарезки бинтов. Кровавый цвет четок смешивался с пятнами крови на манжете. Следы ухода за ранеными.

Евгений наклонился от усталости на грубой скамейке. С дождя и под желоб. Едва Круты пережили. Теперь здесь. Держать боль, разъедающую внутренности, было невыносимо. Курил и молчал.

— На что ты пойдешь ради меня? – спросил Симон. Звякнул ногтем по оконному стеклу.

Реплика повисла, как дым.

– Что? - не понял Евгений.

Симон вернулся к нему:

- Гипотетически. Скажем, соврать. Предать? Перейти границу? Сделал бы?

Евгений посмотрел в пол: Если это нужно для Украины...

- К черту. Какой Украины. Для меня.

Евгений молчал. Затем хрипло:

– Я уже убивал за тебя.

Симон приблизился напротив. Опустил голову. Взгляд был спокоен.

Евгений поднял глаза. Талия. Впервые, когда он увидел Симона, думал, что тот треснет пополам. Плечи нормальные мужские. Но этот пояс. Хотя это не мешало ему при необходимости таскать раненых.

— Так ты меня любишь?

- Прекрати.

— А что же тогда, жолнер? Скажи!

Евгений молчал. Затем резко:

– Ну ты странный.

Уста растянулись в широкой улыбке:

– Странный? Как? – Симон не отвел взгляда.

— Ну… иногда прыгаешь между языками. Внутри фразы.

– И это все?

– Пишешь двумя руками. По-разному.

– Всем безразлично. Больше ничего? — уже с улыбкой.

(Тишина ватой набухла внутри комнаты.)

– А где все ребята? – вдруг поднял Симон.

– В борделе, – коротко ответил легкий.

– А ты? Не с ними. Не с санитаркой?

– Не хочу. Да. — резко выпалил Евгений. Слова застряли в оконной раме.

– А как? Как ты хочешь, Евгений? — прошептал Симон так близко, что уши Евгения почувствовали горячее дыхание.

Тонкие пальцы перед глазами крутили блестящее лезвие. Крестик скользил в такт каждому движению.

Тишина опустилась в комнате.

— А ты не знаешь. Да? Тебе не было времени.

Евгений выдохнул. Всё так. Вокруг сами воины.

Симон сел напротив.

– Я когда-то был как ты. В двадцать шесть. Тоже думал, что все или белое, или черное. А потом – Франко. За один вечер он вырезал из меня патриотическую наивность, как скальпелем. Помнишь, как Михаил на парах мог тебя так поглотить, что ты не замечал, как прошел звонок?

– Так и было, – сказал Евгений. — Я в Киеве, а не в Зашкове из-за него.

– А я ходил к ним обоим. Грушевский и Франко. Жили через забор. Вечные враги. И вот они меня и лепили, как глину. А теперь я спрашиваю тебя: как далеко ты пойдешь ради меня?

Евгений поднял глаза. Медленно, с вызовом:

– Пока это не будет предательством.

Симон усмехнулся мягко. Как кит.

— Sicut in praesepio iacuisti, Domine… Если ты лег в яслях, Господи, войди и в меня. В это тело. В эту плоть.

Возьми мое нутро.

Проникни сквозь кожу, и мозги, и воспоминания, и страх.

Это Иоанн Златоуст, Евгений.

Завтра твое первое причастие.

(взгляд задерживается)

И в это же мгновение стукнуло. Звенит. Треск стекла. Взрывная волна прижала к полу. В коридоре закричали.

В дверь влетела их самая маленькая санитарка, Аленка. В крови по локоть, лицо в золе.

– Там! Их порубило! Одного порвало! Быстро!

Они сорвались вместе.

III. СВЯТЫЙ СИМОН

4 февраля 1918 г., Киев

Завод “Арсенал”

(ст. метро "Арсенальная").

Киев не город. Крик.

День штурма. День креста.

Три колонны наших,

как три копья в тело старого города.

С Никольской (Подол)

С Александровской (Грушевского, Печерск)

Из Московской (Княжей Острожских, Печерск)

И в центре всего – не флаг.

Сам-один.

Потертая шинель. Заплатка на плече.

Серебряные серьги-подвески. Маленький, черный, как из детского молитвенника.

И светлые глаза.

Волосы пеплом выбиваются. Смушковая шапка.

Багровый шлик-хвост.

Капюшон. Светлый. Круг шеи.

Видел смерть.

> - Гайдамаки, вперед! -

— Отамани, начинайте! С Богом! Еще раз!

Голос бьет в сердце.

Не слова, но заповеди с Неба.

Рядом взрыв – он не прячется.

Падает кто-то из старшин - становится на колени. Сам перетягивает рану. Водой поить.

Говорит устами:

— Держись, сынок. Ты не зря здесь лежишь.

Отпускает грехи.

У пушек сам.

Возле убитых сам.

Впереди лавил сам.

- Вперед, гайдамаки! По Арсеналу! Расчет!

Единственная его команда.

Все слушают.

К ночи гнездо с ядом взяли.

Цехи как кишки Левиафана. Выпотрошили.

Повстанцы прятались, как крысы.

Третья ночь, 5 февраля. Зачистка завершена.

Три сотни пленных. Оружие реквизировано.

И здесь появляется Он.

Не на коне.

Пешком.

В шинели, сшитой для осени.

Словом вооружен.

- Если хотите их стрелять - стреляйте меня. Это рабочие. Украинцы. Задуренные врагом. Я этого не позволю. Первым шаром меня.

Молчание.

Пулеметы успокоились.

Пленных повели в Лавру. Заперли.

Ибо Он так сказал.

5 февраля. День.

Киев дымит, но уже не кричит.

И Симон уходит.

Печерском.

Небо путь указывает.

Шинель плывет над мраком.

И крестик в руке. Сжимает.

С каплей крови.

Подходит к Лавре.

Дверь сама перед ним приоткрывается.

Становится на камень. На колени.

Крестится. Трижды.

Плечо ранено.

Сильнее боли.

> — Господи…

Если ты еще здесь…

Прости мне, что не сберег.

Прими Украину, рождающуюся в муках.

Как надо – забери меня.

Но не их.

Кто-то видел луч над его головой.

Где-то замирал крест.

В Праге говорили, где он упал на колени, остались золотые следы.

В ту ночь родился

Святой Симон.

> ПРИМЕЧАНИЕ.

Эта часть основана на воспоминаниях и дневниках.

Никакой выдумки от автора.

Корреспонденты воспоминаний:

В. Шпилинский, подполковник А. Марущенко-Богдановский, генерал В. Сальский, З. Стефанив, П. Феденко, Марина Нестеренко.

IV. АРСЕНАЛ

4 февраля 1918 года.

Здание второй Киевской гимназии.

Госпиталь.

- Господи, где я?.. - Евгений открыл глаза.

Диван. Госпиталь. Оружие на месте. Сегодня зачистка.

Прямо над ним голова.

Дымом пыхает.

Полные губы в улыбке через все лицо. Симон.

- Вставай, жолнер. Весь спектакль проспишь.

- Какую?.. - голос хрипел. Не до конца проснулся.

— Причастие же твое. - сказал и уже не смотрел на него. Был занят.

Рейвах. Новые и старые шинели. Формы разных частей. Симон подбирал костюм. В зубах та же сигарета, уже укороченная, подкуренная снова.

– Вот ты где. Моя кошка. – сказал почти сам себе. Старо. Осенняя шинель. Потертая. Явно не для февраля и не в снег.

На нем уже было теплое — толстая серая кофта и нижнее белье. Но в глаза всем бросится шинель.

– Да давай. Нужна твоя помощь. Затаскивай мне поясок. Точнее. Я не могу двигаться нормально. Сам не справлюсь.

Евгений поднялся. Он спал в форме. Под ногами что-то хрустнуло — флакон. Пустой.

- Тебе плохо?..

Симон сделал затяжку, посмотрел:

– Еще немного – и будет лучше.

Поднял руки. Евгений затягивал пас, обеими руками. Он мог охватить это тело двумя ладонями.

«Я сделаю это. Я сделаю это, клянусь».

И Симон напрягся - Евгений потянул, стиснул пряжку.

— Ну что, Золушка, нас ждет бал. — бросил Симон и вытер сигарету об пол. Сапоги были новые.

Вышли. Снег, свежий воздух, еще ночь, но светло. Со стороны Днепра рассыпала небо артиллерия.

Ветер резал щеки.

Что-то выпало из кармана шинели.

– Черт. – пробормотал Симон, наклонился, поднял – шапка. Багровый шлик, серебряный кисть.

Натянул. Подходила.

Вытащил наружу несколько светлых прядей.

Следом – перчатки. Тонкие, чёрные, кожаные. Не грели, скорее, чтобы не пачкать руки.

– Теперь можно. – сказал.

Сели в авто. Симон управлял. Катились окольными путями. Кабину трясло. Сквозь щели задувало. Но Евгений не почувствовал мороза.

Вылезло солнце.

Симон. Перчатки на руле.

Шапка заезжает, упражняет правую руку.

Сигарета во рту.

Глаза стеклянные, зрачков не видно.

Евгений снова: — Что с тобой?.. Не ответил.

******

Никольская (Арсенальная) площадь.

Доехали козьими тропами. Позиция со стороны старой крепости. Наши там. Стена из мешков, ящиков, гравия. Проволоки. Какое-то тряпье. Сырое. Соль и кровь под ногами. Гильза. Пулеметы и пушка на позиции.

Евгений махнул стрелкам. Свои.

Обрадовались.

Симона знали все. Расступались. Он шагал медленно.

Шинель словно плыла по этой грязи из опилок и снега. Где научился?

Раненый сидел, собравшись возле бруствера. Рядом две сестренки — в плащах, молодые, уставшие. Симон остановился. Перекрестил парня – лениво, но точно. Поднял глаза.

Взглянул на одну из девушек, белокурую. Пустил бесиков. Отступил, поманил пальцем. Подошла. Симон прихватил ее за пояс одной рукой. Наклонился к ее уху – что-то сказал. Евгений не услышал. Девушка покраснела.

Симон достал из кармана пряник, протянул. Взяла.

– Я тебя найду, дождись. — кивнул уже тихо.

И совсем к себе: "Олюня..."

Дали.

Движение. Двое тащили пленника — связанный. Кровь. Явно не наш.

– Снайпер, – буркнул стрелок. — притворялся токарем.

Симон остановился.

- Какая главная улица в Киеве?

Той сплюнув:

— Сука хохляцкая, еб@л я твой Киев.

Одну секунду.

Симон молча схватил его за шиворот, вытолкал на открытую позицию. Никто не остановил.

— Видишь, москалик, это он, Киев. — почти мягко.

Выстрел.

Свои же и положили.

Симон даже не оглянулся.

Евгений просит не лезть к пулемету. Риск.

— Прочь. Я сделаю это. Ein Engel mit dem Schwert kommt (нем. Ангел с мечом идет).

Становится за пулемет. Отбрасывает брезент, ловит точку.

Начинает. Четко. Гильзы сыплются. Дым.

Надо, чтобы все это видели.

Атаман.

Святой.

За пулеметом.

А потом резко исчезает. Вниз.

Евгений бросается следом. Тот стоит у мешков. Наклонился. Блюет.

— Симона...

– Не смотри. Сейчас выйдет все. Я их всех убиваю.

Евгений молчит. Симон поднимается. Зрачки нормальные. Радужки синие. Но сам он зелёный.

Очищается.

Все. Обратно. На позицию.

V. ПРИЧАСТЬ

5 февраля 1918г.

Около 3 часов ночи.

Завод “Арсенал”

Бой завершен. Восстание подавлено.

Однако некоторые еще прячутся в дебрях зверя. Но их вытащат.

В помещении – дым, гарь, тишина.

Симон сидит на ящике из-под патронов, прислонившись к стене.

Болят ноги.

Болит спина.

- Пленные, - говорит кто-то. — Около пяти сотен. Не местные. Кто понимал украинский — того отпустили. Эти – нет.

– Хочу старшего, – Симон, тихо.

Заводят вожака. Молодые. Руки связаны спереди. Взгляд дерзкий. Целый, ни царапины.

– Кто ты? – спрашивает Симон.

Тишина.

— Я спросил, кто ты, сука?

Москаль улыбается в усы:

— Через два дня мы будем здесь. С вас, хохлов, шкуру сдерем заживо. Детей сожжем. Баб — по кругу. Киева не будет.

Секунда тишины.

- Евгений. - Голос сыпучий. – Заведи его. Nur wir. Und er. (нем. Только мы и он).

Соседняя комната.

Какой-то цех, закрытая дверь.

Длинный стол и поломанные стулья.

Только трое.

Симон достает из кармана нож. И револьвер.

— Это ты хочешь детей жечь и баб по кругу пустить?

Мы тебя отпустим.

Хорошо.

Но сначала.

Тебя по кругу.

Я первый.

Раздевайся.

Я тебе даже руки разрешу. Стягивай лахи.

Разрезает веревку.

Проводит лезвием по коже.

Другой рукой прицел.

Садится на стол, прыжком. Со страстью.

Евгений все время с приведенным револьвером.

В лице Симона ничего.

Пустота. Смотрит.

Пауза.

Москаль затыкается.

Затем тянет из себя штаны. Медленно.

Замирает.

Длинная рубашка.

Холодно.

Пара изо рта.

Синие.

— Ты не понял? Все!

Слушается.

Становится голый. Дышит ровно. Дрожит. Прикрывается.

– Давай сюда. К столешнице. – Симон указывает пистолетом в руке, куда и как. - Наклоняйся. Руки развел. В стороны. Быстро.

(Евгению)

Наручники давай.

И хлопнул рукояткой по столу. Эхо разлетелось по комнате.

Молчание.

Евгений призывает. В лице напряжение до предела.

Он не понимает, что страшнее: Симон или то, что он, Евгений на это смотрит.

Симон встает. Медленно. Подходит.

(около, прямо над телом)

Кладет свободную руку на пояс.

То же самое. Что его утром Евгений затягивал.

И тихо-тихо. К себе:

– Боже, я должен…

Зависает над склоненным.

Время останавливается.

Рука.

Ремень.

Внезапно — щелчок.

Револьвер в висок.

Выстрел. Тело падает.

Симон спокойно кладет револьвер. Возвращается к Евгению.

– Ты поверил.

Какой ты еще мал, жёлнер. Учиться тебе нужно.

Подходит к Евгению. Поправляет пуговицу

на его воротнике. Достает из кармана нож.

Укладывает в его ладонь.

Закрывает.

Давление.

Вскрывает. На ладони капля крови.

Отпускает.

– Вот твое причастие.

Соверши для меня Свою работу.

Притяги меня к Себе,

будь со мной и во мне

всегда, везде и навсегда.

(лат. всегда, всюду и навеки)

Аминь.

— Какая вера, такова и офира, Евгений. Руку!

Евгений протянул ладонь. Кровь еще набегала. Симон провел пальцем по крови. Вытер руку о шинель.

– Поехали. В госпитале ждут нас.

VI. ЭХО

Большевики совершили из расстрела "Арсенала" священное событие.

Нашли 750 тел. Собирали по городу.

Объявили:

убил их лично Петлюра. Прямо здесь.

В память об этом поставили два памятника. Одного было мало.

Оба простояли под Верховной Радой вплоть до полномасштабного вторжения.

До этого было "некогда".

Достоверно известно о двадцати казненных вожаках. Сосланные и вооруженные. Остальные – легенда.

Кто-то ее придумал.

Большинство в нее поверило.

Пушку выперли на постамент, оставшийся от царя.

Когда-то там стояли Искра и Кочубей – предатели Мазепы, купившиеся на российские деньги.

Их убрали. Зато пушка, нацеленная прямо на Арсенал. Стоит до сих пор.

А под ней была табличка:

> “Из этой пушки простые рабочие завода нанесли первый удар по буржуазным мятежникам Центральной Рады.”.

Да, сначала совок объявил эту пушку пролетарской. И была она со стороны завода. Стреляла в Петлюру.

Впоследствии выяснилось, что все наоборот.

Это та самая пушка, из которой бил Симон.

Нашли компромисс. Пушку переставили. Надпись не изменили. Выходило так, что простые токари били по своему родному заводу.

Но кто будет искать логику и читать эти таблички.

Площадь назвали в честь "героев Арсенала", простых мальчиков из Москвы, Рязани и Питера.

В один из вариантов гимна Киева вписали строчку о кровавом Петлюре.

История замкнула круг.

В детстве Симон в Полтаве смотрел на проклинавший Мазепу памятник.

С 1919 года памятник в центре Киева начал проклинать его.

Это длилось сто лет.

В простреленную арсенальскую стену водили пионеров в красных галстуках.

Ежегодно.

Последний раз – в 1991.

Площадь переименовали только после революции достоинства.

Пушка стоит до сих пор.

В 2019-м изменили надпись:

> 22 января (4 февраля) 1918 года

украинскими военными под

руководством Симона Петлюры

и Евгения Коновальца

был подавлен коварен

московско-большевистский

мятеж на заводе «Арсенал»

против Украинской Государственности.

ГЕРОЯМ СЛАВА!

“Дело получения Украинской

Государственности – это дело нации

украинского, а не какого-то класса

или партии”.

Симон Петлюра

От благодарных украинских военных.

> ПРИМЕЧАНИЕ: ни один из четырех актуальных учебников истории Украины не рассказывает об этих событиях.

Подавление мятежа на "Арсенале" загнало последний гвоздь в легенду россиян о "гражданской войне" и превратило навеки конфликт в вооруженную агрессию России против Украины.

POSTLUDIUM (Постлюдия)

[Володя]

1899 год, зима

Елисаветград. (Кропивницкий).

Почтовое отделение.

Он стоит сам, в углу между окном и чешуйчатой ​​крашеной скамейкой, прижимая к груди бандероль, завернутый в грубую бумагу, перевязанную войлочным шпагатом. Смеркается, с улицы лезет холод, но у него горячие щеки.

Парень, лет восемнадцать или девятнадцать. Пальто. Шапка в кармане. Стройный, но не хилый. Густые темные волосы торчат щеткой. Усы только что пробиваются. Брови резкие, чёрные. Глаза, как терние в январе, глубокие и блестящие. Полные губы слишком мягкие, как для такой точки зрения.

Он уже знает, от кого.

Разрезает шпагат, бумага шуршат. Внутри – лист и коробка. Вытаскивает конверт, дрожь в пальцах. Штамп из Полтавы. Почерк знаком, до боли.

Т как крест.

Разрезает ножом край. Тянет лист.

Бумага тонкая, почти прозрачная. Запах старой пыли и какого-то незнакомого парфюма.

******

Милый В.

Ты просил прислать что-нибудь из театра.

Держи. Corpus meum (лат. тело мое).

Но не смотри. Не открывай. Не прикасайся.

Сначала – получи опыт. Стань мужем.

Я дождусь.

Играем.

С.

******

Володя стоит и долго смотрит на подпись.

Потом снова – на коробку.

Не открывает.

## #24. Кровь на снегу

I. Кровь на снегу

Глухов. 29 января 1918 г.

Тела вытащили на снег. Два гимназических класса: мальчики 13 лет.

Вывели из класса.

“Одєжда вам не понадобітся”.

В подвал.

"А брать учебники?".

Засмеялись.

Пожалеть патронов. Штыки. Кто выжил – добивали. Примером. Душили. Кто-то истек кровью с изрезанной шеей.

Вытащили во двор. Чтобы все видели. Прилепили: "ХРАНИТЬ ЗАПРЕКТЕННО".

Люди плакали.

Матери с ума сошли.

Одного, самого маленького, нашли за погребом. Без одежды. Положили ко всем.

На снег. Под снег.

ПРИМЕЧАНИЕ. Это верно. Публикация в Вестнике УЦР. Арх.д.02.04.18. Дети казнены. Захоронение запрещено. Следы пыток: разрывы, порезы, удушения.

II. ПОПИЛ

Киев, ночь с 7/8 февраля 1918 г.

Зло готовит адское вхождение.

Мастит вход пушками.

Из Дарницы.

Черный снег.

Зола.

В воздухе. Под ногами. На волосах.

Люди молчат. По подвалам. Прячутся. Дрожат.

Пушка.

Пушка.

Я буду.

Глухо.

Металлический вкус на зубах.

Киев эту боль не выдерживает.

Подвалы по завязке. Люди лежат, сидят, дышат сыростью.

Пот. Паника. Шепот. Кто уже не встает.

У одного сердце.

У другого — кровь из ушей.

Крысы по людям. Канализация выключена.

инфекции.

Старик. Дети.

Белые офицеры, вне политики.

Все здесь.

Ятки и скамейки все закрыты.

Вознесенский спуск – кладбище. Без погребений. Трупы сложены грудами.

Чтобы скорее, под пушку не попасть.

Утро красное зло уже в Киеве.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Во время вхождения россиян Киев пережил массированные артобстрелы. Непрерывные. Из Дарницы ядра доставали в Университет, Подол, Печерск.

ІІІ. ПЕНЕТРАЦИЯ

(21 день Содома)

Киев 9 февраля – 1 марта 1918г.

Тело Киева разорвали орды. Тараканы.

Сначала шум.

Затем запах.

Затем красные. И все.

"Жителей не жалеть. Все виноваты. Буржуазная сволочь", - кричал Муравьев вслух и бумагами.

Раздевали мертвых. Вынимать серьги и зубы. Обещали золоченые двери.

Стулья в театрах курили на дрова. Книги — для сугрова.

Спирт в горлянки.

Аптеки выгребли, потому что морфин.

Мариинский дворец сделали свою сцену.

Адский вертеп.

Стены в крови.

Волосы по полу.

"Не надо их одевать. Все равно все мертвые", - говорит матрос. И рвет свитку из арестанта.

Ненавидели все равно. Украинцев и белую гвардию. Центральный Совет и царя-батюшку.

Тела повсюду. С переломанными руками. Без глаза. Без носа.

Убийство как пик удовольствия.

Тела падают без музыки.

Говорил по-украински – к стенке.

"Просвещения" - сжечь.

Библиотеки – выделить.

Детские книги – на туалетную бумагу.

Вид Совета — приговор. К исполнению.

Митрополит был убит.

Кольцо срезали. С живого. Вместе с пальцем.

Крест – переплавили.

Лавру ограбили.

В старопечатных и гетманских библиях нет ценности.

В моргах руки, ноги неопознаны.

В подвалах еще теплые.

Кто не успел – по оврагам.

Казнь выстрелом — высшая милость рев-воен-кома.

Патроны денег стоят.

Штыкам дешевле.

******

Звери слышат, когда нужно ушиваться.

На третью неделю в Киеве:

- Немцы. Уходят. Наш Совет подписал. Контракт.

Еще насилуют. Но уже оглядываются.

> УЧЕБНИКИ ПО ИСТОРИИ: 4 из 5 актуальных забыли отметить красный террор продолжительностью 3 недели.

> МОНОГРАФИЯ: За три недели казнено от 3000 до 5000 киевлян. Точная цифра неизвестна. Всего в городе проживало до 500 тысяч человек.

IV. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Киев, 1 марта 1918 г.

У Киева не было облегчения.

Лежал растерзанный. Изрезанный. Лоскуты с надписями «Смерть буржуям». Воняло большевистской мочой. Город замер. Боялось следующего насильника.

Но вошли свои: запорожцы.

Затем Евгений со стрелками.

Затем Вдовиченко.

А за ним Петлюра.

И уже потом немцы, приглашенные.

Симон не был у власти. Не было погон. Но его именем назвали увольнение.

Большевистская «Правда» лгала:

"Впереди сил предателей идет карательный немецкий отряд. Все войска маршируют под командованием бывшего генерального секретаря Украины Петлюры, который носит звание всеукраинского атамана”

Он шел пешком.

Его назвали атаманом.

Уставший. Молчаливый. Без дома.

Не руководил ни войском,

ни министерством.

Но за ним следовала тень командования. Он не праздновал. Но на него смотрели как на героя. Люди считали его главным. Всё просто. Других не было.

И снова Киев. И снова не его.

Немцы уже за плечами.

Он согласился подыграть властям. Сохранить лицо Грушевского. Чтобы первыми в Киев вошли украинцы.

Сохранил.

И снова ушел.

Вынудили отдать свое войско.

Гайдамаки перешли под всеобщее командование. Чтобы не допустить узурпацию.

Как и в декабре. Симон отошел. Но. В этот раз несколько изменилось. Это несколько имело имя ПЕТЛЮРОВЦЫ.

> ВИННИЧЕНКО В. Воспоминания: «С. Петлюра под названием «Главного Атамана» во главе крошечного отряда, который он собрал, въехал (вслед за немцами, разумеется) в Киев «на белом коне» как завоеватель Украины.

Примечание. В оригинале кавычек не было. Вероятно, образ Петлюры на коне (он никогда не ездил верхом) — это личные фантазии В. Винниченко.

V. СЕРГЕЙ И СИМОН

Киев, Гоголевская, 27

Дом С. Ефремова

Март 1918 г.

Дом не в центре. Тихий уголок. Солдатская слободка. Штахеты, сад и цветник. Когда-то здесь были вечера. С Лесей, Франком. Нечуем-Левицким. Симон вспомнил. Максим, Славинский, его привел сюда. Как другая жизнь.

Правда, оккупация внесла коррективы. Все было вытоптано и превращено в грязь.

Смеркалось. Угли экономили. Сидели в верхней одежде. Сергей Ефремов в бушлате. Симон в зимней шинели.

Сергей (без приветствия):

— Зачем, Симон? Что ты хотел этим доказать?

– Ты о власти? Ну. Это я вывез Грушевского. И не только его.

Сергей не успокаивался. Было видно, что у него болело.

– Всех этих… Ты мог дать им исчезнуть… Мы бы начали с нуля.

Зависла тишина.

Симон вернулся.

- Без власти нет государства. Даже такой власти, как наша. Даже такого государства, что есть. Что бы я доказал, если бы они исчезли? Что ошиблись, когда меня вытолкали?

Сергей:

- Грушевского уберег? Он за тебя слова не сказал, когда Володя тебя увольнял. Сколько ребят умерло, чтобы Центральный Совет был эвакуирован?

Саймон:

(жестче)

- Прекрати. Немедленно. Я еще вернусь. Не знаю, как и когда. Они меня не дышали. Я не сдался.

Сергей понизил голос:

- Немцы. Тебе не простят, что ты первый вошел в город. Ты ходишь по лезвию.

Симон засмеялся.

– Немцы! Ха. Меня сталин в каждой газете называет демоном. В Украине есть только один человек, который против большевиков. И этот человек, Сергей, это же я.

Ефремова уже трясло:

– Я был здесь. Все видел. Через три недели они уничтожили как через три года. И наши к ним присоединились. Правительство. Володя же не за себя подал заявление. Он весь кабинет распустил. Всех одной закорючкой.

Симон не реагировал. Это он уже слышал. Ничего нового.

Сергей успокоился.

— Он мою Анисью. Ты это знал? Еще тогда. До того, как мы с ним вместе сели. Уже десять лет прошло. Только потому, что моя. В правительстве я мешал. Я вижу о вас. В камере он с твоим письмом. Пальцы в сперме. Ненавижу. Она беременна была. Из-за него я потерял своего ребенка. Вытолкал ребенка.

Симон прищурился. Остро:

– Что ты сейчас хочешь? Мы с тобой сочиняли текст. Твои слова: используй, Симоне свой последний ресурс. Напомнить этот ресурс или показать? Праведник. Кукловод.

(Пауза, Симон продолжил)

— А ты спросил у Аниси? Почему так вышло?

Сергей умолк.

Долгая пауза.

– Сейчас он вернется. И ты снова будешь рядом с ним. В голове не укладывается. Что это, Симон? К чему он тебе? Почему ты держишь его?

Тишина.

Было слышно, как где-то на улице скрипела калитка.

- Я с ним, потому что я его создал.

Сергей шепотом.

— Гореть тебе в аду, Симон.

"Я и так там".

VI. ДОБРОДЕТЕЛЬ

(Володя, 18 р.)

Елисаветград, январь 1899 года.

В рыбном ряду воняло. Тухлое и скользкое. Мороз держал, но солнце уже плавило снег и обнажало чувство. Под ногами все устлано рыбьей чешуей, хвостами, молоками. Снывали облезлые, голодные собаки.

Володя курил самокрутку, упершись плечом в промерзшую стену. Мать отправила: купить, принести. В голове пульсировало. От S.: "сначала - стань мужчиной."

Как?

И здесь – она.

Пальто бордовое. Шапочка не по размеру. Упражняла ее руками. Щечки румяные, снег на воротнике. Глаза черные. Может на пару лет старше. Перчатки.

Сейчас или некогда. Она посмотрела. Выразительно. Оценила.

Подвел фуражку. Двинулся.

- Добрый день, - просто становясь рядом.

Взглянула:

– Неужели хотите поцеловать?

Он не улыбался. Смотрел нагло, будто имел право.

– Я Владимир. Учусь. Художник. Да, хочу.

Брызнула, но не отвернулась.

- Олеся, - сказала. – А что вы курите?

– Сам кручу. Хотите?

Поморщилась. Не убежала.

Володя, это твой шанс.

******

"Сейчас. Ко мне. Здесь рядом." - и улыбнулась.

Дверь осталась приоткрытой. Стукнули от сквозняка. Она зашла вперед, не оглядываясь. Пальто на вешалку. Шапка в кармане. Сапоги под скамейку.

Володя собирался что-нибудь о себе рассказывать. Не нужно было.

– У меня есть портвейн. Здесь, - протянул, как ученик.

Она обернулась, уже без корсета.

- Ты дурак? Нельзя!

– Почему?

Не ответила. Сбросила все. К остальным.

Босиком. Залезла на кровать. Коленки, локти. Голова в подушку. Все, как он мечтал. Хоть. Страсть. Влюбилась?

Стоял. Думал, надо будет уговаривать. Крючки ковырять. Кружево. Но нет. Она без одежды. Уже. Можно.

Стянул лахи. Впервые не один, а с женщиной. Вошел. Неглубоко. Она все умеет. Он сейчас тоже. Замер. Тепло.

— Ну, ты еще долго это?

Володя услышал. Хорошо. Глубже. Уехали.

Она молчит. Не возвращается. Так должно быть? Володя не знал.

– Господи. Давай скорей. Кончи!

Поднялась. Подушка под бедра. На спину. Коленки в стороны. Так тоже бывает? Ускорился. Пара толчков. Все. У нее.

Отвернулась.

— Чего уставился? Умывальник там.

Вода холодная. Судорожно. Она так и лежала на подушке. Ноги к стене. Так все поступают?

Завтра и еще три раза точно так же.

******

(Володя, письмо к S,

Конец марта 1899 г.)

Увидел ее через две недели.

Шла с подругой веселая, румяная, в новой шапке. Обрадовался. Подбежал. Улыбнулся.

- Олесю…

Она остановилась. Подруга молча посмотрела на меня. Скривила губы:

– Господи. Снова этот потрясенный.

Подруга:

– Это он?

- Да. Тот… извращенец. Художник. Думает, я его люблю. Аж тошнит.

Я стоял. Как подстреленный. Они ушли. Слышал:

"Господи, которые бывают наивны". "Презренный". "Больной".

Я не сдвинулся с места. Думал, что уже мужчина. Что сделал как надо. Или тело у меня какое-то… не такое? Или с ним (ну ты в курсе) не умею, как надо.

Как дальше будет – не знаю.

А еще через месяц встретил ее снова на рынке. Ее истощало. Стояла зеленая. С мужем. Он молод. Куда-то отошел.

Она. Губы сжаты. С горечью.

- Не подходи.

- Но…

— Сомкнулись.

И тогда ее голос, как рубанок по коже:

– Я беременна. Ты похож на него. Ты подошел. Я не бесплодна. Это была его вина. Но я его люблю. Без ребенка меня бы выгнали. Все. Ты больше не нужен.

И еще. Знай. Даже не думай заявиться. Научись с женщинами. Ничтожно. Ничего не можешь.

Так и сказала.

Так и пишу сейчас.

Нечего скрывать от тебя.

Я стоял и молчал.

Она удалилась.

******

Поплелся домой. Ноги ныли. Вспомнил твой подарок. Тот. Я уже стал мужчиной.

Думал, какая-то мелочь. Оказалось, что меня изменило. Горько и больно.

Открыл.

Твой корсет. Для сцены. Каркас. Серебристо-серый. Металлические ребра крестами заострены, как лезвия. Сколько на нем крючков? Сотня? А эти бечевки. Вдоль спины. И между бедрами.

Я такого, конечно, не видел.

Часть тебя. Ты прислал. Твои объятия. Твой запах.

Какой ты?

Не пойму. Как дышишь? Как двигаешься? Живой человек разве поместится в этой оболочке?

Решил: надену. Буду тобой. Но он меня не хотел. Привык к тебе.

Я тянул. Руки выворачивали.

Наконец-то он заперся.

Штыри врезались в меня. Один под лопатку. Другой между ребрами. Еще один в живот.

Кровь проступила. Но я стоял. Стоял. Вдруг пошло накатывать.

Очень удивительно. Я стал тобой. В твоей коже. С твоим запахом.

И я кончил. Без рук. Без женщины. Стоя в крови. Я не знаю, нормально ли это.

Было стыдно. И приятно.

Это ты был. На мне.

Интересная игра у нас. Присылаю тебе платок с моей кровью. Чтоб ты видел.

Пиши, что делать дальше.

Твой В.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Такой корсет – стандартная актерская вещь того времени для коррекции осанки и создания нереалистичной талии. Шили такие изделия индивидуально. Стирали изредка. Чтобы скрыть запах тела, использовали стойкие парфюмы. Застегивались на крючки и веревки, вдоль и дополнительно по внутренней стороне бедер.

VII. СЕМЧИК: ПРОЩЕНИЕ

1895 г., Полтава.

Семену (в семинарии Семчик, дома Семко) Петлюре 15 г.

Часть VII-I. ПЛАТЬЕ

[За месяц до событий в главе “JULIET”, а также во время и после нее]

Епископ Сильвестр, в мире Устим, дядя Семчика (дома его звали Семко), отодвинул парня в семинарию в середине года.

Поет, как ангел. Вид тоже. Тихий ребенок, смиренный. На бумаге пятнадцать, с виду разве тринадцать.

Шпиндик. Кожа чистая. Голос чистый. Глаза синие, большие. Ресницы длинные. Челка белокурая. Уста полные, мягкие. Парень стеснялся. Не нужно ему их. Он не девка.

Сильвестр это видел.

Он как раз подал на "повышение". Хотел новую кафедру. Пригласил в Полтаву самого митрополита. Из столицы, из Питера. Театрала, эстета и мецената. Любился в искусстве.

«Наш край вас удивит», — писав Сильвестр, — «готовим представление. Про силу русского духа. Наш театр не отстает от столичных».

С митрополитом Сильвестр – на русском. Прогибался.

За месяц до приезда его вызвали в Киев. Как раз был митрополит, проездом. Сильвестра провели. Владыка вышел к нему.

Указал перстом на картонку. Поднял бровь.

— Вот. Платье Джульетты. Я согласен только на нее. Никаких убогих мучеников. Я люблю классику. Красоту. Стиль. Понимаете?

Платье было белое. С жемчугом. Шелковая. Дорогая. Венчальная.

Сильвестр кивнул. Послушно. А потом написал для закрепления:

******

Высокопреосвященнейший Владыка!

Склоняюсь пред Вашим Архипастырским Милосердием и смиренно жду великой милости: Вашего визита в нашу сирую обитель.

Ваше Высокопреосвященство всенепременно озарит наш малороссийский край, даст отрокам надежду на спасение и утвердит веру ихнюю.

Смею обратить Ваше внимание на одного из питомцев в составе труппы.

******

Платье сшито на очень миниатюрную женщину. Таких даже среди девушек немного. Не то что среди ребят из семинарии. Здесь крепкие парни от коровы и поля. Устим нервничал.

А если не подойдет. Вдруг Семко уже вырос? И тут Сильвестра озарилось. Это же детское платье. Либо сестры, либо…. Господи. Нет. Не его это дело.

Привез. Примеряли. Подошла. Еще и в талии вшили. А плечи чуть-чуть расширили. Парень как ни крути.

Слухи расползались: митрополит алчет. Чтоб как девочка, только мальчик. Но Сильвестр не мог обмануть святого человека.

День выступления. Скромную Полтаву озарил своей милостью Высокопреосвященный Владыка.

Семчик на сцене как свет. Легкий, гибкий, открытый. Каждое движение, жест, оборот, как дуновение весны. Целует Ромео. Поет. Танцует без обуви, будто не касается пола.

Дядя знал, что это чистый ребенок. Однажды после репетиции уточнил у малыша, или он уже целовался. Семко догрыз яблоко и уточнил: "С девушками? На сцене ли с Ромео?" Маленький котенок.

После выступления.

Семчик уносится в гримерку, белый, как мел. Не ел два дня. Трусится.

– Я не могу. Я – не она.

Дядя ждал. Докурил.

– Не переодевайся.

Пауза.

– Ушли. Тебя ждет Владыка. Говори с ним по-москальски. Целуй перста. Он для нас все. Для тебя.

Даже не похвалил.

Часть VII-II. ШАПКА

[Семчик и Семко]

Дядя меня вел по коридорам, молча, только сапоги скребли по каминному полу. Я думал: будут бить. Резками. Или водой облить и на мороз. Не будут давать спать. Привяжут, засыпят солью, не дадут кричать. У нас так ко всем поступают.

За непослушание.

Мне тоже доставалось.

Было, что ногти слезли после гвоздей.

Может быть, я плохо сыграл.

Митрополит скажет: не Джульетта, а позорище.

И усыпит.

Вошел. Я сам. Дядя остался.

А он был… Не то. Не стар.

Клетчатый костюм модный. Туфли блеск. Не злой.

Пальти тонкий. Кольца. Без колец. Я приложился.

Запястье чистое, тонкое. Кожа нежная.

Волосы, мягкие, вложенные. Пахнул духами. Не как у дяди. Легко, без удушья. Дым дорог. Какая-то тонкая штука для курения.

Шея выбритая, чистая, креста не видно. Голос тихий. Сказал:

— Ты был неотразим.

Похвалил. Не будет бить. Это было приятно.

Улыбнулся. Протянул книгу.

Шекспир. Кожа. На английском.

— Заслужил. Учи иностранный, Дориан Грей. Будешь читать в оригинале.

Я взял.

Поклонился.

— Иди, мальчик.

Я вышел.

Дядя вошел. Закрылись.

Утром дядя скомандовал:

– Собирайся. Поживешь у меня, пока я здесь.

Везет меня в собор. Служба длинная, устал. Колокола. Ладан. Я в своей черной потертой рясе. Нужно новое. Куца. Рукава короткие.

После службы дядя ведет меня вверх. Каменная лестница. Келья. Мягкий свет. Ковры. Киот без пустой иконы. Дерево черное. Бархат. Канаты. Кисточки.

кресло.

Столичный.

В золотом облачении.

Улыбается.

— Поди сюда, дитя.

Я уже не боюсь. Не будет бить. Спокойный. Красивый. Щедрый.

— Готов служить своему Владыке, Семён?

Молчу.

— Не кормят вас там, одни кости. Но так лучше. Для театра.

Подсунул стол на колесах.

Сыр, масло, хрустящая булка. Орехи. Груши. Вино как кровь. Бокалы медные с камнями.

Он наливает меня.

— За искусство. За красоту.

Им как зверь. Рот полон. Смотрит на меня.

Вино я уже пил, к Рождеству. Пробовал.

Никто не знает, но уже курил.

Улыбнулся. Говорит мне:

— И смирял тебя, и томил тебя голодом, и питал тебя манною, которой не знал ты….

А дальше все поплыло. Смешалось. Какие-то реплики. Темно.

— Мерзость! Я не могу ждать!

Наклоняется. Руки на мои плечи. Больно. Трясет. Ключицы как поломанные.

Свет из окон растягивается прядями.

Все. Дальше ничего.

Оклигиваю. Я голый. Руки разведены в раму. Киот. Привязан. Плечи ноют. Что это. Я не понимаю. Больно. Дико больно. Там. Боже. Чем я провинился? Что делать? Толчки. Стучит меня. Тумба с резьбой.

Стогне.

Его руки у меня на шее, веревку с моим крестиком затягивают.

Раз

Раз

Я задыхаюсь, кашляю. Как его вытащить из меня. Я не могу убежать. Привязан. Рот не слушается. Крикнуть не выходит. Как онемел.

Останавливается.

Дергает. Веревки падают.

— Не могу так. Он меня доконает. Слазь давай. Понравилось? На пол. На колени!

Чего замер, рыбка?

Я стою. Бьет по голове. Палкой. Валюсь. На пол. Поднимает меня за шею.

Нет. Я не желаю. Не буду.

Снова бьет меня. Во рту кровь.

Губа рассечена.

Боже. Прости меня.

Я не желаю. Его естество в крови.

Смеется.

Показывает по сторонам.

— Это твоя кровь, выродок. Слижешь. Сейчас уже получится.

Не могу дышать. Зачем во рту.

В горле. Что ему нужно?

Захлебываюсь.

Мне тяжело.

Снова по голове.

За волосы.

Меня выворачивает. На ковер.

Дальше не знаю.

Высокопреосвященный Владыка так и не дошел до благодати. Того дня.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Киот – большая резная тумба сверху со сквозной рамой под икону.

Часть VII-III. АД

[Саймон]

Его не выпустили.

На следующий день.

И снова.

Это повторилось. И еще. И еще.

Со следующих раз Его Высокопреосвященство уже изливало свою милость на ребенка.

Выходило.

Малыша перед каждым визитом подкармливали — чтобы румяные щечки.

Свои боялись вздохнуть.

Беспокоились.

Чтобы Владыка не засмущался.

Снимали жар, промывали, смазывали губы и гематомы, как совсем препараты.

Он скрывался. Находили. Возвращались.

Пытался убежать.

В город.

На вокзал.

В лес.

Ловили. Возвращались.

Резал вены.

Вешался.

Травился.

Откачивали. Возвращались.

Угрожали, что будет хуже.

А что могло быть ужаснее?

Он мог неделю не есть.

Не было выхода.

Пекло. Тихе, беззвучне.

Пахло пряниками, конфетами и марципанами.

После первой травмы он стал называть себя Симоном.

Как был записан. Как в святцах.

К тому же стыдился, говорил: Семен.

А теперь Симон. Как апостол. Кого избивали, но не сломали.

Учил иностранные языки.

Должен был выжить в клетке. С книгами, которые палач обожал.

Учился хорошо. Оставили на второй год. Чтобы радовал светлый взгляд. И меньше шороха.

Друзей не было. Сами приятели. Никто не знал. Но отворачивались.

Один Василий.

Не убежал. А когда вырос, стал писать сказки. Для детей. А плакали взрослые.

Потому что что-то сжимало горло.

Стал лучшим детским писателем.

Без биографии. Без имен.

Только голос — теплый, но такой одинокий.

Симон не читал эти сказки.

Не мог. В сказках можно спасти.

Но не всех. Не всегда.

И больше ничего.

> ПРИМЕЧАНИЕ: Николай Михновский в 1890-х был адвокатом и имел собственную юридическую библиотеку. Описания преступлений, связанных с сексуальным насилием в отношении несовершеннолетних, были подшиты в тома для дальнейшего использования в судебной практике. С Петлюрой был знаком с 1897 года.

> ВАСИЛИЙ КОРОЛЕЙ-СТАРЫЙ, "Потерчатая":

На болоте засветился второй огонек, потом третий, десятый, двадцатый... То Потерчата (*души потерянных невинных детей) бежали по дороге, чтобы указать благодарности Оверку путь домой. Потерчатка была маленькая, совсем голая, с большими, блестящими глазами и торчащими синенькими хохолками на головках. Бежали они живо, только их маленькие ножки не могли широко ступать, а потому они продвигались вперед очень медленно.

## #25. Николай

I. УЖИН

(Володя)

"Замок врача". Маловладимирская, 60. (Гончара).

Квартира Симона.

Начало марта 1918 г.

[КАДР 1. INCEPTION]

Не представлял такое.

Я с Розой у него.

Мы с дачи.

Окна в нашем доме избиты от атак.

Надо перекантоваться.

До дачи были в Бердянске.

Я ходил к большевикам.

Хотел к главным, но было самое быдло.

Утром был в Раде. Зашел в Грушевский.

Спрашивал, возьмет ли в правительство. Не принял, старый хрен.

Почувствовал в коридоре ЕГО.

Он встретил мою Розу. Нажалилась. Не отказал. Разрешил пожить.

Между ними было?

Сам ей говорил: у нас свободный брак.

Спи с кем хочешь.

Квартира его в золе.

Вероятно, стены трясло.

Уютно. Чувствуется женщина, она где-то за границей.

Бережит ее, дурак.

Отвратительный рыжий кот. Носится с ним.

Марек. Мерзкое имя.

Целует его чуть ли не в задницу.

Говорит, соскучился по этому солнышку.

А он сидит. Яйца волосатые вылизывают.

Выкинуть из окна?

Цмулим привезенное из моря.

Пара бутылей. Сухая колбаса. Гренки.

Черная комната. Яркое пятно под абажуром над круглым столом.

Он напротив Розы.

Я между ними.

Его запах не дает мне есть.

Он курит.

Встряхивает.

Губы эти. Ветер в моем ухе.

Стук по столу зажигалкой.

[КАДР 1: ВОЛОС]

Роза смеется.

Симон молчит. Волосы влажные.

Из ванной.

Воображаю, как он стоит голый, течет.

Милить голову.

Его кровавые четки.

Туда-сюда.

Издевательство.

Я тостую.

- За любовь.

Роза целует меня в губы.

Ее рука на столе.

Около него.

Не прикасается. Но пульсирует.

Я вижу все.

[КАДР 2: ВИДКА]

Она упала. Звенят изразцами, заболели уши.

Роза наклоняется.

Вижу ее. На полу.

Со стороны. На четырех.

Как собака.

Под столом.

За скатертью.

Симоновые сапоги.

Вижу ее между его бедрами.

Как она берёт его в рот.

(*На самом деле не вижу, но в голове все запустилось*)

Представляю, как он упирается в ее небо.

Сжимаю стакан. Стекло хрустит.

Ладонь мокрая.

[КАДР 3: САРКАЗМ]

– А я думал, ты, Володя, у нас премьер-министр, – говорит Симон. — А ты в Бердянск, медовый месяц, большевики…

— Я…

– Хотел на море?

Я молчу.

— Искал, где меня не видеть?

Голову наклонил.

Смотрит прямо в глаза.

Видеть тебя, придурка, единственное, что я делаю.

Постоянно.

В Бердянске тоже.

[КАДР 4: ВАННА]

– Пойдем, покажу, что где. Чтобы ночь даром не прошла, — улыбается.

Дошли до ванной.

– Роза уже была здесь. Знает, как включить.

Я застываю.

Изнутри черепа.

Роза. Тут.

В этой ванной.

С ним.

Обнажённый.

Влажный.

Его пальцы на ее животе,

на ее сосках, между ее ног.

(Вижу все. Я ее всю помню.)

[КАДР 5: ПАЛЬЦЫ]

Вышли из ванной.

Он передо мной.

Пространство спрессовано.

Тепло ощущаю. Сквозь рубашку.

Кожа горячая, гладкая.

Я знаю, какой он. Видел.

Без волос.

Зажал меня.

Я в какую нишу лопатками. Уперся.

Его рука медленно поднимается.