Нерасказанное

Он держал это место.

➤ «Вручил. Сдал.»

5. Компромат.

Донцов. Знаки вопроса. Разобраться.

➤ <пусто>

6. Оля.

Все объяснить.

Предписание: Симон, обязательно.

Будет тяжело.

➤ … (короткая черта красным сбоку, словно рука вздрогнула и дальше не пошла)

Симон вышел. Страница оставалась открытой.

Тлов окурок.

Марек растянулся под столом, мурлыкал, словно ничего в мире не было важнее.

А на странице две последние строки темнели пустотой.

III. ПАПАРАЦЦИ

В преддверии ареста.

Июль 1918г.

Украинское Телеграфное Агентство (УТА, сейчас Укринформ)

тогда: Крещатик, 25

Почти ночь.

В Агентстве тихо. Никого кроме Дмитрия. За столом курил и кого-то ждал.

Перед ним лист с карикатурой, российская работа.

Украинская хата, на завалинке сидит гетман Скоропадский и качает ребенка в люльке, прицепленной под деревом.

В люльке (в форме немецкого шлема) украинский казак с длинным усом, вытянул одну руку, ревет. Под карикатурой подпись: ''Баю-бай, хай тебе приснится рай"!..

Утром он это показывал Скоропадскому. Тот смеялся.

Дверь скрипнула. Вошли.

Евгений: в скромном, полувоенном, без оружия. Лицо суровое. Усталое. Из Жулян.

Симон. Белая вышиванка, свежее выстиранное полотно, льняной блеск. Последний день в земстве. Как будто с официального совещания. С бурбоном.

Дмитрий поднялся. Теплое движение: он и Симон обнялись, как старые коллеги. Евгений наблюдал в стороне, немного чужой в этой игре жестов. Бурбон мигрировал в Дмитровы руки.

Симон сразу, сухо:

— Что вы имеете на меня?

Где материал. Сколько копий?

Дмитрий не сел сразу.

Закурил, выпустил дым в сторону и сказал ровно, почти обыденно:

– Одна копия. У меня. "Грех и разврат Атамана Петлюры". Это о четырех годах с Максимом Славинским в Питере.

Евгений замер. Глаза округлились. Он даже воздух втянул резко, как от удара.

Симон засмеялся.

Низко, с облегчением.

- Вот и все? Только с Максимом? А об оргиях там есть? Я бы почитал.

Он кивнул головой, иронически скривил губы:

– А старушек? Душил? Насиловал? Или как там у того достоевского москаля?

Дмитрий прищурился, пуская дым. Евгений так и сидел каменный, как в клетке.

Симон резко остановил смех, и уже совсем ровно:

- Удаляй. Не ради меня. Ради него.

Кивок в сторону Евгения.

Дмитрий взглянул на лист с компроматом, тогда на Симона:

– Если я это сожгу – меня уничтожат. Гетман меня похоронит.

Симон не повысил голоса, только отодвинул пепельницу и облокотился на стол.

- Дмитрий. Ты же знаешь, мы с тобой с самого начала стояли за одно. Тогда еще, когда контрабанду тащили через Перемышль. Ты и я о соборности.

Он кивнул на Евгения, который сидел молча, зажатый в этом разговоре, как заложник.

– А теперь она перед тобой, живая. С усами. Сидит.

(Симон улыбнулся на "святое дитя соборности" и продолжил).

— Целое галицкое войско в Киеве. В их руках будущее. А от тебя зависит быть им или нет.

Симон закурил, взгляд не отводил:

– Подумай. С одной стороны: карьера при гетмане. С другой: идея соборности.

Давай откровенно: гетману и соборность к жопе. Он еще и Василия (Габсбурга Вышиванного) до сыра боится.

Тишина.

Дым медленно стелился между ними.

Евгений почувствовал, как кровь стучит в висках: сидел как живая карта, которую Симон бросил на стол. Как козырь.

Дмитрий не сразу ответил. Затянулся, долго держал дым в лёгких. Улыбнулся краем губ — иронически, словно хотел бросить шутку. Но улыбка быстро взошла.

Глаза стали серьезными, даже тяжелыми. Он понимал: Симон завел его в угол.

Карьера при гетмане или соборность – два пути, соединить не получится.

Евгений смотрел то на одного, то на другого. И вдруг почувствовал: эти двое равны. Жесткие, украинские до кости.

Именно поэтому они сходятся здесь, в душной комнате с одним листом на столе.

Дмитрий выдохнул в сторону, коротко кивнул.

— Ты хорошо играешь, Симон.

Евгений, будто разрядив тишину, наклонился немного вперед:

— А вы… в какой партии сейчас?

Дмитрий прыснул, затянулся дольше, чем надо, и выпустил дым в потолок:

— Ни в одной. Партии – гниль. Но с тобой можем сделать свою собственную. Настоящую.

— Кстати, Евгений, мы же знакомы еще с 1913-го. Помнишь студенческий съезд во Львове?

Сотник сглотнул слюну, не нашелся что ответить. Впервые за долгое время он услышал от кого-то во власти, что сам носил в голове.

Дмитрий снова взял паузу. Курил медленно, словно тянуло время. И вдруг, не отводя глаз от Симона, спросил:

— Так когда ты садишься?

Евгений дернулся. Сердце стучало: откуда и это знает?

Симон не шевельнулся, только откинулся в кресле:

- Сажусь. Решай.

Несколько секунд в комнате стояла глухая тишина. Дым свисал тяжелым облаком.

Дмитро поморщился, словно от чего-то горького, и резким движением стянул лист со стола.

Разорвал. В мусорку. Следом бросил спичку.

Бумага загорелась. Евгений почувствовал запах типографской краски. Они втроем смотрели на пламя.

Огонь погас. Сгорело дотла. Комната потемнела.

Симон поднялся первым. Кивнул Дмитрию коротко, без лишних слов. Евгений встал следом.

Вдогонку Дмитрий сказал, тихо, почти шепотом:

— Симон, не только Гетман это может найти. Имей в виду.

******

Они вышли во двор.

Глухая ночь.

Несколько фонарей мелькали. Жара дышала в затылок.

Евгений шагал молча. Тисло в виске. Остановился, выпалил:

– Это правда?

Симон остановился. Развернулся. Улыбнулся тихо, ласково.

Обнял за плечи, прошел пальцами-грабельками по волосам - легко, без прикосновения.

Близко, как старший брат, и в то же время что-то другое стояло в воздухе.

Евгений выдохнул, продолжая собственный вопрос:

— …о соборности?

Симон наклонил голову, посмотрел прямо в глаза.

– Veritas absoluta. (лат. Абсолютная истина), - сказал ровно.

Еще мгновение стояло близко, в тусклом свете.

Евгений видел перед собой мужчину, с которым когда-то грелись в сене, закутавшись каждый в две шинели. А на следующий день он уже шел парадом по золотому Киеву, как символ победы.

Теперь, после этой грязи, он впервые увидел просто тело. Тонкое. Со слабостями. Которое можно запереть, сломать, уничтожить.

Евгений испугался, чтобы их история не кончилась сегодня.

******

Через несколько дней все решилось.

Симон ждал, чтобы "сесть".

А Дмитрий Донцов уже был рядом с Евгением.

Симон нашел те идеальные руки, кому передать стрелков.

Дмитрий. Острый, ироничный, теперь почти друг. Подталкивал встречи. Выходил на нужные кабинеты.

Официально это называлось: "Возглавил переговоры между Стрельцами и Гетманом".

Дело сдвинулось с мертвой точки.

Галицкое войско легализовалось.

*****

Компромат сгорел в мусорке УТА.

Но Симон хорошо знал: огонь оставляет копоть.

> ДОНЦОВ Д. Относился Петлюра к укр соц-дем лагеря, был человеком умеренным. Эстет. Знался в искусстве. Помнил почти всего Франко. В его журнале "Украинская жизнь" я много писал. В 1917 г. предлагал ему вместе возглавить оппозицию к Ц. Совету и свергнуть ее. Отверг. Не желал узурпации”.

> ДОНЦОВ Д. Сутки и выдвинули несколько бесспорно интересных индивидуальностей (Скоропадский, Петлюра, Михновский, Болбочан, Коновалец и др.)... С Винниченко же я не мог иметь ничего общего.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Это было начало большого сотрудничества. Хотя Д. Донцов не участвовал в создании ОУН, Е. Коновалец и ПУН признавали, что именно его идеологические устои сыграли ключевую роль в создании организованного украинского национализма.

IV. ГРУШИ

Симон, 21 р.

Никита 17/18 г.

Харьков, лето 1900

(после принятия в партию)

Симон сидел в камере управления.

Молча. Сам.

Воняло сыростью и мочой.

Отвратительный смрад.

За окошком жандарм бросил:

— Сегодня тебе повезло, мазепинский выродок. Благодари друга. Он все расскажет. Может, и ты захочешь.

Симон вздрогнул.

До этого Он еще надеялся, что не так понял. Ибо сам испорчен.

******

Перебирал в голове:

где прокололись?

Одежда? Язык?

Нужно было ночью?

вокзал. Последний год перестройки. Свежая краска, изразцы, запах лака и угля.

Денькали трамваи.

Дзюрчав фонтан.

Перроны стонали от дыма, кричащих проводников и пассажиров, тащивших тяжелые сумки.

Электрификация. Харьков ею гордился, утер нос всем.

Киев пусть завидует, отстал на целый год!

Вокзал сиял.

Свежая штукатурка, арки с орнаментом, лампы резали глаза, как солнце.

Город радовался: «продвижение, будущее».

Но за этим фасадом, за узкой дверью сбоку, начиналась другая реальность.

Звериной ненависти.

******

Задача была: открытки.

Симон должен был получить ключ:

вытащить из кармана охранника.

Отыграл растерянного студента.

Взял охранника за руку.

Слезы в глазах.

Очки.

Губы дрожат.

"Помогите, дядюшка, пожалуйста, я потерялся"

Удалось.

Угнал.

Пошли по вагонам, пихали листовки в полки, в ящики.

Призывы рушить царя.

Страшное преступление.

За свержение самодержавия

вплоть до пожизненного.

Смеялись.

Чувствовали себя революционерами.

Патруль жандарма.

Двое в серой форме с шашками.

«Стоять!»

Холодные руки в плече.

******

Темная сторона города-солнца.

Вход сбоку. Без приглашения.

Серая дверца.

Караулка.

Метровые стены.

Чтобы не слышал город будущего стонов радости.

Кайданки.

Притащили на управу.

Симона в камеру.

Никите по отдельности.

Красивее.

Несовершеннолетний.

Поведшие его имели дома детей и били поклоны под крестами.

Убедили себя, что они так борются со злом.

За матушку-россію.

Во благо мера и справедливости.

******

Выпустили.

Солнце било в глаза, слепило.

Никита был под деревом, свернутый клубком. Памят.

Пыль прилипала к спине.

Рубашка без пуговиц.

Лицо в синяках, губа разбита.

Морозило.

Все тело ходило ходуном.

Он поднял свои темные глаза, стеклянные, красные от слез.

- Я не шлюха.

– Их было двое.

Вдохнул, захлебнулся. Снова:

- Я не шлюха.

Симон опустился на колени.

Хотел взять за руку. Не отважился.

Только произнес:

– Ты герой.

И в этот момент его самого прошило.

В пятнадцать.

Платье Джульетты.

Ты герой.

Смех в зале, шепот за кулисами.

А потом.

Митрополит. И то же самое.

У Симона все сжалось.

Что делать в следующий раз |

Вариантов два. Или да.

Или за решетку.

Но в кандалы нельзя.

Сегодня это Никита.

А дальше?

Никита прошептал:

– Я еще вернусь и их всех убиваю.

По дикому огню в его черных глазах Симон понял, что малыш не лжет.

******

Летний вечер.

Пыль и горячая брусчатка.

Узкие переулки.

Молча. Напряжение. Пот.

Беспомощность.

Симон слышал только шорох шагов рядом и тяжелое дыхание Никиты.

Каждое слово сейчас было бы излишним.

*****

Ячейка: их схрон, «базовый лагерь».

Стены сырые, темные, на полу ящики.

Никита наклонился, полез руками внутрь.

Содрогнулся. Поясница тоже болела.

Выдохнул. И таки получил то, ради чего мучился.

Лицо еще красное.

Уже начало разбухать в точках ударов.

Мешок.

Груши.

— Я говорил… привез. Паровозом. Для нас. Из моего Бахмута, - прошептал.

Выглядело глуповато.

Как школьный жест.

Но ведь он и был.

Только окончил гимназию.

Это и была вся их дружба и юность.

******

Разложили груши на ящиках.

Симон залез на фанеру.

Никита покачал головой.

Сама мысль о сиденьях резала болью.

Прижался к стене, держа грушу в ладони, как доказательство, что еще может что-то держать.

Грызли, сок лез по ладоням, капал на подбородок.

Смешно, беззаботно.

Симон вдруг засмеялся.

Впервые после всего.

Смех растворялся в этом полном хаосе и несправедливости.

Груша стала символом.

Их уже втянули в грязь, в темные дела, в боль.

Но они еще были детьми.

Еще живы.

Держались друг за друга.

ЧЁРТОВ ГЕНИЙ

Володя, 20 р.

Елисаветград, 1900

(после отправки повести Чикаленко)

Володя знал: Бог дал ему тело. Средний рост, крепкая "натура, как у того тура" (*цитата В.Винниченко о себе).

Лицо очерчено. Выразительные скулы. Темные живые глаза. Волосы жесткие, непокорные. Подстриженное, стояло дыбом. Отросшее ложилось как следует, без труда.

Но больше всего – руки.

Не лопата, не мужицкая лапа, а мужская, мужественная, но почти художественная кисть.

Из-под белого манжета выбивался темный пушок, заходил чуть-чуть на ладонь, и с часами на браслете это влекло взгляд. Он это видел.

На всех фотографиях всегда руки.

Бог будто бы вручил ему ключи к желаниям.

Ему было чем.

Володя не имел сильно с кем сравнить, но от женщин, которых брал, понял, что все хорошо.

Хотелось постоянно.

Но в 1900 году, в свои 20, он был сам.

Только тетради, книги, рука.

Еще одно.

Физиология Володи работала так, что могла гнать без конца. Час, два – как машина. Но финиш приходил только тогда, когда в голове возникал S. Иначе бесполезно.

С кем бы то ни было.

Без S часы. С ним мгновенно.

И что главное, S это знал.

Володя ему сам это поведал.

У такой продолжительности были преимущества. Но нужно было учиться с этим жить.

Володя еще не умел это скрыть.

Потребовалось время.

И практика.

Парадокс: сила от Бога, но ключ к ней в руках S.

Недавно он хотел быть художником-импрессионистом. Но S показал, что его картины ничего не стоят. В то же время дал другой путь.

Теперь он стремился стать писателем. Снова с S.

Иначе не получалось.

Итого составили первую повесть. Назвали ее "Красота и сила".

Весной он отослал повесть Чикаленко. Ждал. Представлял, как тот поразится. Но ответ не пришел. Ни слова. Глухая тишина.

Камень в груди. Пожалуй, мертвый текст. Никому не нужно. И он, Володя, недаром.

Жизнь кувырком.

Все кончено, хотя ему всего двадцать. Покончить с собой.

Зачем жизнь?

Поступление в университет не радовало. Киев – это просто место, где можно спрятаться от родителей.

Вывернул это в письме S. Долго. Подробно. Потому что кому еще как не парню-незнакомцу, который все о нем знает.

Мог лежать в своей опостылевшей комнате целыми днями.

Книги, тетради, окно настежь.

Стук.

Почтальон.

Конверт.

Письмо от S.

Володя провел пальцами по бумаге. Поднес к носу.

Еще раз пытался ухватить запах.

Того, кого он не видел.

S как обычно. Жесткий, холодный, насмешливый. Крестовые T.

Слова — что эти лезвия:

> “Ты гений, просто еще не оценили.

Восстанови жажду через похоть.

Pur’ art: ничего не сторонись.

Не сдерживайся.

И пиши мне.

Подробно.

О каждом.

Это тебе и лекарство, и материал для письма.

Шок.

S предлагает такое грязное? Издевательство.

Но ведь это их игра.

"Ты ведешь, я ловлю".

Вызов.

Если Володя откажется, всему конец.

S стал смыслом его жизни.

Написал ответ: согласие.

Полтава, главпочта.

К запросу.

А потом дошло:

теперь S будет не только в его воображении и оргазмах.

Он поселится и в его текстах.

Ловушка замкнулась.

> ПРИМЕЧАНИЕ. История великого писателя началась с пометки в врачебной карте.

Об выдающихся “специфических” данных, обнаруженных при осмотре.

Николай как раз выискивал таких ребят. С образованием, внешностью и такими "данными".

ЧУДО-ЖЕНЩИНА

Июль 1918

День до заключения.

"Замок врача". Маловладимирская, 60. (Сейчас Гончара).

Квартира Симона.

Лето душило.

Раскаленная кухня. Глухая тишина.

Оля сидела на стуле, погрузив ноги в тазик со льдом.

Без платья.

В нижнем. И то липло.

В их доме есть целый блок с замороженной водой. На лето его запускали.

От движения пальцами льдинки стучались, а вода хлюпала.

Дверь скрипнула.

Человек.

Молча подошел и встал на колени.

Наклонился. Окунул голову прямо в холодную воду. Лед зазвенел, брызги рассыпались на пол.

Оля вздрогнула. Сдернула ноги вверх.

Симон оказался ей между колен.

Стул зашатался.

Оля схватилась обеими руками за сиденье, чтобы удержаться. Бесполезно.

Человек мгновенно схватил ножки стула и крепко вжал его в пол.

Его ладони легли поверх нее.

Зафиксировал.

Стул стоял неподвижно, как прибитый.

Поднял голову.

Капли стекали лицом.

Посмотрел на нее.

Снизу.

Поцеловал ее пятки. Леву. И правую.

Как самое дорогое в мире.

"Nowa sztuka" (поль. новый спектакль) промелькнуло у Оли.

– Только от тебя сейчас все зависит, – сказал тихо.

"В который раз". – подумала Оля.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Перед "Замком врача" (Домом Лапинского) и сейчас есть комплекс одноэтажных служб (дворницкая, сараи, ледник, прачечная). В эпизоде ​​лед Оля принимала именно в леднике (климат контроль той эпохи).

## #30. Арест

ПРОЛОГ. ЧЬЯ-ТО ПОЛЕВАЯ СИЛА, ЧЬЯ-ТО ВОЛЯ

*Единое поле, второму воля

Июль 1918

День до заключения.

"Замок врача". Маловладимирская, 60. (Сейчас Гончара).

Квартира Симона.

Мокрые изразцы холоднее воздуха. Окно настежь, прозрачные занавески шатаются от сквозняка.

Оля достала ноги из тазика, вытерлась небольшим грубым полотенцем. Бюстье, белые штаны липли к телу. Она поднялась, взяла тазика, на ходу надела тапочки.

Тяжело вздохнула. Пожала плечами. Подошла к мойке. Перевернула тазик. Чистая вода плюхнула, куски льда звякнули об эмалированное железо, загрохотали и затихли.

– Завтра меня заберут. - хрипло сказал Симон.

Жара мучила. Он поднялся и начал раздеваться.

— Ты единственная будешь иметь право приходить. Как жена. Каждый день.

Он снял пиджак, расстегнул рубашку.

Оля села на стула. Охватила себя за коленки. Внимательно следила за каждым его движением.

– Ты станешь моим окном. В мир. Снаружи. Больше никто. Гетман обещал.

Рубашка падает на пол. Он разулся, стянул штаны. Покидал все. Хаотично. В кучу. В своем стиле. Оля кивнула.

- Запомни. Ты никого не ищешь. Все, кто нужно, будут знать, где ты. Сами придут. Ты ничего не пишешь. Только запоминаешь.

Сбросил нижнее белье.

Голый. Ложится на кафель, раскинул руки и ноги. Холод берет тело, он наконец немного остывает. Однако и лицо уже почти высохло, только чубы еще мокры от погружения в воду.

— Лесю отдашь через Василия. Будешь жить вне дома. Меняй места.

Пауза. Посмотрел на Олю. Она выглядела растерянной. Куда он снова ее втягивает?

- Симон. Что мне делать, как произойдет? Я же буду совсем одна.

Тот смотрел в потолок и о чем-то напряженно думал.

«Олуньциу, не бойся. Максим скоро вернется. Все будет хорошо».

(Олюньцю, не бойся. Скоро Максим вернется. Все будет хорошо).

На нее это не подействовало. Видно было, что и он ни в чем не уверен. Ей даже думать не хотелось, что с ним могут поступить в тюрьме.

Но и это было не все на ее голову. Симон с потолка перевел взгляд на нее. Прищурился.

– И еще. Ты будешь оставаться на ночь. Иначе не объяснишь, чего ты там ежедневно. Гетман играет в джентльмена. Не пойдет против страстной любви. Как наше.

Олю пробило. Она начала хохотать.

— Черт возьми! Я нашла себе мужчину!

(Вот я себе мужа отхватила)

Идет за решетку, а думает о страсти. Но мне все женщины Печерска будут завидовать.

Вдруг остановилась. Успокоилась.

– Ты ведь не забыл. Еще две недели лечения.

Я не могу. Matka Boska… о чем мы w ogóle gadamy?! (О чем мы говорим?)

Тебя же там могут убить.

– Ничего. Это не главное. Poczekam, Olunciu. Wystarczy, że poleżysz obok.

(Я подожду. Олюньцю, хватит, что полежишь сбоку).

Оля замерла. Завтра. Он может его потерять. А больше никого у нее нет. Всхлипнула.

Стало. Подошла. Легла на пол рядом, на бок. Панталончики сходились. Одну руку себе под голову, другой начала крутить прядь мокрых волос на лбу.

Оленьи глаза стали совсем влажные. Симон повернулся головой.

– Не думай об этом. Вылечись. Просто будешь рядом. Спать и всё.

Оля прошла по нему взором. Острые ключицы. Ребра дыбом. Колючие колени. Светлый пух возле пупка. Улыбнулась.

— А что это значит? (А это что?)

Симон не растерялся.

— Это моя несгибаемая любовь к тебе, святая женщина. Видишь.

Олю распирали сразу два чувства. Смех и щемящая боль при той единственной, которой завтра не будет рядом.

За окном сорвался ветер. Занавески задрожали. Рамы хлопнули. Через окно в комнату прыгнул Марек. Нагло рыжая жопа.

Ставь между ними, мордочкой к Оле. Хвост вверх. Знает, подлец, кто первый не выдержит и даст жрать.

Но рыжий мохнатый задок с яйцами уперся прямо в лицо Симона. Он смотрит на кота. Тихо, с полуулыбкой:

– Да, Марек. Я это знаю. Trzeba być facetem. (надо быть мужиком).

Оля поднялась и уселась ему между бедер на скомканные колени. Улыбнулась.

– Не facetem. Целым, kurwa mać, атаманом.

Наклонилась. Поцеловала. В плечи.

Льве. Право.

Взяла его как обычно, обхватила руками и ртом. Симон закрыл глаза от удовольствия.

I. МИР ПРИНАДЛЕЖИТ ХРАБРЫМ

* Отважным принадлежит мир

27 июля 1918 года. Киев. Большой зал Сельскохозяйственного общества (т.н. Централ)

Киев, Крещатик, здание разрушено.

Лето душило.

Горячий воздух тек по спинам. Из открытых окон тянуло пылью и солнечным жаром. В первых рядах мужчины нервно курили. Женщины махали платочками.

Симон вышел за трибуну, зал словно поднялся за ним.

Вышиванка с красными, словно кровавыми, цветами, как флаг. Чуб зачесан, но прядь упорно падала на лоб. Он не отвергал его. Как знак неповиновения.

Руки легли на край трибуны. Мгновение тишины. Даже муха, кружившаяся у люстры, остановилась.

- Как говорил Фридрих Райффайзен: "То, что одному не под силу, многое могут сделать".

Голос был низкий, ровный.

— Мы должны вытянуть наше дело из трясины. Земли тех, кто до сих пор видит себя гражданином России, должны принадлежать Украине. Не чужакам. Нам.

Зал загудел. Кто-то зааплодировал, женщины смахнули слезы.

В углу, развалившемся при оружии, сидел Никита Шаповал, улыбался криво. Курил. Рядом Николай Михновский. Следил внимательно, не хлопал, оценивал каждое слово. Шаповал придвинулся и что-то зашептал.

Симон говорил дальше, простыми фразами, которые ложились тяжело и точно:

- Это не война против собственности. Не война против владельца. Это борьба за справедливость. И я вам говорю, мы вернем себе право на эту землю, даже если придется отдать последнее.

Дверь открылась.

В зал вошла стража.

Шум утих. Они шли к трибуне.

Симон не отступил.

– Я говорил, и скажу еще раз: мы вернемся. И вы услышите меня. — Голос звучал так, что жандармы должны были дождаться паузы.

Взяли его под руки, щелкнули наручники. Симон не сопротивлялся.

Отошел от трибуны.

Шаг за шагом, словно шел в процессии.

Женщины в зале плакали.

Мужчины молчали.

Некоторые сжимали кулаки, некоторые опускали глаза. Кто-то крестился.

Симон. Как священник. Мифотворец.

******

В кабинете Гетьмана

В тот же день после ужина Скоропадский получил строительство.

Взглянул, сморщил лоб, брезгливо бросил бумагу на стол.

— Хотел посадить политика, — сказав тихо, зло. — А получил святого.

******

В печати

На следующий день газеты изобиловали заголовками.

«Петлюра призывает против частной собственности!»

«Выступление о земле – социалистический мятеж?»

"Петлюра хочет отменить помещичьи права!"

Газеты ревели хором.

Каждый свой тон.

Кто-то фанатик.

Кто-то – мученик.

Но имя всегда одно.

Петлюра.

Миф уже работал.

> ПРИМЕЧАНИЕ 1.

Фридрих Вильгельм Райффайзен (1818 – 1888) – нем. бургомистр и пионер кооперативного движения. В его честь было названо несколько систем кредитных союзов и кооперативных банков; автор идеи сельских кредитных касс

> ПРИМЕЧАНИЕ 2.

Центр. Укр. С/Х Кооперативный Союз (Централ) - основ. в Киеве в январе 1918 года с целью объединять с/х общества и кооперативы, организовывать поставки орудия, машин и организованно вести сбыт с/х продуктов.

М. Шаповал был в составе руководства. Централ ликвидирован с оккупацией Украины совками.

II. Как рыба на удочке

* Как рыба на удочке

Липки, перехр. Институтской/Левашовской (сейчас Шелковичная)

№ 18-20/8.

Резиденция Гетьмана П. Скоропадского.

Во дворце черный траур. Малый сын Гетмана умер, Павел Павлович. Было три года. Только недавно поселились. И трагедия.

Женщина в трауре. Дети в трауре.

Черная шелковая лента розы на лацканах.

Тишина в коридорах нестерпимо гудела, выпекала сама внутренность.

Скоропадский носил эту боль без слов.

Пришлось пережить.

Подписывать указы, распоряжаться, держать государство.

Он выполнял обещания:

легализовал Стрелечество, встречался с Евгением;

подписал закон о 8-часовом рабочем дне, чтобы как в передовых европейских государствах;

основал Национальную библиотеку. Потому что культура важна.

У дипломатии был громкий успех: миссия на Дону принесла взаимное признание. Для молодого государства это был прорыв, один из немногих реальных шагов. Миссия. Во главе с Максимом. Славинским.

Казалось бы, победы.

Но в каждой из них Гетман видел тень Петлюры.

Славинский… он хорошо знал, с кем он жил в Петербурге. Слишком тесно. Слишком долго. Глухо связан с Симоном. Даже сейчас, когда дипломат вел переговоры от имени Украинского Государства, Павлу казалось: где-то там из-за спины Максима выглядывает Симон.

Он гнал эти мысли.

Но они то и дело возвращались.

И здесь еще пресса.

Как только этого арестовали, имя Петлюры не сходило со страниц.

Каждая газета рисовала его по-своему: мятежником, фанатиком, мучеником.

Когда они забудут того Петлюру?

“Этого полтавского выскочку”(с)

Павел сам Симону жизнь бережет.

А теперь, когда этот сел, еще конченого писателя надо выпускать.

Гетман избрал поддержкой богачей. Это нормально. Была одна проблема. Те в абсолютном большинстве не были и не считали себя украинцами.

III. Гнев — ПЛОХОЙ КОНСУЛЬТАНТ

*Гнев – плохой советчик.

Лето 1918 года.

Киевская губерния.

Звенигородский и Таращанский уезды

Жара, пыль.

На полях еще зеленый хлеб, в селах страх и злоба. Немцы вывозят зерно. С карательными отрядами.

Повсюду.

За неповиновение плеть, за молчание контрибуция, за подозрение пуля.

Крестьяне терпят.

Но недолго.

3 июня. Деревня Орлы.

Приходит карательный отряд. Крестьяне

выступают вместе. Отряд уничтожен.

Новость покрывает землю.

4 июня. Гонжаловка.

Еще один отряд уничтожен. Крестьяне уже смелее. Почувствовали: немец – не бог.

Волна катится.

Лисянка.

Немецкий гарнизон диким зверем мести загнан в костел. Три дня осады. Повстанцы добыли пулеметы.

Из Моринцев, Ольшаны, Пединовки.

Сотни, тысячи сходятся вместе.

5-7 июня.

Огонь восстания расползается уездом.

Стражи громлены.

Старости поразрывали. Издеваться над телом легко, когда толпой.

Гетманские канцелярии уничтожены.

Фермеры вспомнили, что такое оружие на руках. Кто-то открыл схроны. Кто-то отнял силой.

Немецкое подкрепление из Звенигородки. Крестьяне вынуждены отойти.

Но.

Это уже восстание.

Настоящее.

Более 15 тысяч казаков.

Артиллерия, пулеметы, даже броневик.

Вдохновитель Юрий Тютюнник.

Руководитель: родственник Тараса, Левко Шевченко.

Повстанцы берут пленных, добывают пушки.

Украинцы – люди с юмором.

Заставляют немцев полоть свеклу.

Смотрят. Детям показывают.

12 июня атаковали Таращу.

Победа.

Гарнизон вцарапался в Белую Церковь.

В уезде создают казацкие сотни, начинают учет мужчин,

готовится новая армия.

Это стихия.

А чьи мерзкие лапы лезут в народ?

Большевики.

Они тоже здесь.

Вырыгивают свои ревкомы.

Сыпят агитацию.

Но крестьяне не воспринимают их лозунги. Следуют за землей и правдой.

Где-то здесь.

Постепенно.

В воображении масс, во главе восстания появляется Симон Петлюра.

Он сидит под охраной, не имеет даже связи.

Но в крестьянских повествованиях, в газетных клочьях, в шепоте беглецов именно он командует.

Он над всем.

Он символ.

Он атаман.

Образы слились:

арест «святеника», стоявший за правду

и народное восстание в Киевской области.

Гетман хотел спрятать.

Изолировать.

Стереть.

Верил, заключение поможет.

Не так получилось, как думалось.

Получил мученика.

Во главе мести.

Своими руками

возвел легенду.

Повстанцы не сдались. Они в августе переправились на левый берег. Лодками, мостами, кто как мог. Беда в том, что многие присоединялись к красным.

IV. Тот, кто знает [СИМОН]

*Ведущий

1901 весна.

Симону 21 (Полтава)

Володи 20 (Елисаветград)

IV-I. МАМА ДЛЯ НЕГО

* Мамочка для него

Полтава. Семинарская бурса.

Сумерки текут по стенам. Моя комната тесная, на столе рейвах. Лампа мелькает, кофе острел. Сигареты не спасают. Спать хочется все равно.

Последний курс семинарии. Пара месяцев до завершения.

Написал план.

На следующий день. Для всех. Кто куда уезжает. Что делает. Где скрываемся. Где собрание. Где кладовая с вещами. Надо переодеваться.

Раздам ​​всем.

Главный здесь я.

Всегда.

Это знает даже Николай.

Он никуда не делся из моей жизни. И Никита.

Но теперь у меня целая ячейка партии.

Мы вместе боремся. Возможно, что-то изменим.

Начать нужно с языка.

Хотя бы.

Никита больше по оружию. Ему это лучше идет. Николай подбрасывает задачу. Мы выполняем.

По-разному бывает. Иногда приходится наступать себе на горло.

Затем стыдно.

Но никто, кроме меня и Никиты, не сделает.

Не сможет.

Николай нас обоих использует, но и прикрывает. Адвокат.

Перечитую список.

Крелю отметки, добавляю стрелки.

Учусь распределять силы.

Чтобы не завалить все дело.

В деревянном ящике у меня другая кипа.

Листья.

Володя.

Он так и не поехал в Киев в университет.

Говорит, что этим летом уже точно.

Ищет приключений на свой член.

Строчит письма.

Каждый свой "подвиг" расписывает.

Иногда несколько в неделю.

Я убираю на главной почте. Когда мне удобно. А не когда он строчит.

Ожидает моей реакции. Я его единственная аудитория. Сейчас их собралось.

Отпишусь.

И сожгу. Все. К остальным.

Смотрю на эти "гениальные" каракули.

Издевается надо мной своей беспорядочностью.

Целый, курва, год висит на шее у презираемых родителей.

Пишет. Какие-нибудь рассказы.

И мне.

Должен ответить.

Сигарета. Дым.

Его буквы.

Читаю.

******

IV-II. Много супа, мало клецок.

* Много ухи, мало клецки

Списки:

1. Старшая женщина.

"S, она сама потащила меня в комнату. На свои мерзкие вышитые подушки. Сбросила юбку, взяла мою руку и положила себе. Такая костлявая срака. Пустая грудь. Запихала мои пальцы в себя. Смотрела на меня. Смотри.

Я колебался, но ты знаешь мою натуру.

Все равно смог. Вошел. Она хрипела, кашляла. Этот запах ее. Мне было противно, но я кончил. Это опыт.”

Опыт, курва. Какой? Ты ведь сам ни при чем. Тебя взяли. Она тебя вонзила. Сама. Ты теленок на выгоне.

Написал:

"Неинтересно. Какой опыт ты хотел с нее взять? Должен сам нести новые впечатления. Не ждать от других".

---

2. Публичное место.

"На рынке. Дверцы магазина открыты внутрь, люди туда сюда".

Прямо здесь ходят.

Уперлись в стену. Она задыхалась, я заткнул ей рот рукой.

Через одну доску от всех.

Нажимать.

Вошел резко. И в тот же миг – вижу тебя, S. Ты в моей голове. Все. Конец. Я вытерся ее юбкой и ушел, еще дрожал”.

Я прочел дважды. Его трясло от собственной отваги.

Пистолет тебе в рот.

И чтобы насиловали твоего лучшего друга. А тебе голову держали: смотри.

"Примитивно. Хоть спросил, успела ли она? Или только о своем хоть и думал?"

---

3. Выносливость.

"Решил проверить, сколько выдержу. Не представляя тебя. Чисто физика. Хватило на два часа".

Я хмыкнул.

Да. Без меня ты можешь дрожать, но тщетно. Не кончишь.

Сам себе не полагаешься. Твое тело

пустой ящик, ключ у меня.

"Мало. Три. И сдохнуть. Только тогда это будет иметь смысл".

---

4. С целомудрием.

"Она меня обманула. Разделась, тянула к себе. Я уже почти вошел. А тогда ни с того ни с сего: "Ты будешь у меня первый".

Представляешь? Это жестоко. Я на это не подписывался.

Я убежал. И все. Потом долго ходил по городу, как ошпаренный.

Думал: может, я дурак? Может, она будет потом вспоминать меня всю жизнь?

Я же помню свое первое и по сей день не могу стереть. Ты знаешь, я писал тебе.

Я не хочу быть для кого-то той раной, которая никогда не заживает.

Может быть, это слабость. А может быть, настоящая сила, чтобы отказаться.

Не знаю. Напишу об этом в рассказе. Может, там пойму”

Я закурил вторую подряд.

Это же об ответственности, курва.

Она доверилась, а ты влез. Хотел готовое тело, опыт, а потребовал быть первым и взять на себя все.

"Это весь ты, Володя. В Киев в университет боишься, а тут целая живая девушка. И ты убежал. Сцикло".

---

Эти письма. Ясли.

Детский.

Насер в штанишке и бежит к мамке – к своему S (меня). Ждет, что скажу.

А у меня завтра снова маршрут, снова оружие, снова кружок. Может, посадят.

Все. Ответил.

Сжигаю все его писания.

Хорошо горит.

******

IV-III. ЛЕГЕНДА ЖИВЕТ ДОЛЬШЕ ПРАВДЫ

* Легенда живет дольше, чем правда

Весна тянется, как веревка, которая вот-вот треснет.

Семинария гудит слухами.

Говорят:

— Петлюра контрабандой тянет запретные печати.

- Петлюра подстрекает ребят, заманивает в кружки.

— Петлюра оружие где-то прячет.

И еще:

— Петлюра с новым жандармом… вступил в совокупление, во гресе пребыл.

Вот смешные. Ей богу. Зачем мне жандарм, что с него взять? Как из паршивой овцы. Не мой уровень. Благо, всего не знают.

В коридорах шипят.

В кельях шепчут.

Возбуждаются на чужой позор.

Драчат, как представляют себе те "совокупления".

Меня выгонят.

"За нарушение устава".

Но я этого не позволю.

Перепишу.

Будет другая причина. Другая легенда.

Пригласил Лысенко.

Да, того же.

София Русова помогла.

Я ей нравлюсь. Я милый.

А еще пою хорошо. Ей ложится на сердце.

Мы выполнили Шевченко. Запретного. Кантату. Сработало.

Лысенко меня похвалил. Говорит: иди в театр. Можно даже в оперу. Но это не обо мне.

И так мне семинарский театр.

"Ибо у тебя хорошо получается, Симон".

Да. Прекрасно.

Все, где нужно задачи раздавать, то и выходит.

Через неделю выгонят.

Неважно.

Только теперь не "за жандарма".

А за язык.

По Шевченко.

Теперь я герой.

Выбран!

Меня отправляют на всеимперский студенческий съезд!

Великий композитор мне друг.

Вместо позора – легенда.

Бурса — моя трибуна.

Им меня не опозорить.

Мой голос еще звучит.

Легенды не спрашивают, как было на самом деле.

V. ИСТОРИЯ ОЛА БЕЛЬСКИ

МУДРАЯ ГОЛОВА (1902)

*Мудрая голова

Оли 18 г.

Оля. Родилась в деревне под Прилуками. По обеим линиям польская шляхта, аристократические корни.

Что из тех корней, когда есть нечего?

Сначала ушел отец, совершенно не успевший запомнить. Затем мать, истекла кровью в родах, когда на свет тянулся чужой ребенок. Оба не выжили.

Сироты. Жила у бабушки.

Вместо денег и платьев – сами книги. Стопами.

Польские. Немецкий. Российские. Французский.

Гризла науки, как хлеб. Старшие учителя качали головами: как эта малая все тянет? А она знала: больше ей нечем брать.

Гимназию окончила с отличием.

Поехала в Киев. Сама.

В восемнадцать.

Получила право преподавать.

Вообще не имело права.

Ей сделали исключение. За сверхвысокий уровень знаний.

Невероятный успех.

Обосновалась в гимназию Жеребцовой. Лучшую в городе. Называлась "министерской".

Еще раз.

Сама.

Без диплома.

В лучшую гимназию.

Мирового уровня. Сироты.

Деньги должна была зарабатывать. На кого надеяться? Начала учительствовать и вдруг почувствовала это ее дело. Ученицы слушали, открывались ей легко, даже весело.

Все говорили: она талантливейший педагог.

Дети любили, она говорила на живом языке, без фальши. Могла спокойно, между правил и упражнений, бросить: "Матка боска", "курва", "Иосиф драный!" — и смех, и внимание было уже ее.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Гимназия Жеребцовой была названа в честь Св. Ольги. Заведение мирового уровня. Представлена ​​на Всесв. худ. выставке в Чикаго 1893 года, Всерос. выставке в Н. Новгороде, Выставке в Сен-Луисе и на 2-м Межн. конгрессе обучения рисованию в Берне 1904 года.

Гимназия меняла месторасположение. В 1917 г. в тогдашних ее стенах проходил Войск. съезд, отправивший в Ц. Совет представителем от фронта С.Петлюру.

СТАРЫЙ СИНУСИТ (1902-1908)

*Старая дева

Масло до 23 г.

Была легка и приятна в общении. Ее смех был простым, открытым. Умела подхватить шутку и рассмешить.

Но когда смотрела на себя в зеркало, сердце в ней стыло: «В любви мне ничего не светит».

Небольшая, кругленькая, грушка. Тонкие руки, изящные ножки. В туфельках они казались почти кукольными. Не было той красоты, за которой гонятся ребята.

В лице контраст: белые волосы и темные, почти чернильные глаза. Даже сквозь стекла очков это поражало и сбивало с толку.

Имела такое, что не отпускало: грамотность, ясность мысли, серьезность, она отличалась от ровесниц. Было какое-то естественное обаяние, не показное, внутреннее.

Мечтала об университете. Но откладывалось. Сначала высшие женские курсы. Лекции, конспекты, библиотека днем.

А вечером другая жизнь.

Украинское.

Польку, шляхтянку, всосало в запрещенное движение. В язык, на котором нельзя было писать. Литературу, которую нужно нелегально везти из Австрии.

Она вступила в партию, РУП. Познакомилась с киевскими вожаками студенческих движений. Сидела с ними над книгами и воззваниями.

И тогда явился он.

Владимир Винниченко.

Красавец, в белом ячейке, со взглядом, что говорил: "вот я, центр этого мира".

Поднимался к ней. Нет, не просто кое-как — наступал, как павлин, распустив хвост. Слова сыпал хорошо, руки жестикулировали, глаза светились.

Она выслушала, улыбнулась.

И отшила.

„Nie mąż, a nieszczęście.” – сказала себе. (Не мужчина, а беда).

Володя остался ошарашенным: кто-то может пройти мимо его роскошного хвоста.

А так кавалеров у нее особенно не было. Киевские родственники из польской общины не унимались:

"No to kiedy w koncu? Ślub? Dzieciaki?" (Ну когда уж? Брак? Дети?)

А откуда их, детишек, взять. И с кем до брака пол.

Сама себе вынесла приговор: старая дева. Надо жить самой. Выкладывать. Строить мир из книг и учащихся.

Сделала ставку на образование и работу.

Первый опыт с мужчинами пришел так, как и должно было произойти: для себя. Тихо, спокойно, без драм. Еще одна жизненная наука как экзамен, который сдала и закрыла.

Оля искренне не понимала, почему все так возвращены на любви. Чем оно такое особенное? Что здесь такого, чтобы ради этого терять голову?

ЛУЧШИЙ ДРУГ (1906-...)

*Лучший друг

Оли 21 г.

Не сложилось с браком, зато жизнь подарила друзей.

Лучший и самый близкий. Максим Славинский. Блестящий ученый, литератор, переводчик. Красивый, умный и, что самое важное, живой в разговоре.

Он приезжал из Петербурга, а в Киеве сразу становился центром культурного круга. Знакомил Олю с людьми, которых она разве в газетах видела.

Леся Украинка, Нечуй-Левицкий, Саксаганский, профессора, студенты с искрой в глазах. Литературные вечера у Ефремова и его жены Ониси — там, среди кофе и дискуссий, она стала чувствовать, что в Киеве ее мир шире, чем представляла.

И снова случился Володя.

Он подошел, с едва свысокой улыбкой, и бросил:

– Я уже известный писатель, между прочим.

Оля посмотрела на него поверх очков.

— Очень рада за Вас, Владимир.

А о себе подумала: «Ага, известен, как бык на ярмарке». Это было верно. Чего только не рассказывали девушки о его выходках. Оле влезть в это было неинтересно.

С Максимом у них сложилась подлинная интеллектуальная дружба.

Не о кровати. Он был женат. Правда, Оля никогда не видела его жену: та жила где-то за границей, и Максим только иногда туда ездил.

Жил на три дома: в Киеве, в Питере и где-то в Европе, изредка.

Но она всегда чувствовала, что он не одинок. Кто есть. Оля не расспрашивала.

Их связь была другой. Духовный, идейный. Она могла оставаться у него дома в Киеве, даже когда его не было в городе: разбрасывать книги, пить и есть… Валяться в ванне. Но с ним было лучше: спорить до ночи, ходить без одежды, бросаться чем-нибудь друг в друга. Но кровати не было.

Они обсуждали идеи, политику, общественные перемены. Максим ценил ее мнение и доверял. Иногда открывал секреты, которые держал при себе годами.

Однажды вечером он признался: был у Ларисы (Леси Украинки) первым мужчиной. Как и она у него первой женщиной.

Оля слушала, молча держа чашку. Она почувствовала, что он действительно отдал ей что-нибудь важное. Ибо кроме нее он того никому не афишировал.

Однажды Максим заговорил о парне.

- Двадцать девять лет. В Санкт-Петербурге. В альманахе руководит редакцией. Я его в свет вывел, — сказал он так, будто хвалил племянника.

Потом добавил, совсем просто:

– Мы с ним живем. Уже четыре года.

Звучало оно как семейное. Как в деревне: «все вместе, хозяйство ведем».

- С парня будут люди, - подытожил Максим, как староста мог бы говорить о парне на издании. – Если, Олюня, ты согласна, я вас познакомлю.

Это действительно походило на сватовство. Только в киевском обрамлении: книги, альманахи, политика — но под тем же сельским углом. Вышитого полотенца на шее и кромки на поясе не хватало в кучу.

Олюне даже ощутил запах ее деревни под Прилуками. С чесноком и тертым ступкой маком в дымящейся макитре.

Не отказала.

Мысли Максима она верила, а в самой его интонации уже было что-то такое, от чего сердце колотилось быстрее.

УЖЕ СООТВЕТСТВУЕТ

*Уже засватана

1908 р.

Киев, Крещатик 15

Кафе "Семодени"

Киевская весна.

Цветут вишни.

Оля сидела в «Семадене» на Крещатике.

Шум, дым. Военные. Барышни.

Влюбленные пары.

Она нарядилась.

Тонкий плащ, платье, туфли с блеском, шляпка, немного сползавшая набок. Она медленно пила кофе, слушая шум улицы сквозь открытую дверь.

И вдруг в кафе вошел Максим.

Высокое. Тонкий. В клетчатом костюме и шляпе. С тростью.

Как всегда, с улыбкой, которая могла разогнать всякую усталость.

Рядом шел молодой человек. Уж не юноша, но еще не совсем зрелый мужчина. Выглядел меньше, чем на 29. Рус. В песочном костюме. Что-то шептал Максиму на ухо, держался немного робко.

Максим сразу заметил Олю. Его улыбка разгорелась еще шире. Он бросился к ней, наклонился, обнял, засыпал поцелуями в щеки, снял шляпку, целовал в волосы, так искренне, что весь зал огляделся. Оля почувствовала его типичный запах. Кофе и табак.

А потом молодой человек, будто ждал своей очереди, из-за спины вытащил букет. И еще бонбоньерку. Подал оба подарка вместе: неловко, с жестом, в котором было что-то отработанное. Но искреннее.

Расплакался. Пригладил рукой волосы.

Оля смутилась. Улыбнулась, чтобы скрыть, как ей стало не по себе.

— Курва мать, Максим… Что это такое? - почти вслух.

– Это Симон, – ответил Максим. Сказал так, будто делал официальное представление. Как старший брат, ведущий жениха.

Эпилогена. Разлука укрепляет любовь.

*Разлука укрепляет любовь

Август. 1918 г.

Константиновская военная школа.

Печерск.

Б-р Леси Украинки, 25

Теперь Лицей Богуна.

Помпезное здание. Башни и колонны. Для Симона тюрьма.

Иронически. В свои 53 дня на посту министра он здесь открывал украинскую военную школу. Выступал перед юношами. А сейчас заключенный.

Среди немцев.

Оля пустили на третий день.

Стража ее внимательно осмотрела: а вдруг притащила оружие. Или взрывчатку.

Но нет.

Молодая, чистоплотная, в светлом платье. Миловидная, кроткая в разговоре. Улыбается, отвечает на немецком.

Ей отдали честь.

Сумку проверили.

Ничего лишнего. Хлеб, творог, яблоки.

Кувшин с водой.

Сигареты.

“Чисто”.

Камера Симона – это кабинет.

Письменный стол, диван.

Книжные шкафы. Полные литературы.

Умывальник и туалет.

Газеты можно, но с опозданием. Разрешено выходить во двор с часовым, гулять, может читать и писать.

Статьи о Франко, о Шевченко пропускают.

Цензура.

Имеет свободное время. Давно такого не было.

Начал переводить.

Учебники по военному делу. Немецким и французским. На родной.

Весь стол в книгах.

Стосами.

Тетради. Листы.

Оля проходит со стражей.

Предупреждает.

– Я остаюсь на ночь. С моим мужем.

Часовой смотрит. На Симоне.

Он поднимает голову от писанины.

— Книги… жена… чего еще может желать мужчина для своего счастья?

(нем. Книги… женщина… Что еще нужно мужчине для счастья?)

Дверь за Олей закрывается.

Тишина.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Вплоть до ноября Симон сидел здесь, на Печерске. Не в тюрьме. Никаких обвинений ему предъявлено не было.

> ПРИМЕЧАНИЕ. К украинизации школы, которую провел С.Петлюра, здесь готовятся российские офицеры. Белую гвардию.

Особо примечательно, что эту школу с отличием окончил Антон Деникин.

Также среди выпускников украинцев:

Евгений Маланюк. Поэт.

## #31. Любовь

ВВЕДЕНИЕ. ПЛАТОНИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ

28 июля 1918 г.

Лукьяновская тюрьма

Владеет тридцать восемь.

День рождения в тюрьме. Сырость, нары, копоть и зловонный пот.

Камера на четырех.

Уставился в потолок.

Страдал за идею. Мученик революции.

Обдумывал: выйдет, отомстит.

Получат, падали, по достоинству.

Единственное напрягало.

Каждую ночь после яхты тот же сон.

О НЕМ.

******

Первый день весны.

Человеческое месиво под Золотой Софией. Сине-желтые коругвы.

Симон шел медленно. Люди расступались, как перед идолом.

Кто молился.

Черная бархатная куртка.

Однобортна.

Стоящий жесткий воротник с галуном: не склонишься ни перед кем.

Плечи, талия, тонкое состояние – все в черном бархате.

Короткие фалды от пояса до бедра.

Укладываются. Ритмом.

Тугие белые брюки.

Дыхание ветра – бедра открываются. Утешается — не видно.

Черные узкие сапоги.

Высокие.

Гибкие.

Идеально чистые.

Каждый шаг вгоняет иглу в Володино естество. Коле.

Грудь. Живот.

Ниже.

Золотые запонки пробивают манжеты.

Хаотический блеск в диком крике весеннего солнца.

От всякого движения локтем.

Вспышка.

Исчезли.

И снова.

Золотой хвост искр в глаза.

Белая лошадь.

Трудный, как мрамор.

Бил копытом в булыжную мостовую — вибрация шла Володею.

Симон резал толпу.

Не смотрел ни на кого.

И Володя вдруг уже здесь.

У лошади.

Толпа исчезла.

Правая рука Симона покрыла уздечку.

Левая пошла по холке.

Спокойно. Нежно.

Володя видел снизу.

Черная кожа перчатки на белом меху.

Контраст как лезвие.

Рука еще скользила.

Тепло. Прикосновение. Баловство.

Но полно.

Хватит.

Прыжок. Нога резко в стремени.

Корпус вверх.

Симон напрягается.

Толкает себя. Усилие.

Порывисто подтягивается.

Садится.

Белый треугольник бедер втыкается в черное седло.

Лошадь под мужским телом дергается, круп вздрагивает.

На мгновение всадник неподвижный, словно влитый.

Фиксация по бокам.

А потом толчок вперед.

Еще один назад.

Движения короткие, резкие, словно испытывает силу. Каждый ударяет болью: нутро скрежещет, отдает в живот и поперек.

Черная полированная кожа сапог входит глубже в стремени.

Фалды разлетаются.

Узкие штаны распинают бедра.

От нежности только следует варежки по белому меху.

Правая рука держит уздечку. Железно, без дрожания.

Левая скользит вдоль шеи лошади, хватает гриву.

Симон наклоняется вперед.

Черная куртка тянется по спине.

Запонки мигают раскаленными искрами.

Отодвигает рукой гривку.

Освобождает шею.

Полные губы касаются горячей пульсации.

Влажная пара идет за дыханием:

- Прости, друг. Терпы. Скоро будет не больно.

Улыбается.

Легко прикасается к губам.

Похлопывающий левой напряженные жилы.

Осанка уверена.

Содержит.

Белая лошадь, черное седло.

Бедра вдавлены.

Ему удобно.

Каждый толчок лошади – это резкое движение вперед.

Тело его следует за конем, словно входит в него.

Снова.

И еще.

Володя снизу. Видит черное и белое, сжатие бедер, упругость.

Это уже не конь и жокей.

Это проникновение.

У него, у Володю.

Каждый удар копытом впитывается его телом.

Каждая волна.

Каждый толчок.

Вечность.

Володя не выдерживает.

Стыд заливает.

Тонет в позоре.

Это входит. У него. Прямо сейчас.

Симон выравнивается.

Грустная струна.

Еще шаг.

Он наклоняется вниз.

Черная варежка тыльной стороной медленно идет по щеке Володи.

Запах обработанной кожи и его табака.

Симон замирает.

Глаза обращены к нему.

Голубые.

Опускаются наземь.

Клип. И уже серые.

Взгляд через плечо.

Володя не знает, куда себя девать.

Пот рекой по спине, под коленями.

Во рту сухо, горько, слегка тошнит.

Не может отвести взгляд от паха в строченном белом габардине.

Прямо на уровне глаз.

Сколько слоев ткани сейчас?

Миг Симон ждал. А потом продолжил.

По обладающим губам два прикосновения указательным и средним.

Обладает больно до зубов от швов на коже.

Рука фиксирует его.

Чтобы не отворачивался.

Взмах головой.

Влево.

Вправо.

Непослушная прядь.

Все замирает.

– Ты – слизь на моих сапогах, – увлажненные губы шевельнулись нежно, едва заметной улыбкой.

– Ты никогда меня не покоришь.

Стоп.

******

Открывает глаза.

Мужской.

Трое ничтожества.

Дым с улицы.

Визг трамваев.

Сжимает кулаки.

Возбужденный. До предела.

– Я тебя, сука, в говне утоплю.

Захлебнешься, вылупок. Кровью будешь харкати.

В 38 он уже не дрочит.

Месть – лучший оргазм.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Гетман планировал еще подержать В. Винниченко. Но вступился Д.Дорошенко, министр иностранных дел Скоропадского правительства (которого в свою очередь щедро попросил Чикаленко).

> ПРИМЕЧАНИЕ 2. Симона на белом коне видели два гения. Винниченко и Булгаков.

I. ОТЦ ИЗ ДОМА…

Август-сентябрь 1918г.

Создание Украинского Национального Союза (УНС)

Сначала умерла правая оппозиция. Николая Михновского. Гетман не услышал.

Затем Лева Умеренная. С Петлюрой. Скоропадский посадил.

Пришла настоящая левая.

Володя.

Пока Симона нет.

Никита был рядом.

Володя привлек УСДРП, социал-демократов.

Никита - УПСР. Социалистов-революционеров.

С ним был Евгений и Стрельцы.

Симоны земства уже там.

И почта с железнодорожниками.

А дальше.

Учителя.

Врачи.

Буковинцы.

Кирилло-мефодиевцы.

Загорались.

Не к Володе и Никите.

Не той бренд.

Не та торговая марка.

К имени Симона.

Петлюра сидел, но безразлично.

Даже союз юристов.

Которые до этого были при Гетьмане.

Именно они и легализовали УНС.

На деньги Чикаленко.

Все чисто.

Руководителем был Никовский.

В наследство от правой оппозиции и Шеметов.

Долго терпеть такое свинство Володя не мог.

В жопу такого "лидера".

Сам будет руководить.

Саймона больше нет.

Может, Божечка отнимет?

Святеника такого.

Стоит свечу в Софии поставить.

Чтобы сработало.

Пусть умрёт.

Володя ждал.

И готовился.

18 августа Никовский был устранен.

Главой УНС становится Винниченко.

Даже мир засиял по-новому.

Его портреты во всех изданиях.

Серьезные.

Строгие.

Чуб начесом.

Пламенно-социалистические брови.

На несколько недель Симонова морда исчезла из передовиц.

Формально УНС добивался от Гетмана обновления Кабинета.

Ввести украинцев.

Сейчас, кроме Дорошенко, сами москали.

Можно еще кого-то.

К примеру, Максима Славинского.

Никита в это время свое делал.

Он не о кабинетах и ​​портфелях.

Решал вопрос.

Эффектнее.

Предпочтительно пулями.

Шаповал начал готовить вооруженное восстание.

Имел иммунитет от власти.

Симон выбил.

> ВЕРСИЯ М.ШАПОВАЛА

В сентябре 1918 г. я сговорился с А. Макаренко, ген. Осецким, полк. Павленко и Хилобоченко работать в направлении восстания. Этот план был решен тремя членами ЦК социалистов-революционеров (Григорьев, Лизановский и я). Затем в этот план был посвящен Винниченко, который сразу согласился на него.

> ВЕРСИЯ В. ВИННИЧЕНКО: Впервые я внес предложение на ЦК УСДРП о необходимости рассмотреть вопрос вооруженной борьбы с гетманщиной, оно просто было отклонено как фантастическое».

> ПРИМЕЧАНИЕ. Всю дальнейшую жизнь зачинщиком и организатором восстания Володя считал себя.

II. МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ

Август – сентябрь 1918 г.

Дорвавшись до руля,

Володя погрузился в счастье.

Абсолютное.

Как после второго универсала. Когда Петлюре не дал министерство.

А сейчас. Еще лучше.

Его нет. Зато Володя повсюду.

На передовице.

На досках.

На столбах.

Однако.

Володя знал: мятеж все изменит. Балерину выпустят…

Надо жить по полной. Теперь.

При слюнявом [гетмане].

Чтобы вздрагивать.

От стыда и удовольствия.

"Роза! В тюрьме я понял. Без тебя я никто. Люблю тебя выше меры. Это наш медовый месяц"

Роза посмотрела.

Не поверила.

Но обнадежилась.

– Ты моя. А я – Твой. Других мне не существует!

– заявил Володя.

Стоя на коленях.

Утер скупую мужскую слезу белым манжетом.

Роза молча развела бедра.

– Нет, Кохо. Так дела не будет. Я слишком долго не понимал, что ты единственная женщина моей жизни.

Сегодня потерпи.

Завтра.

В гостиницу поедем. Я устрою.

******

В ОТЕЛЕ

Ресторан, красный бархат, зеркала в золоте. Белый офицерский люкс, гарсоны в перчатках.

На столе шампанское "Мумм", устрицы, фаршированные перепелиные яйца на шпажках, телятина с трюфелями. На стуле букет "веник" из багровых роз, огромный, как на похороны.

Володя на весь зал:

— Дамы и господа, эта женщина — моя единственная любовь!

Роза краснеет. Так давно этого ожидала.

Однако на пути к моногамии возникли преграды.

Юбки.

По дороге в туалет.

Едва взял себя в руки.

Вернее, и в руку не брал. Просто сбежал побыстрее.

Володя уже не лезет между чужих бедер.

Не сойдет с избранного пути.

Верности.

Победил соблазн.

Поднимаются в номер.

"Коха, тебя ждет незабываемая ночь!"

Роза медленно раздевается.

Куда торопиться?

Романтика, свечи, шелковые простыни. Приторная духота.

Идет в ванную.

Он врывается следом, резко разворачивает, гнет ее через холодный борт ванны.

Быстро одним движением. Упором в холодный чугун.

Входит мгновенно.

Колени ее возятся влажными изразцами. Дышит в шею: "Ты моя единственная."

Роза себе: "Это страсть. Сила любви".

А в постели все привычно.

Долго.

Очень долго.

Сверху и снизу.

Спереди и сзади.

С перерывами.

Она кончает несколько раз.

Он оттягивает свой единственный финиш.

Как и было.

Без Симона в голове не заканчивает.

«Хотя не изменяет – и хорошо».

******

Секса действительно увеличивается.

То, что летело у всех, теперь у нее.

Володя каждый раз требует:

то смены прическу,

то надень красный пенюар, с бантами,

то расцарапай спину до крови.

Роза выполняет.

Медовый же месяц.

Романтика.

"Хотя под других не вкладывает, чтобы смотреть". Роза этого не любит.

******

ДОМА

Ночь после заговорной сходки.

Володя пьян от величия.

Герой революции.

Создатель истории.

Лицо пылает, глаза чернеют.

Роза в кружевах.

Встречает любимого.

Становись на колени.

Здесь. В коридоре.

Пряжка сверкает.

Ремень расстегнут.

Любовь стоит крепко.

Уже не давит.

Вот Роза. Держи.

— Докажи, что ты моя. Немедленно.

Не крути головой.

Не думай.

Бери свое женское счастье.

Не удавись.

Чем глубже, тем лучше.

Полностью.

Работай давай.

Держи ритм.

Что с тебя еще взять, женщина.

К политике ты не годишься.

Роза проглатывает липкое унижение.

Будь как будет.

Только бы не пошел к другим.

Это все равно ее муж.

Так что здесь такого.

А она любовь показывает.

Если он желает.

Только ее.

III. БЫВШИЙ

Конец августа 1918 г.

перехр. Институтской/Левашовской

Резиденция Гетьмана П. Скоропадского

Павел уткнулся глазами в хрусталь.

Слабые блики на усталом августовском солнце.

Может быть, он не заметит.

Максим Славинский.

Подписал Соглашение с Доном. Вернулся с дипмиссии. Отчитывается.

Отправить его в отставку. Но не поймут.

Да и нет никого на его место.

Славинский вертел свою шарманку:

— Павел Петрович, Вы держите его как пленника. А он единственный с 1916 говорил: Антанта победит. И там все его помнят, Вы это знаете. Вы за это его в первый раз сажали.

Между ними массивный дубовый стол. Ваза с розами. Пепельница. Штоф с водой. Два стакана. Все хрусталь.

Пепельница!

Это мысль. Зажег. Затянулся. Поднял глаза на Максима. Тот в кресле, нога на ногу. Черный дорогой костюм в едва заметную графитовую полоску. Галстук темно-синий. Белый воротник. Узкое лицо. Парфюм. Волосы идеально вложены. Усы и борода под линию.

Славинский держался ровно. Трость между пальцами. Точеный лакированный набалдашник в форме льва.

Неужели он не понимает, насколько отвратителен. Гетман выпустил дым. Посмотрел.

Едва сдержался, чтобы не скривиться.

Делает вид.

Что Павел о нем не знает.

Грязный развратник.

Unzuchtkerl. (нем. извращенец).

Но.

Что-то не так.

За дипломатом пошевелилась какая-то размытая тень.

Максим наклоняется вперед:

— Вы посадили умеренного социалиста. Rara avis. (лат. редкую птицу). Единого. Среди всех.

Тонкий палец в золотом перстне.

Густосиный сапфир.

Стучит по дубовой столешнице.

Глухой отзвук. Сапфировый отблеск сверкнул в хрустале цветом ночи.

— Своими руками, пан Гетман, вы все отдали Винниченко. Вам же не следует объяснять, что это за один. И к кому он бегает.

Павел присмотрелся.

Из невнятной тени проступил Петлюра.

Нагло.

Ставь над креслом.

Положил Максиму ладони на плечи.

Нет.

Павел не будет на это смотреть.

Перевел взгляд на пепельницу.

Однако и там этот Emporkömmling (нем. выскочка). Кривился из Гетмана.

Дипломат продолжил, усы растянулись в подобии улыбки:

— Вы даже обвинения не придумали. Немцы уйдут. Айхгорн убили у вас под носом. Надо идти в Антанту. А вы томите за решеткой единственного, кто с ней в контактах. Давно, глубоко и крепко.

На слове "крепко" Павел едва удержался. Симон в пепельнице хохотал во весь рот.

Даже кровь на губе проступила.

Взгляд на Славинского – этот Петлюра за ним в полный рост. Стоит в упор.

В красно-черной вышиванке.

Наклонился туловищем.

По самые локти навесил руки на плечи Максима.

Что-то нашептывает в ухо.

Уста шевелятся.

Облизывается.

Медленно.

И сверлит Павла.

Наглухо.

Ледяным взором.

Сжатие плеча Максима пальцами-прищепками. Одной рукой.

Другой под воротник.

Что дальше будет делать?

Павел боялся вообразить.

Мозг все рисовал сам.

Павел втиснулся в кресло.

Главное, чтобы Максим не заметил.

Спокойно.

Не совайся.

Не выдай себя.

— Пан Гетман, выпустите его. Сегодня же. Вы можете. Alles hängt von Ihrem Willen ab. (нем. Все зависит от вашей воли.)

Холод по спине.

Дыхание в затылок.

Он ведь только что был за креслом?

Как это возможно?

Павел уткнулся в стол.

На свои ладони.

Одна свободно. Другая с сигаретой.

Вдруг.

Еще одна. Ладонь.

То же самое.

Узко.

Тонкие пальцы.

Вышитый манжет.

Старинное обручальное кольцо, серебро с гравировкой.

Петлюрин.

Точеные пальцы барабанят по столешнице.

Серебро сверкает.

Красное и черное сливается.

Горячее. В шею.

Дыхание сбивается.

Сердце Павла сейчас выпрыгнет.

Незачем.

Гетман этого не выдержит.

Тяжелое дыхание.

В волосы.

За ухо.

Тошнота подступает изнутри.

Убегать.

Немедленно.

— Я уезжаю. К императору. На месяц.

(фр. Я УЕДУ. К КАЙЗЕРУ. НА МЕСЯЦ.)

Вскочил. И вышел.

Не оглядываясь.

> МОНОГРАФИЯ.

Укр. гражданство разных полит. сил соединилось вокруг освобождения [Петлюры].

Арест расценивался как борьба с украинством и откат Гетьмана в Россию. С.П. стал воплощением укр. идеи, за него сражались все дипломаты-украинцы.

М. Славинский, П. Стебницкий, О. Лотоцкий и др. составили ходатайство перед гетманом.

В защиту Петлюры приняли даже гетмановские министры Д.Дорошенко (закорд. дел) и А. Вязлов (юстиции).

> ПРИМЕЧАНИЕ. М. Славинский подразумевает убийство 30 июля 1918г. в Киеве на Липской рядом с дворцом Гетьмана фельдмаршала Германа фон Айхгорна левым эсером из Москвы.

IV. АДЮЛЬТЕР

Сентябрь 1918 г.

Киев, ул. Рейтарская, 37

Квартира М. Шаповала.

IV-I. АРБУЗ

Солнечный сентябрьский вечер.

Дверь настежь.

Никита.

Впереди всех остальных. Выше всех. Легкий светлый пиджак. Под мышкой здоровенный полосатый арбуз, но у него он кажется крошечным.

В другой руке белый мускат. Французская этикетка.

Улыбка широкая.

— Испугались, салаги? Коммт rein! (нем. заходите). Будет вкусняшка… Не то что у вас, рукожопе!

Разувается на ходу.

Тук – арбуз на стол.

Деньк - бутылка туда же.

Скрип ящиков.

Запах мяты. И кардамона.

За ним топчутся Володя с Розой.

Оба при параде.

Никита весь в работе.

Стучит лезвием по дощечке.

Делает первую половинку.

Сосредоточен.

IV-II. МОЛОДИЧКА

Роге не терпится:

– Что это будет?

- Бахмутская сангрия, - деловито отвечает Никита. — Как оригинальна, только наша, родная.

Он знает, для кого это.

Достает бокалы. Стекло звенит.

Роза не уверена, вкусно ли это.

Володя кривиться.

Вытаскивает из сумки какие-то нарезки, хлеб. Просто. Без фантазии.

Садятся.

Мужчины "о деле".

Сколько денег собрать.

Кто из погон согласен.

Кто сдаст. Кого вычеркнуть.

Никита завтра в Белую Церковь к Евгению. Володя в Житомире.

Сухо, уверенно. Обычно.

Дымят. Убили пепельницу.

Роге грустно.

Считает мух на столе.

Цмулит сангрию, всю допила.

Темнеет.

Никита успокаивает:

– Не унывайте, Роза. Сейчас придет Аленка. Будет веселее. И сангрию еще доделаю.

Поднимается. Толчет вторую, большую, половину арбуза.

Рубит, крошит.

Быть в замешательстве.

Чем работает.

Зря об Леночке.

У Володи в глазах блеснуло.

Роза обнимает мужчину, целует, щедро, в щеку, в ухо, в шею, оборачивается Шаповалом.

— Чтобы вы знали, у нас сейчас второй медовый месяц.

Володя: "А что, был первый?"

(Он уже о другом.)

Дверь хлопает.

Алёнка.

Не больше двадцати. Великолепная в бюсте, декольте открытое.

Подходит к Никите.

Обнимает как сестра.

На его фоне кажется совсем малой.

Он вращается с ножом в руке.

Целует ее в лоб.

Она смеется, потому что щекотно.

– Я к себе, – бросает на ходу.

Володя уже готов.

Мятеж против гетмана?

Тьфу!

Есть немедленные вопросы:

Туго шнурованная талия.

Влажная складка декольте.

Белокурые волосы.

Полные губы.

Роза считывает.

Ярость. Стыд и унижение.

Никита, спиной, ничего не видит.

Стучит по арбузу.

Сок разбрызгивается на дощечке.

IV-III. АДЮЛЬТЕР

Володя срывается.

Хвост пистолет.

Дверь стучит.

Мгновение тишины.

А дальше начинается.

Женский смех.

Что-то летит на пол. Бахкает.

Глухой удар в стену.

Мужской смех. Володин.

Еще удар. Сильнее.

Гуп.

Ушло-поехало.

Хруст кровати.

Что тут скажешь?

Никита как раз доделал сангрию.

Плечи напрягаются.

Дурак.

Не смог предупредить.

Вцепился в того арбуза.

Роза сидит на стене.

Глаза пустые. Слушает.

Раз.

Еще раз.

И еще.

Ее Володя. В другой женщине.

Это не кончится.

Продлится вечность.

Роза хватает ридикюль.

Каблуки стучат по паркету.

Ушла. Тихо.

Запах сангрии превращается в дух измены.

IV-IV. ЖЕНА

Никита сам.

Рядом сангрия. В кувшине.

Грыз себя: ничего не сделал.

Стол липкий от сока, рассыпана мята. Мокрая дощечка.

Кровать до сих пор ходит.

Казанова. Кончений.

Никита облокотился на стол. Затянулся сигаретой. Абсурд какой-нибудь.

Зачем Володя вел сюда женщину? Где логика?

Скрипит. До сих пор.

Время резиновое.

Стук в дверь.

Оля.

Чемодан, пакеты.

Пожить. Здесь безопасно. Не будут трогать. Симон у гетмана о Никите договорился.

На Оле скромное платье.

Запыленные туфли.

Там стихло.

Неужели. Володя завершил?

Оля разглядывает. Здесь еще не было.

Никиту знала поверхностно.

Увидела арбуз, кувшин, мяту.

Улыбнулась.

Это для нее.

Никита молчал. Прикусил губу.

Коснулся кувшина. Кивнул.

За стеной началась вторая серия. После антракта.

IV- V. ГИТАР

Оля ставит сумку у двери.

– Там… он? — указывает движением головы на звук страсти.

Никита кивает.

За стеной скрипит громче.

Кровать стонет, выводит ритм.

Оля замирает. Противно.

Утром от мужчины, ночь с ним.

Затем день по делам.

Устала. Лечится.

Надо отдохнуть.

Никита сводит брови, смотрит на стену.

Шоу должно продолжаться.

Кладет кувшин на стол.

Резко приподнимается.

В коридоре среди ружей хватает гитару.

Настройка струн.

Садится.

Проводит пальцами по струнам – знакомый мотив.

Оля:

— Эй, соколы?

– Она сама, – Никита начинает напевать низко, с хрипотцой. Но чисто.

Оля вслушивается, потом мягко подхватывает припев на польском. Ее голос легче, чище.

(Никита)

Эй где-то там, где черные воды,

Сел на коня молодой казак.

Плачет молодая девушка,

Едет казак из Украины.

(Оля)

Эй, эй, эй, соколы!

Избегайте гор, лесов и долин.

бис Звон, звон, звон, маленький колокольчик,

Мой маленький степной жаворонок.

Моё степное кольцо, кольцо, кольцо.

Дуэт накрывает пространство, стирая удары и стоны за стеной.

IV-VI. ПОСЛЕ СТРАСТИ

Дверь хлопает.

Вваливается Володя.

Рубашка расстегнута, хохол влажный.

Глаза черный огонь.

Никита с гитарой, Оля поют.

Музыка сливается с арбузным запахом, назло тем ударам, которые звучали несколько минут назад.

Володя замер, криво усмехнулся.

Губы влажные, глаза язвительны.

Вид на Олю.

— Дама, вас же обманывают? Вы завидуете?

(укр. Что, дамы? Не еб#ть? Завидуете?)

Ответа не ожидал.

Хлопнул дверью.

Тишина.

В коридоре Аленушка.

Бледно.

Вырвала.

Слезы текут.

Опирается на стену.

Совсем мало.

Дрожит.

IV-VII. НАСТОЯЩИЕ

Никита выдыхает, берет себя в руки.

— Наконец-то нормально познакомлюсь с вами, Pani Petlurowa.

– Давай на «ты», – поправляет она. — Твоя сангрия лучше всех бутылок Симона. Он пробует. А у тебя настоящее. Очень вкусно.

Никита расплылся. Ус подкрутил.

Потом внезапно посерьезнее:

– Слушай. Он говорил, ты все должен запомнить. Сегодня не готова?

Он наклоняется поближе:

– Завтра скажу. О Белой Церкви, о Жолнире, о деньгах. Пусть отвечает. Из-за тебя.

Оля кивает.

Никита наклонился поближе, глаза темные, как яма:

– Говори. Как этот придурок. Не атаман. Тело. Человек.

Оля вздохнула:

— Утром руки трясутся, когда не закурит. Плечи терпят от писанины. Спина потом болит. Ночью вздыхает, будто грызет себя. Укрываю его. Ибо вечно растрепается.

– Тебе болит? – Никита был серьезный.

– Больше, чем ему.

Он откинулся, выдохнул.

– Значит, настоящая. Хорошо.

Она наклонилась вперед, резко, глаза в глаза:

– А ты? Бросишь его?

Никита не отвел взгляда:

- Я с ним из семнадцати. Знает меня лучше родной мамки. Видели все друг о друге. Прошли через такое…. Тюрьма – это цветочки. Он упадет – меня не станет.

Оля медленно кивнула.

– Тогда верю.

Вошла Аленка.

Лицо белое, губы дрожат.

– Простите… – и исчезла.

Никита сплюнул, поставил бокал.

– Беременно. От меня. Симону говорил.

Умолк. Усы дернулись. Затем наклонился к Оле:

«Володя — чертов пёс. Твой муж наверху. Над ним. Всегда был и всегда будет».

(Володя — еб*ный кобель. Твой человек сверху. Над ним. Всегда был и будет.)

Губы Оли изогнулись:

– Он Pierdolony. (Преодоленный.) Wiem. (Я знаю.)

Тишина растянулась, густая и тяжелая.

Оля и Никита успешно познакомились.

ПРИМЕЧАНИЕ. Песня "Эй, соколы" (нач.19ст, комп. Мацей Каменский) стала народной в 3 языках: польск., укр. и словацкой. Ее пели в первую мировую и польско-русскую. войну 1920. Второе дыхание получила после фильма "Огнем и мечом" Е. Гоффмана, а третье после полн. вторжение в 2022 г.

ПРИМЕЧАНИЕ 2. М.Шаповал имел выдающиеся вокальные данные и выступал с гитарой и пением.

V. ВЛЮБЛЕННОСТЬ (СИМОН)

Саймон 29.

Масло 23.

V-I. Знакомство

Травень 1908 р.

Киев, Крещатик 15

Кафе "Семодени"

Мы с Максимом заходим. Шум, дым, звон. Он:

– Вот она. Смотри.

Присматриваюсь. Год думал: будет серая мышка. Ибо кому я надо. Но она хороша. Держу букет. Руки немного потеют. Протягиваю:

— Для вас.

И конфеты. Как школьник. Смешно: три года редакцией управляю, куча отделов, авторов, Франко, Грушевский. Все на мне. А тут заклинило.

Садимся. Максим целует Олю в щеки, в волосы. Повсюду, кроме губ. Переговариваются. Вижу: они могут триндеть часами.

Не слушаю их. В голове гудит вечное в редакции: где твоя? почему не знакомишь? когда дети?… Достали. Я давно не один. Четыре года. Но никому не скажешь.

Родители уверены, что я боюсь знакомиться. Смешно сейчас так и есть. Вот девочка. И я боюсь.

Любители Климта. Полчаса о "Золотой Адель". Знаю одного. Импрессионист. Гения-писателя. Климта не любит. Говорит: буржуазная пошлина.

Наконец-то Максим вспоминает, зачем это все.

– Ну, все получилось. Могу вдохнуть. Верю в вас обоих.

И еще с улыбкой:

– Теперь я еще и сват. Успешный.

Он встает. Кладет мне руку на плечо.

– Завтра возвращаюсь в Питер. Жить можете у меня. Олень, ты же через два месяца едешь.

Выходит. Значит, у нас с ним есть еще ночь. Прощальная. Но мы решили год назад. Просто дел было многовато.

Остаемся вдвоем. С Олей.

Смотрю на нее. Она по мне.

Мила. Кругленька.

Такие глаза черные. А самая белокурая. Оригинально.

Могло быть похуже.

Намного.

******

Луна прогулок. Крещатик, Ботсад, университетские дворики. Книги, музыка, политика, шутки.

С ней любопытно. Максим вкус на женщин. Кое-как не была бы ему подругой.

Мы договорились: не публично. Тиснулись бы где-нибудь вместе — и Володя бы приперся. Из-за границы.

Жить у Максима не захотела. Я остался там один. А она с подругой.

Мы не торопились. Но время шло. Ей несколько недель в Москву.

Между нами ничего не было.

Я сомневался в себе. Никогда в жизни не был с женщиной дольше месяца.

Эти четыре года любовницы были, но только по работе. Может быть, я ей не подойду.

V-II. ПЕРВЫЙ РАЗ

Конец июня 1908 г.

Киев, ул. Владимирская, 16

Частная гимназия Жеребцовой.

Две недели до ее отъезда. Надо что-нибудь решать. Ушел в ее гимназию.

Каникулы в день.

Коридоры пустые, пух и пыль.

Золотая София в окне.

Главная улица. Владимирская. Главная гимназия.

Симон, возможно, главная твоя женщина. Приложись.

Кабинет рисования. Оля под лампой над работами, волосы узлом, очки, тре глаза.

Осматриваю реквизит. Стулья. Столы. Диван в углу.

Уже купила билет, но год отработала.

— Подожди, я тетради проверяю, — не поднимает глаз.

– Хорошо. У меня вечер свободный.

Прыгаю на подоконник, закуриваю. В окно. Дым вьется.

Оля что-то подчеркивает, пальцем сдвигает очки. Хорошо.

Сползаю. Тихо. Она вся в тетрадях. Я подхожу со стороны, присаживаюсь. Еще ниже. На колени. Уже под столом.

— Госпожа учительница… — дую ей в колени. – Мне бы пересдать.

Видит мои глаза из-под стола. Рассмеялась.

Я знаю, что она не целомудренна. Она знает, что я знаю. Максим предупредил.

— Симон, ты нормальный? — прячет улыбку.

- Совершенно. Учу новую программу.

Подползаю поближе, беру ее руку под столом, целую.

Бедра. Ох, эти панталоны.

Целую выше колен.

Дальше нет.

Она хихикает, щекотно. Нащупывает мой затылок, тихо: «Ты сумасшедший». Я – да, немножко.

Отвлек.

Спектакль нужно делать правильно. Не как Володя. Старайся, Симон.

Встает. Сдвигает бумаги от края. Я поднимаюсь. Становлюсь рядом. Она поворачивается ко мне корпусом, глаза блестят.

– Ну? - спрашивает.

Говорю: "Теперь практическая работа".

Садится на край. Беру ее колени, раздвигаю. Юбка на ней, блузка тоже, даже пуговицы не расстегнуты. Иду пальцами под панталоны.

Смотрю на нее.

Закрыла глаза. Дышит тихо.

А потом как у всех.

Дыхание сбилось, щеки налились, губы прикусили, пальцы судорожно держат край стола. Я держу темп, не тороплюсь.

По ее телу волна - видно, сводит плечи, дрожат шея, ногти режут лак столешни. Она вся напряглась и вдруг выдохнула, прижимая колени к моей руке, я не остановился.

Смотрел, как это накрывает ее снова и снова. Несколько книг рухнуло на пол.

Утешилась.

Открывает глаза.

Смотрю на нее, а у меня самого уже все стоит, тянет в живот. Она наклоняется вперед:

— Симон… а что мы делали?

- То, что все, - бормочу. У меня есть план продолжения. Ближе подсовываюсь, рукой держу ее за талию.

Качает головой:

– Нет. Волна эта. Что это?

- То есть?

– Ну что это такое? Как называется?

Я повис. Вынырнул Николай со своими вечными шутками:

— Но ведь тебе хорошо?

Растерянно улыбается:

– Я не знала, что так бывает. И в книгах не пишут… Почему?

Я смотрю на нее:

— Потому что половина браков развалилась бы.

Мы оба взрываемся смехом.

Меня рвало изнутри, в голове одно: диванчик. Стоя у нее не получится. Она уже получила первый раз – второй так не будет. Надо время и пространство. Думал.

Она спрыгнула, уперлась в меня животом. Проверила, хочу ли ее. Хочу ли вообще женщину.

– А теперь настоящая пересдача.

Повела меня к диванчику. Села расстегнулась, распустила волосы.

— Симончик… теперь твоя очередь. Как ты хочешь?

Меня прошибло от вопроса. Это же из-за Максима. Думаю, боялась что полизу не туда.

Все равно как.

Она легла. Я вошел. Без лишнего. У нее снова все было.

Я двигался ровно, слушал ее. И вовремя вышел – не у нее.

Лежали рядом. Тесно. Я чуть не свалился с того диванчика.

– Увидимся еще, – сказал я.

- Да, - ответила.

V-III. РЕШЕНИЕ

Июль 1908 г.

Киевская квартира М. Славинского

Две недели не виделись. Она закрывала дела. Я думал: не удовлетворил.

Жара. Стук в дверь. Я голый, едва успел штаны натянуть.

Оля. Смотрит прямо.

– Можно?

Значит, я все сделал как следует.

Метнулся к шкафчику: вытащил гренадин. Но нужен был лед. Взял миску, пошел на первый этаж. Сейчас вернусь, и будет.

Принес лед.

Олюня уже в одних панталонах, щеки горят, бутылка откупорена, цмулила из горла.

Заявила:

– Сейчас будет высокое искусство. Пойдемте в ванную.

Я стянул штаны, она панталон. Прихватил стопки и бутылку. Миску Олюня торжественно несла сама.

– Буду рисовать Климта.

– А мне как холст выставить? – смотрю на льдину в ее руке.

- Садись.

На изразце. Голые. Сидим напротив.

Окно приоткрыто, горячий воздух колышет занавеску.

Отхлебнули.

Касается льдом, ведет вниз по груди.

Поднимаюсь, все тает и течет. Еще одна льдина ускользнула, лязгнула о кафель, растаяла в луже.

Смеется, пытается "рисовать" какие-то климтовские круги, но льдины скользят, моментально тают. Вода растекается.

Жопами в мокром. Пряди ее волосы липнут к щекам. Бутылка пуста.

- Олюня... ну хватит...Давай в постель. Как нормальные люди.

Она бросила льдину в миску, вся распахнутая, мокрая, счастливая. Улыбнулась и протянула мне руку.

В спальне. Я лег на спину:

– Теперь ты сверху.

Колебалось. Спиртное получилось.

Что-то ее грызло.

Наконец села на меня. Сначала скованно, потом расслабилась. Дальше ее накрыло.

Я дал ей упасть на грудь, успокоиться. После перевернул, вошел сверху. Должен был выйти вовремя.

Затем. Тишина. Закрыла лицо руками.

— Я… думала, тебе противно. Я нехорошо. У меня круглая попа, живот…

Снова вспомнил Николая:

— Женщина без сраки — как деревня без церкви.

Вздрогнула, разрыдалась мне на плечи. Пробило. По-польски:

— Jaka ja głupia… какая же я дура… кстати, если сойдемся, выучи мой язык.

Я гладил ее мокрые волосы. Языки я учу легко. Меня сжимало внутри. Впервые за годы я хотел именно женщину. Всю.

Она вытерла глаза, улеглась. А потом тихо:

– Скажи… ты человек. А тебе нормально, что я над тобой?

Я посмотрел. Смотрю ей в глаза и говорю:

— Человек главный не от того, как он совокупляется. Главное, чтобы держал все в своих руках.

Видел. Это сняло с нее камень.

******

Она должна была ехать. В Москву.

В университет.

Я это знал с самого начала.

Теперь понял, что уже прикипел.

Не смогу без этой белокурой головы. Смеющаяся и плача как хочет. Она мне нужна.

Сказал ей прямо:

– Как будем вместе, у меня других женщин не будет. И долгих походок.

Она внимательно посмотрела:

— Значит, будут короткие?

Промолчал.

Не хотел лгать.

******

вокзал. День ее отъезда.

Сказал:

– Я решил.

Еду в Москву. Буду у тебя. Хочешь, сойдемся сразу. Нет — будем просто встречаться, как здесь, в Киеве. Но я буду жить в одном городе с тобой.

Ее глаза блеснули так, что все слова стали лишними.

> МОНОГРАФИЯ. С. Петлюра после знакомства с А.Бильской едет за ней в Москву, теряя должности в Питере и Киеве. Переходит на разные работы (бухгалтера и страховщика). В Москве возглавляет укр. колонию (землячество).

О. Б. учится в университете.

ЭПИЛОГ. ЛЮБОВЬ

Сентябрь 1918г.

Константиновские войска. школа.

Б-р Л. Украинки, 25

Теперь Лицей Богуна.

Камера Симона – бывший кабинет.

Стол, шкафы. Столбы из книг.

Умывальник с трещиной. Стул. Тахта.

Строго.

Он переводил германскую военную инструкцию.

Вошла Оля. С сумкой.

Улыбнулась:

– Василий вернулся. Завез малышку. Чешскую она уже знает, на этот раз привыкнет быстрее.

Симон поднял голову. Тепло прокатилось грудью.

Оля начала разлагаться.

– От зайчиков. Мальчику Симону.

Дюжина груш, тяжелых, спелых. Поставила их на стол. Строкой. Они упорно не хотели стоять.

Катились.

- От Никиты. Сказал: выйдешь, будет целая коллекция. Булькающая. Ты любишь.

Симон не сдержал смеха:

- Вот дурак. Я столько не выпью.

Оля подала футляр.

– Это от Максима. Волнуется. Говорит, ходил к гетману. За тебя. И еще уйдет. Когда он вернется от своего кайзера.

Симон осторожно вскрыл. Новые очки на заказ. Его размер, диоптрия.

Положил на стол:

— Обними его за меня.

Вытащила последнее. Вязаные носки. Одна серая, другая начиналась тоже серой, но довязана синей. Кособоки. Петли кривые.

– Это мое. Не умею я. Но теплые.

Симона проникло. Повел рукой по синей нитке, как золотое шитье.

— Как они хороши…

Тишина. Оля выдохнула.

Начала рассказывать все, что слышала.

Темнело.

Оставалась на ночь. Ночи становились холоднее. Грубую еще не топили. Разве что у немцев. Симона держали отдельно от остальных политических. Без статьи.

Надо ложиться. Они не раздевались. Холодно.

– Болит? — спросил Симон.

Оля вздохнула. Как обычно перед окончанием лечения. Больше всего ей хотелось скрутиться баранкой и чтобы никто не трогал. Вместо этого вынуждена моститься здесь.

Симон прижался к стене боком. Оля рядом, лицом к нему. Тахта узкая. Одеяло казенное. Стеганая.

Уперлась лбом в его плечо.

Он поднимает руку и пододвигает женщину поближе. Тепло к теплу.

Больше ничего.

Удивительная тюрьма.

Без статьи. С Олей. Без теплого одеяла.

Перед сном он говорит:

— В следующий раз одень что-нибудь, что не жалко.

Оля сквозь усталость:

– Что? Снова?

Ничего не ответил. Только удержал ее поближе. Чтобы не упала с тахты.

## #32. Гетман

ПРОЛОГ. ЛЕВЫЕ

Сентябрь 1918 г.

Август был жаркий. Под Гетманом горела земля. Немцы после убийства Айхгорна смотрели на него как на временного.

Искали заменителя. Тот сидел за решеткой под немецким караулом, пил чай. Переводил военные книги на украинский.

Сыпал фронт Великой войны. Немцев избивали.

Ножи в спину. Разведка доносила: Шаповал и Винниченко готовят восстание. Болбочан ненадежен. Изменит.

Эти бешеные прикрывались лозунгом «обновления Кабинета», но действительно готовились к бою.

Шаповал обладал иммунитетом.

Павел дал слово Симону не трогать его и уничтожить все бумаги. Сделано. Никита чист, как хрусталь. У него подживала Петлюрова женщина.

Винниченко делал вид, что гетмана не существует. Этот "писателишка" ежедневно приходил к нему.

За Петлюру ни слова.

Требовал: кабинеты, портфели, землю крестьянам.

Позволял себе наглость.

"Украинское государство не может помогать оружием Деникину!".

Конченный социалист.

Павел уверен: Деникин – сила, надо выдавать все. Украинцев не считает людьми? Второстепенное.

Мерзкий Винниченко. Толкал каждый день: "Белая офицерня вас предаст".

Чушь. Павел же щедро насыпал белыми деньгами и оружием. Они дали слово офицера. Дворяне. Отечество. Такие не изменят.

В середине августа премьер Лизогуб уехал в Берлин. Без результата. Не заметили. Скоропадский решил: уедет сам. Держал это в тайне. Донцову не сказал. Министры узнали последними.

> ПРИМЕЧАНИЕ. После тюрьмы В.Винниченко часто бывал в резиденции. Это было дымовым занавесом для деятельности М. Шаповала.

I. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ИМПЕРИИ

2-17 сентября 1918 г.

Берлин (а также Потсдам, Кельн, Кассель, Киль, Спа, Ганновер и Эссен)

Парадные анфилады, камертон тишины перед обвалом. Оркестр играет, серебро блестит, в воздухе смешанный запах воска и перегоревшей истории.

Немцам нужен украинский хлеб. На их улицах пахло голодом. Первые смерти в очередях за едой. Но в этих залах сияла позолота и разносились звонкие фанфары. Гулянка на краю кратера.

Хуже голода воняли только красные. Готовились начать революцию.

Скоропадский шел ковром, мягким, тяжелым, держащим шаги Гогенцоллернов. И знал: как рухнет фронт, ничего не останется. Вот бы зиму высидеть. Ну не считать же этих нелепых социалистов конкурентами. Что они могут, эти клоуны.

Кайзер встретил объятиями. Шаркались. Улыбался искренне, почти тепло. Доброжелательность короны была честной. Как честной бывает тишина палаты реанимации.

Император вручил гетману Большой Крест Красного Орла, высший орден империи. Павел почувствовал: ему наполняют бокал, словно не было слова «завтра».

В этот момент время остановилось.

Ему улыбались как государственнику, а он уже видел себя свидетелем некролога.

Бокалы звенели.

Последний тост.

Затемнение.

Красный тротуар во дворце в Киеве. Теперь на нем сидит оппозиция.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Украинская делегация во главе с Гетманом стала последней межгосударственной миссией, принятой Империей Гогенцоллернов.

> ВОСПОМИНАНИЯ П. СКОРОПАДСКОГО (1919, писал рус. языком).:

В разговоре [з кайзером] я высказал мысль: царь может лишь тогда отказаться от власти, когда все средства уж исчерпаны. Моя фраза врезалась в голову императора. В ноябре он указывал на то, что не имеет права отрекаться и что на этом настаивал гетман.

II. КОВРОВОЕ ПОКРЫТИЕ

5 октября 1918г.

перехр. Институтской/Левашовской

Резиденция Гетьмана П. Скоропадского

II-I. АКТОРЫ

Большой зал. Лакированный паркет с мербау. Предшественник, русский губернатор, знал толк в дереве.

Продольный дубовый стол тяжелый, темный. Мокрый черный отблеск лака. Стулья в обивке с подлокотниками вдоль по обе стороны. С торца кресло Гетмана.

Каждый метр букета роз, подпоясанные сине-желтым шелком. Кристалл с водой, серебро для пепла. Тяжелый бархат на окнах. Золотые кисти.

театр власти.

Пусто. Заседание сейчас начнется. Несколько девушек расставляют стаканы. И салфетки.

Гетман не желал. Его заставили принять этих ничтожеств.

Переговоры с оппозицией.

Социалисты всех видов.

— Вы должны. Нам нужно национальное правительство. С этим… как его там зовут… Петлиурой.

(нем. Вы должны. Нужно национальное правительство. С этим… как его… Петлюрой.) —

Сказал генерал Гренер.

Ему не отказывают.

Павел кивнул.

Список ожидаемых гостей.

Будь им неладно.

Винниченко – социал-демократ.

Шаповал – социал-революционер.

Ефремов, Швец, Макаренко, Андриевский (массовка).

Еще и Чикаленко плюс кандидаты на министерские портфели: Стебницкий и Славинский.

"Полная деструкция", подытожил Гетьман, зайдя в свой кабинет перед встречей.

II-II. ПРЕЛЮДИЯ

Павел дернулся.

В его кабинете в кресле посетителя сидел Максим Славинский. Уверенно, как дома.

Что себе позволяет этот деревенщина из Киевщины?

- Sans Symon, rien ne peut tener. (фр. Без Симона ничего не удержать). Он лучше, что сейчас есть. – сказал дипломат.

Грязный извращенец.

Павел сжал губы.

Хотел ответить, но в горле застряла тишина. В нерве Гетман совсем не мог на украинском. А оставаться спокойным рядом с этим [гетманская цензура] он не мог.

За плечом Максима поднялась тень Петлюры. Спокойная, неподвижная.

Взгляд прямо у Гетьмана. В черной вышиванке. С пепельной челкой.

Павел махнул головой.

Призрак, исчезни!

– Пойдемте, господин Славинский. Нас уже ждут. – отвернулся. Не хотел встретиться глазами с призраком.

Вышли из кабинета.

II-III. ВХОД ДЕЛЕГАЦИИ

Зал готов. Аромат роз растекается в воздухе.

Генерал Гренер сидит в торце стола, по правую руку от пустого кресла Гетмана. Власть.

Донцы сбоку, под стеной, с блокнотом. Не за столом. Просто как свидетель.

Дверь трещат. Репают.

Первыми заходят Шаповал в сером твидовом пиджаке, волосы неуложенные, чуждый блеску;

дальше Ефремов, Швец, Макаренко, Андриевский — как фон, подвижный, но без голоса.

Следом Чикаленко важно, за ним Стебницкий.

Винниченко последним. Договорился после заседания провести агитацию одной горничной. Черный костюм, белые манжеты, золотые часы.

Пауза.

Входит Гетман. За ним Максим Славинский в строгом темно-синем костюме в клеточку.

Павел садится рядом с Гренером.

Максим крайний в ряду.

А над ним снова призрак Петлюры. В черном. Оперся костяшками на стол.

Кроме видения Симона, у Гетьмана была еще одна проблема.

По-украински он так и не может свободно. На русском с этими клоунами нежелательно. Родной французский будет оскорблением для Гренера.

Так что немецкая.

II-IV. ВЫСТУПЛЕНИЯ

Винниченко рвется первым. Театральный тон, пафос, бьет себя в грудь:

- Простые люди ждут! Мы требуем министерства! Не допустим засилье русские в правительстве! Кабинет Украинского государства должен быть из украинцев!

Слова сыплются, как плохая агитка. Павел скривился. Что писатель знает. У россиян есть опыт работы "на великое государство". Надо пользоваться.

Шаповал молчит. Едва заметна улыбка. Он уже там, в Белой Церкви, с Евгением. Этот фарс его не интересует.

Ефремов говорит ровно, по-настоящему. Хочет понимания, хочет расширить представительство.

– Наше место – не против, а вместе, – его голос звучит трезво.

Последним поднимается Максим.

— Украине нужно национальное правительство. И новый военный министр. Выпустите Петлюру. Немедленно. И решайте земельный вопрос.

Контраст с Володей режет глаз.

Гетман смотрит на Славинского.

Призрак Петлюры молчит. Но присутствует.

Донцов тихо фиксирует каждое слово.

Гренер — молчаливая железная ось, через которую все реплики звучат на немецком.

II-V. ГЕТМАН

Гетман сидел, слушал.

Перед глазами крутился образ: что было бы, если бы Винниченко дорвался к его креслу силой.

Страшно.

В сто раз хуже, чем Петлюра.

Пусть даже извращенец. Но умеренный.

Ефремов? Еще более спокойный. Но кто его знает в народе? Никто. Их имена для массы – пустой звук.

Павел записал:

Писатель = балаган и хаос.

Петлюра = шанс и твердость. Мерзость. Но умеренный.

Запись закончилась. Павел понял. Лучше он выпустит его сам. Чем немцы. Или простые люди вызволять пойдут.

Выпустит.

Но… потом.

II-VI. РЕШЕНИЕ

Гетман произносит решение:

— Все ваши министры входят в состав правительства. Кроме министра войны.

(нем. Все ваши министры входят в правительство. Кроме военного.)

Петлюру пока не выпускаю, он без портфеля.

У Шаповала дернулась губа. Едва сдержал смех.

— Und was hat Sie so zum Lachen gebracht? (нем. А что вас так рассмешило), господин Шаповал? – Павел спросил спокойно, но так, чтобы услышали все.

Никита откинулся, черные глаза сверкнули. Тон притворно-покорный, с насмешкой:

— Ваше ясновельможность, простите, я у вас сомневался. Уж был думал, выпустите. Sie verfolgen unbeirrt den Kurs zur Vernichtung des Staates. (нем. А вы крепко держите курс на уничтожение государства).

И стукнул металлической набойкой сапог по дорогому лакированному паркету.

Зал на мгновение замер. Володя расправил манжеты и улыбнулся. Win-win: портфели ближе, Петлюра сидит. Это заметил даже Павел.

Гренер выпрямился еще сильнее, Донцов записал фразу Шаповала в блокнот.

Гетман почувствовал, как в груди что-то сжалось. Он молчал. Тишина в комнате стала тяжелее любых слов.

II-VII. ФАТУМ

Павел еще раз взглянул на Винниченко.

Пустота. Балаган.

Черный костюм, белая рубашка.

Пингвин из детской книги на английском языке, которую Павел читал своим дочерям.

Затем на Славинском.

Темно-синяя ткань глушила свет и сидела идеально. Дипломат склонился над листом, мелкие строчки бежали ровно. Рука замерла. Глаза поднялись, встретили взгляд Павла.

И тогда Гетман увидел невозможное: позади Максима Симон, охвативший лицо назад своими тонкими пальцами, блеснуло серебряное кольцо. А дальше коснулся его губами. Быстро, почти неслышно.

Нет-нет. Не подумайте.

Павел не такой. Он никогда извращениями не интересовался.

Не видел, как это происходит.

Но не мог остановить свое воображение.

Эти двое чего только не производили.

Как гимнасты из шапито.

Прямо здесь.

На столе. На стульях. Повсюду.

При всех.

Бесстыдники.

Павлу не хватало лексики, какого-либо из известных ему языков.

Но он не мог оторвать взгляд от Максима. С привидением. Павел пытался понять, кто командует.

“Они упивались сладостію взаимныхъ лобзаній, неистово стремясь къ вершинамъ божественнаго наслажденія…”

— вспомнилось Павлу из какой-то книги с розовыми сердечками на обложке.

От созерцания тех "лобзаний" Павлу стало плохо.

Заклял. Глаза округлились.

Ладони стали мокрые.

Легкая тошнота.

О Господи!

Вдруг кто-нибудь заметит?

Нет.

Нельзя.

Встряхнул головой.

Застыл.

Все в зале смотрели на него.

Никита сразу понял. Гетман сейчас видел совокупление своего дипломата и главного оппозиционера. Это было так смешно, что Никита едва держался, чтобы не упасть под стол.

Донцов тоже просек: читал компромат. Ему не смешно. Гетман не может отделить частное от государственного.

Остальные не знали причины, но заметили странную дрожь его Превосходительства.

Молчавший все время Чикаленко пристально вглядывался в глаза Павлу.

Глухо.

На Гетьмана навалился фатализм.

Понял: Симон его уже победил.

Хоть и за решеткой.

И только с этим осознанием призрак исчез.

Донцов для Телеграфного агентства:

«для большего сближения между гетманом и украинским гражданством найдена хорошая почва, и что такое сближение в скором времени осуществится».

> ПРИМЕЧАНИЕ. Текст Д. Донцова представлен дословно.

> ПРИМЕЧАНИЕ 2. В то время в доступе были только фотографии с обнаженными людьми (обоих полов), но без какого-либо взаимодействия. Следовательно, воображение Гетьмана не имело реальных прототипов. В 1910 г. 13 стран в Париже подписали соглашение о запрещении издания и распространения порнографических материалов.

II. БРЕДНЯ

Гетман не изменил себе. Снова опоздал на полжизни.

Совещание прошло 5 октября.

А Кабинет официально вступил в полномочия только 24-го (на бумаге – 19-го).

В тот день газеты писали мелким шрифтом:

Новый состав Кабинета министров!

Лизогуб остается премьером!

Правительство то же, только добавлено пять представителей от УНС:

— А. Вязлов — министерство юстиции,

- А. Лотоцкий - министерство вероисповеданий,

- М. Славинский - министерство труда,

- П. Стебницкий - министерство образования,

- В. Леонтович - министерство земельных дел.

Почему дипломат и переводчик Славинский стал министром труда – объяснить никто не мог.

Однако это не имело никакого значения.

Ибо все первые полосы изобиловали БОЛЬШИМИ БУКВАМИ:

ВОЙНА ОКОНЧАЕТСЯ!

В ГЕРМАНИИ — СКОРО РЕВОЛЮЦИЯ?

КАЙЗЕРУ КОНЕЦ!

Немцы скоро уйдут из Киева!

Новое-не-новое правительство никому не было интересно.

Петлюру не выпустили.

Никто не доволен.

Белая офицерня обиделась: даже эти пятеро украинцев стали костью в русскоязычном едино-неделимом горле.

На рынках.

На площадях.

Единственный вопрос: неужели Ленин и красные?

Тогда и сам Гетман наконец-то почувствовал, что земля под ним шатается.

> ПРИМЕЧАНИЕ. Эти пятеро украинцев с портфелями продержались меньше месяца. Дальше их заменили россиянами. (те имели имперский опыт и отрицали существование украинского языка).

> ПРИМЕЧАНИЕ 2. Четыре дня после встречи с УНС, 9.10., в разговоре с предст. русских (белых) полк. Немного гетман заметил: “…я всегда был приверженцем федерации с Россией… Пришло время единого руководства из Петербурга”.

III. ПРОГРАММА ШОУ

Октябрь 1918

Константиновские войска. школа.

Б-р Л. Украинки, 25

Теперь Лицей Богуна.

Камера Симона.

Холод и пыль. На дровах экономят. Немцы шатаются. Не до обогрева политических заключенных. Уборка камер? Обойдутся.

Книги повсюду. На столе, на шкафу, на полу, на подоконнике. Густой запах старой бумаги, немного отсыревшей, бил в нос еще с порога.

Дверь скрипнула.

Оля вошла. Сбросила пальто, шляпку. Шоколадное шерстяное платье, пуговицы по пояс. Симон знал это платье – его не жалко.

Встал. Кивнул.

Оля бросила котомку. Остановилась.

- Обними.

Симон шагнул. Руки под лифом. Холодные ладони коснулись кожи. Остановился. Выдохнул. Глубже. В тепло.

Оля кивнула. Там.

Пальцы нащупали бумагу. Сложенный, маленький, как пол ладони. Есть!

Вытащил, сжал в кулаке. Лист теплый, пахнет Олей. Почерк Русовой. Симон знал.

Обнять крепче. Скважина в дверях должна видеть только страсть. Бумага уже в кармане.

- Как в прошлый раз? – прошептала Оля.

– Громче, – бросил Симон.

III-I. ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ

Симон отошел в угол, чтобы из щели ничего не было видно. Жена за ним.

Оля резко распустила белокурые кудри, сбила неряшливо, словно ее дергали за волосы. Провела ладонью по его голове — чуб торчал криво, как и полагается. Расстегнула его воротник, загнула одну сторону внутрь.

Он ответил резко: сжал ее лиф обеими руками, пуговицы треснули и покатились по паркету. Ткань разошлась, грудь вылезла наружу, наполовину обнаженная, сдвинутая в сторону. Зрелище было именно такое, которое должно было выглядывать из щели. Грязно и убедительно.

Оля приподняла юбку, стянула чулок с ноги. Оставила болтаться у ботинка. Панталоны пошли тряпкой на пол.

Осмотрелась из угла. Симон подготовился: стулья под рукой, кувшин и стаканы под рукой, бумаги разбросаны. Какой-то хлам.

Где он его взял?

Было чем бросаться и швырять.

Симон схватил ее за запястья, резко повалил на тахту. Узко, жестко. Неловко. Оля поерзала спиной, завертелась боком, барахталась, соперничая. Крики бились в потолок.

"Козёл!"

Всю жизнь мне избавил!

Кобель паршивый! — визг становился все громче.

Подушка полетела на пол.

Одеяло повисло на краю тахты.

Бумаги с шорохом разлетались по всей комнате.

Шум нарастал.

Симон подхватил ее, прижал к стене – теперь уже прямо посреди комнаты, в полном видном месте. Она визжала, рвалась, хватала все, что попадалось под руку: кусок ткани, обрывки книг, обитый угол стула. Отражалась как могла.

– Ненавижу тебя! Я все о тебе знаю! — Олюньця старалась по полной.

Стул глухо упал набок, грохот прокатился по комнате.

Кувшин ударился о стену, разлетелся, вода поползла по штукатурке.

Шум прокатился по коридорам, как набат.

III-II. КУЛЬМИНАЦИЯ

Оля визжала, захлебываясь воздухом:

– Спасайте! Он меня убьет!

Замки звякнули, дверь распахнулась. Ворвались часовые — сапоги грянули по полу.

Перед ними картинка.

Симон расхристан, рубашка на груди расстегнута, держит женщину за руку. Чуб мокрый. Щека поцарапана.

Оля задыхается, грудь полуобнажена, лиф надорван, волосы взлохмачены. Щеки красные. Чулок висит. Плюется.

Симон посмотрел холодно, дерзко:

- Семейные разборки. Не слушайте глупую бабушку.

И пригладил рукой непослушную челку.

Часовые переглянулись, хмыкнули, захлопнули дверь с грохотом. Коридор снова стал глух.

Из камеры послышался один последний дикий вскрик. Что-то упало. И тишина.

III-III. ПЕРЕХОД

Долго. Молча.

Оля на тахте, на спине, колени изогнутые, дыхание медленно выравнивается.

Симон накрывает ее одеялом.

Садится на стулья рядом, тяжело опершись локтями о колени.

Она повернула голову к нему. Голос прозвучал ровно, без истерики, тихо:

— А если бы ты меня убивал?

Они не спасли бы. Женщина всегда дура. Зато ты у нас мужчина. Ого-го.

Настоящий пыль атаман. Самец господи прости. А компромат победила женщина. - вздохнула.

Симон вздрогнул.

Оля добавила:

— Максим как министр. Так сможет зайти к тебе.

Симон молчал.

Думал.

Слова ударили, как нож.

Он наклонился, сжимая пальцы.

- Przepraszam. Zrobiłem z ciebie histeryczkę. Wystawiłem cię… (Прости. Я сделал из тебя истеричку. Подставил…)

Тишина снова упала между ними, только стук воды в рукомойке и шелест ее дыхания. Это все, чтобы отбелить его образ.

III-IV. ОТКАТ

Симон сел на край тахты. Долго молчал, потом, унимая голос, спросил:

– Ну что мне сделать?

Наклонился, головой коснулся одеяла, пригладил его сверху.

Оля резко потянула его за уши, прищурилась угольками:

— Co z ciebie wziąć (Что с тебя взять)… Трахни меня, дурак. Я уже долечилась.

Он послушно скользнул под одеяло. Ее тело дрогнуло, она закрыла глаза. Глубоко вздохнула. Подтянула одеяло к голове.

Покрытая тахта пошла по холмам.

Контрнаратив запущено.

Завтра будет готова история: «Петлюра старуху мордует».

Послезавтра — новая версия: «Баба сама визжит, потому что глупа. Мужик разберется».

А через неделю из Печерской тюрьмы вылезет новенький сюжет. С подробностями, улыбками, матерными словами, преувеличениями, позами и анекдотами.

Сплетня станет главным оружием.

IV. Новая жизнь (Москва, 1908–1911)

Оли 23-26

Саймон 29-32

IV-I. ПОД ОДНОЙ КРЫШЕЙ

Оле было двадцать три, и в первый раз она жила с мужем.

К тому же сами общежития, тесные квартиры с подругами. А теперь одна комната на двоих. С грубой и умывальником.

Москва дала Оле университет и работу репетитором. Платили немного, но хватало на книги, бумагу, хлеб. Все остальное на Симоне. Он тянул две работы: бухгалтерия и страховая контора. Приходил истощенный, но не жаловался.

Ради жизни с женщиной он отказался от руководящих должностей, издательств, денег. Ибо мужчина без семьи неполноценный. В его случае такой женщины, которая приняла бы его со всеми потрохами, больше не будет. Ради нее выучил польский.

Стол, узкая кровать, две лампы. Газета вместо скатерти, вешалка, комод вместо шкафа. Вечером она грела чайник на общей кухне и сидела с конспектами.

Он получал счета, что-то подсчитывал, откладывал и смотрел на нее.

Оле было странно, как он умел все равно ловко писать обеими руками. Свободно. Когда какой хотел.

Партия была где-то далеко, но появилось украинское землячество в столице жандармов.

Но в этих четырех стенах он был ее.

Не романтическое приключение, а простая совместная жизнь. Дрова, холодные утренники, его рубашки и носки.

Думала: "Может быть, так оно и должно быть. Не выставка чувств, а опора. Не блеск, а держаться вместе".

IV-II. Я ВСЕ СДЕЛАЛ

Однажды вечером Оля склонилась над конспектами. Симон снял очки, потер нос, выдохнул:

– Для Украины я уже все сделал. Теперь поживу как все.

Оля улыбнулась. А вдруг.

Книги, обучение, работа, ужины вдвоем. Иногда театр. Когда есть деньги.

Но нет: самообман.

Его снова будет тянуть: землячество, кружки, не дай бог, еще партия с социалистами. Он ведь не сможет. Здесь. В покое.

Положила ему руку на запястье.

– Для себя сделай. Albo chociaż dla mnie (Или хотя бы для меня).

Симон взглянул внимательно, будто впервые понял, что "все сделал" еще не значит "все начал".

IV-III. ПОХОДЕНЬКИ

Максим частенько приезжал в Москву. Оставался у них на ночь. Привозил подарки.

Оля тогда ложилась на их кровати, Максим с ней, и они всю ночь тарахтели. Смеялись. До сих пор были лучшими друзьями.

Симон же вытаскивал раскладушку и прижимал ее к стене. С Максимом все давно прошло.

В этих отношениях у Симона был другой уровень жизни, квартиры в Питере и Киеве. Должности. Сейчас темная цокольная комната, теснота, холод.

Оля смотрела на раскладушку. На своего мужа. Знала, что они и переживут.

Иногда Симон исчезал на вечер или ночь.

это могли быть земляческие встречи с обсуждениями и алкоголем.

Но кроме этого бывали еще мужские "походы", "гульки". Оля так и не выдумала, как это верно именовать.

Даже не знала, у кого еще такое бывает в семьях.

Никого постоянного у него не было. Разовые. Не женщины.

Симон держал слово, на юбке даже не смотрел. Считал себя верным.

Оля знала о каждом таком "походе".

После возвращений он сам показывал свою глупую логику: избегал входить в нее, потому что боялся – вдруг инфекция.

Как будто это видно снаружи.

Наивно. Детский. Но такова была его правда. И весь он.

В такие моменты их близость была иной, без вхождения, но Оля все равно была довольна, у них все получалось.

Для Симона Оля оставалась не главной женщиной.

Она была главным человеком.

IV-IV. ВОЛОДЯ-1910

Осень-1910

Для Оли было открытием: отшит ею в Киеве кавалер, Володя, вернулся в ее жизнь. Из-за Симона. Появлялся черным пятном слишком часто. Там, где нужно, и там, где совсем не нужно. В гости приходил. В шикарном костюме. С кучей денег. Иногда с какими-нибудь женщинами.

Знала, он холост. Не живет ни с кем. "Он очень одинок," - объяснил ей мужчина. Почему да, она не понимала.

Осенью 1910 года Симон получил от него письмо. Оля его не читала. После этого Симон исчез на двадцать дней "за границу". Да он сказал.

Когда вернулся, все шло нормально: брал Олю целиком, без опаски.

А еще отрубил раз и навсегда:

- Ольца, чтобы ты знала. С этим никогда ничего не было, нет и не будет.

Володя был не о том. Оля убедилась.

IV-V. ПОЛНОСТЬЮ

Осень-зима 1910/1911 г.

Неделя после возвращения.

У них уже все было. Несколько раз. По-прежнему: он выходил раньше времени, осторожно.

В тот вечер Оля принесла еду из кухни. В комнате на столе – грубая кухонная доска, вся в черных выжженных кругах. На ней закопчена чугунная сковорода с жареными яйцами и салом. Симон как раз резал ломти. И сыпал перец с мельницы.

– Давай будем вместе полностью.

Она сначала не поняла.

– Как to? (Как это?)

Он поставил кусок хлеба, посмотрел просто:

– Я не буду выходить.

Ее прошило. Слова казались простыми, но смысл был один: беременность, конец университета, деньги — дыра, одно сплошное выживание.

Она молчала два дня.

Искала ответ.

Ей двадцать пять, ему тридцать один, неизвестно что дальше, но сейчас они вместе.

И сказала коротко:

— Добрже. (Хорошо)

Где-то в глубине ее грызла мысль: эти двадцать дней за границей как-то здесь замешаны. Но она не спрашивала.

******

Середина октября в Москве. Снег первый, мокрый, липкий. По улице сверху звонит трамвай, словно колеса идут прямо по потолку. Комната цокольная, будто утоплена в грунт: окна почти на уровне земли, люди ходят буквально над их головами, но они закрыты от чужих глаз навесом.

Оля сидела на подоконнике, придвинув под себя подушку, чтобы не тянуло холодом. Кружка уже пуста. Эмалированная, со сколотым боком.

Симон только что вернулся. Пальто еще не снял, но остановился, смотрел на нее молча. Завис между словом и движением.

- Что замер, - Олю несло от страха, конечности бил холод, а между ног пылало.

Она целый день представляла, как это будет по-новому. Аж грудь заболела.

— Kurwa mać, myślałeś, что я uciekně? (Курва, ты думал, я убегу?)

Ибо мой муж хочет ребенка?

Она смотрела ему прямо в глаза.

— Другой бы кончил и сказал: забыл. А с тобой можно говорить.

Симон задержал взгляд и наконец сказал ровно:

– Так не делается. Я не хочу тебя потерять.

Оля молчала. Ей колени свело — страшно. Поставила ноги на поверхность. Он увидел. Подошел, положил ладонь. Икры ей дрожали. Теплые носки ни при чем, так сводило с ума.

Он отошел. Медленно снял пальто, повесил. Затем свитер. Остался в одних штанах и рубашке.

Стал перед ней, протянул руки и стал медленно гладить ее ноги. Внутренняя сторона бедер, под коленями. Лоскотно. Сироты шли по телу.

Постепенно она сама развела бедра. Расстегнула пуговицы на лифе.

Он придвинулся, дернул подушку, ее корпус уперся в него. Голова скрылась в ее груди, он зацеловал их, как только умел, чтобы ее перестало трясти. Даже на прикосновение чувствовалось: боится.

Руки легли ей на спину поверх колючего теплого платья, крепко обняли.

И только тогда она перестала трястись.

– Можно? – прошептал он.

Она кивнула.

Теплые губы по коже изгнали ужас. На этот раз все было по-другому. Перед ней – ее муж. Без официальных бумаг. Но он был тем, кто держал ее жизнь. Никакого более близкого человека у него за всю жизнь не было. Они уже два с половиной года вместе.

Он стянул штаны, но оставил рубашку – в комнате было холодно. Оперся на подоконник, окрашенный в десятки слоев белого.

Ее накрыло сразу, с самого входа. Изредка такое бывало. Не в первый раз.

Когда долго ждать.

Она согнулась, прикусила губу, вцепилась в него руками и скрещенными ногами, волна прошла сквозь все тело еще до его первого движения.

Выдохнула долго, с самого нутра, будто наконец позволила себе упасть.

Схватила себя за голову.

Она оставалась в неге, расслаблена, открыта. А он шел дальше, словно произносил что-то невысказанное каждым движением. Это было иначе: не как всегда — путь, ведущий вглубь, до самой его сути.

И вдруг остановился. Замер, держа ее одной рукой, словно боялся потерять. Наклонился и поцеловал в лоб. Не губы, не шею, в лоб, как в самое святое место.

А потом отпустил себя. Схватился двумя руками за подоконник. И из него вырвалось то, что сдерживал с ней годами: целая часть его самого. Она видела это в лице – глаза зависли, чуб от пота поднялся, губы что-то шептали, Оля не поняла, что.

Из окна зажег трамвай. Оля посмотрела. Глаза Симона изменили цвет. С холодного синего на серую, как пыль.

Отдал себя полностью. Несколькими волнами. К остальным.

Оля такое впервые видела. Хотелось гладить его серые волосы и зацеловать.

Так и жили четыре месяца. Симон сильно изменился. Повторял, что он счастлив.

IV-VI. БЕРЕМЕННОСТЬ

Март 1911 г.

В марте Оля выдала: беременна. Врач подтвердил.

Думала о деньгах. Как дальше? С университетом все, разве еще до лета доходит. А что потом? Работа, жилье, хлеб.

Симон о другом: чтобы она выжила. Помнил. Володя: умер ребенок. Ефремов: жена потеряла и больше никогда не беременела.

Мать умерла в родах. А его родная сбросила несколько беременностей и похоронила двоих рожденных.

Он писал, редактировал, бегал на заседание. Зарабатывал мало, не мог бросить землячество.

Оля делала, сколько позволяло тело даже беременной.

Предложила. Будет мальчик – Максим. Девочка – Лариса (Леся). В честь того, без кого не было бы их семьи, и его первой любви.

Близость к беременности не прекратилась. Она желала. Повсюду. Постоянно. Когда не тошнило.

Он сначала пугался, а потом понял, без этого только хуже. Так и говорила: убью тебя, Симончик, если не способен здесь и сейчас.

Понял. Это его держит. Чтобы не сойти с ума и преодолеть страх.

Вместе они шли дальше.

Как будто две картонки на воде.

Она боялась нищеты, он могилы.

Балансируют на грани. Но не тонут.

ЭПИЛОГ. МОРОК

1 ноября 1918 г.

Киев, ул. Рейтарская, 37

Квартира М. Шаповала

Грубка чуть теплая.

Никита пришел быстро, даже пальто не снял. Глаза темные.

- Нет Симона в школе уже пару дней. Неизвестно ничего. – бросил с порога.

Оля застыла.

– Как знаешь?

– Есть один… сказал. — пробормотал Шаповал.

Она впилась взглядом: какой один?

Отмахнулся. Кто-то из немцев. Может любовник.

Сообщил и скрылся. В кухню.

Оля бледнеет. Села, как в воду.

– Господи… Не может быть.

На Никите лица нет. Симона могли убить по-тихому. Это не игра. Достал коньяк, хлюпнул.

Скло стукнуло.

– Это не немцы, – тихо сказал Шаповал, глядя в темноту окна. – Это он. Гетман. Я его тогда видел. Мстит. Но молиться ему на Петлюру надо.

Оля склонилась над стаканом, коснулась ободка губами.

Горечь и огонь в горле.

А в груди пустота.

> Д.ДОРОШЕНКО, Воспоминания:

Гетман обдумывал выпустить С.Петлюру и отправить заграницу "чтобы не усложнял ситуацию".

П. Скоропадского раздражал украинский язык С.П., который он называл "галичанской", "неприемлимой для местных малороссов".

[*Гетман укр. не говорил даже в первые годы эмиграции.]

> ПРИМЕЧАНИЕ. С.Петлюра мог говорить обоими вариантами тогдашнего укр.языка, надднепр. и т.н. галицкой. Легко переключался. Смешивал, адаптировал к ситуации и собеседнику.

## #33. Евгений

ПРОЛОГ. ТЫ СЛЕДУЮЩИЙ

28 февраля 1918 г.

Ирпень (бои за освобождение Киева)

Вагон качался на стыках.

Товарный. Холоден. Деревянный.

Под ними несколько шинелей, притрушенные опилками. Чтобы потеплее.

Запах железа смешивался с потом и водкой.

Воздух влажный, весенний.

Сено повсюду: и перина, и ковер, и одеяло.

Евгений и Симон сидели спиной к деревянной стене со щелью. Две пары высоких сапог пятно. Задувало.

Кутаться. И греться изнутри.

Фляга ходила как трофей.

Блики мигали в руках. Евгений пил, морщился, вытирал губы рукавом.

Симон проглатывал медленно, как лекарство. Поднимал руку, выныривали багровые четки. Черный ониксовый крестик.

– Я вхожу в Киев, – Евгений захлебывался счастьем. — Мы убили москалей, Симон. Киев наш!

– Всегда наш, – уточнил тот.

Евгений смеялся, но в глазах стояла усталость.

С крыши сыпали опилки, в углу шмыгнула мышь.

Постучало, колеса играли какую-то свою мелодию.

Симон подвинулся поближе.

Сел боком к стене.

Выпрямил ноги под колени Евгению,

коснулся сапогом его штанины.

- Теплее будет, - сказал буднично.

— От тебя воняет водкой. - пробормотал Евгений.