Несовершенные любовники

Они часто вот так, с большой задержкой, отвечали на поставленный вопрос, но они ничего не забывали, а просто жили в своем особом измерении времени, и поначалу я ничего не понимал. Мне необходимо было приручить мое второе «я», получившее доступ в их мир, это было как в доме, где мебель вроде бы знакомая, но так забавно переставленная, что какое-то время приходится передвигаться на ощупь, чтобы привыкнуть к новой обстановке.

«Кем им?» В ответ они лишь пожали плечами, и мне не сразу вспомнилась моя глупая, опрометчиво брошенная фраза: «Я мог бы стать вашим братом», и я прикинулся, что ничего не помню. Эти маленькие гаденыши напустили на себя такой вид, что я не нахожу слов, чтобы его описать, — увы, в свои девять лет я был совсем несмышленышем, а они, такие маленькие и пушистые, на самом деле были по-своему гораздо старше и хитрее меня. Ну вот, апноэ возвращается, и и и, это пройдет, я уверен в этом, я знаю, что это пройдет, но пока мне приходится мчаться среди слов, фраз и страниц, опасаясь, как бы все это не улетело и я не оказался бы вновь таким, каким был еще совсем недавно — потерянным и прозрачным; я сделаю свои сто страниц и, когда закончу, то отправлюсь к той девушке, Наташе не-помню-какой, и расскажу ей о том, что был тогда в Мали, на литературном конгрессе, я скажу, что никогда не забывал ее, как не забывал той минуты, когда поднявшийся ветер сорвал тент, который, обмякнув, опустился на нас и нежно коснулся моего лба. Я никогда больше не буду ни прозрачным, ни потерянным, а затем я начну читать по-настоящему, а еще думать, размышлять по-настоящему, и мои мысли станут мощными и связными, они больше не будут походить на бледный ядовитый дым, струящийся из невидимых щелей, и мои приступы апноэ наконец прекратятся.

А может, я и не отправлюсь на ее поиски и она никогда не узнает, какую неоценимую помощь мне оказала, но я не буду делать из этого трагедию, ведь обычно, когда становишься взрослым, все так и происходит в жизни, во всяком случае вы так утверждаете, дорогой мой психоаналитик, и мне очень хочется в это верить, я готов двигаться по всем направлениям, которые мне укажут, поскольку тот путь, что я выбрал с Лео и Камиллой, очень быстро оборвался, — он уводил нас не в ту сторону, он вел назад, в прошлое.

Когда вернулся господин Дефонтен, он начал расспрашивать меня о занятиях в школе, «если тебе понадобится помощь с домашними заданиями, не стесняйся, обращайся ко мне», затем о моей матери, «это очень отважная женщина, запомни, малыш». Я чувствовал, что он крутится вокруг да около и все не решается спросить о чем-то главном, наконец прозвучало: «Как все прошло с близнецами?» — «Отлично», — ответил я.

«Ну что ж, хорошо, очень хорошо», — он все еще мялся. Это был солидный респектабельный мужчина с правильной грамотной речью, в его голосе на местный акцент намекал лишь слегка раскатистый «р», но раскатистость эта звучала весьма внушительно, прямо как раскаты грома. Мне, простому мальчишке, было как-то неловко за его нерешительность. «Они славные», — добавил я, чтобы сгладить возникшую неловкость. «Да-да, они очень славные, — с рассеянным видом подхватил он, потом неожиданно обронил: Я думаю, им нужна компания», и тут я чуть не упал от изумления. Компания! У них было двое братьев и сестра, родители, бабушка с дедушкой здесь и бабушка с дедушкой в Голландии, полный семейный комплект, — да еще телевизор, компьютер (не такая уж распространенная в те времена вещь), видеоигры, телефон (у них в детской) и, к тому же, их было двое, а у меня, пусть я и не был недоволен таким положением вещей, была всего одна мать, — и мне вдруг заявляют о компании! Как это следовало понимать?

Я знал, что у господина Дефонтена доброе сердце, хотя внешне он смахивал на страшного людоеда. Моя мать была обязана ему своей работой в мэрии и тем небольшим материальным достатком, который мы имели. Он положил мне на плечо свою тяжелую руку, и я внутренне сжался, подумав, что он собирается пуститься во взрослые откровения, которые всегда обескураживают детей, но тут он убрал руку и тяжело вздохнул. «Спасибо тебе, — произнес он своим ворчливым тоном, — вот, возьми». У меня перед глазами появились две купюры, которые лежали в его кармане, ожидая своего часа.

Ох, эти две купюры! Они очень важны, я о них еще не рассказывал, и судья о них ничего не слышала. Помните, я говорил, что слова во Дворце правосудия становятся странными, незнакомыми, и даже вне его стен, в беседах с адвокатами, психологами, врачами обычные слова перестаешь узнавать, так вот, то же самое происходит и с предметами. Во что превратились бы эти две купюры, окажись они перед судьей, возможно, они обернулись бы огромными Троянскими конями, скрывающими в себе разжиревших деятелей с их многословными речами: Деньги, Бедность, Социальное расслоение, Зависть, Лицемерие, откуда я знаю. Я оставил себе эти две купюры-привидения, чтобы никто не наложил на них лапу, пока я сам не изгоню из них дьявола.

Мне никто не говорил про вознаграждение за мою работу беби-ситтером, а сам я об этом и не задумывался. Но теперь я отчетливо вижу две красочные бумажки, флажками обозначающие долгий путь, по которому я возвращаюсь в свое далекое детство; это уже не Деньги, а два загадочных прямоугольника, прицепленных к дорожному указателю, и я, понимая, что стою на перекрестке, какое-то время топтался на месте. «Вот, возьми», — повторил господин Дефонтен с нетерпением в голосе, как привык говорить член муниципального совета: всё, с одной проблемой покончено, переходим к другому вопросу. Но в душе моей нарастала буря. Голос муниципального советника Дефонтена поднял бурю, обрушившуюся на неокрепшую детскую душу, и мои чувства стали разлетаться в разные стороны волнами гнева, но, удивительное дело, эти волны превращались в земную твердь под моими ногами, — я открывал свою территорию, свой собственный остров в окружающем мире. На мгновение я почувствовал себя таким же высоким, как господин Дефонтен, с такими же, как у него, широкими плечами и таким же уверенным и повелительным голосом.

«Нет», — тихо, но твердо произнес я. «Ну разумеется, да», — сказал он, тряся купюрами. «Нет». — «Ты выполнил работу, и очень полезную работу, которая должна быть оплачена, это в порядке вещей».

Я, по-видимому, вывел господина Дефонтена из равновесия, я так и слышал мысли, проносившиеся в его голове: ребенок гордый, возможно, чувствует себя униженным, отца нет, мать мне многим обязана, что делать? Но все это было не то, и, произнеси он эти мысли вслух, я в который раз оказался бы там, где обитают искаженные слова, грубые метаморфозы, Троянские кони разных пород, правда, я говорю «в который раз», забегая вперед, в будущее. Коридор, где стоял господин Дефонтен со своими двумя купюрами, которые он пытался всучить мне, ретроспективно продолжает анфиладу коридоров комиссариата, больницы, Дворца правосудия и многих других, которые появятся в дальнейшем.

Я дал деру, проскользнув между стеной и хозяином дома, едва не сбив того с ног, и весь в слезах выскочил на улицу. Добежав до ворот, я обернулся и крикнул: «Ничего не говорите моей матери, иначе я больше не приду!» Это единственное, что я мог сказать, так как мой голос дрожал и я снова превратился в девятилетнего пацана, жутко расстроенного из-за вещей, которых не понимал, из-за мира, который вдруг приподнялся и зашатался без всякого предупреждения и с полным равнодушием к тому, что происходит вокруг и под ним. Никто меня не предупреждал, что мир может приподниматься, словно темная спина чудовища. Даже когда погиб мой отец, ничего подобного не произошло. Так почему же это случилось из-за каких-то двух нелепых купюр, которых мне не хватило бы даже на покупку комикса, разве что я мог съесть на них только бигмак в новом «Макдональдсе» на выезде из города, — я ничего не понимал и оттого нервничал еще больше.

Позже, немного поостыв, я пожалел, что не взял деньги, мне казалось, что я попался из-за своей доброты, «как он меня ловко провел, шантажируя одиночеством своих внуков». Ну ладно, возможно, я не хотел получать от него деньги, как получала их моя мать, когда подрабатывала у них домработницей, но, тем не менее, это не объясняет категоричное «нет», вырвавшееся у меня из горла.

После того случая мир перевернулся, все пошло по-другому, а я стал первооткрывателем, встретившим на незнакомой земле новое, невиданное существо. Временами мне казалось, что я вычитал это приключение в одной из книжек — настолько незнакомым и непохожим на меня был тот мальчик, что с яростью крикнул «нет» и исчез из виду со слезами на лице и болью в душе.

На пороге детской стояли близнецы и наблюдали за сценой так, будто присутствовали на рыцарском турнире, но под чьи знамена они готовы были встать — мои или их дедушки? Да ни под чьи знамена они не собирались вставать, подлые волчата. Они просто наблюдали за турниром.

В последующем господин Дефонтен и его супруга еще несколько раз пытались всучить мне злосчастные купюры, которые со временем приумножились, но я просто молчал, понурив голову, и ждал, когда они отойдут в сторону, чтобы освободить мне путь.

Следует отдать должное близнецам — они никому об этом не рассказали: ни в школе, ни своей матери, которая названивала им по нескольку раз на неделе, ни, что самое главное, Полю. А между собой они обсуждали это? Не знаю. Однажды я поинтересовался, разговаривают ли они друг с другом, как обычные дети, ссорятся ли, к примеру, и так далее. В ответ они лишь выпятили нижние губы. «Черт, что означают ваши дурацкие гримасы?» — взорвался я от раздражения, но это случилось позже, когда им было по тринадцать, а поначалу я не решался так резко с ними разговаривать. «Это означает нет необходимости, — ответила Камилла и через секунду добавила: — разговаривать — это глупо». «Но для него это не глупо», — возразил Лео. Для «него» означало для меня бедного, недоразвитого создания, лишенного брата-близнеца и вынужденного прибегать к использованию таких неадекватных инструментов, как рот и голосовые связки; кстати, они часто по очереди приходили ко мне на помощь, становились на мою защиту, хотя, не уверен, что они действительно хотели меня защищать. Думаю, их основной заботой было объяснить друг другу непонятную вещь или напомнить о чем-то, а я всегда оставался внешним объектом, несмотря на то, что вошел в их круг.

Я не знаю. И никогда не узнаю.

Мы с Полем сидели на сеновале, который примыкал к основной постройке фермы и который давно утратил свое былое значение. Если раньше каждым летом его забивали под завязку сеном, то теперь здесь валялось лишь несколько охапок, от которых исходил нежный и теплый сладковатый запах, к которому примешивался аромат сложенных рядом поленьев. Мы с Полем притащили сюда его здоровенную магнитолу и слушали репортаж о футбольном матче. Собака, лежавшая на боевом посту у лестницы, вяло помахивала хвостом, на скотном дворе бабушка Поля бросала корм курам, мимо проехала почтовая машина, вдалеке, со стороны аэроклуба, похрапывал трактор, небо затянули тяжелые свинцовые тучи, ветер трепал ветви орешника, что рос на склоне с другой стороны дороги. Время словно застало, и мы чувствовали себя уютно в его замедленном беге, — какое это время года было, не помню, времена года, словно неприметные служанки, верные и постоянные, несли нас на своих крыльях, а мы не привыкли обращать на них внимания и, тем более, наблюдать за ними. Одни и те же заезженные фразы, которыми люди в нашем городке обменивались при встрече, делали времена года еще более нераспознаваемыми. «Пришло время сезона», слышали мы или, наоборот, «сезон заканчивается», — для нас это было все одно, мы не вдавались в детали. Наступал сезон или заканчивался, наша привычная жизнь текла своим чередом.

Нам было хорошо и удобно в нашем времени, нас никто не отвлекал, кроме, пожалуй, пса, изредка подававшего в полудреме голос снизу; наши глаза следили за проплывавшими по небу тучами, уши были приклеены к наушникам (все на ферме знали, что мы на сеновале, но мы вели себя так, словно это большой секрет, и пока окружавшие делали вид, что не замечают нас, мы верили, что нас не загрузят какой-нибудь работой), и вдруг голос Поля внезапно нарушает эту идиллию. Продолжая слушать матч, он говорит: «Покажи, что они тебе дали». Я сделал вид, что не расслышал и продолжаю следить за ходом матча, но фраза пронзила мое сердце. «Покажи, что они тебе дали». — «Кто?» — «Дефонтены, за беби-ситтерство». И вот опять чертовы купюры трепещут на дорожном указателе очередного перекрестка, и мое сердце подсказывает, то это никогда не кончится, никогда.

С тех пор как близнецы вошли в мою безмятежную жизнь девятилетнего мальчишки, которому еще не доводилось принимать важных решений, я то и дело оказывался на очередном перекрестке, перед выбором, но я не знаю, был ли это настоящий выбор, мне всегда казалось, что это не я принимаю решение. Вот мы и вернулись, месье, к тому, с чего начали на наших сеансах — кто-то другой решал вместо меня, кто-то, кого знали близнецы, тот знаменитый третий. В то время я еще ничего не знал об этом фантоме, но он точно вошел в меня, позвольте мне еще раз попытаться все объяснить. Лживые слова, нагроможденные со всех сторон, толкают нас к пропасти мертвых дней, туда, где царит одно безмолвие.

О, прости меня, Наташа! Твой смех заразителен, твой голос звучит живо и непосредственно по сравнению с торжественными речами твоих коллег, и мое сердце рвется к тебе. Если бы мне захотелось иметь сестру, то только такую, как ты, прекрасная Наташа с острова Реюньон, как я узнал позднее, и нисколько не удивился, волшебные волны омывали тебя со всех сторон. Я тогда толком и не знал, где на земном шаре искать остров Реюньон, но это была встреча родственных душ мое тайное существо встретило сестру, старшую сестру, которая точно знала, как мне помочь, она понимала, что я должен поставить перед собой задачу немыслимой сложности. «Сто страниц, это нелегко», это, разумеется, понимал любой школьник, но кроме ее слов, был еще смех, который мы никогда не слышали у наших учителей, и, благодаря ее волшебному смеху, маленькие источники радости фонтанировали до небес. Наташа не-помню-какая весело шагала по моей угрюмой пустыне, которую, словно по мановению волшебной палочки, орошали брызги ее задорного смеха.

Две банковские купюры. Моя зарплата беби-ситтера у Дефонтенов. Деньги, полученные за Лео и Камиллу.

Я порылся в карманах. «Ах да, я оставил их дома!» — «Жаль», — сказал Поль. «Мама не хочет, чтобы я тратил их впустую», — увязал я во лжи, хотя мог сказать, к примеру, что потратил их на конфеты, но нет, это не вариант, в этом случае я обязательно поделился бы с Полем. «Забудь, я просто хотел взглянуть», — произнес Поль, и на этом все и закончилось бы, но я сам нарвался, добавив: «Я покажу их тебе завтра». Поверьте, мне была противна моя ложь, ведь одна часть меня оставалась неразлучным другом Поля, но другая часть потерялась, заблудилась в сетях Лео и Камиллы. И на следующий день, перед уходом в школу, я зашел на кухню, открыл банку из-под печенья, в которой мать хранила немного денег на всякий пожарный, и вытащил две купюры. Когда мы с Полем выходили из школы, я сказал: «Они у меня». — «Что?» — не понял он. «Деньги Дефонтенов», — и я небрежно вытащил их из кармана. «Неплохо», — отозвался Поль, то ли впечатленный, то ли равнодушный, — я не успел определить.

В этот момент к нам подошли Лео и Камилла. «Что это?» — пропели они. «Деньги за беби-ситтерство», — отозвался Поль, и мне показалось, что я вот-вот умру. Именно это мне пришло поначалу в голову, и я страшно захотел исчезнуть, испариться, или, наоборот, как в сказке, чтобы все вокруг меня исчезли, но речь ни в коем случае не шла о самоубийстве, это следует сразу уточнить, помня об истории с Анной и ее последствиях. Малыши с любопытством уставились на купюры. «Он теперь сможет накупить себе всякой всячины», сказали они, но Поль, мой серьезный и честный друг, тут же возразил: «Его мать не хочет, чтобы он тратил их впустую», а я, по-прежнему опутанный ложью, с трудом выдерживал удивительно прозрачные взгляды Лео и Камиллы и, бог знает почему, сказал Полю: «Давай купим что-нибудь для них». — «Ну, ты даешь, зачем?» — удивился он, и в его вопросе я услышал голос его отца, который, в принципе, мне нравился, хотя в то же время и не нравился, потому что у самого меня отца не было, как не было и большого фермерского дома, огромного телевизора в гостиной и трактора в поле. Пусть моя мать и утверждает, что все это принадлежит банку, но между банком и семьей Поля существуют деловые отношения. Они настоящие клиенты настоящего банка, в то время как у нас с мамой была лишь почта, куда приходили за деньгами даже бродяги и алкаши; по-видимому, в таком свете я себе всё и представлял, поэтому и сказал Полю: «Это же их деньги. Я просто возвращаю их им».

Мы зашли в «Монопри», где я накупил кучу сладостей, которые мы тут же и слопали, и все сошло бы мне с рук, если бы я на том остановился. Однако, время от времени, я чувствовал необходимость доказать Полю, что заработанные деньги действительно у меня есть, а раз так, то я мог их потратить только вместе с ним и близнецами. Таким образом, у меня был секрет с близнецами и секрет с Полем. Этакий мальчик-секретер.

После третьего или четвертого взлома коробки из-под печенья у ворот нашей школы появилась моя мать, чего практически никогда не случалось из-за ее постоянной занятости на работе. «Поль, ты тоже идешь с нами», — приказала она. Мы с Полем молча переглянулись: «Дело дрянь». Дома она открыла банку из-под печенья: «Ну, что скажете?» Мы продолжали хранить молчание, пока наконец кто-то из нас тихо не обронил: «Это из-за Дефонтенов». Мать в изумлении подняла брови, затем закрыла банку и, вытолкав нас на улицу, хлопнула дверью: «Подождите меня здесь». «Она пошла к ним», — вздохнул Поль. Мы были в панике.

Когда она вернулась, лицо у нее было уже спокойное, и она просто сказала мне: «Ладно, я буду давать тебе немного карманных денег, Рафаэль. Поль, а у тебя есть карманные деньги?» Но я не хотел ее денег, я и так частенько клянчил их у нее, но теперь я больше не хотел брать ни гроша.

Бывало, она украдкой бросала на меня то любопытный, то озабоченный взгляд, но у нее не было много времени возиться со мной — она постоянно приходила с работы уставшая, технический персонал дурил ей голову, и ей, не привыкшей командовать людьми, поначалу было нелегко. В мэрии иногда воровали моющие средства, она считала и пересчитывала свои заказы, подозревая то одних, то других, затем сердилась на себя за свои подозрения. У нее было свое мнение по поводу хозяев и рабочих, и она частенько повторяла, что рабочие имеют право прихватить при случае что-нибудь себе, поскольку их изначально эксплуатируют, но теперь, когда она стала своего рода хозяйкой, то уже не знала, как выйти из положения.

На следующий день я поинтересовался у близнецов, что произошло у них дома, когда к ним заявилась моя мать. «Твоя мать?» Они казались искренне удивленными. «Разве моя мать не приходила к вам вчера?» Нет, моя мать не заходила к Дефонтенам. Чем же она занималась? Еще один секрет, на сей раз в секретере моей матери. Или же близнецы мне солгали?

Впрочем, «ложь» было не очень удачным словом применительно к ним. Они просто летали от одной обители к другой в своем странном мире, который складывали без каких-то особых хитростей из кубиков-фактов, кубиков-событий, рисуя свой мир ментальными карандашами, а поскольку сами они говорили мало, то их не интересовало, кто говорит правду, а кто нет. Лео всерьез увлекся рисованием, у него был настоящий талант к простым ясным линиям, а Камилла добавляла красок. Благодаря их рисункам я смог познакомиться с далекими странами и континентами, городами, где они жили, улицами, по которым ходили. Однако я догадывался, что они рисуют в своей голове гораздо более необычные тайные миры, и, хотя я не имел доступа к этим далеким мирам, я очень быстро научился узнавать, откуда близнецы разговаривали со мной: изнутри или же, для упрощения, снаружи. И я почти всегда был прав.

Вам, наверное, кажется, что я преувеличиваю, рассказывая о вещах, слишком сложных для девятилетнего мальчишки, что я прибавляю что-то от себя или что здесь много авторского вымысла. Возможно, такое впечатление складывается у вас оттого, что я не рассказываю об остальном, то есть о событиях тех дней, которые вяло текли, как и в те годы, когда мы с Полем, скучая, проводили время на сеновале. Безмятежная скука царила в нашей жизни. И даже те маленькие происшествия, из которых я создал так много историй, таяли в мягком тесте дней, словно вишенки, погруженные в тесто клафути, — знаменитый клафути был фирменным десертом нашего региона и неизменно подавался к воскресному обеду. Поль, я и близнецы тоже наловчились готовить его, правда, они просили, чтобы мы не ставили его в духовку, поскольку газовая плита — слишком опасная штука для детей. Процесс выпечки был уделом взрослых, а нам приходилось терпеливо ждать момента, когда противень вытащат из духовки, чтобы не пропустить воскрешения вишен или груш, или ягод ежевики, но чаще всего, вишен, которые поднимались красными или черными бугорками под светлой корочкой клафути и которые мы, если взрослые позволяли, с большой радостью освобождали из плена чайной ложечкой.

И вот теперь, когда я пишу эти строки, то поступаю с той нашей жизнью точно так же, как с вишенками и клафути. Тесто моей девятилетней жизни долго пеклось в рутине лет, но теперь пирог готов и я делаю с ним то, что делал в далеком детстве: я достаю из него вишенки радостно-красные или угрюмо-черные воспоминания, — вот и весь рецепт.

Однако количество добытых вишенок не должно, по идее, превышать изначальное количество ягод, положенных в тесто, и вот здесь моя метафора немного хромает. Уж слишком длинной получается череда вишенок, вытащенных на белый свет, они принижают правдивость моего повествования, которое становится излишне ярким, а ведь было и светлое податливое тесто обычных дней, пока еще не запеченных, если вы меня понимаете. Ты же не будешь смеяться надо мной, Наташа? Ты же воскликнешь своим веселым и слегка возмущенным голосом, который так сильно тронул мое сердце: «Ну конечно же, он прав, писательство очень даже может быть вишневым клафути!», и объяснишь мне, как пишется повседневное тесто или каким его любят читатели, и как добиться филигранной выпечки, и как… а я преподнесу тебе клафути или, нет, лучше, розы, хотя даже не розы, а мои сто страниц.

Мы с Полем много раз выпекали клафути. На ферме, у нас дома и даже у Дефонтенов. Близнецы не знали этого слова: «А что такое клафути»? Оно привело их в полный восторг, они раз за разом повторяли его по слогам, и было потешно слушать, как им не удавалось правильно соединять слоги и они учили их по-отдельности. «Клаф, клаф» — это было смешно уже само по себе, затем шло «фу» — пирог, который дал прибежище безумцу[3], — вот это да! я с изумлением открывал вместе с ними привычное слово, и наконец «фу» становился «фути»! «Почему не „футю“[4], Рафаэль?» — спросили они. Им не всегда давался звук «ю», и у них чаще выходило «у», «почему не „футу“, Рафаэль?» — «Нет, точно вам говорю, это „фути“, „и“ на конце, повторите, ребята», и они вновь начинали прилежно заучивать произношение, но по-прежнему запинались. «Ты что, не видишь, что они тебя разыгрывают?» — ворчал Поль. Да, пожалуй, они притворялись, но делали это для того, чтобы я вновь почувствовал себя их гидом, как тогда, в первые четыре дня их пребывания в нашей школе. И когда мы разучивали произношение клафути, я чувствовал, что нас соединяют прочные и теплые тайные узы, а теперь это одно из лучших моих воспоминаний.

И мне как-то позабылось, что иногда они непонятно по какой причине, глядя на меня невинными глазами, коверкали мое имя, невинно бормоча «Рафуту» вместо «Рафаэль», то есть «Раф футу», что на их сленге означало пропащий Раф, пропащий Рафаэль, а я прикидывался, что ничего не слышал, поскольку мне было очень больно.

Поль, которого особо не интересовали наши «заморочки», как он говорил, хотя нет, вслух он этого не говорил, так как был моим другом и по-своему обладал чувством такта, хотя я прекрасно читал его мысли, как-то предложил: «А давайте испечем такой пирог». Предложил и просто засиял, поскольку обожал готовить. Он склонился к близнецам: «Я научу вас делать клафути, эй, Раф, научим их?» — «Да, давай научим», — отозвался я с восторгом, и близнецы тоже обрадовались. «Клаф, Раф, клаф, Раф», — припевали они, и Поль хохотал, а у меня от счастья чуть было не начался приступ апноэ. Поль был в веселом настроении, мой старый друг снова был неотделим от меня, мы взяли близнецов за руки, — Лео и Камилла оказались в центре, — ну вылитые папа-мама.

Я глубоко вдохнул, так как надо было решать, где мы будем творить сей кулинарный шедевр. «Идем к тебе», — сказал Поль, который чувствовал себя не в своей тарелке у Дефонтенов, и я объяснил мальцам, что мой дом находится неподалеку от их дома и мы успеем вернуться до прихода их бабушки и дедушки, стало быть, дело было в понедельник.

В том году близнецы, наверное, лишь однажды были у меня, то есть в доме моей матери. Однако в этот раз что-то не заладилось. Сначала обнаружилось, что у нас не было ни одного фрукта ни в холодильнике, ни в кладовке во дворе, затем стало понятно, что мы не поместимся вчетвером в нашей крохотной кухне, и завершило безрадостную картину отсутствие необходимой кухонной утвари. Пока мы с Полем ломали голову над тем, как же все-таки осуществить наш замысел, Лео и Камилла бегали по двору, гордо именуемому моей мамой «садом» и служившему нам для самых разных целей. Они молча глазели по сторонам, а я украдкой, пока Поль открывал и закрывал ящики на кухне, следил за ними. Я почему-то думал, что увижу в их глазах презрение, что мне станет стыдно, и я почувствую себя униженным, но ничего подобного не произошло. Они осматривали наш унылый садик с таким же спокойствием, как и все другие места, где побывали, ничего не оценивая и не сравнивая, почти не проявляя любопытства, словно они были путешественниками из далекой галактики, для которых все земные пейзажи одинаково незнакомы.

Лео все же кое-что заинтересовало, он с любопытством уставился на сарайчик с покатой крышей, идущей от середины стены до самой земли. «Смахивает на вигвам», — важно заявил он. Они никогда не видели ни таких сарайчиков, ни кладовок. Щеколда привела их в дикий восторг, и они без конца открывали и закрывали дверь в кладовку. Пожалуй, впервые я видел такой живой интерес в их глазах. Наш сарайчик вдруг показался мне настоящим чудом. «Ни у кого такого нет», — с гордостью произнес я. «Да, у нас дома такого не было», — согласился Лео. Я, само собой, не понял, какой «дом» он имеет в виду: в Нью-Йорке, Лондоне или Гонконге? «Мы с Лео могли бы здесь жить», — сказала Камилла. Они уселись на пол, прижавшись друг к другу, словно привыкая к своему новому жилью. Поль, поняв, что планы с клафути летят в тартарары, сказал: «Идем к Дефонтенам», и малыши, с сожалением вздохнув, покинули свое убежище, а мы поплелись за ними.

Когда вернулись Дефонтены, то слегка ошалели от представшей их взору картины. Поль к тому времени уже сбежал под предлогом, что его ждет сестра, мы не успели прибраться на кухне, клафути потрескивал в духовке, — он получился превосходным, — но мы нарушили правило номер один: не включать самостоятельно газовую плиту. Я ожидал хорошей взбучки, вроде той, что обычно устраивала мне мама, с пронзительными криками и ужасными угрозами как минимум в течение пяти минут, но ничего такого не случилось. «Близнецы, в следующий раз… — начал было говорить господин Дефонтен мощным голосом, гремя раскатистым „р“, но тут же стушевался под взором супруги, сбился на полуслове и уже более мягким тоном произнес: — Близнецы, в следующий раз дождитесь нас, чтобы поставить пирог в духовку, просто подождите, чтобы мы включили плиту». А госпожа Дефонтен уже прибирала кухню, чуть не выталкивая мужа за дверь, на этом всё и закончилось. Можно было подумать, что они испугались. Но кого? Близнецов? Во всяком случае, не меня — в мою сторону они даже не посмотрели. Я был никем. Несколько минут спустя нас уже звала госпожа Дефонтен. Для нас устроили полдник в столовой, стол был сервирован изящными тарелочками и белоснежными салфетками, а посредине стояло большое красивое блюдо с провинившимся клафути. «Конечно, для полдника поздновато, — сказала госпожа Дефонтен, — но что поделаешь!»

Лео и Камилла чинно сидели за столом, ловко орудуя своими ложечками, госпожа Дефонтен бросала на них нежные взгляды, и я тоже старался не ударить в грязь лицом. Мы ели десерт, время от времени поднимая взгляд к окну, за которым виднелся силуэт господина Дефонтена, с ожесточением копавшего огород. «Простите меня, госпожа Дефонтен, за плиту», — неожиданно вырвалось у меня. Но она тут же замахала руками: «Да полно, мой мальчик, твой пирог просто изумителен, настоящее объедение». Она ничего не спросила о Поле, мы тоже промолчали, но когда я собрался уходить, то услышал: «Ты же еще придешь, Рафаэль?» — «Да, госпожа Дефонтен», — ответил я.

Мне вдруг захотелось обнять ее, она казалась такой доброй, и я считал, что близнецам очень повезло. Моя бабушка тоже была доброй, но она жила по ту сторону от карьеров и интересовалась только картошкой на своем огороде, да еще телевизором, и я не так уж часто навещал ее. Кто знает, может, и госпоже Дефонтен хотелось обнять меня — в воздухе, казалось, парили нерастраченные ласки, привидения с вытянутыми руками, заблудившиеся поцелуи, не решавшиеся опуститься на уста. Лео и Камилла с отсутствующим видом замерли возле своей бабушки — эти двое уж точно ни за что никого не поцелуют, и я, здорово разозлившись на маленьких истуканов, пулей выскочил из дома Дефонтенов. Как они мне все осточертели!

Мне не терпелось оказаться дома и услышать крики матери, возмущенной, что я ничего не ел в обед. «Ради кого я стараюсь, как проклятая! Если бы ты победствовал, хлебнул с моего горюшка, то не воротил бы нос! Эх, сразу видно, что ты не сын Карьеров!» Этим она намекала на квартал, что находился на окраине, рядом со старыми карьерами, где она провела свое детство. И тогда я притворюсь, что плачу, а она притянет меня к себе и звонко чмокнет прямо в темечко.

Я помою посуду, чтобы утешить ее, а она станет рассказывать мне про своих подчиненных, которые хотят взять отпуск в один день: «Ты понимаешь, мне приходится все время выкручиваться, мэру не нравится, когда его беспокоят по пустякам, в общем, невесело каждый день начальствовать, ты уж поверь, мой цыпленок». А потом я выскажу свою точку зрения на этот счет, и она изумится: «Ну, ты и башковитый, когда-нибудь ты сам станешь начальником, так вот, запомни: не позволяй никогда ездить на себе твоим подчиненным», а потом она начнет причитать: «Вот видишь, во что я превратилась, настоящая развалина, правда, мой милый? Скажи мне правду». И я скажу, что моя любимая мамочка самая лучшая и, разумеется, никакая она не развалина.

Придя домой, я сел за уроки, она вытащила свои бухгалтерские талмуды, мой отец улыбался нам с фотографии на буфете, и нам было очень хорошо.

И поскольку все было так хорошо, я оторвался от учебников и сказал: «Мама?» — «Да, мой милый?» — «Похоже, Дефонтены боятся близнецов». — «Как это, боятся?» — «Не знаю, но они никогда не ругают и не наказывают их за шалости». — «Вы что, нашалили?» — «Нет, но они вообще никогда не ругаются». Мать отложила калькулятор в сторону, в тот вечер она была в добром расположении духа. «Ну что ж, мой цыпленок, возможно, ты близок к истине. Их действительно что-то тревожит. Конечно, странно видеть, как беспокоятся люди, у которых есть всё, но это так». Тогда я важным и льстивым тоном произнес: «У них не всё есть, мамочка, с ними нет их сына». Мама бросила на меня изумленный взгляд: «Да ты, я смотрю, настоящий психолог. Зришь прямо в корень. С тех пор как Бернар уехал учиться в университет, они его практически не видят. И хотя они гордятся, что он преуспел, что в этом есть и их заслуга, тем не менее переживают. К тому же, он женился на иностранке и они стали видеться еще реже, поскольку другая-то семья не под боком находится». — «А Лео с Камиллой?» — «Да, они переживают и за них. Понимаешь, у их матери уже есть трое других детей, а Бернар с головой погружен в работу, поэтому старики Дефонтены, наверное, считают, что родители не уделяют близнецам должного внимания». Ну, это мне было уже известно, я жаждал продолжения. Однако мама вновь вооружилась калькулятором и, поскольку я замер, глядя на нее в ожидании, наконец бросила: «Ну что ты сидишь с открытым ртом, ты что, уже все выучил?» Конец разговорам на этот вечер. Моя мать — прекрасный человек, просто у нее, как и у всех взрослых, переменчивое настроение: никогда не знаешь, что она на самом деле думает. Больше всего она переживала за то, чтобы я хорошо готовил уроки, может, и не стоило копать глубже.

Мать закончила школу в шестнадцать лет, и моя бабушка с Карьеров сразу отправила ее подрабатывать домработницей. Бабуля была упрямая и жадная до денег, раз сказала — значит, дочка должна вкалывать. Однако Дефонтены были иного мнения. Они считали, что девочка должна учиться дальше. И они договорились со зловредной мамашей моей мамы. Благодаря Дефонтенам, моя мать смогла закончить бухгалтерские курсы, а потом она вышла замуж, а потом родился я. Вероятно, все это произошло не совсем в таком порядке и совсем не так, как я думал. Так или иначе, но это была еще одна ниточка, которая опутала Лео, Камиллу и меня и которая, в конце концов, опустилась на шею Анны, — но нет, я не хочу подходить к своему рассказу с этой стороны. Назад, чудовища и гнусные слова!

О, Наташа, слова в любой момент могут закрутиться, свернуться в скользящую петлю, они тянут на себя так сильно, отражаясь разными гранями со всех сторон, они склонны к внезапным рывкам и поворотам, а при малейшем ослаблении готовы дать деру, поговори со мной, Наташа, скажи мне то, что мне так хочется услышать: «Отныне ты мастер, Рафаэль, и если слово пытается хитрить с тобой, убей его», а еще мне очень хочется услышать твой заразительный смех, меня так сильно вдохновляет твой смех, Наташа.

Итак, моя мать пошла учиться на заочные курсы и, сдав экзамены, получила в мэрии должность начальника отдела техперсонала. Вот что обычно я узнавал во время подготовки домашних заданий. «Если будешь плохо учиться в школе, я отправлю тебя к бабушке с Карьеров» или: «Дефонтены не всегда будут нам помогать», или еще: «Не заставляй меня краснеть перед Дефонтенами, которые так много сделали для меня». Правда, эти нравоучения я слушал в пол-уха, к чему обращать внимание на обычное родительское занудство.

Родители Поля говорили то же самое, только на другую тему: «Современные сельхозпроизводители — это тебе не отсталые крестьяне, нужно учиться, чтобы преуспеть». Я прекрасно понимал, что мы с матерью небогатые люди, тем более, она не раз мне об этом напоминала, но я не чувствовал себя обделенным. Дома у меня была мама, телик — у Поля на ферме, в моем распоряжении были улицы, по которым мы слонялись, сеновал, где мы с Полем слушали футбольные репортажи, библиотека, которую мы посещали один раз в неделю, чтобы взять книжки или диски, а еще мой велик. Что касается истории моей матери, то я узнавал ее обрывками, которые она подбрасывала мне по вечерам, — размеры информационных порций менялись в зависимости от ее настроения, а когда мои отметки в дневнике играли на понижение, то мне хотелось побыстрее заткнуть уши.

Но сегодня вечером, когда я редактирую эти строки, мне вспоминается другая ее фраза, точнее, имя, которое она частенько упоминала, когда пыталась меня воспитывать: «Бернар». Бернар, сын Дефонтенов, отец Лео и Камиллы, генеральный директор компании. Этот Бернар был для меня не живым человеком из плоти и крови, а чем-то вроде красной тряпки, которой размахивала передо мной мать, чтобы заставить прилежно учиться в школе, поступить в университет, выбиться в люди, а не прозябать, как она, на нижних ступеньках социальной лестницы. Удалось же Бернару забраться на самый верх лестницы, хотя в детстве, в начальной школе, мать с Бернаром были друзьями, да такими, похоже, что не разлей вода, но у него были преимущества: он был умненьким, да к тому же мальчишкой! Моя бедная мамочка не смогла за ним угнаться он отправился покорять мир, сделал блестящую карьеру, а она осталась в Бурнёфе. «На мою долю выпали другие Карьеры, но мне все же удалось вырваться оттуда, — с гордостью приговаривала она, — ну а ты, малыш, обязательно вскарабкаешься на верх этой лестницы, я тебе обещаю».

У меня тут же вставала перед глазами наша лестница на сеновале, длиной три-четыре метра, прислоненная к шершавой каменной стене, с вырезанными из ясеня неровными брусьями и перекладинами, вбитыми в выскобленные ножом пазы. Эта лестница была нам очень дорога, мы так любили дотрагиваться до ее гладкой поверхности, отшлифованной долгими годами лазания, она была нашим с Полем душевным другом с тех пор, как мы ее приручили. Моя мать, бывая на ферме, никогда не обращала на нее внимания, у нее была другая лестница, мало похожая на мою, она внушала мне страх, и я совсем не хотел по ней карабкаться.

«Мама?» — тихо произнес я. «Что?» — рассеянно отозвалась она, погруженная в свои расчеты. «Мама, это из-за Бернара тебе хочется, чтобы я вскарабкался на эту лестницу?» — настолько тихо прошептал я, что она вряд ли что-либо расслышала. «О ком это ты болтаешь?» — «О Бернаре, о ком же еще», но она уже погрузилась в свои мысли, и я не решился продолжить разговор.

На пасхальные каникулы близнецы отправились к своим родителям в Нью-Йорк. В аэропорт их провожали Дефонтены. Старики очень нервничали, и чем больше они нервничали, тем спокойнее вели себя близнецы, покорные, как никогда, замкнутые, будто внезапно онемели. Госпожа Дефонтен по десять раз собирала-разбирала их чемоданы, господин Дефонтен без конца звонил то в аэропорт, то сыну и невестке, то в мастерскую, куда он отдал машину в ремонт, волнуясь, что она не будет готова. Перед их отъездом я почти каждый вечер проводил у них дома. «Ты нужен нам, мой маленький Рафаэль, я места себе не нахожу, — вздыхала госпожа Дефонтен, — когда ты играешь с ними, они ведут себя очень хорошо». — «Они всегда ведут себя хорошо», — с важным видом заявлял я.

Вообще-то, я не понимал, зачем меня заставляют играть роль взрослого, в которой я выглядел абсолютно нелепо, но все равно продолжал играть ее. «Я знаю, что говорю, малыш», — продолжала госпожа Дефонтен. Взволнованная, она снова принялась перебирать вещи в чемодане. «Мы даже не знаем, какая там погода, ни слова об этом не сказали, это уж слишком, во всем виноват Бернар, носится как угорелый, а о ней лучше и не говорить, она еще хуже, нормальная женщина себя так не ведет». Она в один миг как-то согнулась, состарилась, от ее растерянного вида у меня едва не наворачивались слезы на глаза. Для меня и матери Дефонтены были богами, разумеется, это преувеличение, но у нас не было других знакомых, которые жили бы в таком огромном величественном доме, кто вел бы себя в обществе с таким достоинством и так элегантно строил бы фразы. Я злился на близнецов, сокрушавших постамент, где возвышалась божественная пара, которой поклонялась моя мать.

Вот мы в саду. Лео и Камилла по очереди раскачивают друг друга на качелях. На Камилле белоснежное платьице со складками, которые разлетаются при каждом движении качелей, Я впервые вижу ее в платье, то есть отличающейся от Лео. «Ты надела платье», — говорю я и сразу же понимаю, что сморозил глупость. Она очень красивая, а я никогда этого не замечал, меня охватывает смущение и смутное чувство, что меня предали, и тут я осознаю, что они скоро уедут, а я останусь один.

«Мне не нравится, когда она надевает платье», — заявляет Лео, раскачивая ее изо всех сил. «А тебе нравится, когда я в платье?» — кричит она, спускаясь сверху. Она вцепилась крохотными ручками в веревки качелей, лицо ее запрокинуто к небу, ее разлетающиеся кудряшки на мгновение замирают сияющим на солнце нимбом, мне кажется, что она сейчас упорхнет, и я бросаюсь к качелям, отталкивая Лео, хватаюсь за веревки, повисаю на них всем телом, чтобы притормозить спуск, а она, соскочив, с беззаботным видом разглаживает складки платья, поправляет кудряшки, затем поворачивается, бросая на нас с Лео непокорный взгляд. Впервые она отделяется от Лео, толкает его ко мне… ну да, знакомая ситуация: девчонки с одной стороны, мальчишки — с другой, и я с огромным облегчением уже готов примерить на себе новую роль, радуясь в душе, что наконец-то возвращаюсь в обычный и такой привычный мир мальчишек. Я смотрю на Лео, готовый объединиться с ним в банду против девчонок. Словно задиристый петушок, я поглядываю на Лео — он, конечно, еще зеленый малец, но все же принадлежит к нашему клану: моему, Поля, — единственному клану, который я действительно хорошо понимаю, и тут мои щеки резко краснеют, будто получили пощечину.

Лео смотрит на меня с легкой улыбкой на ангельском личике, солнечные лучи цепляются за его кудри; он стоит против света, прямой и тонкий, в шортах, свободно свисающей белой майке, и я вдруг понимаю, что передо мной Камилла. Взаимозаменяемые Лео и Камилла, Лео в Камилле и Камилла в Лео, две маленькие шельмы меня разыграли, а я попался, пошел у них на поводу, вообразив, что могу занять место между ними. Их невинные улыбки просто невыносимы, я мотаю головой, «да плевать мне на ее платье», жуткая грусть внезапно накатывает на меня, я готов умереть, подохнуть от одиночества, от глубокой детской безнадежности, возможно, оттого что они скоро уедут, возможно, оттого что больше никогда не вернутся, поглощенные новой жизнью, где мне уже места не будет.

Вот так всё и происходило, теперь, после стольких раздумий, я в этом уверен уж поверьте, не так-то просто выудить эти мгновения из туманного детского прошлого. Я вытаскиваю их изо всех сил, а они упираются, ускользают и, даже извлеченные и изученные под призмой настоящего, не дают никакой уверенности в их истинности, они мерцают, сверкают и тут же блекнут, проваливаясь в черную дыру, затем возвращаются к жизни, бесконечно меняя свой облик, и в конце концов уже больше не понимаешь, какими же были в действительности эти мгновения между Лео, Камиллой и мною.

Может, от этих трудностей ты и хотела предостеречь меня, Наташа, под трепещущей крышей конгресса писателей, даже не зная о моем существовании, не подозревая, что незнакомый мальчишка с упоением вкушает твою речь? Другие писатели говорили так, словно были с другой планеты. Под нещадным полуденным солнцем Мали, сквозь бронированное стекло их речей, литературное творчество поднималось над горизонтом как неприступная ледяная вершина, но ты, Наташа, ощутила детскую тревогу, парящую над безымянной публикой, и повернулась к ней открытой душой, без прикрас и напыщенности, ты была старшей в братстве, в которое меня принимала. Твои простые слова все вертятся и вертятся в моей голове, и вот что я осознаю теперь: страницы моего романа — это пейзаж, которому я должен довериться и в котором должен искать нашу историю; и я чувствую, как происходят еле заметные изменения: хватка Лео и Камиллы ослабевает, а я все крепче держу их у себя в кулаке, и поверь, Наташа, так оно дальше и будет, потому что я приближаюсь к сотой странице и не собираюсь упускать свою добычу.

Я спросил, помнят ли они о дне своего отъезда, — к тому времени им исполнилось по семь лет, — когда Камилла впервые надела маленькое, ослепительно белое платье со складками или оборками, с двумя тоненькими бретельками на плечах, и когда я остановил качели, повиснув на веревках и протащившись по еще тяжелой после ночного ливня земле, стараясь изо всех сил вернуть ее с небес. Я хотел прервать ее полет, мне хотелось, чтобы она спустилась к нам и покатилась со мной по грязной земле. «Она тогда не в первый раз надела платье», — сказал Лео. И начался долгий спор: в первый раз, не в первый раз, — бесконечная дьявольская игра в словесный пинг-понг, — да, нет, ну да, да нет же. Они лежали обнаженные на большой кровати в своей парижской квартире, беспечно голые, облаченные в беспечность и абсолютное бесстыдство, — их тела выглядели такими же похожими, как тогда, в зеленом школьном лабиринте, лет десять тому назад. Я же был одет — вот-вот должна была прийти Анна — и неподвижно сидел в единственном кресле, имевшемся в их квартире, широком, с высокой спинкой и позолоченными подлокотниками, антикварном кресле, которое притащила сюда госпожа Ван Брекер. «Оно будет прикольно смотреться в вашей студии, близнецы», — безапелляционным тоном заявила она. Для госпожи Ван Брекер «прикольно» было ключевыми словом, которым она одаривала окружающий мир каждый раз, когда желала не замечать его сложностей.

То, что мать Лео и Камиллы называла студией, в действительности было довольно просторной двух- или трехкомнатной квартирой с отдельной спальней для каждого и, само собой, отдельной кроватью в каждой; однако близнецы спали в самой большой комнате, сдвинув обе кровати в одну и расставляя их по спальням только накануне визитов родителей или братьев с сестрой; а в те дни, когда я оставался у них ночевать, мы снимали матрац с одной из кроватей и делали из него импровизированное ложе на паркетном полу. «Закидывай ноги на подлокотник, — крикнули они, а то посмотришь на твою неудобную позу — и у самого спина заболит». — «Ладно, если ответите мне». — «Ну?» — «Помните тот день с качелями?» И все завертелось по новой, мне казалось, что я вновь хватаюсь за веревки качелей и изо всех сил тяну их на себя. В конце концов они вспомнили. «Ты толкнул нас в грязь, испачкал мое платье и майку Лео». — «Неправда!» Но это было правдой, я вспомнил об этом в то самое мгновение, когда протестовал. «Ты сделал больно Камилле, а она надела это платье специально, чтобы ты обратил на нее внимание». — «Брось заливать, это ваша бабушка так ее нарядила, чтобы немного приучить носить платья до отъезда к родителям, она сама мне сказала!» — «Какая разница, ты все равно хотел сделать ей больно», — стоял на своем Лео, а Камилла искоса посматривала на меня. Я же все сильнее распалялся: «Ты раскачивал ее слишком сильно, у меня от страха душа в пятки ушла. Вы сами виноваты, зачем было болтать все время, что вы скоро умрете?!» А они в ответ: «Но это же не причина, чтобы вывалить нас в грязи».

Однако несколько дней спустя Камилла неожиданно спросила меня: «Помнишь тот случай с качелями?» Я промолчал, но заметил, что у нее что-то было на уме. «Мы обменялись одеждой, а ты сделал вид, что не заметил уловки!» — бросила мне в лицо Камилла. «Как это?» — «Это не я, а Лео был в платье». — «Не может быть!» — «Ты же не хотел, чтобы мы были похожи друг на друга», — вступил в разговор Лео. И Камилла с торжеством в голосе: «Вот мы и схитрили, чтобы посмотреть!» Я раздраженно замотал головой: «Глупости какие!», а они в ответ: «Ты помнишь, как бабушка вытаращила глаза?» Я, конечно, помнил растерянный взгляд госпожи Дефонтен, покачивающей головой от изумления, и господина Дефонтена, яростно вскапывающего лопатой огород. А эти маленькие шельмы все твердили: «Но это же не причина, чтобы вывалить нас в грязи».

Успокоиться. Промолчать, встать в защитную стойку. «Но вам же это понравилось», — сказал я. Пренебрежительный тон, сухая констатация фактов.

Они резко вскочили с кровати и набросились на меня с обеих сторон. Мне удалось отбить атаку, повалив их на пол. Долгое время я был гораздо сильнее их, но с годами наши силы сравнялись, и теперь мне приходилось попотеть, чтобы справиться с ними, но еще сильнее приходилось стараться, чтобы не прижаться к Камилле, ее упругому мускулистому телу, когда она оказывалась в невыносимой близости от моего сердца, когда я чувствовал легкость ее маленьких грудей, слышал биение ее сердца. Мир замирал и погружался в тишину, когда я держал Камиллу в своих объятиях, но иногда на меня приземлялось тело Лео, и меня пронизывал ужас — настолько его тело было похоже на тело Камиллы, но это была не Камилла. Мне нужно было скрывать, что я испытываю непреодолимое влечение к телу Камиллы и ужасающее меня самого влечение к телу Лео. Борясь с ними, я боролся с собой, но, к счастью, эти схватки были короткими — несмотря на свои спортивные фигуры, они не были драчунами и быстро уставали. «Вы достали меня», — пробурчал я, поправляя на себе одежду, и всё встало на свои места: мы сидели и ждали Анну, нежную маленькую бабочку, чей невинный полет я прервал, не сумев ни удержать, ни защитить.

«Ты же не любишь Анну», — говорил я Лео. «Нет, люблю», — возражал он, а во мне закипала скрытая ярость. «Тогда я валю отсюда, я больше не обязан нянчиться с тобой», — кричал я. «Послушай, Рафаэль…», и я умолкал. «Послушай, Рафаэль…», я замер с бьющимся сердцем, но с бесцветных губ Лео не слетели прежние слова, которых я ждал, в его глазах читалась безмолвная молитва, а черты лица вдруг резко изменились, и он стал похож на растерянного ребенка. Камилла, молча встав за мной сзади, опустила руки мне на глаза, на моих плечах подрагивали ее маленькие упругие груди, и мы втроем впали в апноэ, замерли на минуту, но именно в ту минуту мы были по-настоящему искренни в своих чувствах. Я был взволнован до глубины души, я был с ними, я был единственным существом в мире, способным быть с ними до конца. Они не были злыми, и временами я любил их простой и безграничной любовью, которая родилась до нашего рождения, как им хотелось думать, если вы понимаете, о чем я говорю. В то время мы много курили, у Лео и Камиллы были, казалось, нескончаемые запасы травки, и, думаю, что в такие дни голова у меня шла кругом.

Я переходил на их широкую кровать, и наши тела сплетались в один большой клубок. Мы молча передавали друг друг у косячки, влажные от общей слюны, и так лежали, укутанные легким облачком дыма, будто впавшие в кому, растворившись в тумане, путешествуя во времени и пространстве, — никакой эрекции, никакого секса, облачко дыма превращало нас в единое целое, нечто мягкое, едва осязаемое, погруженное в полный покой.

Обо всем этом адвокаты противоборствующих сторон — Бернара Дефонтена и матери Анны — узнали из нашего дневника, превратив самые нежные моменты нашей дружбы в какую-то грязь, хотя это редко случалось, что мы курили в кровати, а Лео и Камилла лежали обнаженными, потому что им было то ли лень одеваться, то ли хотелось подразнить меня, но подразнить по-доброму, хотя, согласен, понять это трудно, в любом случае, я оставался одетым, поскольку ни мой характер, ни мое воспитание не позволяли мне прогуливаться голышом. В доме моей матери подобное вообразить было невозможно.

В нашем крохотном домишке царили другие порядки: мы задергивали занавеску в ванной, плотно завязывали халаты по утрам и нарочито громко предупреждали о том, что собирались зайти друг к другу в комнату. Мы даже значения этому не придавали, все происходило само собой, однако у Дефонтенов-родителей, насколько я понял, всё было не так. Они привыкли проводить время на пляжах, в клубах, частных бассейнах. «Я что, по-вашему, отсталый, раз не раздеваюсь?» — недовольно бросал я близнецам. «Ты не понимаешь, мы это делаем не нарочно, а просто не обращаем друг на друга внимания, вот и все». Но я все равно беспокоился и невольно представлял свою мать на пляже, на берегу пруда. У нее была большая тяжелая грудь, и она всегда поворачивалась ко мне спиной, чтобы снять лифчик, а я всегда отводил взгляд. Нет, моя мать не могла бы выставлять свою грудь, а вот Бернар Дефонтен и его супруга регулярно посещали фитнес-клубы, и у них даже был личный тренер. Я видел на фотографиях, которые показывали мне близнецы, их отца, загорелого, с великолепно очерченными мускулами, и их мать, тоже загорелую, но, возможно, слишком крупную женщину. Они действительно выглядели богатыми людьми, уверенно чувствующими себя в любой ситуации. На фотографиях они всегда смеялись. «Прикольно, да?» — словно говорили они. Ван Брекер-Дефонтены находили свое предназначение в том, чтобы радоваться жизни, а те, кто не разделял их мнения, считались занудами, которых деликатно, но решительно выставляли вон из их общества.

У старших детей Ван Брекеров лица были более напряженные, они меньше улыбались на фотографиях, сделанных во время каникул, праздников или торжественных приемов. «Они слишком серьезно себя воспринимают, вот и не смеются», — говорили близнецы. «Им что, скучно жить?» — продолжал допытываться я, втайне надеясь обнаружить в этой семье какой-нибудь изъян, который позволил бы близнецам выскользнуть из семейных уз и войти в мой круг. Мне было бы приятно узнать, что у них тоже случаются семейные ссоры и скандалы, но близнецы отчаянно защищали старших братьев и сестру, несмотря на то, что большого интереса к ним не проявляли. Троим старшим Ван Брекерам богатство, судя но всему, не очень-то облегчало жизнь, так как у их отца были завышенные по отношению к ним требования. «Какого отца, Бернара?» — «Да нет же, их родного отца!» — восклицали близнецы. «А я думал, что он умер», — растерянно бормотал я. «Он не умер, а просто развелся», — терпеливо объясняли близнецы, и мне приходилось еще больше расширять их семейный круг, в который входил, оказывается, и этот здравствующий мужчина, который тоже снова женился и у которого были еще дети. «И вы их знаете?» — спрашивал я с надеждой в голосе услышать ответ: «Да ты что, конечно, нет!», но они только смеялись. «Разумеется, мы знакомы и иногда проводим каникулы у них в Австрии». У меня волосы дыбом вставали на голове, когда я пытался представить себе бесконечно расширяющийся мир, в котором жили близнецы. И те три года, которые мы провели вместе, три неполных года, прерываемых долгими годами разлуки, казались ничтожными эпизодами в нашей жизни.

«А с вашим отцом, то есть Бернаром, они общаются?» Близнецы бросили на меня удивленный взгляд. «Они хорошо ладят, он умеет их рассмешить». Дальнейшие расспросы на эту тему ни к чему не приводили, моя настойчивость лишь вгоняла их в смущение.

Помню, моя мать однажды заявила: «Не верь всему, о чем болтают близнецы. Не так уж и ладно в их семейке, судя но тому, что я узнала от их бабушки. Старшим детям Ван Брекеров не позавидуешь: с одной стороны — родной отец, у которого насчет них амбициозные планы, и с ним, насколько я знаю, не поспоришь, с другой — Бернар, но с ним им тоже не легче. Единственное отличие, что Бернар настолько талантлив, настолько умен, что играючи добивается своего и считает, что и окружающие должны вести себя так же». В общем, детям Ван Брекеров нужно было быть лучшими во всем, чтобы удовлетворить родного отца, проявлять жизнерадостность и оптимизм, чтобы удовлетворить приемного, и, вдобавок, сопровождать свою мамочку на многочисленные светские тусовки, где им приходилось приветствовать всех знакомых, любезничать и улыбаться. «Ну, а близнецы?» — допытывался я у матери. «Ох, с близнецами все по-другому», — задумчиво произносила она. «Как это, по-другому?» Но она не знала, что ответить. Близнецы жили отдельной жизнью, вот и все.

Я думал, что семья была для них тем миром, в который они не хотели никого впускать, даже меня. Я полагал, что был для них всего лишь случайным приятелем, маленьким соседом, которого им навязали бабушка с дедушкой, о котором вспоминаешь только тогда, когда выходишь из поезда, и который нужен лишь для того, чтобы скрасить долгие каникулы в провинции. Правда, они мне писали, делая это, как всегда, по-своему: сначала они присылали открытки, на которых стояли лишь их подписи, позже, через Интернет, Лео посылал свои рисунки, а Камилла фотографии тех мест, где они пребывали. Все это откладывалось у меня где-то в дальних уголках сознания, как-то само по себе, я им почти никогда не отвечал, возможно, потому что мне приходилось ходить к Полю, чтобы проверить электронную почту. В то время нам уже исполнилось по шестнадцать. Поль зарегистрировал на мое имя в своем компьютере электронный адрес, приказав мне выбрать пароль и держать его в секрете. «Пароль — это очень личное», — сказал он. Но я хотел, чтобы он знал мой пароль, а он в ответ: «Нет, так не пойдет, не хочу, чтобы ты звонил мне каждые пять минут и интересовался, что же тебе написала Камилла». — «Камилла?» — переспросил я, сбитый с толку и слегка растерянный. «Ну да, Камилла», — затем, секунду помолчав, добавил: «Или Лео… иногда я даже не знаю». — «Что ты хочешь этим сказать?» — спросил я, а он, смутившись, пробормотал: «Не знаю, Раф, временами я спрашиваю себя…»

Я пережевывал фразу Поля день за днем, я не искал в ней потаенный смысл, а просто ее пережевывал. Для меня Лео и Камилла были единым, неразделимым целым. Когда они были в нашем городке Бурнёфе, я видел их неизменно вместе, точнее, они были двумя полюсами одного пространства, по которому пробегали невидимые флюиды. Я парил в этом пространстве, пытаясь уловить эти флюиды, курсировавшие между полюсами, едва касаясь меня, пронизывая меня, рикошетом отлетая от меня и вновь возвращаясь ко мне. Только с Полем я обретал самого себя, и, когда мы были вместе, то мало говорили о близнецах. В глазах Поля они были всего лишь малышней из младших классов, из-за которых ему слишком часто не удавалось погонять со мной мяч после школы и которых он тут же забывал, стоило им уехать — попутного ветра и прощайте навсегда!

У меня же оставался лишь электронный адрес в интернете «leoetcamille@compuserve.com», выныривающий посреди моря спама, «leoetcamille» в связке, с этим «et» посередине, этим порочным и невинным соединительным союзом, который задерживал мое дыхание, вызывая за собой апноэ. Лео и Камилла, — иными словами, Лео это Камилла, а Камилла это Лео. Да, это был приятный сюрприз, когда вы указали на этот «двойной подтекст», господин психоаналитик, вы были довольны, впрочем, я тоже, у нас впереди был непочатый край работы, нам нужно было сразиться со смешавшимися в кучу понятиями, отделить «и» от «это», восстановить мое дыхание, открыть «мою неповторимую индивидуальность», как вы, месье, любили выражаться. Я был хорошим пациентом, не правда ли? Мы с вами прекрасно потрудились, и, может, теперь нам стоит хорошенько поработать с этим новым «и», вам и мне?

Ваш текст (ваше исследование, ваш доклад) не доставил мне удовольствия, когда я случайно наткнулся на него, листая журнал в книжном магазине, специализирующемся на научных изданиях, — я сразу заметил вашу фамилию. Объектом вашего исследования было «подчинение», разумеется, вы были весьма тактичны, изменив имена. Невероятно, сколько я сталкиваюсь с писательством: то близнецы заставляют меня вести дневник, то во Дворце правосудия ведут стенограммы, то Ксавье-воспитатель учит писать в своем дурацком кружке, а теперь еще вы со своим научным исследованием. Позвольте мне самому рассказать о своей истории, дамы и господа, замешанные в этом деле!

Единственной своей собеседницей я хотел бы видеть Наташу, которая никогда не слышала обо мне и книги которой я еще не читал, но чье имя принадлежит только мне одному. Спасибо тебе, Наташа, ты никогда не услышишь «Наташа и я», ни «Наташа это я».

Мой пароль был «близнецы», и Поль легко мог бы его угадать, однако я знал, что его не интересуют сообщения Лео и Камиллы. А я, сидя за компьютером в его комнате на втором этаже фермерского дома, долго маялся, не решаясь ответить на присланные издалека послания, затем все-таки подводил курсор на «ответить», надолго замирал, уткнувшись в пустой прямоугольник электронного письма, наконец набирал короткое «все получил», переводил курсор на «отправить», потом раз — и все закрывал. Я чувствовал себя не в своей тарелке — эта ферма, комната Поля плохо сочетались с электронными посланиями близнецов. Однако Лео и Камилла, нисколько не отчаиваясь, продолжали слать свои письма, словно ни время, ни пространство, ни даже мое молчание не принимались в расчет.

Однажды вечером, возвращаясь из школы, кажется, мне было лет двенадцать, я столкнулся нос к носу на главной улице с госпожой Дефонтен. Я тут же негромко, чисто автоматически, произнес: «Здравствуйте, госпожа Дефонтен», собираясь продолжить свой путь и даже в мыслях не допуская, что она захочет со мной поговорить. Как только близнецы уезжали из нашего городка, она вновь превращалась в важную даму, подругу и покровительницу моей матери, которую я был обязан с уважением приветствовать, и мне казалось, что все точно так же менялось и для нее: я вновь становился неприметным мальчишкой, которого следовало награждать при встрече благожелательной улыбкой, так, на всякий случай, поскольку она и имени его толком не помнила.

«О, Рафаэль, как я рада тебя видеть! — воскликнула она, горячо обнимая меня: — Почему ты к нам не заходишь, мы очень скучаем по тебе». Я так и застыл на месте, глупо вращая глазами от изумления, а она говорила что-то про школу, про своего мужа, про мою мать. Улица раскачивалась передо мною, это была уже не улица, а картина, нарисованная в воздухе злым волшебником для того, чтобы маленькие мальчишки расквасили себе носы. Необходимо было немедленно преобразиться, чтобы обрести почву под ногами, я сделал над собой усилие и вновь стал Рафаэлем, который работал беби-ситтером у Дефонтенов, а госпожа Дефонтен превратилась в бабушку, которая готовила полдник для ее любимых детей. «Ты совеем бледненький, мой маленький Рафаэль», — неожиданно произнесла она, а я почти одновременно с ней выпалил: «У вас красивый костюм, госпожа Дефонтен». Мне не терпелось дать знак, что я вернулся в ее мир, и я не придумал ничего лучшего, чем сказать о том, что видел перед собой: прекрасно скроенный костюм, да, как сейчас помню, с белыми рюшами и золотистыми пуговицами. «Спасибо, Рафаэль». Мы замолчали, не решаясь продолжить беседу. «Как ваши дела, госпожа Дефонтен?» — наконец выдавил я из себя. «Знаешь, они совсем не пишут, — произнесла она извиняющимся тоном, словно сожалея, что не может рассказать никаких новостей. — А я же просила Камиллу писать мне хоть изредка, но… там у них не жизнь, а сплошной круговорот, — и, делясь со мной своим горем, добавила: — Они нас совсем забыли, мой бедный Рафаэль!»

Я сгорал от желания крикнуть: «Госпожа Дефонтен, они и мне присылают лишь открытки, где нет ничего, кроме их подписи!», но кто знает, может, она не получала даже открыток или хотела, чтобы они присылали нормальные письма с подробностями. Я не желал ни предавать Лео с Камиллой, ни причинять боль их бабушке. Неожиданно для самого себя я вдруг бросился к ней, прижался к ее прекрасному костюму с золотистыми пуговицами и, сильно смущаясь, обнял ее. Я до сих пор ощущаю, как эти пуговицы вдавливаются в мою грудь. «Ну же, ну же, мой мальчик… — она вежливо отстранила меня от себя. — Приходи к нам, если будешь скучать, мы будем очень рады». Если будешь скучать! Да я никогда не скучаю, госпожа Дефонтен, я только хотел немного утешить вас, но такой важной даме, как вы, не требуется утешение от какого-то мальчишки, — вот какие мысли роились в моей голове, когда я возвращался домой, волоча свой портфель, во мне бурлила глухая ярость, я был зол и на себя, и на стариков Дефонтенов, и на Лео с Камиллой. «Подумаешь, нужны мне ваши открытки, — как заведенный, повторял я, — подумаешь, нужны мне ваши открытки!»

Мне бы очень хотелось написать близнецам о чем-то необыкновенно интересном, но моя жизнь текла как обычно. Здесь, в Бурнёфе, ничего не происходило, и им это было известно. В нашей семье тоже все было тихо. Мама не хотела, чтобы в ее жизни появился мужчина. У нее был мой отец, а другого она не желает, твердила она каждый раз, когда «навещала» кого-то из коллег, что означало «не лезь в мои дела», и я закрывал глаза на то, что она иногда приходила домой слишком поздно якобы из-за затянувшегося собрания в мэрии. И поскольку ни один мужчина не вторгался в нашу размеренную жизнь, то такой образ жизни устраивал нас обоих.

Любовные истории позволительно было иметь только мне, и мама была к этому готова, но я ни в кого не влюблялся. «Странное дело, — рассуждала она, — для такого красивого мальчика, как ты». Хотя странным был, скорее, наш образ жизни: африканские браслеты и своеобразные идеи моей матери, отсутствие телевизора, ее осуждение общества массового потребления, и в то же время желание подняться по социальной лестнице, иметь стабильную зарплату, амбиции по поводу меня. А я, словно сомнамбула, застыл на месте и все ждал чего-то. Единственной ниточкой, связывавшей меня с реальностью и моими сверстниками, был Поль.

У Поля была подружка, Элодия, наша одноклассница, с которой он встречался у меня дома в те дни, когда занятия в школе заканчивались раньше обычного. В то время нам уже стукнуло по семнадцать. Пока они кувыркались в спальне, я садился на велик и катался кругами по близлежащим улицам, немного опасаясь неожиданного возвращения матери. Я мчался на скорости в сторону дома Дефонтенов, возвращался по противоположной стороне, затем ехал в булочную на площади, где покупал шоколадные пирожные. Я, конечно, изнывал от скуки, но в то же время я был к ней привычен, она мне не мешала, а когда я возвращался домой, то моя комната была уже прибрана, Поль с подружкой ждали меня, мы ели пирожные: я и Поль — молча, а Элодия — болтая без умолку. Она прикидывалась скромницей, но теперь мне кажется, что она меня провоцировала. «Как тебе она?» — поинтересовался однажды у меня Поль. «Так себе». — «Ты можешь переспать с ней, если захочешь. Думаю, она сама напрашивается». В ответ я лишь бросил: «Да ладно тебе!» Так продолжалось до того дня, пока Поль вдруг не сказал: «Сегодня я поеду немного покататься», и я остался наедине с Элодией, которая изо всех сил пыталась вести себя непринужденно.

Мы переспали, раз уж таков был план, не получив никакого удовольствия, на душе у меня было тяжело — какое уж тут наслаждение, — все случилось совсем не так, как мне воображалось в моих одиноких мечтах. Наверное, Элодия была симпатичной — пухленькая, чувственная, с растрепанными волосами, в которых просвечивали разноцветные прядки, с крохотным колечком в пупке, разукрашенными розовыми, коричневыми и синими тенями веками, ротиком в форме сердечка; ее губки никогда не знали покоя, она громко смеялась, громко разговаривала, смачно сосала, под конец я уже не мог ее выносить — слишком много всего было в одном теле, рядом с ней я задыхался. Мы уже давно оделись, а Поль все не возвращался. «Подожди здесь, — сказал я Элодии, — я пойду посмотрю». Я начал обходить одну за другой соседние улочки и вдруг наткнулся на Поля, сидевшего с заторможенным видом рядом с опрокинутым великом, с разбитым до крови коленом, не способным пошевелиться. «Ты давно здесь сидишь?» — спросил я. «Не знаю»… — пробормотал он. «Что с тобой случилось?» — «Понятия не имею». В конце концов, свести нас с Элодией оказалось не самым удачным планом.

Я уселся рядом с ним, ожидая, когда он придет в себя. Дело было на улице Глициний, по одну сторону которой стоял мебельный склад, а вдоль другой тянулись сады, среди деревьев которых прятались домишки с закрытыми ставнями на задних стенах и узкими щелями между створками, в которые мог просочиться тонкий луч света. Улица была пустынной, сады — неподвижными и молчаливыми, на одном из столбов забора замерла, словно сфинкс, чья-то кошка, гипнотизируя нас двумя зелеными узкими зрачками. Мы могли бы долго сидеть так бок о бок, ожидая, когда что-нибудь пошевелится и расшевелит нас. Что это было за время года, какой месяц, лучше не спрашивайте. Мы были во власти пыльных улочек нашего городка, окружавшей нас провинции, где бег времени частенько останавливался, к чему мы были привычны, это было наше время время долгих бесцельных прогулок с мячом, которым мы перебрасывались, и нам не нужно было ни о чем разговаривать. Мяч был нашим двигателем, — топ-топ, — наши ноги несли нас вперед, мы сталкивались плечом к плечу, наши шаги на мгновение нарушали провинциальный покой, но что в тот день могло привести нас в движение?

Время все же не стояло на месте, мать должна была скоро вернуться домой, я поднял голову и, присвистнув, зло глянул на кошку, тогда она настороженно подняла голову, затем лапу, и мы, внезапно заинтересовавшись, стали следить за ней, но тут она спрыгнула с забора и исчезла в зелени сада. Мы тоже поднялись, — «чертова котяра!» — нам было приятно обругать неизвестную кошку. Велосипед кое-как ехал, только скрипела педаль, задевая о раму, у нас появилась хорошая тема для разговора, а когда мы пришли домой, Элодия уже исчезла. Поль промыл ссадину на колене, и мы принялись за ремонт велика.

Как я ни старался, случай с Элодией долго не выходил у меня из головы. Хоть я и прикидывался, будто мне по фигу, что мы занимались с ней любовью, точнее выражаясь, трахались, меня продолжали терзать тревожные мысли. Больше всего меня мучил вопрос по поводу презерватива — а правильно ли я им пользовался, кроме того, я не понимал, какую роль отвел себе Поль в этой истории: он что, нарочно поехал кататься на велосипеде, чтобы развязать мне руки? А если так, то было ли это желанием поделиться подружкой или же он хотел испытать ее чувства, или же у него были какие-то непонятные соображения, о которых я даже не хотел думать?

И, наконец, были еще воспоминания о теле Элодии, которые то и дело посещали меня теперь, когда она покинула мою гавань. Ее округлый животик, черный треугольник, лишь на мгновение промелькнувший у меня перед глазами, поскольку она лишь сдвинула в сторону свои трусики, даже ее грудь я не видел, так как не стянул с нее лифчик, и еще эта фраза Поля, оброненная по поводу Лео, фраза, засевшая у меня в мозгу: «Не знаю, Раф, временами я спрашиваю себя…»

Из-за этой неоконченной фразы я ничего не рассказал Полю о торопливой и бестолковой любовной схватке с Элодией. «Временами я спрашиваю себя…» О чем он себя спрашивает? Был ли я влюблен в Лео? У меня не было ответа на этот вопрос, впрочем, я никогда его себе не задавал, но если Поль захотел это проверить, то я имел полное право немного наказать его. Таким образом, он ничего у меня не спрашивал, а я не стал ничего рассказывать о произошедшем между мною и Элодией в тот день, когда он разбил себе до крови колено, упав с велосипеда, и всё продолжало идти своим чередом, а поскольку Элодия считалась теперь его подружкой, то он встречался с ней уже в доме своих родителей, которые решили закрыть на это глаза, — в общем, у нас не было никаких причин ворошить прошлое.

О том, что Элодия сама, возможно, захотела этого, я как-то не задумывался. На меня произвел впечатление ее пухленький животик, разительно отличавшийся от моего, так как в то время я больше походил на обглоданный гороховый стручок. «Волк худющий, — приговаривала моя мать, — настоящий цыпленок-велосипедист»! Так вот, Элодия с округлым животиком была моей первой женщиной, но мне никак не удавалось ни воссоздать в своей памяти ее образ, ни вообще толком вспомнить, что же там произошло на моей кровати. Впрочем, когда по ночам я оставался один в своей комнате, у меня не было ни малейшего желания вспоминать черты ее лица, Элодия по-прежнему раздражала меня, ее неиссякаемая энергия била через край, бурлила в ее плотно сбитом теле, которому она придавала такое большое значение. Я даже немного жалел Поля, замыкавшегося в этом теле, окруженного пограничным столбами, общавшегося с девчонкой, у которой не было другого «Я», и вот на этом слове вы и вытащили свой джокер, господин психоаналитик. «Этой девчонкой, у которой не было другого „Я“… — медленно повторили вы и после многозначительной паузы добавили по-иезуитски вкрадчивым голосом, тотчас же отозвавшимся во мне сигнальной сиреной — бип-бип, Рафаэль, осторожно, впереди откровение, — другими словами, не было близнеца…», вот именно! Как мне хотелось в тот миг иметь такие же чистые глаза, как у Лео и Камиллы, такой же, как у них, прозрачный взгляд, и чтобы мир вокруг был прозрачным и ясным.

Как мне хотелось укрыться в неосязаемой прозрачности, расправить широкие крылья и лететь в бесконечно пустом пространстве, лететь-лететь бесконечно, а потом опуститься на воздушную подушку и, сложив крылья, дать себя убаюкать… Вы были милостивы ко мне, месье, вы даже дали мне отдохнуть, а потом, когда я сонно покачивал головой, вы продолжили: «А как же грязь, Рафаэль…». Ах да, грязь, из грязи в князи. «Вы думаете, что раскрыли мое тайное желание, месье?» Вы с лукавой улыбочкой покачивали головой, вам не очень нравились мои словесно-поэтические экзерсисы, впрочем, мне тоже, однако вернемся к грязи, к той грязной луже, что была под качелями, на которых катались близнецы накануне их отъезда в Париж, а затем в Нью-Йорк, им как-никак было всего по семь, а мне — десять лет, неужели это так важно?

Соскочив с качелей, Камилла, то ли поскользнувшись, то ли задев меня, свалилась на обильно пропитанную ливнем землю, а когда она поднялась, отряхивая свое новенькое платье, непорочная белизна которого была обесчещена черными грязными разводами, я на мгновение заметил дрожание ее век, отвечавшее моему дрожащему взгляду. Казалось, она вот-вот зайдется в плаче, что это будет ручей слез, живой водой льющийся на мои раны, или, напротив, невиданной силы водопад, сбивающий меня с ног. Камилла и я застыли как вкопанные, скованные дрожащей цепью наших взглядов. Наши взгляды пересеклись на долю секунды, не более, хотя пережил ли я на самом деле это мгновение или оно было предметом моих фантазий? Несмышленая девочка и зеленый, незрелый мальчишка… Какая искра проскочила между ними, может ли жизнь зачаться в бесконечно малом отрезке времени, могут ли два маленьких существа, плавающих в пока еще мутных, не отфильтрованных взрослыми водах, в одно и то же мгновение натолкнуться на один и тот же риф, и может ли едва ощутимое столкновение отражаться на их лицах мягким мерцающим светом спустя еще долгие годы?

Я не ищу оправданий, я просто вращаю калейдоскоп истории моей короткой жизни, пытаясь понять, какие формы она может принять, надеясь втайне отыскать ту, которая позволит мне пройти обряд очищения и обновления и вернет меня к нормальной жизни моих сверстников, а пока я придумываю рифы и скалы, серебристых мальков, скользящих в сверкающей воде, скалистый ковер, освещенный едва уловимым мерцанием звезд.

Но вообще я придумываю мало. Да и видел я в жизни не так уж много. Кроме того недельного путешествия в Мали, где я был на привязи у мамаши, я, собственно, почти никуда и не ездил, и круг моих метафор не шире моих незатейливых приключений с Полем. Вряд ли меня можно назвать отважным покорителем метафор, Наташа, но дай время! Когда мы с Полем уставали бродить по знакомым до тошноты улочкам нашего города, мы выходили на Галльскую дорогу, ведущую к холмам, а иногда доходили до Карьеров, где жила моя бабка, чтобы заручиться неопровержимым алиби на тот случай, если наши домашние поднимут вой.

Мы всегда были уверены, что застанем ее дома. Она целыми днями только и делала, что смотрела телевизор: телешоу, сериалы, рекламу. Моя мать как-то дала ей денег, чтобы отремонтировать водосточные желоба, а бабка, не долго думая, купила себе этот огромный ящик, рев которого был слышен еще на подходе к дому, а желоба как текли, так и текут. Моя бабуля была еще та штучка, со своими привычками и заморочками. Первым делом она тащила нас к столу, и мы давились развалившимся пересохшим печеньем, запивая его отвратительно приготовленным какао, но бывало, — какое счастье, какой сюрприз! — она доставала «Нутеллу», которую мы ели ложками прямо из банки. Моя бабуля лишь на склоне лет открыла для себя нежный вкус шоколадной пасты, перед которой не могла устоять, поскольку обожала лесные орехи. «Подумайте только, у этих американцев тоже есть лесные орехи!» — изумленно восклицала она. «А почему им там не расти?» — спрашивал Поль со снисходительной улыбкой, и бабуля воспламенялась как спичка: «Да я не об орехах говорю, Паоло дорогой, а о том, что они придумали смешивать растертые орехи с шоколадом, а самих-то орехов я переела будь здоров, мы о конфетах только и мечтать могли в детстве, вот и грызли орехи, зубы на них все сломала, раньше другое время было, вы и представить себе не можете, что такое голод, так что их пирожные с орехами я покупать не собираюсь, вот так-то, мои милые, и делать их тоже не хочу». Надо сказать, что пирожные с лесными орехами — это визитная карточка нашего края. Они красуются на витринах лучших кондитерских города, их подносят во время воскресного обеда на десерт важным гостям, их раскупают заезжающие сюда на автобусах туристы, их можно даже посылать как сувениры по почте, в общем, они повсюду, что объясняет отчасти обостренную ненависть моей бабушки. Впрочем, мы никогда не знали, смеется она над нами или нет.

Она хитро щурила свои серые глазки, наполовину спрятанные за воинственно торчащими ресницами, довольная своим выступлением, так как у нее давно уже почти не было слушателей. Ей было очень много лет, и она, скорее, должна была приходиться мне прабабкой, нежели бабкой, впрочем, она не была моей родной бабкой, ну, то есть матерью моей матери, насколько я мог понять по обрывкам из разговоров взрослых. Мне, наверное, следовало бы побольше узнать об этом, но мы с Полем считали долгом чести не лезть в «семейные истории». Я, скорее всего, интуитивно чувствовал, что ничего хорошего не раскопаю, а он, наверняка зная больше моего о моей собственной семье (его отец был в курсе всех городских новостей и сплетен), чувствовал то же самое, поскольку был моим лучшим другом, и поэтому мы этих тем не касались.

Семья была у Лео с Камиллой. Их семья была сияющей галактикой, в то время как моя — всего лишь ничтожным обломком мертвой звезды, которую ни один уважающий себя астроном не удосужится отметить на карте неба. Моя семья ограничивалась моей мамой и той старой женщиной, которую я звал бабулей с Карьеров, и больше говорить об этом нечего. Так вот, терпеливо выслушав ее пустую болтовню и прикончив баночку «Нутеллы», а также для очистки совести починив ей что-нибудь в ее хибаре, мы с Полем неслись к старым карьерам, где разгуливать было строго запрещено, но мы, зная, что бабуля нас не сдаст, вволю бегали там по крутым склонам и твердым, как скала, вершинам, — отсюда и соответствующие сравнения в моем повествовании, то же касается и метафор с мальками и уклейками — это все благодаря рыбалке, на которую мы ходили с Полем и его отцом, на речку или на озеро.

И вот что, господин психоаналитик, позвольте мне на сей раз не обращать внимания на ваши колкие замечания, которые я так и слышу в эту минуту, пусть у меня нет памяти на даты и места, зато у меня превосходная память на «межличностные отношения», как выражаетесь вы и другие. «Вы отклоняетесь, Рафаэль…» — часто говорили вы. Нет, я не отклоняюсь. Я просто восстанавливаю ход вещей и делаю это так, как считаю нужным.

И если я теперь рассказываю о наших с Полем незатейливых приключениях, то это значит, что мои сравнения и метафоры, какими бы банальными ни казались, имеют глубокий смысл в нашей истории и очень важны, чтобы прояснить вопрос о событиях того времени, который для меня гораздо важнее, чем секс и семейные тайны, хоть вам и трудно это понять. События в нашем городке, события нашего детства — это не хроники происшествий из жизни «проблемных» пригородов или крупных городов, или отсталых сельских районов, служащих почвой для дискуссий в телепередачах, где ведущие и приглашенные озабочены, как и вы, господа из моего ареопага, проблемой «молодежи». Вам нужно уяснить те события, если вы хотите понять проскочившую между Камиллой и мною искру, понять то мгновение, когда мы, глядя друг другу в глаза, закружились в танце — девочка в измазанном грязью платьице и мальчишка, вцепившийся мертвой хваткой в веревки качелей.

Через секунду она уже вскочила. Худенькая и стройная, на голову ниже меня, она казалась мне моего роста. Ее губы дрожали, мои, наверное, тоже, мы оказались на пике неведомого чувства, она была готова расплакаться, я — расхохотаться или, наоборот, я — расплакаться, она — расхохотаться. В школе считалось в порядке вещей, когда мальчишки толкали на переменке девчонок, а девчонки насмехались над пацанами, — нам было не до телячьих нежностей, — но между мною и Камиллой все было намного сложнее. Мы смутились на долю секунды, но ее хватило, чтобы смущение навечно поселилось в нашей памяти, а Лео, словно почувствовав важный момент, тоже бросился на мокрую почву, и, уж не знаю как, но через минуту мы втроем словно черви извивались в грязной луже под качелями, превратившейся в настоящий лягушатник. Мы валяли друг друга в вязкой коричневой массе с такой радостью, словно только что избежали страшной опасности и теперь отмечали это событие.

Нам безумно нравилось, что наши руки, ноги, волосы, уши становятся грязными, мы хотели стереть меж собой все грани, в этом, в сущности, и заключалась игра, ну, и еще нам было просто весело. И я получил тогда гораздо более острое наслаждение, чем во время короткого погружения в лоно Элодии, пусть это совсем и несравнимые вещи.

— Но вы же сами проводите сравнение, Рафаэль… — пробормотали вы.

Я делаю, что могу, месье, и вполне осознаю, что в моей жизни не было ничего примечательного. Мы принадлежали к поколению детей, которых пощадили всадники апокалипсиса. Мы спокойно играли в наши безобидные игры на безупречно постриженных лужайках, в наших портфелях всегда лежал достаточно питательный полдник, который мы запивали сладкими напитками, но всадники скачут со всех сторон, мы отчетливо слышим, как содрогается земля под их копытами, они оставляют за собой ураганы и пожары, скрещивают копья на своих жестоких турнирах, иногда мы поднимаем удивленный взгляд, но наши лужайки и полдники остаются в целости и сохранности, и весь этот грохот на наших детских площадках звучит не громче шуршания шин по бульвару, мы привыкаем к нему точно так же, как к ревущим сиренам пожарных машин.

«Наша грязь это не грязь траншей», — сказал я, уверенный в том, что вы возразите: «Разумеется, но это ваша грязь». Грязь лягушатника! Меня, бывало, тошнило от этой истории, и тогда этот милый господин тихо произносил: «После лягушатника… колготки, веревка, Анна…», ладно, месье, понял, и мы начинали заново: Лео, Камилла и я, словно сплетенные в возбужденный клубок дождевые черви, которые исступленно кричат и свистят от наслаждения в эйфории смутного совокупления.

Наша забава закончилась не очень хорошо, но и не очень плохо. Я был старший, и мне должны были здорово намылить шею, да и близнецам тоже. Нас, действительно, хорошенько намылили, но только в буквальном смысле. Камилла и Лео ограничились вежливым: «Прости нас, бабушка» — лаконичным покаянием без малейшего объяснения, они были весьма сильны в подобного рода упражнениях. Я же не мог, охваченный паническим страхом, выдавить из себя даже извинение и, как всегда, в отчаянии искал крылья, на которых смог бы умчаться отсюда. Вы наверняка знаете, что такое фантомные боли, когда люди, у которых ампутировали конечность, продолжают чувствовать боль отнятой частицы своего тела, так вот, я страдал от отсутствия крыльев, все мое тело было сплошной ноющей культей.

Госпожа Дефонтен отвела нас в большую ванную комнату, заставила быстро снять одежду и залезть всех троих в ванну, как только вода достигнет «этого уровня, видишь, Рафаэль, и тогда выключай воду, понял?» — «Хорошо, госпожа Дефонтен». Мое сердце переполняло чувство глубокой признательности к старушке. Несмотря на мой ужасный провал, она сохранила за мной статус «взрослого», я по-прежнему был в ее глазах человеком, которому можно доверять, которому можно поручить ответственное задание. Я уставился на сверкающую стенку фарфоровой ванны, моргая от напряжения, чтобы, не дай бог, не пропустить воображаемую отметку.

Несколько недель спустя в школьной библиотеке я случайно наткнулся на книгу с рассказами об экспедициях Скотта и Амундсена. В то время я читал мало, хотя и больше своих одноклассников, но, скорее, так, от безделья — книги совершенно меня не трогали. Однако эти рассказы подарили мне новые ощущения, я отправлялся за моря в одной команде с отважными путешественниками, переживая нечто сокровенное, что невозможно было выразить словами. Я читал по ночам, запершись у себя в комнате, потому что не мог сдерживать обуревавших меня чувств, и не рассказывал об этом ни матери, ни Полю, словно занимался чтением постыдных журналов. И теперь я ясно вижу (в буквальном смысле), что завлекло меня во Дворец культуры в Бамако, где я впервые встретил тебя, Наташа. Я вижу плакаты на деревьях, на стенах, в коридорах нашего отеля. И мой взгляд цепляется не за строчки с анонсом конгресса писателей, а за надпись, которая находится выше и выделена крупным шрифтом: УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ.

Наблюдая за водой, приближавшейся к воображаемому уровню в этой чертовой ванне, я совершенно упустил из виду, что стою голый в присутствии других людей, чего со мной не случалось со времен моего детства, когда меня еще купала моя мама. Я быстро закрыл краны, а подошедшая к этому времени госпожа Дефонтен, закатав рукава, принялась тщательно тереть мочалкой малышей. «А ты давай сам, Рафаэль», — сказала она. Ее склоненное над ванной тело, крепкие руки, покрытые пеной, служили мне экраном, повернувшись к которому спиной, я осторожно намыливал тело, но когда я попытался незаметно выскользнуть из ванны и схватить полотенце, то услышал: «Ну-ка, тише, не выходите, сейчас будем ополаскиваться». Ошеломленный, я был вынужден дожидаться, пока не сойдет грязно-серая вода и пока ванна не наполнится чистой, в которой бабушка Лео и Камиллы оставила нас одних, словно грех рыбешек, вытащенных из темно-бурой реки и брошенных в газ с прозрачной водой. Однако я зря переживал, близнецы не обращали никакого внимания на мое обнаженное тело они были погружены в свои игры, создавая миниатюрные гейзеры и переливая каскадами воду между пальцами. Я продолжал сидеть, скрючившись на коленках, как вдруг Лео удивленно спросил: «Ты почему не играешь, Раф?», а Камилла добавила: «Ты похож на скороварку». Лео поправил ее на последнем слове, и она повторила: «Ты похож на зароварку, нет, зародашку». Они сели, как я, их коленки касались моих, они смотрели на меня, положив головы на скрещенные руки, клокочущая вода потихоньку затихала, и наступила тишина. «It's weird», прошептал Лео, а Камилла перевела, не поднимая головы: «Так странно», а потом кто-то из них произнес: «Как хорошо!» И тут мое стеснение испарилось, нам было тепло и уютно в этой огромной ванне, окутанной паром, от которого запотевали двери и зеркало напротив нас, мы прижимались коленками друг к другу, покоясь в воде, словно одна большая морская звезда, я погружался в дрему.

Весь остаток дня, уже после того как я оделся, попрощался с господином и госпожой Дефонтенами, вернулся к себе домой, поужинал и поболтал с матерью, меня не покидало состояние заторможенности, и лишь спустя несколько дней или даже недель мне вспомнилось словечко, которое коверкали близнецы. «Скороварка» — я знал, конечно, что это такое, но причем тут я?

«Мам, а для чего нужна скороварка?» — решил я спросить у матери. «Ну, ты же знаешь, чтобы варить лапшу». — «Только лапшу?» — испугался я. «Да нет же, в скороварке можно готовить всё». И потом, на протяжении многих лет, каждый раз, когда короткий эпизод с купанием в окутанной паром ванне тревожил мою память, меня раздирали два мимолетных противоречивых чувства: затаившаяся ярость и тайная гордость. Все просто: если первое определение моей матери было верным, то близнецы здорово посмеялись надо мной, я для них был всего-навсего тупой размазней, которому можно лапшу на уши вешать, а вот если верным оказывалось второе утверждение, то я, получалось, был для них всем. С этой «скороваркой» я носился как с котелком на голове, и когда виртуальный котел-скороварка вдруг начинал материализоваться в моей башке, вы даже не можете вообразить себе, какой необычный бульон там закипал, какой оригинальный готовился в нем суп, в котором плавала морская звезда с тремя лучами: Лео, Камилла и я.

Когда они во второй раз объявились в нашем Бурнёфе, им было по тринадцать, а мне шестнадцать лет. Их записали в коллеж, я учился в лицее, и поскольку нянька им больше не требовалась, у нас не было поводов встречаться.

Я возился с великом во дворе нашего дома, работая в одних шортах, обливаясь потом и перебирая детали испачканными в масле руками. Начало школьного года всегда раздражало меня, а когда я нервничал, то принимался ремонтировать всякую всячину в этом я был мастер. И вдруг они внезапно появились передо мной. Я не слышал ни звонка, ни стука, ни скрипа.

«Мы приехали», — вместо приветствия сказал Лео. Его голос изменился. «Как вы узнали, что я здесь?» — спросил я. «Мы знали», — отозвалась Камилла. Я, естественно, их узнал, но в то же время совсем не узнавал. Они казались почти такими же взрослыми, как и я, поскольку всегда держались прямо, я же имел привычку сутулиться. «Ты повзрослел», — снова произнес Лео. «Вы тоже», — в тон ему заметил я. «У тебя какой рост?» — поинтересовалась Камилла. «Метр восемьдесят пять, сказал я, прибавив себе полсантиметра, — а у вас?» — «Метр семьдесят». — «У каждого?» — «Почти. Метр семьдесят — это среднее значение для двоих», — вместе произнесли они. «Ну ладно, а кто из вас выше?» — «Камилла», — ответил Лео. «Так бывает, — подхватила Камилла, девчонки всегда сначала растут быстрее, чем мальчишки, а потом мы сравняемся». — «Нет, потом Лео будет выше», — возразил я. «Неважно, — сказал тот, — у нас всегда будет среднее значение». Как обычно, со своими заскоками, подумал я. Больше не о чем было говорить, и они молча смотрели, как я раскручивал колеса.

«Ты чумазый, как трубочист», — заметила Камилла. Ее голос, казалось, доносился со дна глубокого колодца. И в то же мгновение все вернулось: грязная лужа, ванна, морская звезда. Но как такое возможно? Я ведь о них почти не вспоминал все эти долгие шесть лет, хотя они изредка напоминали о себе почтовыми открытками, иногда моя мать рассказывала о них новости, которые она узнавала от стариков Дефонтенов, но для меня они оставались лишь двумя размытыми силуэтами, которые я старательно отгонял, едва они всплывали в моей памяти. И вот они вновь без всякого предупреждения вторгаются в мою жизнь, и все становится таким же, как в прежние времена, правда, теперь это два шестилетних малыша ростом по метр семьдесят и девятилетний малец, чей рост — метр восемьдесят пять. Я бью ладонью по колесу, еще и еще, колесо крутится, приводя в движение педали, мой взгляд прикован к крутящемуся вееру спиц, — и будь мой велик в порядке, я тут же оседлал бы его, чтобы сбежать от непрошеных гостей. Мне была нужна свобода, простор улиц, но мой железный друг не мог меня увезти, он стоял на седле, словно перевернутый жук-скарабей. Бессильно крутя рукой педали, я не отрывал взгляда от сверкающих на солнце спиц, весь в ожидании приступа апноэ, лупя по шине рукой, еще и еще, — пусть бесконечно крутится колесо, и пока оно крутится, меня никто не достанет, я буду далеко-далеко, посреди вечного вращения планет.

Когда я оторвал взгляд от колеса, их уже не было. Что ж, отлично, с глаз долой — из сердца вон, но они далеко не ушли, а уселись, прижавшись друг к другу, в углу сарайчика с покатой, упирающейся в землю крышей. «Вы там уже не помещаетесь», — крикнул я. «Да нет, помещаемся», — отозвался Лео. «Вы как были малышней, так и остались!» — заявил я. «Неправда, у меня уже месячные», — возразила Камилла. Я почувствовал, как краска заливает не только мое лицо, но и живот, и грудь. Но больше всего меня убивал ее голос, тон ее голоса, — в нем не ощущалось никакого желания поддеть меня, она просто отвечала на мою фразу, это был быстрый обмен репликами, как в пинг-понге, как это было шесть лет назад. Более того, в нашем обмене взглядами и словами появилась какая-то неуловимая мягкость. Я стоял, не имея сил вымолвить ни звука, весь под впечатлением возврата в прошлое, и тогда она, не дождавшись ответа, отправила мне, так сказать, очередной мяч: «А у тебя голос загрубел», что означало: «мы все изменились, но ничего страшного в этом нет, не переживай за свой огрубевший голос и свою сутулость, и за свои волосатые ноги, и за худобу, и за пот из-под подмышек, и за грязь на руках, — ничто не помешает нам быть равными».

Эти два маленьких бесенка вновь поймали меня в свои сети — и шести лет разлуки как не бывало, мои шестнадцать лет подростка-переростка вновь смешались с их тринадцатью годами маленьких сорванцов. «Я грязный как сапожник», — произнес я, и все стало на свои места — моя краснота и смущение улетучились, впрочем, как и апноэ. «Давай тебя вымоем», — предложила Камилла. «Да не доставай ты его!» — возмущенно воскликнул Лео, и она ему в ответ: «Не хочешь, тогда займись его великом», а он мне: «Иногда у нее просто башку сносит!», и она мне: «Идешь ты, блин, или нет!» Я впервые слышал, как они спорят, по крайней мере, не соглашаются друг с другом, да к тому же еще и ругаются. Я вновь погружался в их мир, заранее чувствуя себя потерянным и ошеломленным, — неужели они взаправду ссорятся и каждый пытается перетянуть меня на свою сторону? И откуда у этих вежливых деток появилась такая манера выражаться, что это за игра такая?

«Что это у вас за новая манера выражаться? — поинтересовался я. — Или вы только что это придумали? — и добавил: — Да вылезайте оттуда, в конце концов». Они вылезли из сарая, испачкавшись не меньше моего, все в пыли, в паутине и еще черт знает в чем. «Мы хотели, чтобы ты снова стал нашим беби-ситтером», — сказала Камилла. «Это точно, Раф, она этого хочет», — подтвердил Лео. Эти двое убивали меня. «А как же, а как же!» — воскликнул я, будучи уверенным, что они смеются надо мною, над нами, над нашей дружбой, над тем далеким временем, когда они были еще столь наивны, что согласились на такого защитника, как я. Они — великие путешественники, и я бедный неотесанный паренек, который никогда не вырывался из своего заштатного городка, — «а как же, а как же!», — нужно было показать, что я подхватываю их шутку, и раз они смеются, я тоже смеюсь, особенно над ними, «а как же, а как же!» — на каждого мудреца хватает простоты. Однако они не смеялись, а молча смотрели на меня с напряженным или, скорее, загадочным видом; и вдруг я бросил свой велик, перестав шлепать ладонью по колесу, меня пробирала дрожь. «Мы так долго…» — начал я, но тут же Камилла, увидев, что я наконец дрогнул, заявила: «Ну что, поцелуемся?»

Она очень робко произнесла этот вопрос, но в ее голосе я услышал тысячу оттенков, тонких, сложных, молниеносно взмывающих вверх, со всей стремительностью падающих вниз; три слова, коротенькая фраза, а мой разум словно наполнился звуками фуги, весь мир перевернулся, от унылого полуденного часа, когда я остервенело возился со своим драндулетом на пустынном дворе, меня отделял уже не один световой год, а ночью я лежал с открытыми глазами, без устали повторяя три слова: «Ну что, поцелуемся?», стараясь навсегда сохранить в памяти неповторимую мелодию немудреной фразы. Я не замечал за собой особого интереса к музыке, слушая, в основном, диски, что покупал Поль, но музыка в целом не трогала меня.

Вообще-то, меня почти ничего особо не трогало, я сейчас хорошо это понимаю, но тогда, со стороны, никто не замечал пофигизм спокойного молчаливого паренька. Поль нашел слово, которым другие объясняли мое поведение: «Это сдержанный парень, и всё». Ну, сдержанный, так сдержанный. Так или иначе, я не отдавался всей душой музыке, тем более той, что иногда слушал в доме Дефонтенов, особенно Баха — вот почему я сослался на фугу!

Господин Дефонтен пытался объяснить мне, почему он любит эту музыку, а поскольку он был хорошим учителем (преподавателем математики), то даже научил меня играть на его фортепиано несколько тактов токкаты BWV 911, которые я никогда не забуду, однако что-то мешало мне проникнуться этой мелодией. И вот ночью, после встречи с Лео и Камиллой, ворочаясь в постели, охваченный жаром нахлынувших на меня чувств, я вдруг услышал обрывки токкаты я слышал их, забывшись в тяжелом сне, пытаясь уловить среди беспорядочных нот триоль Камиллы и осознавая, что с утренним пробуждением всё это испарится.

«Поцелуемся», — тихо прошептал я. Мы еще какое-то время были немного скованы, но самое сложное осталось позади, и мы могли вернуться к простым вопросам: в каком ты классе сейчас, а вы в каком, а какие будут у вас учителя, ах, этот, я его знаю, правда, он классный? Ну и в таком же духе. Вдруг Лео неожиданно произнес: «Вообще-то мы пришли сообщить тебе, что с нами приехал наш отец».

Вот как? Их отец, Бернар Дефонтен?

«Да, на этот раз он сам привез нас сюда», — сказала Камилла. «С личным шофером?» — спросил я, окунаясь в их мир, где родители передвигаются на служебном автомобиле с шофером и завозят своих детей в школу по дороге в аэропорт. Но на этот раз, насколько я понял, отец Лео и Камиллы сам привез их на собственной машине, чтобы немного побыть с ними. Я в ответ лишь покачал головой, для меня это было непостижимо: отец, который находит свободное время для общения со своими детьми лишь в машине в промежутке между двумя авиарейсами. Но это было совершенно естественно для того мира, в котором жили Лео и Камилла. «И потом, бабушка и дедушка не любят, когда он приезжает с шофером, из-за соседей». Из-за соседей?! Ах, ну да, понятно! «Нет-нет, тебя это не касается, — поспешила добавить Камилла, — но ты же знаешь, какие наши родители». Мне начинала казаться странной их болтовня, раньше, когда им было по семь лет, они так подробно не распространялись о своей семье, и почему они так стараются мне объяснить, что их отец здесь?

«Вообще-то, — сказал Лео, — бабушка и дедушка хотят, чтобы ты пришел к нам». — «Вообще-то, они приглашают тебя на ужин», — продолжила Камилла. — «С твоей матерью, вообще-то», — добавил Лео.

Я никак не мог вникнуть в то, что они говорили, шокированный этим «вообще-то». Они, наверное, выучили это словечко совсем недавно, не понимая, что французский за время их отсутствия немного изменился. Обладая гибким умом и незаурядными способностями, они на лету схватывали в каждой стране, в которую попадали, новые выражения и словечки, но иногда перебарщивали, повторяя их при каждом удобном случае — такой была их манера адаптироваться к новой жизни, вообще-то.

Мы сидели на траве нашего дворика, еще теплой под лучами полуденного солнца, но я чувствовал, как постепенно рассеивается тепло, и треугольная тень от сарайчика, неумолимо приближаясь, вот-вот коснется нас, а моя мать вернется из мэрии. У меня не было желания вслушиваться в последние слова близнецов. Мне казалось, что с того момента, как они неожиданно появились передо мной, прошла не пара часов, а несколько бессонных ночей. Я бы хотел, как и раньше, наслаждаться с ними покоем, но меня ждали другие события, к которым я не был готов.

«Тебя это достает», — вздохнул Лео. «Нас это тоже достает», — подхватила Камилла. «Меня это не достает, но я не знаю, сможет ли моя мать…» — но я так и не закончил фразу, внезапно охваченный ужасом. Моя мать, в доме Дефонтенов, с господином Бернаром Дефонтеном, генеральным директором компании? «Бабушка говорит, что они хорошо знают друг друга», — сказала Камилла. «Кто?» — «Твоя мать и Бернар, они знают друг друга с детства, ну, как мы с тобой». — «Бернар, наш отец», — уточнил Лео.

Их вежливость, невероятная деликатность, тонкое восприятие мира опьяняли меня. Во мне словно включился чрезвычайно хрупкий механизм, о котором давным-давно забыли. И я злился на них из-за какофонии, от которой гудела моя голова. Я жалел о прерванном общении с моим молчаливым двухколесным другом, я мечтал перепачкаться в смазке с головы до ног. Вернуться назад, к тем минутам, пока они еще не появились, вновь окунуться в растворяющую мысли жару последних дней летних каникул. Или увидеть Поля на новеньком синем мотороллере, а потом удрать с ним из города и лететь по проселочным дорогам, чтобы ветер в ушах свистел.

Мне нужен был воздух, я вновь задыхался. Столько лет их всё не было, и бац — они здесь.

«Мне нужно переодеться», — пробормотал я. Они потащились за мной в ванную, где мне пришлось принимать душ, пока они ожидали меня, что ж, надо было заново привыкать к тому, что они совершенно лишены чувства стыдливости. «Я вытру тебя», — предложила Камилла. «Нет! — заорал я и уже тише повторил: — Нет». Она тут же отступила, нисколько не обидевшись. Затем они пошли за мной в мою комнату и уселись на кровать. «Теперь что, ваш черед нянчиться со мной, а?» — раздраженно бросил я, но тут Камилла неожиданно сорвалась с места и бросилась мне на шею. «Ты даже не можешь себе представить, как мы рады снова видеть тебя, Рафаэль!» Лео вскочил вслед за ней: «Точно, Раф, она правду говорит». И мы свалились втроем на кровать. Вцепившись друг в друга, мы катались в странных объятиях, я, как мог, придерживал полотенце, которым обмотался после душа, во мне боролись смущение и гнев, я переживал те же противоречивые чувства, что и шесть лет назад, только, возможно, еще более обостренно; но на самом деле я был безумно счастлив, словно я на какое-то время умер, а теперь возвращался к жизни. «Черт, мое полотенце!» — закричал я, и они тут же отпустили меня.

Я начал лихорадочно прикидывать, что же мне надеть, — званый ужин как-никак, мне еще не доводилось на таких бывать. «Не знаю, что и надеть», — растерянно пробормотал я. «Да всё равно что», — отозвался Лео. На них, как и на мне, были джинсы и майки с короткими рукавами, но мои джинсы и майка не имели ничего общего с их вещами и выглядели как карикатура на их одежду. Я не слишком понимал, чем именно они отличаются, но я точно знал, что они отличаются, а мне так хотелось иметь такую одежду, как у них, одеваться, как они, и Камилла, словно прочитав мои мысли, предложила: «Надень что-нибудь, а потом, у нас дома, мы дадим тебе нашу одежду и будем выглядеть все одинаково». — «Но я же выше вас!» — «Не намного», — воскликнули они, и мы развернули очередную дискуссию, которые они умели устраивать на пустом месте. Сначала я по очереди мерялся с ними ростом, потом Камилла, сбросив свои джинсы и оставшись в одних трусиках и майке, примерила на себя мои джинсы, — интересно, подумал я, носит ли она бюстгальтер, так как не видел под ее свободной майкой двух маленьких бугорков, — в конце концов я оставил на себе свои брюки, а майками обменялся с Лео, но потом, когда мы уже подходили к дому Дефонтенов, я вдруг почувствовал себя смешным и глупым: «Лео, гони назад мою майку», и мы снова переоделись прямо на тротуаре, и тут меня осенило: «А моя мать?» Совершенно вылетело из головы.

Оказалось, что моя мать была уже предупреждена и должна прийти на ужин прямо после работы. «Почему вы сразу мне не сказали?» — я чувствовал себя одураченным, жертвой предательства со стороны собственной матери, но мы уже заходили в сад Дефонтенов, и неожиданно я осознал, что мне приятнее идти в гости вместе с Лео и Камиллой, чем с мамашей. На мгновение я увидел себя со стороны: маленький мальчик, которого ведут в гости и который идет, сутулясь, опустив плечи, потому что его мать маленького роста.

Шагая рядом с близнецами, я, по крайней мере, держался нормально, расправив плечи, с ними было лучше, да, гораздо лучше, хотя и очень утомительно. Но тут я увидел этого незнакомца, господина Дефонтена, Бернара то есть. Он сидел на качелях в одних бермудах, уткнувшись носом в газету, слегка покачиваясь, оставляя пальцами ног следы на песке, а его тело с ровным бронзовым загаром возмутительно ярко переливалось в лучах заходящего солнца. Такой цвет редко, точнее говоря, никогда не встречался ни в моем окружении, ни в окружении Поля и его родителей. Этот цвет был таким богатым и насыщенным, что казалось, это отливает не кожа, а рыцарские доспехи, и в моей голове тут же столкнулись два образа туриста, развалившегося в шезлонге на гавайском пляже, и готового ринуться в бой знатного рыцаря.

Близнецы остановились в нескольких шагах от отца, молча наблюдая за нами и переводя взгляд с одного на второго. Я же просто окаменел. Тут господин Дефонтен опустил газету и, словно заметив старого друга, с которым он только накануне расстался, расплылся в широкой улыбке: «А, привет, Рафаэль. Только что звонила Люсетта, она уже идет».

Люсетта!

Ничего себе! Никто не позволял себе так называть мою мать, ее звали Люси, и она ненавидела свое уменьшительно-ласкательное имя, которое преследовало ее на протяжении всего детства. «Люсетта, монета, конфета», — кричали ей вслед на переменках в школе. «Добрый день, месье», — сказал я, а он: «Слушай, зови меня просто Бернар, — затем, бросив лукавый взгляд в сторону близнецов, добавил: — Они же зовут меня по имени, никакого, видишь ли, уважения к отцу». Перед его заразительным, повелительным смехом невозможно было устоять, и через секунду я уже сам оглушительно хохотал, правда, с неким странным ощущением, что делал это по принуждению, да еще мне было неловко из-за близнецов, следивших за нами со странно вытянувшимися лицами. Наконец он сложил газету — не местную и даже не французскую, — встал с качелей и повел нас в дом.

Он был среднего роста, но мощного телосложения, которого, как можно было догадаться, добивался во время ежедневных занятий в спортклубе с личным тренером. «Ладно, пойду переоденусь, — подмигнул он нам, — а то несдобровать от бабушки Дефонтен!» Я возненавидел его за это подмигивание — он что, вообразил, будто мы примем его в нашу детскую компанию, раз он с нами заодно против собственной матери?! И в то же время я сразу полюбил его, я обожал его неудержимый смех, который фонтаном бил из него легко и естественно, и если рядом с ним были только дети, ну что ж, он будет смеяться вместе с детьми. Для меня такое поведение было в новинку. У нас не было принято смеяться вот так, без причины, мы смеялись по негласным правилам, которые нам, детям, надлежало быстро усвоить. Так кто он, этот господин, по пути заскочивший в наш городок: настоящий весельчак или просто прикидывается? Так или иначе, но на его улыбку я ответил улыбкой, полной обожания, за что секунду спустя уже разозлился на себя. Что до близнецов, то они даже глазом не моргнули.

Бабушка Дефонтен, как он ее называл, крутилась на кухне как белка в колесе. «Бедный мой Рафаэль, я уж не знаю, что мне делать: жирное нельзя, сладкое нельзя, булочки нельзя. Так, мои хорошие, а не поможете ли вы мне просушить салат?» Я тут же бросился ей на помощь, она сушила салат по старинке, называя это «притомить салат». И вот мы с близнецами вышли в сад и стали по очереди трясти огромную круглую корзину из стальной проволоки, из которой при каждом встряхивании на нас летели брызги воды, как вдруг Лео сказал: «Правда, он на тебя похож?» Я, занятый своим делом, не сразу понял, о ком он толкует: «Кто?» — «Бернар, ведь он похож на тебя?» — сказала Камилла. Искрившиеся в воздухе капельки воды разлетались по сторонам и мгновенно превращались в водную пыль, мне хотелось продлить это мгновение до бесконечности. «Ты разве так не считаешь?» — с фанатичной настойчивостью приставала ко мне эта парочка. Я жутко рассердился, что они нарушили гармонию в моей душе, и направил на них корзину с такой яростью, словно это был метательный снаряд, но, к счастью, в этот момент хлопнула калитка и я увидел свою мать. Я так по-настоящему и не вник в вопрос близнецов.

«Привет, Люсетта!» — воскликнул господин Дефонтен, снова присоединившийся к нам и переодевшийся в белоснежную рубашку и легкие светло-коричневые брюки. Они заулыбались, расцеловались. «Привет, Бину, а ты совсем не изменился», — сказала моя мать, а он в ответ: «А ты выглядишь, как в свои шестнадцать, — и потом, повернувшись ко мне: — Твоя мать была суперзвездой нашей школы!», ну и в таком же духе еще минут десять. Я волновался за мамашу, так как в его ироничном тоне проскальзывало какое-то ехидство, но она в долгу не оставалась. Я и не подозревал, что она умеет так защищаться. Я ожидал каждой новой завуалированной атаки собеседника, готовясь сгореть от стыда, но моя мать за словом в карман не лезла и весело и непринужденно сама набрасывалась на собеседника. Браво, мамочка, давай, рубани ему как следует, а она хохотала: «Бину, толстый кенгуру!» Похоже, это была самая язвительная дразнилка во времена их великой дружбы, когда они гонялись друг за другом во дворе той самой школы, где я впервые встретил близнецов, а бабушка Дефонтен, слегка конфузясь, добавила: «Да, мой бедный Бернар был слегка толстоват, учитель физкультуры постоянно насмехался над ним за то, что он не мог допрыгнуть до колец, помнишь, Бернар, погоди, как же его звали, ах да, господин Депля!» Близнецы молчали, словно воды в рот набравши, я тоже, мы тихо сидели за столом, но я держал ухо востро, выставив все антенны. И хотя близнецы сидели с отсутствующим видом, я слишком хорошо их знал, чтобы поверить, что они ничего не замышляют. Их мысли летали со скоростью света, огибая произнесенные за столом слова по известным только им траекториям, и, сидя между ними, я кожей ощущал исходившие от них едва уловимые волны.

Господин Дефонтен, то есть Бернар, расспрашивал мою мать о работе в мэрии, интересовался количеством техперсонала, бюджетом, продолжительностью рабочего дня, ее взаимоотношениями с начальством, подчиненными, — и все это с таким серьезным видом, словно сам собирался устроиться туда на работу, словно скромная должность моей мамаши была равноценной креслу президента-генерального директора, а ее техотдел — крупной компании на фондовой бирже. Он так легко находил что-то общее между ее работой и своей деятельностью в фармацевтической группе, что мне хотелось вскочить и завопить что есть мочи: «А почему вы не спросите ее, сколько рулонов туалетной бумаги она имеет право класть каждый день?», так как это входило в служебные обязанности моей матери, и ее постоянной головной болью были упакованные по шестнадцать штук бумажные рулоны, а не курс нефти на мировых рынках. Эти чертовы рулоны исчезали быстрее, чем она успевала их заказывать. «Можно подумать, их сжирают унитазы, эти ненасытные львиные хари, они лопают мои рулоны килограммами, что же мне, по-твоему, делать, мой милый?» Бернар Дефонтен расспрашивал ее о работе так серьезно, с таким неподдельным интересом, что я просто терялся: делал ли он это из снисходительности или же его действительно интересовала эта тема, а может, по профессиональной привычке или из дружеских чувств к мамаше? Иногда его глаза затуманивались, и он, казалось, мыслями улетал далеко от нас, но это длилось всего пару мгновений, и он возвращался.

Вдруг я вспомнил фразу близнецов, которая вернулась ко мне как бумеранг, и — бац! — я получил сильнейшее сотрясение. «Вы похожи друг на друга». Смысл ее дошел до меня только сейчас, с опозданием, и мне показалось — ну разве это не как в кино? — что да, я действительно похож на него.