Нерасказанное

– Honor et gloria. (лат. честью и славой), – издал Симон.

Они засмеялись.

Фляга снова пошла по кругу.

Воцарилась тишина.

Евгений немного шатался, взгляд плыл.

Симон взглянул сбоку, наклонился поближе.

- Евгений. Ты следующий.

Евгений не понял.

– Куда?

Симон тише:

– Просто запомни. Ты. Следующий.

Как к ребенку, который должен запомнить молитву. Без пафоса.

Евгений кивнул.

Водка била жаром. Вагон подпрыгнул. Евгений потерял равновесие и упал в сторону. На руки Симону.

Тот удержал.

Одной рукой держал, другую вытащил.

— Жолнер, у тебя ключи от будущего.

Евгений вздохнул.

Симон перебирал его волосы.

Прядь за прядью.

Как малышу перед сном.

Киточка от четок щекотала Евгению щеку.

- Tu es frater meus (лат. ты мой брат). – сказал Симон. - Меньшенький. С усами. В стрелковой форме.

Евгений выдохнул и заснул.

Колеса стучали, вагон дышал.

Сено шло волнами, как море.

I. ЕВГЕН

Стрельство, осень 1918 г.

1-1. КОМАНДАНТ

Сентябрь-октябрь 1918г

Белая Церковь

Бараки рядом Горбатого моста (р-н Вокзала)

Наконец-то место. Свое.

Целый лагерь. Крыша, кухня, госпиталь.

Их выперли за Киев. Чтобы не портили настроение Светлейшему. Да и слушать их галицкий говор русским ушам было невыносимо.

Киев наполнила бегущая российская офицерня. А украинцы должны были подвинуться.

В Белую Церковь.

Но лучше, чем ничего.

Утром туман.

Бараки возле Горбатого моста.

Тянуло дымом и горящим хлебом.

Евгений ходил между рядами. Его узнавали, салютовали. Он главный. Все это знали.

Первые недели были адом. Не хватало всего: оружия, сапог, бинтов, котлов, матрасов.

Каждый штык приходилось выбивать.

Каждый мешок муки выпрашивать.

Евгений ездил в Киев через день. Унижался.

Военный министр, адъютанты, секретари, справки, печати.

Приходите завтра.

Раз даже арестовали. Запыленный, шрам на щеке. Подумали, террорист.

Три часа в камере.

Извинились.

Спросили чего хочет.

— штыков. Для своих.

Да.

Шли дни.

Шестое утра: ранняя сурьма.

А дальше:

Упражнения в одиночку. Двигатели.

Упражнения в чате. Чистка оружия.

Вечернее пение, библиотека с книгами, сам собирал.

По вечерам политические дискуссии.

Армия принимала форму.

В октябре приехали немцы. Генерал Лигнау. Инспекция.

Евгений стоял рядом. Немцы что-то записывали, смотрели. В конце генерал коротко кивнул:

- Дисциплина как у пруссов.

Высочайшая похвала.

******

Легализация стрелков была чудом.

Все прокручено одним человеком, который сейчас сидел за решеткой.

Без статьи. Без ничего. Чтобы не мусолив гетману глаза. Даже не нашли, что врать.

Донцов не знал бы о стрелках, если бы в ту июльскую ночь Симон не возвел их в Телеграфном Агентстве.

Но из-за этой ночной встречи Евгений теперь ЗНАЛ. И это выпекало его изнутри. Пытался отвлечься, но мозг упрямо вел его к этим мыслям.

Ну почему.

Почему единственный в Киеве человек. Которую он уважал. Любил. За кем шел в огонь, оказалась смешанной в блуде.

Это бывает.

Евгений и среди своих видел. Не слеп. Но это другое. Втихую.

В постели.

Жить вместе зачем?

Затеялся с каким-нибудь Славинским.

Они бы еще корову на двоих завели. Село без церкви.

Неужели не понимал. Вылезет боком.

Бесполезная смелость.

Дурак.

Десять лет в браке с женщиной, а упрекают в том, что было и загудело.

Однако. Евгения тянуло, как и прежде.

Симона не хватало постоянно.

Такого он никогда не видел. А пересмотрел в касарнях. Плечи как у бойца, состояние тонкое, как у девки. Чисто выбритое лицо.

Глаза меняют цвет иногда, язык двойной.

Жонглирует, как хочет.

Как это возможно. Гетман до сих пор украинский не может. А Симон может и по-своему, и по-нашему.

А то вообще переходит на немецкий, французский, польский. А эта его латынь глупа. Сначала Евгений думал, что это он так хвастается. Но нет. Это чтобы никто не понял.

Винниченко всем говорит: Петлюра недоучен. Евгений мало где видел, чтобы каждую свободную минуту человек таскал книги, как Симон. Он знал наизусть книги Франко. Читал Шекспира в подлиннике. Проглотил все германские военные учебники.

А еще. Губы. Слишком полно, чтобы не смотреть.

Пальти. Тонкий. На оружии. В крови.

Как тогда, на Арсенале. На манжете, на ладони багровые брызги.

Вытер и пошел дальше.

А теперь это тело в тюрьме.

По нему.

Евгений понял.

Пойдет за ним куда следует.

Пусть только получится.

I-II. тайное совещание

30 октября 1918 г.

Харьков

Гостиница "Метрополь" пл. Николаевская (сейчас Майдан Конституции)

Здание не сохранилось

Утро. Часов 7. Темно. Номер. Духота. Лампа в углу на тумбе. Евгений голый на кровати. Одеяло совпадало, не прикрывает. Волосы взъерошены.

Рядом женщина. Спит на животе, рука Евгения, тело блестит от пота. Полупустая бутылка с шампанским на столе. Пепельница полна. Стрелковая форма ровно повешена на кресле.

Дверь скрипнула. Без стука.

На пороге офицер, лет 35. Красивый. Усы закручены, штаны расстегнуты, рубашка раскрыта, сапоги идеально блестят. Один угол заправлен. Подходит к Евгению. Смотрит на тело. Кривится. Хлопает конвертом по щеке. Чистые манжеты. Дорогие запонки. Сверкает кольцо с рубином.

Евгений не реагирует.

– Передали. Твои. Вставай, — говорит и бьет Евгения уже ладонью по лицу. Тот открывает глаза.

В дверях женщина. В дорогом платье, лиф расстегнут, обнаженная выпяченная грудь. Золотой крестик между ними.

Хватает офицера за пах, лезет внутрь штанов.

– Петр, я тебя люблю. Еще есть время повторить. Но. Не вернешься – будет другой.

Офицер хохочет, шаркает, демонстративно зацеловывает даме ручку от ладони до локтя и кланяется галантно. Исчезают.

Евгений моргает. Темно.

Не одевается.

Разрывает конверт ножом. Садится в тумбу под лампу.

Читает.

Подергивается.

Протирает глаза и снова читает.

– Холера! - выдыхает. - Вот отдохнул.

Бросает деньги на стол, натягивает штаны, застегивает форму. Врывается в соседний номер.

Люкс. Запах женских духов.

Лилии в хрустале. Напротив кровати огромное зеркало. Смотреть на красоту любви.

Шелковые подушки. Черная постель.

Евгений такого не поддерживал.

Офицер обнаженный на кровати отражает ритм. Голова мокрая. Женщина под ним. Коленки ему на плечах. Сетчатые чулки с коронками. Красные лакированные мешки подпрыгивают в такт.

— Олухи Симона в список штаба не включили. Я еду в Киев. Теперь.

Офицер обернулся. Грустно вздохнул.

Стряхнул с себя ее колени. Вышел из женщины.

Сел на кровати. Запахнутый от любви.

Без стыда.

Коленки в разные стороны.

Смотри, Евгений, на мужское влажное возбужденное естество.

Улыбается. Подкручивает пальцами усы.

Тянется к тумбе.

Берет сигарету, закуривает.

Мружиться.

— Ну и что, — затягивается.

– Петлюра… Он никто… Скажут воевать – все сделаю… Я занят.

Женщина поднимается на локтях, что-то хлебает из бутылки. Глотает конфету из вазы. Устами поднимает естество любовника, уже немного ослабевшее от разговора.

Офицер отодвигается немного.

Поцелуи в ее персе. Раз – два.

Ее бедра в бока. Три – четыре.

Себя в ее лоно. Пять!

Рука поможет найти верный путь. Есть!

Что ты там бубнишь, Евгений?

Какой чертовски Петлюра?

Разве не видишь?

Тебе надо, ты и уезжай.

Антракт кончился. Любовь восстановилась.

Евгений стоит, как обожженный.

Уходит. Уже к себе, тихо:

– Ты ничего не понял, Болбочан.

Дверь мягко щелкает.

******

Поезд в Киев.

Евгений в десятый раз перечитывает записку.

От Мельника.

Этой ночью было тайное совещание. в Киеве. Мы поехали вместо тебя, я и Черник.

Решали, что делать, когда гетман предает москалей.

Были все. Кроме тебя. Даже генерал Осецкий.

Составляли список штаба восстания.

Стрельцы будут главной силой. Ты в штабе.

Шаповал включил Симона. Но уехал. В больницу к женщине.

Винниченко Петлюру вычеркнул.

Сказал, пусть сначала выйдет.

Ты должен быть здесь.

Мы с Черником думаем, что его убили.

Иди к гетману.

Еще и во Львове неясно.

Езжай. Будет Стрелковый Совет.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Загадкой остается, как Е.Коновалец так быстро смог добраться до Киева из Харькова, куда он уехал в отпуск. Туда же в те дни приехал П. Болбочан.

I-III. ВОЗВРАЩЕНИЕ

30 октября 1918 г., поздний вечер.

Белая Церковь

Бараки рядом Горбатого моста

Евгений домчал.

Вечером был на месте.

Мельник доложил: все как было.

Евгений поднялся. Засунул руки в карманы.

Сказал: к гетману.

Разобраться.

И найти Симона.

Не показывать никому, что стрелки против Скоропадского.

Не раскрывайтесь.

— Мы будем верны гетману, — сказал Евгений, — если он будет защищать самостоятельную Украину. Если нет, то мы сами разберемся.

Все кивнули.

Ждать. Тихо готовиться.

И без Петлюры в штабе не присоединяться к Винниченко.

> МОНОГРАФИЯ. Стрелковый совет согласился принять участие в восстании, если такое будет, только при условии включения в штаб С. Петлюры.

I-IV. ГЕТМАН

1–5 ноября 1918 г.

Белая Церковь — Киев, Резиденция Гетьмана

Евгений каждый день ездил во дворец на Липках.

К гетману как на муштру.

"Позвольте стрелкам вернуться в столицу".

Гетман трижды согласовал. И трижды упразднял.

1-й, 4-й, 5-й.

Не смешно.

Павел видел в Коновальце Петлюру.

В то же время Скоропадский играл на другой доске: Москва. Дон. Армия Юго России.

"Возродим Великую Империю" - заявил гетманов партнер. Антон Деникин. И взял очередной транш денег от украинцев (которых "не существует"(с))

Евгений возвращался из кабинета, словно облитый грязью.

Гетман не снимал перчаток, когда жми руку.

I-V. НОЯБРЬСКИЙ ЧИН. ЭХО

6 ноября 1918 г.

Киев, Резиденция Гетьмана

Белая Церковь, дислокация Сечевых Стрельцов.

Голова трещала. Неделя ничего по Симону.

А тут еще новости из родного края. Во Львове уже свое, поляки наступают.

Евгений шел к Гетману. Хотел видеть, слышать, хоть что-нибудь выяснить.

Глухо. Секретарь заявил: "Его Превосходительство сейчас заняты".

Все. Пустота.

Вышел. Прямо в коридоре наткнулся на элегантного стройного мужчину в графитовом костюме и шляпе. С тростью.

Тот остановился, наклонил голову.

— Простите, господин, вы Евгений Коновалец?

— Так. Я вас знаю?

Человек грустно улыбнулся.

– Знать – нет. Но слыхали. Максим Славинский. Дипломат, посол и переводчик. Но две недели уже министр труда.

Евгений застыл.

— Так это вы?

Славинский прищурился. Понял реакцию.

– Да. Я.

И добавил совсем тихо:

– Он жив. Лукьяновская тюрьма. Держали, как собаку. Но уж лучше.

Он любит тебя. Помнит. Держись. Гетман дубовый. Не рассчитывай. Идет к москалям.

Евгений смотрел и не знал, что сказать.

Десять лет этот мужчина не с Симоном, однако не изменил.

Тогда Евгений понял, чего атаман мог быть с ним. Это было странное чувство.

Гетман не принял и вторично.

Евгений вышел в ресторан. Там свои, галичане. Делегация.

Вышли от Гетмана.

Получили оружие и деньги ЗУНР.

Доктор Назарук и адвокат Николай Шухевич. Знакомые.

Все в ресторане говорили одно: "Львов горит. Возвращайтесь".

Евгений слушал, не вмешивался. Сердце болело за родную Галицию.

Зашков. Родительский дом.

Знал Шухевичей, солидная семья.

Но.

Вспомнил тот же вагон с сеном. И тонкие пальцы в своих волосах.

Парад и Золотая София.

Затем коротко:

– Я с Симоном.

Но по старшинам – решим на совете.

Третий раз в Гетман.

Тот умел унизить ни за что.

Теперь таки пустили.

Выслушал и ничего. Отказал в смене дислокации.

“Ваше перемещение необоснованно. Оставайтесь в Белой Церкви”.

На выходе Евгений снова встретил Славинского. У министров было совещание.

Тот коротко кивнул:

– Я все вижу. Передам ему, что ты держишься.

******

В ночь на 7 ноября в Белой Церкви состоялся Стрелковый Совет.

Были галичане, просили помощи ЗУНР.

Большинство отказались. Все стали при Симоне.

> ПРИМЕЧАНИЕ. С октября Габсбургская империя умирала. Власть взяли украинцы. Во Львове создано

Украинский Национальный Совет. Провозглашено национальное государство ЗУНР, которому объявила войну Польша.

6.11.1918г. было опубликовано обращение ко всем галичанам на Приднепровье: "Возвращайтесь, защищайте ЗУНР!"

Белая офицерня была в восторге. Их мечта, чтобы галичане очистили Киев от себя и не мешали союзу с Россией.

> КОНОВАЛЕЦ Е. "Причинки":

Когда я был там [в резиденции], Гетман призвал Рогозу [мин. войска], министра закорд. дел Палтова и министра труда Славинского. Советовались, как помочь Галиции. И выслать из Украины Стрельцов.

II. ПАДЕНИЕ (СИМОН)

Москва, 1911–1914

Оли 26-28

Саймон 32-34

II-I. ЛЕСИА

1911-1912 р.

Ее звали Лариса. Леся. Бельская.

Нет документов. Нет брака. Нет фамилии. Я отец без ребенка.

Сам его принял. Допишу себе еще одну профессию: акушер-любитель. Сразу после актера. Всё обошлось. Ребенок родился здоров.

А я после этого работал еще больше. На двух работах. Зарабатывал.

Деньги, которые мы откладывали годами, таяли быстрее лед на ладони.

Оля кормила грудью, и я любил смотреть. Как свидетель чуда.

Это было как свидание с Богом, только без храма.

Жили бедно.

Я ходил голодный, похудел.

Она жила в режиме: спать, кормить, стирать пеленки. Все в этих мокрых тряпках.

Ночью Леся пищала, а Оля плакала. Я не знал, куда себя девать.

Носил малышку на руках. Помогало не всегда. Вечно хотел спать.

Мы ждали, когда Лесе будет пол года: отдать в ясли, чтобы Оля снова работала.

Так и вышло.

А на работе ее доставали вопросами. О мужчине, о ребенке.

— И как же это… не расписаны?

Она улыбалась — как только она умела: если не хотела врать, но и правду не могла сказать.

А я каждый раз учил новые шляхетские проклятия. Потом мы мирились в постели. Все было. Просто с ребёнком все не так.

Мне нужно выдать антологию польских мата на все случаи жизни.

II-II. РАБОТА БЕЗ ГОНОРАРА

1912-1913 р.

По будням мы оба работали. Я до ночи.

Оля, как все. Вечером забирала Лесю из яслей. Вела домой.

По выходным Олюньца шла репетиторкой. А я сидел с малышкой.

Леся спала, а я за столом. Крутил в руках ее бутылочку. Маленькое, прозрачное стекло в цветочках с резиновой соской, подарок от Максима.

Бутылочки, коляски, игрушки – все от него. Собирал по всей Европе. Хорошо.

Единственный ребенок из всего нашего круга. Больше ни у кого не родилось.

Максим когда узнал, что ее зовут Леся, все понял. Она стала его любимицей. С каждого приезда игрушек и маленьких платьев становилось все больше.

Кстати, той же Леси-Ларисе, Максим тоже нашептал. О нашей. Говорит, смеялась долго.

А меня поглотила политика.

Догнала на кухне с пеленками и горькой кашей.

Готовить я не умею.

В день родов я писал Грушевскому: просил денег на украинское издание.

Он дал.

И еще подключил всех, кого он знал.

Максим тоже собирал.

Средства нашлись.

Единое издание об Украине. Во всю Империю. Я руководил. Делал все.

Тогда я понял: не убегу.

Ни женщина, ни ребенок не скроют.

Я могу писать так, что люди отдают последнее.

И выступать тоже могу. Актерство пригодилось.

А за себя упрашивать не умею.

Работал бесплатно.

Когда начал, уже не мог бросить.

Так мои трехлетние каникулы от Украины закончились.

II-III. ВНЕ ПЛАНА

Конец 1913 г.

Сначала показалось, что просто усталость.

Оля бледнела, спала сидя, есть не желала.

Леся уже ходила.

Мы думали, что это зима, холод, усталость. Нет. Снова ребенок.

Неожиданно.

Всё пошло не по плану.

Я не поверил.

Я же был осторожен.

Выходил. Ни разу не ошибся.

Она молчала.

И я тоже.

Что еще сказать, когда уже произошло. Я не Володя. Никаких абортов.

Думал: ну и что. Может, это знак.

Может быть, теперь сын.

Опыт уже есть, помнят руки.

Шутил, что теперь я акушер с практикой. Только уже без иллюзий.

Бог, видимо, хочет, чтобы я учился принимать и детей и наказания.

II-IV. ЧТО ТАМ

Март 1914 г.

На боку с ней всегда было лучше.

Она прижималась, дышала ровно, тело теплое, знакомое, круглое. Кожа бархатная, гладкая.

Оля спокойна.

Она всегда пахнет своим земляничным мылом. Брокар или как-нибудь так.

Целую ее.

Будто хочу съесть. Так вкусно. Теплая.

Если уже беременна — то чего бояться.

Я всегда шутил, кладя руку на живот:

- Ты не против, малыш?

И она смеялась, выворачивала шею, шептала что-то нежное своим польским.

Иногда называла меня Głupek (поль. дураком).

Я не обижался.

Принимал ее за грудь. Они стали больше. Это было заметно. Руки у меня малы, не вмещали.

Я уже мостился к ней. Но что-то не то.

Обнял. Взял грудь. Но там, где раньше не влезало в ладонь, сейчас в два раза меньше.

Живот тронул – глухо.

Рука замерла.

Ждал привычного толчка. Изнутри.

Ничего.

Тишина.

– Когда ты его в последний раз чувствовала? – спросил Олю.

Сперва она молчала. Потом нерешительно:

— Не знаю… может, неделю.

Я сел. Она уже знала.

Мы оба знали.

Тело еще дышало жизнью, а внутри уже нет.

II-V. ВОПРОС

Меня не пустили.

“Ожидайте за дверями”, — сказали.

Я мог бы развалить дверь плечом, но стоял. Руки в стене, лб в холодное стекло.

Изнутри ни одного крика. Только голос врача: ровный, безразличный, словно читает отчет.

Я слышал, как он сказал:

— Будем вызывать роды. Ребенок уже мертв.

И все.

Я стоял и думал только одно: Леся дома, у соседки. Главное, чтобы она не плакала, где мама.

А Оля внутри кричала. Я это слышал даже через стену, хотя кроме меня, кажется, больше никто.

Меня упустили через час с тех пор, как вышел ребенок.

В коридоре воняло хлоркой и спиртом.

На полу следы, темные круги, словно кто-то разливал жизнь ведрами.

Оля лежала, но это уже не она.

Без лица.

Пустая оболочка, где вчера было все.

Я стоял и не мог взять за руку.

Врач подошел, вытер лоб и сказал спокойно, как о погоде:

— Пацан.

Хотел ударить. Не его мир.

Но не вышло.

Я только кивнул.

Лучше бы я не знал.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Роды стимулировали примитивными методами. Женщина проходила полноценные схватки и потуги, зная, что ребенка не будет.

II-VI. ПАДЕНИЕ

Я сидел прямо у двери.

Ждал.

Даже не помню, как очутился там.

На полу, спиной к холодной стене.

Мимо проходили люди — врачи, сестры, посетители.

Я пустое место. Пятно на обоях.

Услышал:

“Вы мешаете доктору, уйдите”.

И все.

Никто не спросил, кто я, зачем здесь, почему держусь за голову, почему не встаю.

Олю увезли в другую палату. Мне не позволено.

Папам без детей место не предусмотрено.

Мы же должны быть счастливы. Как Володя.

Лишились хлама.

Тогда я вспомнил о своем отце.

Он не пьянствовал.

Но как-то тоже сидел так, на скамейке под домом, молчал, пока выносили завернутый мёртвый младенец.

Затем шел в конец улицы в кабак.

Чтобы не слышно, как мать в доме кричат.

Я думал: слабак.

Теперь все понял.

******

Вышел во двор. В лицо ударила мартовская сырость.

Дым. Грязь. Конский пот.

Крик чужого города.

Поздний вечер. Темно.

Брусчатка в слизи, тротуары в черной каше.

Под ногами хлюпало, с крыш текли ручьи, капало за шиворот.

Оно стекало по моему лбу.

Я стоял на лестнице, смотрел во двор.

Все утопало в грязи.

Лечь лицом в это месиво, чтобы не вставать.

Напиться.

До отрыжки.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Проблемы мужчин, потерявших ребенка, начали интересовать специалистов только с конца 20 в. Во всем мире каждая 8-я беременность замирает.

II-VII. ПЕРВЫЙ

Вечер.

Потрепанная дверь вела вниз.

Полуподвал.

“Рюмочная”.

Запах дешевого вина и табака. На стенах влага, пятна, зеркало в темной копоти.

Кельнер – молодой, усталый. Поднос с выпивкой. Поставил стопку.

Меня трясло от холода.

Первая.

– Еще, – сказал я.

Запекло горло, как чистый спирт. Хорошо. Пусть печет.

Вторая. Третья.

Пот по хребту. Тепло поднялось вверх. Во рту размазан металл.

Парень стоял рядом, ждал, пока я допью.

Глаза темные, тихие. Задержался на мгновение. Не отводил взгляда.

Меня еще трясло от боли, а внутри шевельнулось другое.

Ни с того, ни с сего.

Тепло пошло вниз, тело спутало направление.

Я почувствовал, как твердеет, и меня охватил ужас.

Несвоевременно. К чему.

После такого не должно быть.

Поднял глаза — парень стоял напротив, держал поднос со штофом, ждал.

Свет из-под лампы резал ему лицо, молодое, ровные усы, но под глазами темные полосы, как у ночного зверя.

Он смотрел на меня прямо, не хлопал.

Взгляд держал как вызов.

Я попытался отвести глаза. Не смог.

В голове зашумело, будто кто-то свернул мне шею.

Он насмехался надо мной. Услышал, что мне плохо.

И это меня разозлило и потянуло одновременно.

Тишина между нами стала тяжелой, как удар.

Я кивнул: "ушли".

Он знал, что я хочу. И не опасался.

Указал мне рукой.

К служебному выходу.

Я встал.

Мы вышли в проход. Узкий, сырой, дальше лестница еще вниз, в подвал.

Он шел впереди.

Я видел его спину, лампу над головой, пару изо рта.

И не выдержал.

На второй строчке толкнул в лопатки. Резко как удар.

Он качнулся, но устоял, не обернулся.

Подсобка была тесная, низкая. Лампа на черной цепи закачалась. Я задел плечом. Свет метался по стенам.

Он стал. Смотрел на меня.

За стеной шумели посудомойки. Звон стекла, лязг мисок, хлюпот воды. Отрывки разговоров. Другой мир. Там, где смеются.

Толкнул его к стене. Резко.

Он ударился спиной, но ничего не сказал.

Почему?

Разозлил меня.

Хванул его за плечи.

Развернул спиной.

Он стал. Как следует.

Молча.

Воздух был горький, влажный. Запах собачьего мыла, табака и грязи.

Я не размышлял. Уже все плыло.

Вечером я всегда плохо вижу.

Видимо, плюнул на руку. Просто чтоб не рвать кожу. Рефлекс. Вошел.

Он повернул голову. Хотел посмотреть, что я делаю.

Я схватил его за подбородок, резко развернул и закрыл рот ладонью.

Я не хотел видеть.

Дальше – провал. Крик воды в трубах. Металлический грохот.

Затылок.

Шея.

Белый воротник.

Черные веревки его жилет.

Какая-нибудь доска, чтобы держаться.

Ударился об нее.

Движение – толчок – забвение.

И где-то там, среди того грохота, я кончил - внезапно, почти из ярости.

В голове шумело, лампа качалась над нами, как маятник.

Хотел, чтобы застыла. Чтобы хоть что-то остановилось.

Тишина. Как под водой.

Как после взрыва.

Я облокотился на тумбу, меня шатало. Нехорошо. Во рту горечь.

Я пытался сказать что-то, выплюнуть слово, но только проглотил воздух.

Все. Застегнулся.

И вылез во двор.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Барьер. латексн. контрацептивов еще не существовало, как и мирамистина. Лубрикантами служили вещества, которые могли вызвать хим., Терм. и аллерг. реакции (живот. жир, мыльный концентрат и т.п.), не были распространены.

II-VIII. ВТОРОЙ

Московская улица.

Дурная ночь. Мжичка из самого нутра гнилого города.

Манжет моего пальто темный от грязи.

Розтискаю кулак.

Смотрю.

Таблетка. Серая, крошечная, соленая.

Бром.

Максим дал. "Помогает тушить лишнее."

Я смеялся, что глуп.

Ну кто сам себе такое сделает.

Теперь знаю кто.

Хватит смотреть.

Ковтаю.

Водка вышла.

Стоит без причины, как у больного.

Тело мстит.

Понять бы только за что.

Стою у стены, жду.

Воздух холодный, мокрый, режет нос.

Десять минут? Больше? Не знаю.

Не помогает.

Становится еще хуже.

******

Туман густеет, что кисель.

Мелкий дождь шипит по жести крыши.

Изо рта пар. Пальцы сводит. Гудок где-то далеко, эхо в железе.

Колеи узлами.

Внутри левиафана. Пахнет водкой.

Здесь собираются такие, как я. Без имен. Без лиц.

Свет. Зеркалит в лужах.

Открытая дверь ржавого вагона.

Черви двуногие. Бутылка по кругу, хохот.

Они стонут за повозкой.

Я все чую.

Я все знаю.

Сейчас кто-нибудь найдется и на мой зуд.

Смазка, пар, дым.

Рельсы блестят.

Дождь режет лицо.

Тень идет ближе.

******

Обхожу вагон с другой стороны. Там еще одно железное движение.

Узкий проход между ними.

Какие-то трубы.

Железье с дырками вместо окон.

Фонарь просвечивает вагоны везде.

А дождь смывает остатки стыда.

Двое уже здесь.

Скоро завершать.

Тишина.

Пар.

Потом шаги.

Тень подходит.

— Сколько дашь? — тихо.

Выворачиваю карман. Монеты блестят в пятне фонаря.

Он кивает. Придерживает шляпу, чтобы не взлетел. Пожалуй, ворованный.

Опираюсь на ржавую стену. Пальто будет грязным.

Поднимаю воротник.

Расстегиваю пояс.

Дождь режет лицо, из носа поднимается теплый пар.

Он опускается на колени.

Делает. Как заплачено, ртом.

Хлюпение воды и дыхания.

Смотрю вверх.

Нити дождя.

Пусть вода хлещет.

Чтобы текло повсюду – в нос, в глаза, под рубашку.

Быстрее.

Не планировал.

Он поднялся. Развернулся.

А меня уже ничего не остановило.

Зуд нужно было унять любой.

Не держал себя.

Вошел. Все плыло.

Или от дождя.

Или от боли изнутри.

Чувства собрались в одну точку.

Пульсировало.

Получилось. Наконец-то.

Столкнулось несколько раз.

Ненавидел себя. Его.

В этот день.

Это город.

Весь мир.

Тень уходит.

Снимает шляпу.

Чухает голову.

Фонарь подсвечивает белокурые пряди.

Очки.

Исчезает во мраке.

Меня режет ножом.

Это я.

Один.

Когда-то очень давно.

Начинает болеть голова.

Больше нет.

Кончилось.

Отмучил этот день.

******

Гомир.

Ездит колесами по ушам.

Зал ожидания. Высокий потолок. Запотевшие окна. Бронзовые люстры.

Светало. Красный круг вылезал на небо.

Во рту горечь.

Купил кислый чай в стакане.

Сахар перемешать не смог. Трусился от каждого стука ложки о стекло.

Прибывали люди. Сонные, влюбленные, семьи с детьми, чемоданы на ремнях.

Улыбались, целовали друг друга, обнимались.

Я закрыл глаза.

В каждой женщине видел Олю.

И малыша, которого нет и не будет.

На полу занесены с улицы лужи, паровоз визжал за витражной стеной.

Я сидел мокрый.

Отвратительный.

Они все живы.

А я прямо между ними.

Без билета.

Без направления.

Без нашего отпрыска.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Бром в Рус. имп. давали семинаристам для угнетения. либидо.

Сегодня бром ассоцией. с хим. кастрацией.

Зуд есть распространение. побочн. реакцией на бром у людей со светл. чутл. кожей.

В. Винниченко известен фразой: "историю Украины невозможно читать без брома".

> ПРИМЕЧАНИЕ 2. Мужская проституция в Рус. имп. юридически не существовало. Тех, кто оказывал услуги транзакционного секса, арестовывали по статье "Кража".

Вокзалы являлись популярными местами данных услуг.

II-IX. ПОСЛЕ

Вернулся, вошел, в прихожую спала Леся. Прямо на соломенной дорожке.

В курточке.

В туфельках.

Косы, завязанные Олей, расплелись.

Максимовая французская кукла под мышкой.

Соседка, видно, отправила: надоел ей чужой ребенок.

Стоял, смотрел, боялся вздохнуть.

Малышка спала голодно.

А у меня не было чем накормить.

******

Через неделю Оля была дома.

Похудело.

Через полтора месяца все зажило. Я ждал.

Мы молчали. Страдали по-своему. А потом начали снова спать вместе.

Оля меня захотела.

Я не существую без нее.

Любил ее так, как умел. Принимал нежно.

Держал, как клад.

Хотел, чтобы ей было хорошо.

После нее лежал и смотрел в потолок до утра. Может быть, у нас еще будет шанс.

Син.

А дальше началось.

Сначала боли. Затем температура.

Женский врач.

Воспаление придатков.

— Детей больше не будет, — сказав.

— Может, нервы. Или инфекция.

Я знал.

Не волнуйся.

Это я.

Моя вина.

В те минуты. Что я хотел забыть?

Оля утратила цикл.

Навсегда.

Из-за меня.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Диагнозы и потеря репродуктивной функции А.Петлюры действительны. После 1914 г. она всю жизнь лечила "женские" болезни неопределенной этиологии.

ЭПИЛОГ

4 ноября 1918 г.

Киев, Лукьяновская тюрьма

ул. Дегтяревская, 13

Два дня до встречи Максима и Евгения.

Ключ проворачивается дважды в ржавом замке. Металл скрипит, будто живой.

Тяжелые двери расходятся со стоном.

Часовой. В царской форме: китель и фуражка. Высокий, пахнет потом. Кланяется. Голос плоский, виноватый:

— Простите, господа хорошие… мы не знали... Предписано по нему, держать как всех. В обезьянник. Чтоб помучился.

В камеру вошли двое.

Андрей Вязлов — в дорогом пальто, с перстнем. Министр юстиции.

И Максим – в безупречном костюме, цилиндр в руке. Министр труда.

Спокойный. Ровный.

Вязлов идет первым.

В камере сыро, холодно, тесно. Свет тусклый.

Воздух густой от аммиака.

Туалет дыркой в ​​полу. Без загородок. Издевательство. Одному, чтобы было стыдно, а все остальные пусть вдыхают.

Люди сидят плотно, как воробьи на шесте, отворачивают головы.

Замерли.

В углу, на полу, он.

Матрас разорван, солома слиплась.

Тело лежит боком. Лицом к стене. Не реагирует. Рубашка сдвинута, позвонки видны. Грубое протертое шерстяное одеяло сбоку валяется.

Между лопаток рубец, словно от крюка. Древний. Темный.

Синяки.

Вязлов прикрывает рот, хрипло вздыхает:

— Господи...

И выходит. Не выдерживает они. Закрывает нос платком.

Максим остается.

Стоит молча.

Входил уже с таблеткой между двух пальцев – морфий. Знал, что может пригодиться.

Опускается на колени прямо в грязь.

В своем идеальном костюме.

Цилиндр ставит на рваный зловонный матрас.

Часовой моргает, не верит глазам.

Проводит рукой по мокрой липкой спине. Горячо.

Пальцы натыкаются на шрам. То же самое. Максим сразу, как его увидел, понял: жар, лихорадка. Этот рубец всегда темнеет от высокой температуры.

У Максима все сжалось от боли внутри. Но показывать нельзя.

Симон пошевелился.

Глаза открываются, но фокус не держится.

Максим наклонился поближе. Касается лицо.

Узнает. Наконец-то.

Губы растрескались, но голос еще есть. Едва слышно:

— Дай…

Часовой из-за спины осторожно:

— Не гневайтесь, господин начальник… пожалейте…исправимся…

Максим не отвечает.

Приставляет пальцы к губам Симона. Упражняет таблетку.

Максим помнит каждую точку на нем. До сих пор. Спустя столько лет. И сейчас это тело держат, как вшивого пса. За то, что не прятался от Гетьмана. И дал себя заточить.

Чтобы другие готовились.

Другие…

Они должны были прийти втроем.

Министры и глава оппозиции Максим предлагал Винниченко присоединиться.

Тот отказался. "Ибо он мне никто". Максим пожал плечами. К чему это сейчас?

Поэтому их здесь два министра.

До свидания.

Максим придерживал Симону голову. Чтобы прошла таблетка.

Тот едва дышит. Все.

Пальцы слегка задерживаются. На мгновение. Никто ничего не видел.

Зэки боятся даже глянуть. Чтобы вдруг ничего не вышло.

Максим поправляет одеяло, закрывает грудь.

Пальцами касается раскаленного лба, отводит прядь серых волос.

Тихо, только для него:

– Je vais le tuer. Le hetman. Ça n'arrivera plus. (фр. Я его убью. Гетмана. Больше так не будет.)

Часовой шаркает ногой:

— Я... я доложу начальству, господин министр... не сердитесь...

Максим медленно приподнимается.

Расправляет воротник, не вытирает грязи с колен.

Кулаки сжал к белым костяшкам. Спрятал в кармане. Нельзя. Вообще ничего нельзя показывать.

Тем же ровным тоном, будто читает приговор, говорит по-русски:

— Если с ним что-нибудь случится — я тебе пальцами глаза выдавлю и в жопу твою вставлю. Про х#й свой можешь забыть. Сцать будешь через трубочку. Понял?

Пауза, Максим присмотрелся на других часовых, которые с любопытством заглядывали сквозь дверь, и добавил:

— И девочек твоих тоже улучшу. А то им скучно, подглядуют.

Часовой бледнеет, кивает, прижимает фуражку к груди. Мужчины в коридоре резко исчезают. Максим смотрит на него еще мгновение и отворачивается.

Возвращается к Симону, наклоняется в последний раз, шепчет едва слышно:

- Tiens bon... encore un peu. (фр. Держись…немножко)

И выходит.

В коридоре Вязлов отдает распоряжение:

— Что ж вы творите, суки.

Оно без артикля.

Перевести в комнату охраны.

Лучшее питание и душ.

Доктора приставить. Надо — так и двух.

И телефон.

Жену пускать.

Начинайте уже сейчас его жопу лизать, тренируйтесь.

> МОНОГРАФИЯ.

А. Вязлов через несколько дней начинает процедуру освобождения С. Петлюры.

Через неделю издает приказ.

Это его последний документ в должности министра гетмана.

За увольнение С.П. лишен должности. Арестован. Сидел в Лукьяновке.

Через месяц его выпустил С.П., член Директории УНР.

Вязлов общался с Чикаленко.

## #34. Уилл

ПРОЛОГ

Январь 1904

С.-Петербург

Ресторан «Европа»

Дым стелился седым слоем. Людей в зале набилось, что зерна в тыкве. Гром. Звенящая посуда. Запах кухни. В углу музыка с гитарой бубнит на итальянском.

Михновский сидел за столом, развалился. Немного уставший, широкий в плечах, в расстегнутом пиджаке. Чуб немного промокший, попал под снег.

На коленях белокурая девушка с бордовыми лентами в косах. В откровенном платье с распоротыми швами по бокам, которые выставляют бедра и чулки.

Дверь открылась. Николай поднял свои светлые глаза. Посмотрел поверх девушки. Поцеловал складочку декольте.

— Поди, Маня, вдохни полной грудью, — буркнул, между усы. Махнул рукой в ​​направлении выхода. Она подпрыгнула и скрылась.

К столу подошел стройный мужчина. Чуть старше Николая. Усы. Костюм. Трость. Снял пальто и шляпу. Встряхнул снег.

— Николай, ты, я вижу, питаешь украинский язык в Питере, не покладая рук, — усмехнулся мужчина.

– Это моя миссия, – улыбнулся Николай и налил полные рюмки. Указал на стулья напротив. - Садись, Максим.

Выпили молча. Зал разговаривал, у кого-то упал бокал и разлетелся по полу, но между ними воздух пропитан делом.

– Время пришло, – сказал Николай.

– Уже?

- Да. Он готов. - заверил Николай и подмигнул правым глазом.

Максим поднял бровь.

— Я его даже не видел.

– Я тебя прошу! На что было бы смотреть. Мышь в очках. Вернется скоро из Кубани. В свою Полтаву. Там и подхватишь. Не мне тебя учить, как это делается.

— А что он забыл на Кубани? Николай, ты в сознании? Как это ты допустил? Риск! Это сколько времени в песок! - разозлился Максим.

Николай сделал серьезный вид:

– Так получилось. Слапали его жандармы как раз за работой… А на Кубани… В школе преподавал. Детишек учил. Умному. Добром. Вечном. Статьи писал… Еще… украинские песни записывал на фонограф. Безудержная тяга к знаниям.

На словах о детишках и вечном Николай смахнул воображаемую слезу. Картинно потянулся за салфеткой.

Максим посмотрел внимательно:

— Очень познавательно. И смешно. А серьезно?

Николай затих:

- С Кошицей музыкой занимался. Ну о Лысенко и Русовой ты знаешь.

Уж что-то. Согласись… Того профессора, Щербину кажись…, который миссию песенную ведет, ….ееееммм… обработал!

Какое хорошее слово!

Да… что… тот его отпускать не хочет, прикипел к парню, поселил у себя… Одна беда. Глупо… крутит романы со студенточками.

(Пауза).

- Убирай это счастье. К себе. Чтобы стал человеком.

Максим присмотрелся:

– Сколько у меня времени?

– Попробуй не растягивать удовольствие.

(Николай улыбнулся).

— Через год справитесь. Пить не давай. Баб возле него бодрствуй, слышишь? Лучше чтоб без них. Он как только женщину возьмет. На следующий день уже мажется жить вместе, дурачиться.

Максим повел плечом.

– Ты, вижу, опытный наставник.

– Не язвы. Я шесть лет его вел. В партию взял. И не он один у меня. Никиту вести надо. Сейчас уже твой приход.

(Пауза. Максим крутит папиросу между пальцев.)

– Ты уверен, что я справлюсь?

– Ха, – улыбается Николай. – Так я больше никого не знаю. С такими талантами как у тебя. Только не прилипни. Оно такое… на вид никакое… Но как залезет в голову. Потом не вытряхнешь. А ты мягкий.

Максим хмыкает.

– Не твое дело. И вообще, я четыре года как женат.

Николай смеется, грубо, громко:

— Иди Леси-Ларисе расскажи, как ты женат. Она оценит. Мне можешь не лгать.

(Пьют.)

– А что он уже умеет? – спрашивает Максим.

Николай снова стал серьезным.

– Все наполовину. Пишет хорошо и грамотно, но не ясно о чем. Выступает немного, но толпа не берет. Можно засунуть кем-нибудь в редакции. Но не главным пока.

— А тот, другой? — спросил Максим.

– Володя. Он пишет типа прозу. В Чикаленок в примы пошел. Как сын. Имеет физические данные. Особенно в штанах.

(На этом месте Николай выдохнул. Стаканы подпрыгнули.)

— Не знаю, использует ли свое добро с умом. С нашим переписываются. Это ты знаешь. Пора их возводить. Вживую. Пусть наш малыш тренируется. В хвост и в гриву!

— Николай захохотал, что люди начали вращаться.

- Как зовут? – бросает Максим.

— Саймон.

Максим улыбается криво:

- Глупое имя.

Николай смеется, наливает снова:

– Вот и я говорю. Но въедается в мозг.

Выпивают еще по одной. За окном валит хлопья, в зале заводят:

Боже, накорми царя!

Сильный, державный,

Царствуй на славу,

Во славу нашу!

Николай бормочет:

— Уж без царя и напиться не дают. Хватит… вижу ты уже себе представляешь воспитательный процесс…

Наклоняется поближе. Дает Максиму щелбана по лбу.

- Это чтобы ты случайно не забыл, - Николай наклоняется ближе. — Ради чего это все.

Максим кивнул.

Сжал в руке фотографию с русым парнем в очках.

Молчание.

> ПРИМЕЧАНИЕ. С. Петлюра, 1903 г.: "Мы не пропадем, когда на Кубани, в которую Петербург принимает крупнейшие русификаторские меры, властвует украинская песня!".

(т.н. "кубанская болтовня" из укр. диалектов ближайшая к полтавскому.)

> ПРИМЕЧАНИЕ 2. В этом году в Харькове был взорван памятник Пушкину. Совершил акцию юный студент Никита Шаповал. Адвоката М. Михновского не только пытались привлечь как зачинщика, но тщетно. Никита под побоями его не сдал.

I. КРАХ

Осень 1918 года

I-I. МЕЖДУНАРОДНАЯ ПОВЕСТЬ

Сначала Германия.

Киль. Матросы. Отказались идти в бой.

Их арестовали.

Тогда остальные подняли флаги.

красные.

Солдаты, рабочие, корабли. 9 убитых, 29 раненых.

Император послал войско. Подавить. Но те перешли на сторону мятежников.

Киль упал в сутки.

Берлин через пять. Все.

9 ноября 1918 г. рейхсканцлер Баденский объявил отречение императора. Они вместе с Вильгельмом убегали в Голландию.

Второй райх кончился. Как и тысячелетняя германская монархия.

******

Дальше хуже. Конец войны.

11 ноября - в вагоне посреди леса Компьенское перемирие. Миллионы жертв ни за что.

******

За Германией посыпались Габсбурги.

Венгры, хорваты, чехи — хватали вещи и сбегали с корабля.

Началось это в октябре.

Шестнадцатый Карл I попытался спасти империю федерацией.

Да.

Смешно.

17-го — венгры разорвали унию.

28-го родилась Чехословакия.

31-го - Революция астр, или хризантем, в зависимости от перевода (Венгрия стала демократией).

А потом пришел ноябрь. Швы, столетиями державшие имперские штаны, треснули.

13 ноября император Карл отрекся.

Австрийский император стал частным лицом.

I-II. СВОИ ТОРГАНЫ

А украинское государство?

Гетман?

Царский муштрованный генерал оказался несостоятельным к гибкости и эластичности.

Играл в империи, а их больше нет.

Устроил встречу с атаманом Красновым. Коньяк. Сигары. Обещания бить красные.

******

Оппозиция.

Чем она занята?

Еще держалась берега.

Петлюра сидел. Винниченко не решался. Шаповал чистил оружие. Стрельцы верили, что Гетман не пойдет на измену.

УНС решает:

созвать Конгресс левых партий.

Мирно переизбрать власть.

Без крови и баррикад.

Ефремов и компания верили, что так можно. Даже Никита молчал.

Но нет.

Гетман сорвал все.

Планируемый на 17 ноября Конгресс отменен.

Пять министров от УНС (те же, с Максимом Славинским) были все против.

Уйдут в отставку. Пусть. Несколько дней.

А дальше Гетман идет в пике.

Объявляет:

Военное положение в Черниговской, Киевской, Полтавской области.

Запрет собрания.

Цензура всего.

Закрытие украинских изданий (русским зеленым светом).

Газеты в белых пятнах.

Или вообще сожжены.

Всех кто против – В БАН. Некоторых в Лукьяновке.

Киев дышит тяжело.

Сидит на пороховой бочонке.

II. ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

1-12 ноября 1918 г.

Максим. Он все знал.

Раньше других.

Наработанные контакты.

Осознал: москали уже в Киеве. Краснов прибыл не с открытками, а с уговором.

Соглашение не ново.

Она его же собственная, только извращенная.

Летом Максим сидел с ними за столом. Дипломатическая миссия. Те же люди, те же рюмки, фразы о "общей борьбе с большевиками".

Летом верил, что это против красных. Работал во благо Гетманского государства.

Теперь видел: все наоборот. Заговор с белыми открывает путь ленину.

Гетман продался. Антанта молчит.

Немцы упаковывают чемоданы. Россия входит в Киев. Сначала двуглавой курицей, а потом серпом и молотом.

Максим держит язык за зубами.

Официально еще министр.

Формально человек правительства.

На самом деле — чужд этой власти.

Лыжащая зад белой россии.

Каждый документ пахнет предательством.

Он был в тюрьме.

Видел тело. Которому мстил глава государства.

Симон лежал бледный, едва дышал.

Сказал Максиму тихо:

“Увидишь, что они тянутся к москалям – передай Шаповалу.

Без шума. Сам факт.”

Максим сообщил.

Теперь.

Как говорил Симон.

"Дон в Киеве. Краснов с Гетманом. Будет союз".

А дальше глухая ночь.

В кабинете тишина. Лампа.

Декларации и приказы Бессмысленно.

Максим сидит один.

Дым из пепельницы.

Завтра его выгонят.

Или арестуют.

Или уничтожат.

Неважно.

Главное он сделал.

Передал.

Украину и Симона он не изменил.

> СКОРОПАДСКИЙ, Воспоминания:

“Для офицерства русскою я должен был немедленно объявить федерацию, так как мне уши прожужжали, что весь офицерский состав станет горой, ради России, за гетманскую Украину.”

(*словом русского офицера можно подтереться в туалете. Они просто плюнули гетману в лицо).

III. СУМКА

12 ноября 1918 г.

Бумага пришла утром. С печатью и подписью.

"Петлюра С.В. подлежит увольнению. Семье разрешено встречать".

Она перечитала дважды, не поверив.

Потом собрала сумку – теплые вещи, белье, хлеб с колбасой. Банка с горячим чаем закутала в шарф.

Ту же сумку, с которой уже дважды ездила на Лукьяновку.

Первый раз он даже не открыл глаз. Второго сидел, бледный, слабый, но улыбнулся. Пил чай.

Она тогда сказала: "Скоро уже, Симончик. Вот увидишь." Ничего не ответил.

Сейчас должна быть третья поездка. Убирать домой. Не могла поверить, как пережила неделю неизвестности. Думала, уже вдова.

Трамвай шел долго.

Звенел, выносил душу.

Несколько километров Олюньцы показались бесконечностью.

Киев дышал льдом и молчал.

А на Лукьяновском рынке люди разговаривали.

О войне, которая кончилась, и о том, что будет.

О соединении с россией.

О том, стоит ли скупать соль и спички.

На проходной ее встретили сухо.

Часовой позвал начальника. Тот пришел не сразу, расстегнутый, безразличный.

Посмотрел на бумагу, потом на нее.

— Его тут нет, — сказав коротко.

— Забрали на машине. Может, во дворец. Я-то почем знаю.

Больше ничего не объяснили.

Сумку не приняли. Оставить не разрешили.

Оля вышла за ворота.

Стояла, пока не замерзла.

Потом пошла на остановку — с той же сумкой, с чаем и теплой шапкой Симоновой.

А потом засмеялась. Вчера из шишек домой вернулся рыжий хвост, Марек. Изорван, но доволен. Значит, и Симон будет дома.

Проехала свою остановку. Вышла из трамвая на Бессарабке. Отдала сумку нищим. Решила уехать во дворец. Ждать мужчину там, в приемной.

IV. ЗА спиной

Середина сентября – до 12.11.1918 г.

Он давно понял, что нейтральная позиция больше не существует.

Или россия, белая или красная.

Или Польша, но она под вопросом. Шатается.

И каждый выбор воняет. Изменой своих.

Гетман тянул к белым,

к той же царской россии, от которой все убегали, как от черта.

Симон сидел. Армия без головы.

Стрельцы бродят. Болбочан его презирает. Шаповал… тот только и ждет своего Васильевича [Симона]. И до Михновского еще дышит. Такое.

Володя чувствовал себя голым. Остался тем, кто должен решать. За всех. Ему это не нравилось. Он не Симон.

Когда он возглавил Украинский национальный союз, это выглядело естественно. Никто не умел говорить так, как он. Формулировал четко. Громко. Как и должно делать оппозиция.

Но все почувствовали: с его приходом

центр исчез. Страну качнуло влево.

Он не верил в Гетмана.

Но и не питал иллюзий относительно себя.

Еще немного — и все это Украинское Государство упадет, если не опереться на кого-нибудь посильнее.

Немцы и австрийцы разбежались.

Антанта не видит Украины, только Польшу.

Красные — единственные, кто имеет рычаги. Володя всегда чувствовал силу нутром.

Они организованы. Жестокий. Свои по крови идеи. Не за Белую гвардию.

Начались переговоры. Раковский и Мануильский делегаты из мирных комиссий, но каждый в Киеве знал, зачем они на самом деле.

Разговор был короткий:

– Вы хотите сбросить Гетмана?

- Хочу спасти государство.

– Тогда мы поддержим.

Пообещали признать порядок, который установит новая власть. Республиканская.

Не вмешиваться.

Не совать войском.

Помочь отвлечь гетманцев.

Володя кивнул.

Это звучало честно.

Впервые за долгое время он почувствовал, что не говорит в пустоте.

УНС не в курсе.

Все держалось на нескольких людях.

Он понимал риски, но другого пути не было.

Вариантов не было вообще. Либо Деникин, либо эти.

Володя уверен: Шаповал все знал.

От этого отброса не укроешься.

Он видел документы, слышал разговоры.

Не остановил. Не возразил.

Просто молчал.

Володя толковал это молчание:

Шаповал не враг.

Просто аккумулятор – держит все,

что сказано и Симоном, и им самим.

Выдержит до момента, когда нужно будет действовать.

Если бы Володя имел армию,

он не звал бы большевиков.

Но он сам ее развалил. Зимой. Своими руками. Когда вытолкал Петлюру из кресла министра войны.

Ибо… потому что были причины…серьезные…

Итак. Володя имел только слова.

А ими города не возьмешь.

И в этой стране теперь слушали только тех,

у кого есть штыки.

V. ТРАНЗИТ

12 ноября 1918 г.

Дворец Гетьмана, Киев, Печерск

V-I. ДИСПОЗИЦИЯ

Кабинет был тёплый, затянутый табачным дымом.

На столе чернильница, печатная машинка, куча бумаг.

Гетман стоял, как школьник у доски,

оперся на край стола, в руках — лист, с которого диктовал. Мизинец брезгливо оттопырен, держит лист за угол.

— “Заключенного С. Петлюру освобождено из-под стражи под слово чести, что он не посмеет примыкать к сговору против Гетьмана…”

Голос ровный, но руки едва заметно дрожат.

Секретарь склонился над бумагой, спешно записывал.

На красном бархатном диванчике у окна Симон. Лежит. Вдоль.

В сентябрьской немного потрепанной черной кожаной куртке, смятой рубашке. Черные тонкие высокие сапоги.

Привезли. Только из Лукьяновки.

Одна нога согнута коленом вверх, вторая свободно болтается, ритмично качаясь в такт его мыслям.

Рука на спинке дивана, другая тянет папиросу между тонких пальцев.

Дым стелется между ними, садится на светлый китель Гетмана.

— “...а также будет делать все от него зависящее дабы сей сговор не имел места быть…”— дочитав з аркуша Скоропадський.

Тишина.

Симон провел тыльной стороной ладони по бархатной спинке.

Медленно втянул дым, выдохнул вверх. Полные губы на мгновение замерли на выдохе.

Поднял голову, даже не взглянув прямо:

– Ты сам хоть в это веришь?

Секретарь вздрогнул, чернила капнули на лист.

Гетман взглянул на него сначала — долго, потом глухо бросил:

— Пошел вон.

Парень поднялся, метнулся к двери, захлопнул ее за собой.

Гетман еще мгновение стоял, вытер лицо платком.

В комнате осталось двое.

Упала тишина.

V-II. ОБСТРЕЛ

Лист, с которого диктовал Гетман, скользнул из руки.

Упал на пол, коснулся ковра.

Павел наклонился, будто хотел поднять, но остановился.

Ладонь повисла в воздухе, нерешительная, как его власть.

Симон заметил это.

- Ну что, - тихо, - гнешься или придумываешь новую легенду?

Павел выпрямился, ничего не ответил.

Лист остался валяться под столом.

Петлюра не двигался по туловищу.

Только болтал ногой.

Диванчик под ним застенчиво стонал.

– Хорошо. Да будет о честном слове…

Ты серьезно?

После того, как отправил меня на пытку, как вшивого пса. Это твой аристократизм, генерал?

Павел дернулся.

— Петлюра, не тебе разевать пасть на офицеров. Ты вообще никто в армии.

Симон не среагировал. Промолчал минуту. Добавил:

- У меня есть звание. Полковник русских императорских войск. Просто я его не вываливаю из штанов на каждом шагу.

(Пауза).

- Alors, écoute-moi bien, ton Altesse Sérénissime. (фр. А теперь слушай меня, твое Превосходительство).

Видно было, что Симон подбирал слова, словно нанизывал бусины.

– Ты прячешься в этой золотой раковине, – сказал и обвел рукой комнату, намекая на показательную роскошь. — И думаешь, что управляешь государством.

Голос ровный, немного усталый.

– Ты глухонемой. Народ тебя не слышит. Не желает. Не верит. А ты закрыт к людям.

Гетман проглотил воздух, кивнул про себя, как в служебный отчет.

– Окружил себя москалями, – продолжил Симон. — Не местными даже.

Беглыми.

Накидывающими пятками из россии. "Вот вам мое правительство!".

Кланяйтесь и целуйте ножки. Да?

Они не справились там и пришли здесь сыпать свои экспертные мудрости, которые копейки не стоят.

Гетман наклонил голову, сдвинул пальцем пепел с сигары.

Молчал.

– Ты не построил армию, – Симон пустил дым сквозь зубы, смотрел просто.

Продолжил на немецком.

— Потому что ты обделался от страха разозлить эту проклятую немецкую руку, которая у тебя в заднице.

(нем. Потому что ты обсырался из страха разозлить ту проклятую немецкую руку, которая торчит у тебя из задницы).

— А то вдруг разгневаются и лишат тебя власти. Теперь, когда они сбегают с корабля, ты утопаешь за ними. Ой только!

Симон поморщился, стрельнул в гетмана взглядом.

– Разве нет?

Павел сжал губы, хрипло:

- Je reste le chef de l'État! (фр. Я все еще глава государства!)

Симон чуть усмехнулся.

- Какой l'Etat, Павел? Твоей, на немецких штыках, уже нет. Есть пустая скорлупа. И ты с ней в зубах.

Он смотрел, как каждое слово медленно ложится на Гетмана, как камень ко дну. Скоропадский будто держался, но глаза изменили: короткий блеск злобы, потом пустота.

– Ты же отверг тех, кто мог тебя спасти, – продолжил Симон. - Правых,

центристов,

даже Михновского.

Они не сосали... ваши благородные пальцы, разумеется.

(фр. Они не сосали у тебя… твои светлейшие пальцы, конечно.)

Они сказали правду.

Скоропадский поднял голову, стиснул челюсти.

Петлюра умышленно выводил его из равновесия.

Впервые взглянул прямо — резко, резанул воздух голосом:

— А ты думаешь, что понял ce peuple stupide (фр. цей тупий народ)? Интересно, что же ты бы делал, будь эта самая “влада” у тебя в кармане?

Симон снова втянул дым, поднялся туловищем, наклонился вперед,

еще мгновение – и казалось, он скажет что-то резкое.

Но только усмехнулся, уголками губ:

— Думаю, не стал бы бояться собственного народа.

Тишина стала густой, как дым.

И каждый из них понимал, что это только начало.

Павел медленно снял очки, вытер лицо ладонью и, не оглядываясь, опустился в кресло за столом.

Сел тяжело, словно уставший от собственной роли. Он уже несколько дней нормально бодрствовал. Понимал, что его действия могут быть преданы изменой.

Симон следил за этим движением внимательно, не меняя позы.

Он все еще полусидел развален, но теперь выше глазами.

Впервые за этот разговор Гетман был ниже.

V-III. ВОПРОС ОРИЕНТАЦИИ

Павел не выдержал. Сорвался внезапно, как подстреленный:

— Отчего же ты не пришел, когда я звал тебя?! — голос хрипкий, але все ще намагається тримати форму.

— Но я же предлагал вам министерский портфель!

(фр. Я же предлагал тебе портфель министра!)

Симон не шелохнулся.

Тот же силуэт, та же нога, что болтается в воздухе.

Только взгляд стал более спокойным, холодным.

— Я не мог быть с немцами, — сказал тихо. — Я еще с шестнадцатого года говорил: они проиграют. Я видел их в работе.

Курил, не торопясь, будто объяснял ребенку.

– Ты этого не слышал. А теперь мы будем пить этот союз десять лет, если хватит страны.

Скоропадский смотрел прямо перед собой, не моргая.

Сжал кулак, но ничего не сказал.

Пальцы побелели, ногти вонзились в ладонь.

Он хотел ответить, но вместо слов только короткое, хриплое дыхание.

Симон видел это. И на мгновение остановился — как охотник, чувствующий добычу.

Затем медленно выпустил дым в сторону.

– Вот видишь, Павел, – тихо, без улыбки. – И все равно не понял.

V-IV. ИНТИМ

Скоропадский вдруг вздрогнул, начал ерзать на сиденье.

Симон это заметил.

Голос прорезал тишину, как трещина в стекле:

— А ты… ты же просто извращенец!

Ты... Ты спишь и с женщинами, и с мужчинами!

(нем. Ты е**ся [аналог англ. глагол. f*ck] и с женщинами, и с мужчинами!)

Луна отбилась от стен, и стало слышно, как оседает пыль.

Симон не шелохнулся. Потом коротко, почти неслышно хмыкнул.

И разразился смехом. Глубоким, подлинным, от пуза.

Дым клубами поднялся вверх, закрыл лицо.

Смех раскатился по комнате – не злой, не истерический, просто искренний.

Он хватал воздух, вытирая глаза, еще посмеивался сквозь зубы.

Вдруг обрыв.

Тишина.

Он наклонился немного вперед, спокойно, ровно посмотрел Павлу прямо в глаза.

— Допустим, так.

(фр. Пусть так).

Так это недостаток или преимущество?

Гетман замер, взгляд метнулся в сторону.

Не нашел, куда бежать.

Только втянул воздух и отвел глаза.

Перегнул?

Проиграл?

Симон откинулся назад, на спинку дивана, затянулся снова, медленно, с удовольствием.

Улыбка возвращалась, уже без веселья, холодная, как лезвие.

— Думаешь, я не знаю, почему ты тогда меня бросил в камеру для криминалов? — сказал ровно, словно вспоминал.

— Ты мстил.

Подло. По-крысиному. Безоружному человеку. Напомнить тебе, что я сам сдался?

Сидел без статьи?

Но меня и в камере боялись.

Били по спине. Больно.

Но в масках.

Чтобы не дай Бог, я кого-то не запомнил.

Он выпустил дым и посмотрел прямо в лицо Павлу.

(Пауза.)

– Мне рассказали… как ты смотрел на Максима.

(Игриво).

– Что ты за веселые картинки видел, fantasmeur (фантазер)?

Так скажите мне... он вас поддержал?

(нем. Ну признайся, у тебя же тогда стоял?)

(Симон снова переключился в серьезный тон).

– Ты же Максима своим глупым взглядом унижал.

Он твой лучший дипломат.

Был.

(Снова в шутку)

- Так расскажешь мне, я хоть знать буду, что я умею делать в постели?

Симон посмотрел на Павла серьезно, будто действительно ожидал описание этой парной акробатики.

У Гетмана побледнело лицо, он надеялся на его видение никто не понял.

Открыл рот, глотнул воздух, но слова не складывались.

Сжал кулаки, попытался вернуть себе тон власти:

— Лучше б ты следил, как твой шер ами Винниченко…

Он позволил большевикам изнасиловать его!

(шер ами – милый друг, фр.

нем. Отдался большевикам!)

— выплюнул наконец, с прижимом, будто швырял грязь.

Симон опустил руку, смахнул пепел на пол.

Глаза потемнели, но голос остался спокойным.

– О, да я вижу! Все еще умеешь кусаться.

V-V. ОТКАТ

Петлюра прижал сигарету о подставку. Поднялся.

Хватит.

Надо заканчивать этот цирк.

Ставь у окна.

Выпрямил спину, хотя она до сих пор болела от избиения. Под одеждой синяков не видно.

Голос изменился: стало ясно, тихо и холодно, как приказ.

– Теперь серьезно, – сказал он. – Твои дни заканчиваются. Как хочешь, чтобы завтра Киев не горел — не сопротивляйся. Позволь этот съезд. Пусть люди сами переизберут власть.

(Пауза).

- А по Володе: знаешь что-то такое, чего я не слышал - выкладывай.

— на этих словах Симон вплотную приблизился к гетману. Смотрел сверху вниз. Глаза в глаза.

Был настолько близко, что Гетман должен был почувствовать тюремный запах, окутывающий его одежду и тело.

Скоропадский был занят новым мнением. Та двойственность, о которой говорил Симон, оказалась не слабостью, а силой. Гибкость.

Адаптивность.

Пробежала короткая пауза.

Оба знали: стоят на грани.

Симон посмотрел тихо:

– Я тебя выпущу. Со всеми кладами. Не лей лишнюю кровь. Пожалей своих ребят.

Ребят…

Скоропадский поднял голову, у него оказался готовый жест – но слова вырвались сами, как последний вызов:

— Петлюра, ты опоздал. Завтра я подпишу закон про автокефалию украинской церкви.

— А потом, днем позже, оглашу союз с россией. С Красновым. И новый кабинет.

Симон не дрогнул.

Это не было новостью.

Он положил руку на спинку кресла, где сидел Павел, еще раз посмотрел на гетмана и сжал губы, как человек, фиксирующий факт.

— Alea iacta est, (лат. жребий брошено), — коротко ответил он.

У стола что-то шуршало на протяжении — тот же лист, засохший, с пятном чернил.

Симон остановился на мгновение, посмотрел вниз.

Миском сапога подтянул бумагу к себе.

Потом – медленно, вкусно, грязно – наступил.

Черный сапог совершил два проворота на бумаге.

Темный отпечаток по буквам.

Павел заклял. Не двигался.

Это он сам не поднял, не выбросил, не переписал.

Как-то решится.

Просто застыл в той же позе, глядя куда-то через Симона.

– Значит, все, – сказал Симон почти беззвучно.

И только после этого вышел.

******

В коридоре пахло металлом и смазкой. Вероятно, чистили скрытое оружие.

Оля стояла у выхода без сумки. Шляпка. Пальто. Пустые руки. Тонкие перчатки.

Шагнула навстречу — молча, без слов, поцеловала его просто, коротко. Она только за этот день дважды с ним простилась. А что говорить за эти недели?

Он обнял ее, вдохнул запах города.

Поцеловал в ответ. Поправил волосы. Выровнял ей воротник.

Голос спокоен, ровный, как отчет:

– Я уезжаю. К Володе.

Оля ничего не сказала.

Глотнула воздух и слегка кивнула.

Он вышел в холод, в тонкой куртке, а она осталась стоять - с пустыми руками и ощущением, что теперь сумка, отданная нищему, была малейшей потерей.

> МОНОГРАФИЯ.

Об этом разговоре есть только одно свидетельство, из переписки А.Петлюры о трехчасовом разговоре мужа в кабинете Гетьмана. Конечно, простое отпущение на свободу под честное слово не длится 3 часа.

ЭПИЛОГ

Зима 1914/1915

Западный фронт 1й мировой

Варшава

Состав шинелей, бинтов и подотчетных медикаментов.

На дворе еще светло. Обед.

Однако на столе мигает керосиновая лампа. Желтое пламя трепещет, разносит вонь йода и спирта, тени длинные, перекошенные. Воздух горький, как в лазарете. Сырость и дым.

На подоконнике вывернута кожаная сумка. На ремне.

Рядом открыта металлическая коробка, внутри стоит несколько ампул и лоскутов ваты.

На пожелтевшей бумажке:

————

Аптека им. Я. Борковского - Варшава

для С. Петлюры.

Для индивидуального употребления,

строго по рецепту.

2% M o r … [далее затерто пальцем]

————

Симон сидит на краю письменного стола, раскрытый в шинели, на несколько размеров больше, чем нужно. Немного склоненный назад. Оперся на правую руку. В левой сигарета между пальцами.

Пуговицы на шее и галифе расстегнуты, воротник вывернутый. Глаза мыльные, мутные, словно затянутые тонкой пленкой, зрачки почти отсутствуют, не ловят свет от лампы. Радужки серые.

Смотрит сверху вниз, взгляд скользит по Володе, идет дальше — на ящики с флаконами, а потом вдруг зевает, выпуская дым вверх.

Володя тяжело поднимается, опершись ладонью о стол. Зацепляет край симоновой шинели.

Опускает лицо, разжимает губы. С губ медленно стекает беловатая слизь, оставляя прозрачный след на коже.

Крапает на грязный пол. Черные глаза Володи внимательно смотрят на пятно.

Отряхивает колени. Достает из кармана измятую ткань, вытирает усы, влажные уголки рта. Приглаживает жесткую черную челку. Мгновение смотрит на Симона.

Далее уставляется в пятно. Она не впитывается. Бросает салфетку. Растирает сапогом. Задвигает ее глубоко под стол.

Симон бросает косой взгляд. Как обычно. Колена-салфетка-чел.

По сценарию.

Поднимается торсом. Застегивает маленькие пуговицы на галифе.

Один, другой, третий.

Выдыхает дым вверх.

— Все то же самое. Без меня не можешь кончить, а со мной рядом не можешь даже встать.

- сказал тихо, почти нежно.

Подвигал стопами в сапогах.

Пауза.

— Напомни, что ты приперся сюда, Володя?

Тот резко шлепает по оконной ручке. Форточка с грохотом открывается внутрь. Колючий холодный поток прорывается в комнату, белый снег сыплет, пламя лампы мигает. Одна ампула в коробке рушится.

Симон тотчас же сводит полы шинели друг на друга, закутывается, как в кокон. Лицо бледное, глаза водянистые. Он зевает и смотрит в потолок.

Задумывается, спрашивает:

- Есть будешь? Есть сало из дома. И сухари к чаю. — обыденно, как хозяин.

## #35. Директория

ПРОЛОГ. ПРЕДЫДУЩИЙ СЕЗОН

1900 р.

Полтавская Семинария

Здание кипело, что этот котел. Мало пилястры не репали. Ребята летали с тряпками, передвигали парты, кто-то везал мастикой по полу.

Ректор поглаживал бороду:

– Такая честь.

Бывший наш преподаватель, ныне писатель и лингвист — Левицкий, Иван Нечуй-Левицкий, подарит нам лекцию о славянских языках.

Ребята ждали. Сам Нечуй. У них.

******

Трудные шаги по паркету.

У Левицкого лет 60. Седой, сухой, в хорошем сюртуке, с тяжелыми веками и внимательным, усталым взглядом.

Пришел немного раньше.

В зале – пусто.

Только один парень.

Худой.

Черная ряса. Белокурая челка.

Взгляд без страха.

Левицкий остановился у кафедры:

– А где слушатели?

– Не знаю, – ответил парень. — Может, пошли искать кого-нибудь поживее.

Профессор поднял брови.

- Господин, вы наш кумир. Расскажите не обо всех славянских языках, а об украинском.

Тишина, как лезвие. Левицкий щелкнул ногтем по стакану, поставил на стол папку:

- Что же о ней рассказывать... загрязненная, испорченная галицизмами. Как ваша, юноша. Москали ее не признают как отдельный язык.

******

Набился полный зал. Профессор испугался даже шуршать об украинском.

Вел лекцию на русском.

Чтобы без последствий.

Это не нужно.

Лекция длилась.

Долго.

Все скребли перья. Лишь одна голова с пепельной челкой не сводила глаз с профессора.

Выступление уже катилось до завершения.

Парень встал.

Начал аплодировать.

Громко. Позёрски.

Хлопал над головой.

Сбил профессора.

Улыбнулся углами губ:

— Так что? Язык недоделан? Засорена? Кем? Франком? Она дышит, пульсирует. Растет, берет у себя и из Галиции, и из Полтавщины. Это хорошо, профессор. Она двойная. Поэтому сильная.

— Да вы, молодой человек, еще начните защищать того Грушевского. С его извращенным языком! Галицкая – тяжелая и нечистая! - взорвался Левицкий.

– Я преподаю двадцать лет! Может, вы считаете, что галицкая такая же украинская, как наша?

Парень не повышает голос:

— Вы вообще тянули царский московский язык. Чужу. Наша, живая, всегда нечистая. И да. Галицкая не меньше украинская, чем полтавская!

Левицкий краснеет, делает несколько шагов к двери, вдруг достает блокнот и карандаш.

– Как вас зовут?

- Петлюра, - отвечает тот. – Симон Петлюра.

Профессор бросает колючий взгляд. Выходит.

Парень остается.

******

Киев

30 марта 1918 года.

Дегтяревские богадельни (дом престарелых, Лукьяновка).

Комната для одиноких стариков.

Бутылка с тухлой водой. Грязное окно, едва льется свет.

На панцирной кровати сухой дед под одеялом. Торчащий гипс. Переломанная нога.

Дверь скрипит.

На пороге русый человек в штатском, лицо узкое, глаза спокойны.

Садится на край кровати. Наклоняется к старику.

- Помните меня, профессор? Петлюра… Вы же меня в 12 вспомнили в книге. Как буйного невежда.

Старик открывает глаза, дышит свистом, что-то бубнит, губы шевелятся.

— Вы десятилетиями насаждали русский язык. Смешно. Но я все сделал. Чтобы вас помнили за "Кайдашеву семью".

Пауза. Симон поправляет одеяло.

— Остальное не важно.

Выходит.

В комнату тянет дымный сладкий дух весны.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Это верно. И. Левицкий преподавал рус. язык (в Полт. семинарии, Польше, Кишиневе). Был рупором русификации. Боролся с галицизмами.

С. Петлюра упомянут в "Кривом зеркале украинского языка" (1912) за опасную языковую двойственность (3 раза).

В этом труде рядом стоят имена Петлюры, Винниченко и Грушевского.

Весь 1917г. Левицкий жил за счет гонорара (многотомник издали с санкции С. Ефремова и С. Петлюры).

Умер 2.4.1918г. Похоронен на средства М. Грушевского и С. Петлюры.

> Ю. ШЕВЕЛЕВ, “ВЛИЯНИЕ ГАЛИЧИНЫ”: Царизм запретом печати на украинском языке перенес наше книгопечатание во Львов, тем самым усилив насыщение литературного языка галицизмами.

I. ШОУРАНЕР

12 ноября 1918 г., после 14.00

Дворец губернатора, Печерск

Резиденция Гетьмана

Оля осталась где-то там, на мраморных ступенях. С земляничным запахом и теплыми объятиями. Она все поняла. Муж сказал ехать к малышке. В Чехию. Значит, так нужно. Здесь скоро земля будет гореть.

Спина сейчас лопнет.

Коридоры блестят. Паркет что глянец. Наконец, туалет. Зеркала от пола. Духи и дезинфекция.

Быстро. Струя. Холодная вода.

Таблетки.

Несколько сразу.

Запросы. Прямо из умывальника.

Нет времени.

Позади знакомый голос.

— Доси. Всё ещё твои таблетки, да? Куда ты их на этот раз прячешь?

(фр. Все еще твои таблетки, а? Где ты их на этот раз прячешь?)

Симон вращается.

Максим.

Костюм безупречен, манжеты блестящие, пахнет парфюмами и далекими воспоминаниями. Убежал подышать воздухом посреди бессмысленного заседания с москалями. Обычный человек такое не выдержит.

Несколько секунд молча смотрят друг на друга.

Максим делает шаг. Первый.

Руки сами ложатся на плечи Симона.

Тонкая кожанка. Памятая рубашка. Замерзнет. Дурак. Снова будет кашлять месяц.

Обнимает. Молча. Держит, как того, с кем когда-то были общие тарелки и подушки.

Симон неподвижно. Не отталкивает.

Есть задача более важная. Что там в зеркале?

Воротник ровно, спина держится, взгляд спокоен. Курточка, рубашка несвежая. Волосы отросли. Падает на лоб. Нормальный мученик.

Зло его ловило и не поймало.

Подходит.

– Отпусти его, – говорит Максим. Голос тихий, немного сиплый. -

Пусть уезжает. К черту. Заграница.

Пишет свои книги.

Пусть лижет задницу Ленину.

У тебя всё получится. Без Володи.

Не цепляйтесь за прошлое. Вы уже не дети.

(фр. Пусть лижет жопу ленину. Ты сам справишься. Без Володи. Не тяни. Вы уже взрослые.)

Тишина.

Вода тикает по керамике.

Симон качает головой.

- J'y vais. Chez lui. (фр. Я к нему.)

Максим выдыхает. Тихо:

– И ты удивляешься, почему Бог не говорит с тобой.

Симон натягивает перчатки, смотрит прямо в глаза:

— Он давно списал меня. Как старая шинель.

(Пауза).

— Жолнер прихисти.

Пауза.

Выходит.

Максим остается, опирается на умывальник, проводит ладонью по воде.

Легкий запах тюрьмы от кожаной Симоновой куртки постепенно растворяется.

II. АСИСТЕНТ

12 ноября 1918 г., после 22.00

Белая Церковь

Кассарные Сечевых Стрельцов

Комната коменданта, Е. Коновальца.

Ночь темная, окна пылило ранним снегом; свет лампы прятал закоулки, оставил центр — кровать, столик, два стула. Режим расписан на стене. А одиночество повсюду.

Евгений сидел за столом, писал. Буквы ложились в ряд. Записка Болбочана. О подготовке.

Дверь тихо разошлась.

Саймон.

Матерь Божья.

В тонком осеннем пальто, подпоясанное, сукно без утепления. Потрепанное. Но когда-то было очень дорого.

Чужой?

Где бы он его взял?

Он же из тюрьмы прямым ходом.

Из-под пальто выбивалась чистая отглаженная рубашка.

Шагнул шаг внутрь. На свет.

Худой. Замерзший. Волосы сбились. Без шапки. Мокрые щеки. Губы побелели.

Где теплое одеяло?

Чаем его поить. Или молоком лучше?

Господи. Только бы он сейчас ничего не просил. Ибо Евгений готов вытряхнуть последнее.

– Садись, Симон, – тихо пригласил хозяин. – Здесь, ближе к огню. Теплее. Я сейчас привлеку еще что-нибудь. Теплое. И чай.

Симон улыбнулся.

- Не надо, Жолнир. Ты все сделал. Nunc incipit futurum.(лат. Будущее начинается сейчас).

Снял перчатки, положил на стол. Пальцы тонкие, чистые. Ледяные. Где его черти носили?

Сел медленно, вероятно, спина нила.

Евгений видел: нужна помощь.

Петлюра снял очки. Протер.

Растаял.

Посмотрел на Евгения "детскими" растерянными глазами. Расплылся в улыбке.

Все идет как надо. Евгений уже выбросил из головы удручающий компромат, все его мысли вокруг поиска дополнительной кровати, теплых одеял и ужина. Они не виделись с конца июля.

Симон скучив.

******

Ночь.

Кровать Евгений нашел. Правда, едва влезло. Зато рядом.

Евгений расспрашивал обо всем: Киеве, камере.

Что говорить на собрании. Об измене с москалями. Разговор атамана с Гетманом.

– Завтра он подпишет отдельность от русской церкви. – сказал Симон, взглянув в черное окно.

— А послезавтра воссоединение с россией. И новое правительство сплошь из москалей.

Евгений склонился вперед, почти не дыша.

- Ты думаешь... еще можно его убедить?

– Нет, – спокойно ответил Симон. – Но стоит попробовать. Чтобы потом себя не корить. Ты после собрания… Зайди к нему. Скажи: Петлюра дал слово. Я его простил. Пусть идёт сам.

Тишина.

Евгению казалось, что все вокруг наконец-то стало на свои места.

Рядом Симон. Немного уставший. Острые плечи из-под теплого одеяла. Желтые старые синяки из тюрьмы.

Уже засыпает.

— Это все… имеет смысл? — вырвалось у Евгения.

Симон открыл глаза, усмехнулся уголком рта.

— Жолнер. На тебе сейчас вся история. И Украина. Tecum sum. Numquam te obliviscar.

(лат. Я с тобой. Я тебя не забуду. Никогда.)

И вырубился.

Евгений еще сидел немного. Докурил последнюю папиросу. Смотрел сбоку на Симона. Сердце билось глухо, спокойно.

******

13 ноября 1918 г., 5 утра

Затемна Евгений сгреб бумаги, тихо оделся и вышел. Был на станции на первый поезд. Плацкарта. В Киев.

Собрание.

И к Гетману. С последним шансом от Симона.

******

13 ноября 1918 г., после 9 утра

Белая Церковь.

Симона одно мозолило: галицкая делегация. Назарук и адвокат Шухевич. Жили здесь. Надеялись забрать земляков домой.

Подошел тихо. Поздравление маленькому Роману. От Петлюры и Чикаленко. Но ближе к делу.

"Валите отсюда. Ваша очередь будет потом. Не теперь".

И добавил:

"Как будет нужно, отдам свою жизнь за Галицию".

Поле расчищено.

Впереди бой.

Для правительства.

III. ДИРЕКТОР

Ночь 12/13 ноября 1918 г.

Киев.

Александровская больница.

Печерск, Шелковичная, 39/1

Гинекология. Отдельная палата.

Алёнка здесь давно. Легла на сохранность, а схватила пневмонию.

В палате тишина, только шаги по плитке.

Леночка бледная, дышит тяжело, кожа горячая. Рядом на стуле Никита Шаповал. Смотрит не на свою женщину, а в окно, на фонарь.

Встает.

Выходит в коридор.

Кабинет врача. Тайный Никитин штаб. Здесь тепло. Стол в бумагах: шифры, сведения, планы движений, список станций. Садится. Начинает работу.

Молодой врач, лет 30, стоит над ним, держит кофе. Пожелтевший халат. Манжет со следами устаревшей крови. Серебряные часы на цепочке.

Улыбается.

Свет лампы между ними не больничный, домашний.

Никита дописывает, придерживает лист.

Врач наклоняется ближе, шепчет:

— Опять то же самое. Держи. Хоть кофе напейся. Ты ведь не ел ничего. Только дымишь. А как ты спишь?

Ты ведь в два раза больше этой кушетки!

Никита улыбается сухо, не поднимая глаз:

— Что бы я делал без тебя?

Врач что-то хочет сказать. Вероятно, уколоть. Но сдерживается. Поправляет воротник Никите. Расстегивает верхнюю пуговицу. Вроде бы случайно, но слишком медленно.

Никита целует его ладонь с внутренней стороны. Кривит усы. Рука пахнет спиртом.

Вытаскивает кофе из чашки. Ставит чашку на пол в угол.

– Благодарю тебя. И за мою. И за это.

(обводит рукой свой тайный кабинет).

— Те два придурка доконают меня, ей-богу. Завтрашнее пережить…

Тишина.

Кашляет кто-то из пациенток.

Врач снимает часы с шеи. Смотрит на циферблат. Все. Чередование окончено.

Проверка ключа в дверях. Сверкает кольцо.

Под окнами грохочет первый этаж. Подвезли дежурных, стучат ноши, хлопают дверцы экипажей, слышны крики. Все слышно.

Никита поднимает глаза.

Синхронно гасит настольную лампу.

Темнота.

Остаются только два пятна — тлеющие окурки в пепельнице.

И вспышки света за стеклом.

Врач возвращается в Шаповал. Касается лицо Никиты.

Даже этого никто не должен видеть и знать.

А того, что будет сейчас, — и подавно.

IV. АНТАГОНИСТ

13 ноября 1918 г., после 9 утра

Дворец губернатора, Печерск

Резиденция Гетьмана

Последний день коалиционного правительства.

Автокефалия.

Должна быть подписана Гетманом. Закон подготовили, подпись Максима тоже там.

Но нет.

Испугался гнева русского патриарха.

А еще больше – Антона Деникина.

Так и остался без консумации текст.

Второй документ.

Роспуск коалиционного правительства.

А это уже не ужасно.

Павел выдыхает с облегчением:

— С завтрашнего дня, четырнадцатого ноября, вступает в действие новый Совет Министров.

Премьер Гербель. Человек благонадёжный, русский до костей.

Опытный чиновник, в дружбе с генералом Деникиным.

Русское офицерство пойдёт за ним, ибо только через воссоздание единой и неделимой России возможен порядок и спасение Отечества.

(рус. Отзавтра, 14 ноября — сомкните свои украинские палки. Даже ширму из пяти портфелей я уберу. Новое правительство с любимыми москалями. Деникин одобрил кандидатов. Российские офицеры в восторге.)

Максим слышит бездну.

Часы тикают, будто кто-то отсчитывает оставшиеся часы власти.

Сбоку листают папку:

— Конгресс УНС также запрещен.

Решение единодушно. Пятеро из оппозиции воздержались.

Лучше он пока Олю отвезет в Чехию. А там будет видно.

> УЧЕБНИК История Украины, 10 класс:

12 ноября Гетман осуществил извечную мечту всего украинского народа. Подписал закон о независимости Укр. Церковь.

> МОНОГРАФИЯ. Гетман не решился поставить подпись. Законопроект Лотоцкого, подписанный министрами, так и остался без подписи.

В январе 1919г. закон об автокефалии подписала Директория.

Петлюра не испугался русских церковных иерархов.

V. ЭКШН-КОМАНДА

Сбор республиканцев.

Когда

13 ноября 1918 г.

Время: Вечер (с 20:00 до 22:00 примерно)

Также

Бибиковский б-р (ныне Шевченко), 34. Дом Министерства дорог.

Бывшее имущество Терещенко. Министр иностранных дел России и Член Директории Пятерых, Михаил Терещенко, вырос прямо в этих комнатах.

Совпадение?

******

Почему здесь

Сошлось все.

Лояльный министр дорог Бутенко, начальник департамента Андрей Макаренко с собственным кабинетом и ключами.

Можно сбежать: есть черный выход во дворы.

А главное, корпус железнодорожной охраны во главе с ген. О. Осецким именно здесь (республиканец, изначально в заговоре).

******

Конспирация

Жандармы знали, что планируется собрание.

Надо шифроваться с двойной силой.

Выдали приказ о повторном аресте Петлюры! Будто он самовольно скрылся, а не был уволен министром.

Итак, тайное ночное заседание.

Все приходят пешком.

По одному.

С разных улиц.

По всему кварталу расставлены наблюдатели.

Пароль: "Третий путь, шестой кабинет".

Из кабинета тайная дверь на черной лестнице.

Свет: не включать, одна керосиновая лампа на всех. Гардины спущены.

На балкон не выходить!

Песни не петь.

******

Команда

Владимир Винниченко (aka лидер республиканцев, в т. ч. социал-демократов)

Никита Шаповал (лидер эсеров)

Федор Швец, Александр Янко, Андрей Макаренко, Афанасий Андриевский (массовка).

Петр Дедушок (от Стрельцов), Ростислав Лащенко (хронист, автор воспоминаний)

Александр Стокоз (менеджер пространства)

Евгений Коновалец – приглашенная звезда.

Симон Петлюра отсутствует из-за угрозы ареста.

Борис Бутенко – министр, наблюдатель.

*

Состав: нелегитимный.

Основание решения: революционная целесообразность.

******

Экшн

Всё на месте. Винниченко нет.

Едва дождались.

20:45. Опоздал. Грустный.

Протокол не ведется.

Типографская машинка никому не нужна.

Винниченко ведет заседание.

Рядом Швец и Дедушек. Шаповал ходит, курит.

Введение Винниченко: "Беремся за оружие".

Обсуждение состава Директории.

Варианты:

- 3 человека

- 5 человек

- 28 (Президия УНС) – сразу нет.

Три или пять?

Второстепенное.

ГЛАВНОЕ:

что по Петлюре?

Слово берет Е. Коновалец.

- Он передал: принимает приглашение. Будет в Директории и Кошевым атаманом. Военным будет руководить.

Ура!

Он согласился!

Даже полегчало!

Счастье-то какое!

А что скажет лидер оппозиции, глава собрания?

Слово В. Винниченко.

– Да. Он не прочь занять должность. Мы с ним общались. Вчера. Я буду Главой, он Атаманом.

Ура!

Ура!

Ура!

Отец согласился!

Громкие аплодисменты.

Можно расходиться.

Стойте. А кто еще будет?

Надо плюс троих.

Может, позвать Грушевского? Первый президент?

Никита, что скажете?

Шаповал разворачивается.

Расправляйте усы.

— Грушевский уже не актуален. Это первое. А по мне…

Самоотвод! Я буду руководить Национальным союзом. В гробу я видел вашу Директорию.

Как же так?

Никита, мы так на вас рассчитывали!

– Нет. Так сказал Симон. Победим, буду министром. Хотите официальную причину?

(Никита хохочет)

— Пикой не вышел! Подходит? Нет?

Тогда еще ужаснее. Антанта меня не примет. Я левый радикал. Вычеркивайте!

Трое избранных.

К Винниченко-Петлюре:

- Федор Швец (УПСР, Крестьянский союз)

- Андрей Макаренко – железнодорожники, беспартийный.

- Афанасий Андриевский - УПСС (социалисты-самостоятельщики).

Голову не выбирали.

Сказал Петлюра, что Владимир Кириллович главный так оно и будет.

Зря время тратить?

Да и спать уже хочется.

Никаких документов.

Никаких протоколов.

Около 22:00 – домой.

В кабинет остаются члены Директории и военные.

Ритуал "Выборы" окончен.

> МОНОГРАФИЯ. По выборам Директории нет точной информации. Дата варьирует от 13 в воспоминаниях Винниченко до 15 от Шаповала. Коновалец не фигурирует ни у кого, кроме Шаповала. Количество присутствующих под вопросом. Некоторые исследователи отрицают сам факт этих выборов.

> В. ВИННИЧЕНКО, ВОЗРОЖДЕНИЕ НАЦИИ: Я (принужденный притязанием Сечевых Стрельцов, единой военной сопротивляющей силы) предложил ему [Петлюре] принять участие в акции [восстания], он согласился.

> М. ШАПОВАЛ, БОЛЬШАЯ РЕВОЛЮЦИЯ: Петлюру включили, потому что все члены УНС настаивали на введении его во власть еще с сентября, когда он сидел за решеткой.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Е. Коновалец о своем участии в этом мероприятии в Причинках не упоминает.

Грушевского не включили, потому что у него с Шаповалом была давняя вражда.

VI. ИНТИМНОЕ ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ

Ночь с 13 по 14 ноября 1918 года.

Три комнаты.

******

ВОЛОДЯ

Киев, имение Чикаленко.

Чердак.

В окне тьма, только фонарь качается от ветра. Володя поднимается по деревянной лестнице, привычно.

Все как всегда: плед, книги, фрукты на подносе, женщина у кровати. Чикаленковая Оля. Харлампиевич уже не может регулярно.

Володя кладет руки ей на запястья, качает головой.

– Сегодня – нет.

Почему? Оля не знает.

Он становится у окна, смотрит на темный город. Дым охватывает комнату. Этой ночью он должен родить текст, который изменит историю.

******

ЕВГЕН

Киев. Квартира Максима.

Тусклый свет.

Евгений в дверях. Максим молчит. Надо побыть. Так сказал Симон.

Максим достает бутылку, два бокала.

- Выпьешь? – спокойно, как о погоде.

Евгений качает головой.

Тишина.

- Симон во власти, - говорит Максим, будто ставит диагноз.

- Всегда там, - отвечает Евгений.

Говорить не о чем. Делать нечего. Только ждать завтра.

******

НИКИТА

Александровская больница.

Тишина.

Леночка на кровати. Плачет.

Ребёнка уже нет. Кровь, боль. Но прошло.

Никита сидит рядом, не прикасается.

Смотрит на стену.

Говорит ровно, без гнева, но смертельно тихо:

— Так чье оно хоть было?

Леночка отворачивается.

— Либо твое, либо его. Не знаю.

Капли воды бьют не по керамике, а по голове.

Он берет ее руку.

Сжимает - слишком сильно.

И отпускает.

******

Надо выдержать.

Дожить до утра.

VII. ПРОМО МАТЕРИАЛЫ

14.11.1918 р.

1. ВСЕ ОФИЦИАЛЬНЫЕ ИЗДАНИЯ.

ГРАМОТА

Светлейшего г. Гетьмана всей Украины Павла Скоропадского.

Среди частей России в Украине выпала счастливая судьба. Сюда не дошли большевики.

На федеративных принципах должно быть восстановлено древнее могущество и сила Российского государства.

В этой федерации Украине принадлежит одно из ведущих мест.

Украине первой предстоит выступить по созданию Всероссийской федерации, конечной целью которой будет восстановление великой России.

Призываю всех объединиться вокруг меня и стать грудью в защиту Украины и России.

Новосформированному нами кабинету я поручаю выполнение этой великой и исторической задачи.

Павел Скоропадский,

Гетман по всей Украине.

2. ВСЕ ЧАСТНЫЕ ТИПОГРАФИИ

Готовят тираж. Завтра будет на всех столбах.

******

Воззвание Директории Украинской Народной Республики

(15 ноября 1918 г.)

____________________

Граждане!

Генерал российской службы П.Скоропадский захватил власть и упразднил Украинскую Народную Республику.

Последним актом о воссоединении с Россией украинский народ отдается на полное порабощение.

УНС принимал все меры, чтобы без пролития крови отстоять права народа.

Пора оставить мирные меры.

От имени украинской демократии, мы, Директория Украинской Народной Республики, оповещаем:

Генерал П. Скоропадский есть насильник и узурпатор.

Предлагаем генералу покинуть восторженные должности. Без пролития крови.

Всем российским офицерам предлагаем уехать из Украины.

Гражданам заявляем:

Все должны встать против врагов и преступников и тогда достижения революционной демократии будут возвращены.

Вместе с тем Директория призывает всех следить за порядком.

Украинские республиканские войска подходят к Киеву.

К оружию, граждане, и к порядку.

Председатель Директории Украинской Народной Республики В.Винниченко

Члены Директории

С.Петлюра, Ф.Швец, П.Андриевский.

VIII. МАСОВКА

14 ноября.

Утро.

Киев. Резиденция Гетмана.

Евгений идет в Светлейший.

Пока не видел грамоты, не читал текст.

Хочет уговорить: не подписывать федерацию.

Просит разрешения на передислокацию Стрельцов.

"Украинское войско должно быть в Киеве".

Гетман нервно ухмыляется.

Галичане не украинцы.

Евгений передает слова Симона:

"Я тебя простил. Выпущу. Со всем. И с имуществом, с семьей. Не лей лишней крови."

Гетман слушает, как сквозь воду.

Улыбается, но не слышит.

Завтра — новое правительство, новый порядок,

никаких стрелков в Киеве.

Все еще хуже.

Даже слово Гетман не держит. Клялся всех галичан выпускать на помощь Львову. Но начал арест.

12 ноября поймали Степана Коновальца, родного брата!

Прямо в казарме.

Среди ночи.

А он хотел ехать во Львов. Защищать новую республику от поляков. Гетман мстил Симону, а теперь ему.

Евгений не понимает такую ​​политику.

Это измена.

******

ПОСЛЕДНИЙ ШАНС. ТЕЛЕФОН.

15.11.1918 г. Утро.

Звонок во Дворец.

Евгений говорит спокойно, но в каждом слове лезвие.

— Пан гетман, откажитесь.

Отмените решение.

Сечевые Стрельцы остаются вам верны.

В противном случае мы составляем ответственность за дальнейшие действия.

Гетман молчит.

Кладет трубку.

Все.

Линия оборвана.

Диалог не состоялся.

******

Выход из Киева

15.11.1918 г. После обеда

Весь день Володя сговаривается с типографиями. Воззвания Директории по максимуму.

Чтобы ни одного чистого столба или забора в Киеве не осталось. Дает финальные наставления. Розу заграницу.

Евгений встречается с Дмитрием Донцовым и Шеметом. Оба были за гетмана. Дмитрий сегодня уволился с Гетманской должности, уже не глава Телеграфного агентства. "Не хочу иметь с ним с сегодняшнего дня ничего общего".

Никита едет отдельно на авто — с каким-нибудь офицером.

Евгений и Володя вместе.

Последним поездом в Белую Церковь. В форме железнодорожников. Черные фуражки. Графитные кители. Малиновый кант. Не узнать.

Владимир Кириллович счастлив не выглядит. Как это?

Садитесь в купе, Глава Директории.

Давайте расти.

Три часа – и на месте.

На нас обоих. Ждет.

Саймон.

Начинается новая глава истории.

ЭПИЛОГ. ЗАДАНИЕ (Воспоминание)

12 ноября 1918 г. после 15.00

Киев,

ул. Мариинско-Благовещенская

Имение Е.Х. Чикаленко.

Чердак.

Тесная комната под крышей.

Кровать, стол, тумба.

Скошенный потолок, лампа низко, как груша на ветке. Стать в полный рост – только посередине.

Володя сидит на расстеленной кровати. Белая шерстяная пижама в бежевую полоску. С воротником, на пуговицах. Теплые вязаные носки. Работает. Устал.

Поверх одеяла – листы. Полукругом.

Черновики избирательной речи и обращения.

Если будет союз с Россией. Гетман темнеет.

Несколько раз перечеркивает "измена" и заменяет "ошибкой".

На тумбе чернильница, целое яблоко, кружка с утренним чаем.

Дверь скрипит. Молодая женщина. Оля Чикаленкова.

Смотрит на него. Зевает.

Хватает поднос.

Приносила обед. Съел.

Выходит молча.

Володя не смотрит. Тишина.

Окно увешано туманом.

Читает вслух, проверяет, как звучит:

- "Украинское государство - наша главная общая задача."

Пауза.

Кивает сам себе.

Все понятно: нужно договориться с Гетманом, по-взрослому, нормально.

Володя ходит к нему. Во дворец.

Вчера и позавчера. И еще уйдет.

Неужели он не видит, что белая офицерня его презирает?

Для них он — хохляцкое посмешище. Недоразумение в Киевской губернии государства русского.

Крови не надо

Позволит Конгресс – будет мир.

Володя предлагает Гетману:

меняем вашу монархию в Республику. Будете президентом. Честно. Власть за вами, Павел.

Гетман отрицает.

Никита уже не верит в переговоры, но Володя должна попробовать.

******

Громкие шаги по лестнице.

Несколько человек. Гупают.

Дерево скрипит, не выдерживает их счастья.

Кто-то смеется.

Ручка двери щелкает. Глаза не видели бы.

Входит Чикаленко. Вязаный жилет поверх рубашки.

Громкий, веселый:

– Смотри, Володя, кого я тебе привел! Не могу радоваться.

Это наш Петлюра! Герой!

Суки его мордовали, но он не сдался.

За хозяином – тень в дверях.

Саймон.

Вдвоем не поместиться — комната маловато.

Без курточки. В чистой отглаженной белой рубашке.

Поправляет очки. Улыбается.

Страждатель, победивший зло.

Чикаленко сияет.

- Дошел пешком, из Лукьяновки! Бедненький, голодный такой. Я его уже накормил борщиком.

Он нам с Олей все рассказал, как было.

Замерз в своей кожаночке. А рубашка какая была! Ужас. Сейчас хоть как человек.

(Возвращается к Симону. Тот кивнул. Пусть будет Лукьяновка).

– Главное!

Симончик, как спустишься, зайди в гардероб. Подбери себе что-нибудь теплое. Там будет открыто.

Обводит взглядом, как детей:

— Детки, я так рад. Мы снова все вместе. Как тогда, на яхте... - смеется. — Ну все, мои милые, у вас политика… я ушел.

Дверь закрывается.

Теперь без родительской любви.

******

Симон все еще стоит.

Не двигается.

Смотрит.

Лицо спокойное.

Володя не понимает, кто перед ним: мученик из газет или человек, который всегда слишком близок.

Симон делает пол шага назад, щелкает замком. Проворачивает медленно, без звука.

Челюсти крокодила сомкнулись.

Закидывает ключ в карман. Взгляд не меняется.

Поднимает руку, касается оправы.

Стекло сверкает. Чужие глаза. Снимает очки.

Покручивает в пальцах, сворачивает скобки, кладет на стол. Плечи обостряются.

- Ну, привет.

Просто. Спокойно.

В этом покое что-то не так.

Воздух становится густым, комната сужается до двух дыханий.

Тонкие пальцы в кармане, корпус немного наклонен – знакомая осанка. Володя такое уже видел.

Ни тебе жестов, ни крика.

Только дыхание, и это глухое спокойствие.

Святой исчезает.

Остается тот, кто умеет испытывать ужас на запах.

Два шага – он уже рядом.

Володя чувствует этот самый запах, как обычно. Кожа, пот, холод.

Симон останавливается настолько близко, что между ними не остается воздуха. Но не поближе.

Упирается рукой в ​​скошенную стену над плечом Володи.

- Так что, факел революции, - тихо, с кривой улыбкой, - вижу, соскучился по мне.

Пальцы ложатся на шею, скользят вверх, касаются небритой колючей щеки.

Не нежно — как будто проверяет, тепла ли еще плоть.

От прикосновения по Володе бежит судорога до пальцев ног. Носки начинают неприятно чесать.

Володя дышит коротко, прижимается к стене, ищет опору. Дергается от сирот по коже.

Симон как будто изучает это.

- Так, - шепот совсем рядом. – Так и думал. Это даже трогательно.

Рука спускается ниже, скользит по плечу, дальше по телу. Проникает в штаны. Идет по коже.

Касается пальцами того же. Прижимает.

Капля влаги.

Растирает большим пальцем.

Ведет движение по кругу.

Есть реакция.

Стоп.

Симон замирает.

Оттягивает ткань. Володиная сущность стоит во всей разгоряченной красоте, пульсирует рельефным рисунком сосудов. Симон показывает рукой.

— Глянь! Глянь, Володю!

Отступает на шаг, опускается прямо на колени перед ним, руки поднимает вверх, лицо под лампой - как с барочной иконы.

– О святой Боже, – говорит чуть притворным благочестием, – ты услышал его молитвы!

Воскрес! Чудо мужской силы, здесь! С нами в этой комнате!

Он склоняет голову, театрально крестится, и хохочет.

Смех глухой, металлический, как вода по противню.

Володя сначала застывает, а потом сам смеется. Кратко. Без воздуха.

Смех летит, словно из куска из горла.

О Боже.

Володя, ты дурак. Он издевается, а ты смеешься.

— Так что тут без меня… Все пробрал?… — говорит тихо, почти снисходительно улыбаясь. Поднимается с пола. – Ничего. У каждого бывают глупости.

(Пауза).

– Просто твои все всегда обо мне.

Голос ровный, даже ласковый, и оттого еще холоднее.

Володя не находит, что ответить.

Кровь гудит в ушах, во рту металл.

Тело помнит прикосновение. На коже печет.

Становится только сильнее. Нательное давит.

Симон отворачивает взгляд, делает полшага в сторону.

Уголки губ слегка приподняты – не улыбка, скорее усталость.

Голос ровный, тихий, с той ноткой, которую он всегда включает, когда хочет успокоить.

— Гения, ты опять что-то придумал.

Он наклоняет голову, смотрит прямо в глаза, будто действительно сочувствует,

как врач, говорящий пациенту: "Не волнуйтесь, это просто нервы."

– Между нами ничего нет. И никогда не было. Забыл?

Фраза падает мягко, но эхо режет как стекло.

Взгляд – теплый, грустный.

Тот самый, который когда-то мог внушать доверие, а теперь разбивает его окончательно.

Володя старается не моргать.

Кровь в ушах гудит.

Что-то хочет сказать, доказать, но рот сухой, и слова кажутся глупыми,

как попытка объяснить сон.

Сомнение оседает, тяжелое и липкое.

Может быть.

Может быть, и не было.

Может быть, он все это сам.

Симон приближается снова.

Наклоняется.

Пальцы касаются воротничка пижамы.

Как будто изучает ткань на ощупь, и резко сжимает.

Дышит у самого лица.

- Ты пес, выпрашиваешь жалость, - шепот теперь совсем рядом, - потому что ни на что не способен.

Пауза, дыхание.

– Но я тебе не врач.

Просто держит.

Достаточно, чтобы Володя перестал глубоко дышать.

Он застегивает крайнюю пуговицу на воротнике — медленно, одним движением.

Пальцы холодные, от них дрожит кожа.

- Расскажешь кому-нибудь - испортишь все, - голос почти ласков, но в нем слышно железо.

Володя сидит неподвижно.

Давит в висках.

Желание, которое только пекло и мозолило под шерстяной тканью, перетекает в страх.

А страх в тишине.

Симон отпускает воротник.

Разглаживает Володины плечи ладонью, как хозяин, подправляющий принадлежащую ему вещь.

Отходит на шаг.

Демонстративно просматривается, опустив голову в сторону.

- Вот так, - шепчет, - теперь хорошо. Я даже готов тебя простить. Думал, я уже забыл?

А кто меня вычеркнул из штаба, напомнить?

Володя резко отодвигается.

Воздух обрывается как струна.

Руки поднимаются, но почти сразу опускаются – тело не слушается.

Плечи дрожат.

- Ну это удар, - хрипло. - Или порежь.

Ты любишь такое, Балерина. Давай. Нож в ящике.

Слова сыплются без сил. Володя и такое уже проходил. Кожей почувствовал этот шрам между шеей и плечом. Какой он специально ковырял, чтобы дольше не заживать. Чтобы остался.

Симон не двигается. Играет.

Смотрит несколько секунд, как на что-нибудь интересное.

Затем берет яблоко из тумбы.

Кусает. Медленно прожевывает. Глотает кусок.

Выдает:

- Не мечтай даже. Я тебя не буду трогать.

Ты же лицо Директории.

Должен быть хорошим, как песня.

Бумаги будешь подписывать. Своим шевченковым росчерком.

А я буду управлять.

Другим я не позволю. Только тебе, Гению.

Пауза.

Выбрасывает яблоко Володи на кровать.

Плечи Володи опускаются еще ниже.

Удара не будет. Крови тоже.

Хуже. Его оставляют целым. Проще, если бы болело.

Симон останавливается у двери.

Даже не оборачивается:

– Так лучше для всех. Я буду сверху. Собственно, как обычно.

Целый – означает доступный, контролируемый, маркированный. Не изуродован, не разорван, рукоположен в новую роль.

Володя чувствует, как под кожей что-то разворачивается. Стыд или облегчение, смешанное с горечью. Он садится повыше. Смотрит на руки. Один палец в чернилах.

На кровати листы лежат как свидетели: никаких изменений в мире не будет. Кроме того, что у него будет должность без власти.

Унижение, названное обязанностью и полномочиями.

За окном осенняя морось.

Симон останавливается у двери.

Из кармана вытаскивает ключ, нанизанный на средний палец.

Поворот головы через плечо – как привычка, не как прощание.

- Сделаешь все как надо -

тогда и будет тебе… счастье.

Пауза.

Взгляд скользит где-то выше плеча, как на пустое место за ним.

— А пока… готовь речь.

(Смеётся)

- А то вдруг не выберут.

(регит становится невыносимым).

Бросок головы - короткий, как знак "выполняй".

Дверь скрипит.

Володя не шелохнулся.

Фраза зависает в воздухе как приказ.

Как следует.

Счастье.

******

Дверь закрывается.

В комнате зависает тишина, только дождь стучит по крыше.

Воздух густой, неподвижный, как в закупоренной банке.

Володя стоит посреди мансарды.

Смотрит на кровать, на листы, на еще блестящие чернила.

Это те же речи, которые он писал сегодня утром — на собрание, на избрание, на новый этап.

Фразы о демократии, свободе, человеческом достоинстве.

Теперь они смотрятся смешно.

Всё уже решено.

Он лицо власти.

Которая и есть Симоном.

Пальцы берут верхний лист.

Избирательная речь.

Тонкий звук разрыва – как вдох.

Еще один.

Еще.

Чернила крошатся на пальцах.

Листы падают на пол, как перья из убитой птицы.

— Нахрен весь этот фарс…

Тишина растягивается.

Свет меркнет.

Руки зависают в воздухе, словно хотят что-то удержать, но уже поздно.

Комната опустеет.

Теперь она принадлежит не ему, а только что вышедшему.

И даже тишина дышит голосом Симона.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Едва ли не единственный раз в своих строках В. Винниченко говорил правду.

"Избирали Директорию два человека".

Именно поэтому в его воспоминаниях никакой конкретики о ходе заседания нет. В отличие от "евангелий" от Шаповала и еще трое участников событий.

[*Правда этими 2 он определяет себя и Шаповала, но это уже творческое видение. Володя и так был предельно честен]

## #36. Дорога

ПРОЛОГ. ВЫСШЕЕ ОБЩЕСТВО

1901 - 1902 р.

Владеет 20-22 года.

Киев.

1. ПРИЕЗД. МАЙ 1901

Железнодорожный вокзал

Темное, дождливое утро. Выходной. Пусто. Пара, дым из угля. Молчаливая серая стена станции. Несколько нищих.

Поезд "Херсон - Киев".

Скрежет. Щелчки. Скрип. Стоп. Искры.

Глухой выдох. Тишина.

Уездный город Елисаветград остался далеко. Володя надеялся, что навсегда. Впереди новая жизнь.

Кожаный чемодан с металлическими углами, начищенный до блеска. Рубашки, пиджак, тетради, книги, метрика из гимназии, рукопись неотправленного рассказа. Модные ботинки.

******

Елисаветград

— Слава Богу, Володя, ты забросил свое рисование…им-пре-си-о-низм. Тьфу. Произносить стыдно. Может быть, из моего сына еще будет нормальный мужчина. Освобожу одну квартиру возле Владимирской. Будешь жить рядом с Университетом. Выучишся на юриста. Найдешь женщину. Останешься в Киеве. Люди будут уважать.

Отец-буржуа уже прикидывал, какой из трех киевских домов — сейчас под сдачу — подготовить для единственного наследника.

Да, чтобы женщину вселить. А там детишки посыпятся, все как положено. И жить за ренту и гонорар. Не прервется род Кирилла Васильевича Винниченко.

Но Володя отказался.

Только общежитие. Ближе к "пролетариату".

Маман перед отъездом устроила праздник в своем отеле. Пустила слезу.

Столы с белыми скатертями, шампанское, музыка, сводные братья из всех ее браков. С дамами и детьми.

Подсунула своему мальчику "на дорожку" лучшую из своих девушек. Молочную, несколько месяцев от родов, в веснушках, из какого-то близкого села, еще не потерту клиентами. Без заразы.

Володя усмехнулся. Он едет не по плоти, а по смыслу. Это продается гораздо дороже. И покупается тяжелее. Но от шлюхи не отказался, чего доброго пропадать. Взял побыстрее.

В Киеве он будет от всех прятать, что является сыном рантье и отельерки. Напротив будет играть крестьянского сына.

******

Университет Св. Владимира. Юридический факультет

В общежитии пахнет латынью и чужими амбициями.

Ребята чешутся. О социализме, земле, национализме, что бы то ни значило.

Володя о другом. Станет звездой на литературном олимпе.

Время есть.

Девки его любят. Найдет какую-нибудь. Или у другого заберет. Сделает так, что любая забудет, как ее зовут. Володя умеет. Недаром С. научил его, что все начинается с постели.

Длительные отношения сейчас не для него. Женщины. Много. Разные. А в голове только С. Володя его даже не видел.

Уже в дверях впихнул в чемодан тот самый острый театральный корсет, подарок от С. Кровавые следы по телу каждый раз. Володя ширится. Каркас возвести все труднее.

Холодные перекрестные спицы иглами впиваются в бока. Как сядешь – нельзя дышать. Как станешь – нельзя затянуть шпагат между ног.

Как заводит эти нижние веревки за крючки, всегда кончает. На внутренней стороне бедер, поближе к паху, есть следы, однако их не заметно по темной растительности его южной кожи. Несколько раз Володя даже сдирал корки. Чтобы упоминание о С. осталось на нем. Чтобы проводить пальцем по уплотненной линии меток от того, кого он не видел.

Чувства от таких завершений в разы сильнее, чем с любой женщиной. Без С. жизнь не имеет смысла.

Недавно, весной, Володя узнал, что С. тоже социалист. Это перевернуло его мир. В письме была строчка:

"В одной партии будем. Итого. Когда-то".

В слове партии высилась буква Т. Как крест и обещание.

Но это такое. Было и важнее:

"Ты гений. Не обращай внимания, что Чикаленко не оценил твои строки. Заметит тело. Найди его. Сделай, что он хочет. ВСЕ. Слышишь? Это твоя жизнь."

От этого руководства у Володи заныло под коленями.

2. ИЗДАТЕЛЬ, МАЙ 1902

Чикаленко каждый раз заходит и спрашивает редактора:

— Ну что, нашёл нового Шевченко?

Редактор пожимает плечами. Глухо.

В этот раз в углу парень. Жмурится.

Темные глаза, черноволосая жесткая челка. Смуглая кожа, голос без повиновения.

- Я превзошу Тараса, - говорит он. – Перечитайте мой текст.

Чикаленко приподнимает бровь.

– Кто такой? Откуда?

– Ваш земляк, – отвечает спокойно. - Из Елисаветградской гимназии. Может, сидел за вашей партой.

Пауза.

Наглость, ум, и что-то странно знакомое. Не подхалим. Только убежден, что имеет право.

Чикаленко улыбается:

- Поднимись. Дай я тебя посмотрю.

Володя выполняет предписанное.

Чикаленко утвердительно кивает. Красивый.

— Есть шанс... Приглашаю. У нас встреча выпускников. Посмотришь на взрослых.

2. КОРИФЕИ, ИЮНЬ 1902

Киев, Крещатик, 29

Отель Континенталь, Частный зал.

Столик, самовар, шампанское. Большая коробка с аппаратом "Синематограф Pathé", провода к лампе.

Входят Чикаленко и Афанасий Саксаганский. В вышиванках. Обоим по 40 лет. Володя на месте. Ждал.

Саксаганский (сразу с порога):

— Ты же, Харлампиевич, вечно таскаешься с юношами. Никак не уймешь.

Чикаленко испускает дым:

— Молодость — круг знакомств.

(пауза, глянец во взгляде)

– И не завидуй.

Показывает на Володю.

— Этот спудей — мой земляк. Пишет. Говорит, Шевченко переплюнет. С нашей альма матер.

Саксаганский, коренастый как скала, смотрит внимательно:

- Вызывающий. Люблю таких.

Сценически топает ногой. К Володе басом:

— Ты знаешь, что перед тобой светоч украинского театра?

Володя зависает.

Чикаленко (в шутку):

— Молодой человек, запиши. Корифей. А я с ним десять лет за одной партой…

Садятся за стол.

Ждут третьего.

Входит господин Александр Тарковский. Банкир. Журналист. Красавец. Темный сюртук, трость, усы, парфюм.

Чикаленко:

- No, szanowna szlachta raczyła zawitać! (поль. Уважаемая шляхта пришла).

Ты уже украинец?

Саксаганский:

— Здорово было, шурин!

(К Чикаленко).

— Когда вошел в наш род, стал украинцем.

Тарковский (сбрасывает шляпу):

- Ja zawsze swój. Это вы здесь идеи государства меняете каждый год.

Саксаганский:

- Садись, родственник. Новое искусство будет. Электрическая.

Чикаленко (потому что он все оплатил):

– Париж, Берлин, теперь и Киев. Синематограф. Живые картинки. Арт нуво!

Тарковский (мгновенно, без паузы):

— Это полная чушь.

Kurwa mać, это дерьмо собачье.

Забава на электричестве.

Искусство – это когда запах, голос, сцена, пот, дыхание. А это… (показывает рукой) тени на тряпке. Вот у тебя, братишка, настоящее искусство, вечное. Театр!

Саксаганский (хохочет):

– Я конкуренции не боюсь!

Тарковский:

- Синематограф никогда не приблизится к театру! Это я говорю, Тарковский моя фамилия!

(все хохочут)

Володя от этого l'art nouveau весь дернулся.

— Я пойду на все ради искусства.

Голос спокоен.

Не изменил.

Чикаленко (сразу):

— Все?

Володя, не моргая:

— Так.

Чикаленко:

— Ловлю на слове.

Саксаганский (в сторону, полушепотом к Чикаленку):

— Что ты для него уже придумал…

4. ИСПЫТАНИЕ. ТОГО ЖЕ ВЕЧЕРА

Фонари. Брусчатка блестит. Ветер шуршит листьями. Тарковский уже исчез, Саксаганский попрощался с многозначным "ага".

Чикаленко:

- Пешком. Здесь недалеко. Увидим твою цену.

Поворачивают вниз. Паньковская. Дверь.

Пышнотела мадам, много золота на руках, в ушах и между грудей. Улыбается.

- Господин! Как обычно?

Чикаленко не отвечает. Вытаскивает портмоне.

– Девку – ему. Все равно какую. Чтобы чистая.

Комната.

Широкая кровать, люстро в бронзе. Лампа и бутылка. Женщина раздевается.

Володя стоит неподвижно.

Чикаленко садится в кресло, пододвигает его вплотную к кровати. Развязывает кисти вышиванки, освобождает шею. Нога на ногу.

— Я буду смотреть. Начинай.

Володя смотрит на женское тело.

Подталкивает ее на кровать.

И слушается. Становится на простыне.

Локти. Коленки. Смотрит позади себя, на клиента.

Володя лезет в штаны. Он сможет.

Расстегивает нательное. Сбрасывает лишние вещи.

Чтобы не мешало. Жара.

Влажный лоб.

Я задохнулся.

Действует машинально.

Умещается по белому шелку.

На темном запястье сверкает браслет. Закольцованный. Володя сам скрутил спицу из того же корсета.

Хочет Харлампиевич смотреть — и пожалуйста. Пусть попытается выдержать.

Толчком входит между ее бедер.

Начинает.

Не торопится.

С. сейчас не нужен. Покачал головой. Отогнал мысли о нем.

Нужно долго.

Невыносимо долго.

Чтоб тебе глаза вылезли.

Володя меняет позиции.

Выходит и снова начинает. Чего уж стыдиться.

Смотри-смотри.

Так лучше ракурс?

Все разглядел?

Каждую прожилку? Складку? Изгиб?

Может еще ближе придвинуться?

И так на расстоянии руки.

Наслаждайся спектаклем.

Впереди. Позади.

Сверху и снизу.

Я вывернусь, только скажи.

Ты ведь этого хотел, Харлампиевич?

Проходит час.

Дышать нечем. Хочется пить.

Чуб мокрый.

Чикаленко резко встает.

Стучит дверью.

Володя закрывает глаза. Наконец-то.

Теперь можно отпускать.

С. приходит, как обычно.

Из сот описаний. Из километров намотаных на пальцы текстов.

Худое тело.

Светлая кожа. Тонкое гладкое состояние.

Пепелистые волосы. Светлые глаза. Либится.

Сигарета в полных губах.

Лицо в тумане.

Стис ей грудь. Она вскрикнула.

Все.

Судороги в три волны.

Задача выполнена.

Женщина молча сгребает мокрую простыню. Пот и сперма.

Володя спешно натягивает рубашку, выпрыгивает в коридор. Хоть бы успеть.

Чикаленко. На скамейке. Дым. Вид в черное небо.

– Теперь настоящая работа.

Прямо в глаза.

— Моя дочь где-то так же… как эта… Ей всего семнадцать. Верни ее.

5. ОСОБЕННОЕ ПОРУЧЕНИЕ. ИЮЛЬ 1902

Маленькое окно под потолком. Вечер. Лампа, густой воздух, вино и пудра.

Молодой человек у стены, открытое платье.

Не смотрит на него.

Он идет. Девушка опускается на колени. Ищет застежку.

Он не двигается. Дышит. В усы.

Резко хватает ее за острые плечи.

Поднимает. Трясет.

Тянет к двери.

- Ты что делаешь? Сдурел? — кричит она. – Ты как он! Я не скот из его фермы!

Он молчит. Рука крепкая, грубая, он не слушает.

Коридор, лестница.

Она сопротивляется, кусает, плюет, но он не обращает внимания.

Выводит на улицу.

Дождь заливает им лицо.

Сажает в экипаж. Сам падает рядом.

Едет молча. Все время держит ее за талию. Жестко. Как пута.

Она вся в слезах, в ярости. Лицо в размазке из румян и помады.

Он камень.

– Знаешь, – говорит она тихо, – Я убежала от него. Не могу смотреть на его измены. Он маму ненавидит. Сделал ему ребенка. Она не желала. Ей 38. Врач не советовал.

Она родит и уйдет в деревню.

Мне жизнь расписал. Я для отца родного не человек. Хуже собаки.

– Меня не обходит, – отвечает. — Должен тебя вернуть.

Приехали. На крыльце беременная женщина. Возле нее белокурая девочка. Обнимает юбку.

Девушка качает головой.

– Я туда не пойду. Смотри, он эту малышку испортит.

Володя молчит. Тяжело дышит.

Открывает дверцу. Толкает между лопатками.

– Дали сама.

Она стоит под дождем.

Он уходит.

Понимает, что здесь никто никого не спас.

Выходит хозяин.

Поправляет пояс.

— Племянницу как раз приняли. Сиротинка. Сестра женщины скончалась. Забрали к себе. Такой сладкий ребенок…

Наклоняется к Володе.

"Я буду тебя печатать."

В августе 1902 года была опубликована первая работа Владимира Винниченко. Повесть "Красота и сила".

На нее составили рецензии И. Франко и Л. Украинка.

О том, что повесть писали двое, Володя никому не сказал.

ПРИМЕЧАНИЕ 1. А. Тарковский – одноклассник Чикаленко, дед советов. кинореж. Андрея Тарковского. Обладателя BAFTA (британская высшая премия по кино и театру), триумфатора Канн, обладателя Золотого льва Венеции.

ПРИМЕЧАНИЕ 2. П. Саксаганский (1 из 3 братьев Тобилевичей) сидел за одной партой с Чикаленко. Сестра Тарковского вышла за брата Саксаганского – Карпенко-Карого.

Третий брат – Садовский. В его театре служил ассистентом режиссера С. Петлюра.

МОНОГРАФИЯ. Бегство в бордель как феминистический бунт присутствует в ряде работ В.Винниченко.

УЧЕБНИК ИЗ УКР. ЛЕТ. 10 класс: В. Винниченко был из крестьянской семьи и навсегда пронес в себе ненависть к буржуазии.

I. АГОНИЯ

15 ноября 1918 г.

Киев, Резиденция Гетьмана.

Окно.

Размытые пятна света. За стеклом дым, выстрелы, рев мотора.

На столе чернильница, телеграммы, разорванные приказы. Револьвер.

Скоропадский в кресле.

Пол газета. На первой полосе —

"Убийство студентов на Крещатике. Восемь погибших. Двенадцать раненых. Против воссоединения с Россией"

— Гренер уехал в Спа, — шепчет адъютант.

– Немцы еще есть. Но без командования.

– Болбочан перешел на сторону Республики. Изменил.

Гетман молчит.

Берет листок. Разворачивает.

Читает.

******

УНИВЕРСАЛ СИМОНА ПЕТЛЮРЫ

15 ноября 1918 года.

По приказу Директории Украинской Республики, я, как верховный главнокомандующий, призываю всех украинских солдат и казаков бороться за государственную самостоятельность Украины против предателя, царского батрака, генерала Скоропадского, самовольно присвоившего себе права гетмана Украины.

Скоропадский объявлен вне закона за преступления против самостоятельности Украинской Республики.

Гетманские предписания упраздняются; военные части гетмана, чтобы устранить кровопролитие и разрухи, должны перейти к войскам Республики, вслед за уже перешедшими.

Войска Республики преследуют цель полностью уничтожить порядок, заведенный гетманским правительством.

Главный атаман С. Петлюра.

******

Тишина.

Скоропадский закрывает глаза.

"Гетман вне закона"... - шепчет.

Слышен грохот. Город стонет.

Скрегоче зубами

Убитые студенты.

Юные ребята.

Он велел их расстрелять.

Гетман медленно приподнимается и разрывает лист надвое.

Но и это не самое ужасное. Белые офицеры предали. Как только он подписал союз с Россией, они заявили: Никакой Украины не существует и не было никогда.