Неумолимая жизнь Барабанова

– А? Что скажешь, друг Барабанов? – проговорил Анатолий, когда я потянул за правую стойку, и полка отъехала с аккуратно вырезанной частью стены и открыла глубокую нишу. Потешная артиллерия стояла там тесными рядами.

– Заметь, как воняет, – сказал Анатолий, – Твой художник для стрельбы из этих фигулек смешивал спецпорох…

– Бог с ним, с порохом, Анатолий. Пусть он себе воняет. Посмотри лучше, что я принес.

Я подал ему Ольгину венчальную фотографию, и болезненная гримаса пробежала по лицу Анатолия. Он принялся двигать и поворачивать снимок так и сяк и, наконец, отбросил его на колени.

– Не она, – сказал он, – снимок, да, настоящий. Но не она. Это сходство, знаешь ли, мне очень не нравится. Где ты был? Откуда эта фотка?

Он выслушал меня, печально присвистнул и велел выгребать из ниши несметную Бобину артиллерию.

– Стволы длинные и прямые. Гильзы от нагана. Короткие, как мортиры – от «ТТ». Лафеты. В натуре таких не бывало, но зато смотри: я кручу этот винтик, и ствол шевелится. Можно целиться. Твой псих отливал лафеты из свинца, пушка выпалит и не перевернется.

– Может быть тебе и пострелять захочется? Сейчас самое время.

– Ты не знал своего друга, пока он был жив, – сказал Анатолий строго. – Разве нельзя немного пострелять, чтобы узнать его хотя бы после смерти? Видишь, на каждой пушечке номер? Подними банку с порохом, возьми тетрадь.

Я схватил тетрадь, швырнул ему в ноги, так что подпрыгнули захватанные книжонки.

– Стой! – сказал Анатолий негромко. – Зачем ты принес эту фотку? Сдается мне, ты попал в переплет, и такого с тобой еще не было. Но ты воображаешь, что я тебе дам адресок, и уж там-то тебе объяснят, что делать. – Тут он сделал непристойный жест и перевел дух. – И заруби себе это на носу. И еще заруби себе на носу: когда что-то происходит впервые, нельзя продолжать делать то же, что и вчера. Так? А раз так, возьми тетрадь, как велено, и расставляй орудия, как написано.

Чудны дела твои, Господи!

Здесь, в мансарде Бобы Варахтина, я едва не забыл все на свете. Я расставлял по всей комнате нумерованные пушечки на свинцовых лафетах, закладывал в них хитроумные Бобины заряды и протягивал от ствола к стволу шершавые пороховые нити. У безумца Варахтина постоянно толклись люди, значит, свои артиллерийские феерии он разыгрывал по ночам, один… Разве можно было сравнивать жалкую застольную пальбу по мутноватым Бобиным стопкам с огненным представлением, которое давал нам сейчас усопший Варахтин.

Концы пороховых нитей я свел к Анатолию, и он, сверяясь с партитурой в тетради из тайника, поджигал их по очереди. Пушки выбрасывали снопики огня, и на миг становился виден лафет и краешек жерла. Ракеты из Бобиных арсеналов ослепительно сгорали в полете, и щербатый пол казался полем битвы. Мы с раненым лежали, распластавшись, друг подле друга, и казалось, что вот-вот грянет из-за головы яростный ответ невидимого врага.

– Ну и ну! – сказал Анатолий, когда я зажег свет. В комнате стоял дым, и последние пушечки пофыркивали в дальнем углу. На широкой прислоненной к двери доске выложено было дробью «Б.В».

– Ухм, – сказал Анатолий, – не знал я этого «Б.В»., вот жалость-то. – Мы все еще лежали рядом, и он спросил, не поворачивая головы: – Ты был сегодня в школе?

Я отчего-то замешкался, но потом кое-как рассказал ему о невнятном разговоре за Алисиной дверью.

– Эти разговоры нам еще боком выйдут, уж ты поверь мне. Если он к Алиске подбирается, значит – все Кафтановские выкрутасы понял. Ты в виду имей, что эти штучки с невестами-женихами вовсе не Ксаверий придумал. Ксаверий сидел в своем Томске, был директором школы, и никто его знать не знал. Алиска, хитрая голова, придумала эту замануху и таскалась по всяким начальникам, обивала пороги, и все – зря…

В общем, как я понял, не ходить бы Алисе прекрасной по петербургским тротуарам, не будь в ее идее именно толики божественного безумия.

Поначалу, правда, всех, с кем она заводила разговор об отроческом супружестве, брала оторопь. К тому же первоначальный замысел основывался на девичьем выборе.

Очень подозреваю, что именно этот стихийный феминизм и распугал всех вокруг Алисы. Мужики на нее смотрели как на лазутчицу и диверсантку, тетки боялись провокаций, и все вместе гоняли ее по кругу.

Тем временем Олег Заструга километров за тысячу от Алисы почувствовал первые нефтяные деньги и с великой осторожностью принялся ощупывать зыбкую почву вокруг себя. Тогда-то, как я понял, они и познакомились с Наумом, который где-то в Сибири работал по распределению. Но помянувши раз Наума, Анатолий спохватился, и больше уж о нем речи не заводил. Я же помалкивал, потому что дело и без того выходило интересное.

Заструга неутомимо вращался в обществе, дружил со всеми, а сам, подобно киту, цедил фуршетную публику, как океанскую воду, и планктонные крохи оседали где следует. Таким образом Алиса и попала ему на глаза на какой-то сумасбродной конференции. Говорю сумасбродная, потому что бедную дамочку к этому времени перестали выпускать к микрофону где бы то ни было. А тут – доклад.

После доклада, разумеется, были вопли и изгнание с трибуны, но Заструга Алису приметил. Тем более, что на руках у него уже была Анюта, а Алиса, несмотря на безмерную свирепость, хороша была, как Божий день. Тут Анатолий пояснил, что конечно же, была у Анюты и мать, но с ней Заструга, измаявшись от ревности и обид, расстался бесповоротно, и неродную дочь оставил за собой. «Это, я доложу тебе, был ход, и какими он от нее выкупами откупался, про то нам с тобой не узнать».

Однако после встречи в кулуарах Заструга понял, что строить Алисе куры дело рискованное, и перевел разговор в деловое русло. Но было уже поздно. Алиса безвозвратно влюбилась в Застругу, о чем сам Заструга по великой Алисиной гордости не знал до сих пор. «Понимаешь теперь, – говорил Анатолий, – если Алиска Кнопфа слушает, значит, он прищемил ее крепенько».

Одним словом, Алисины идеи пришлись впору великим замыслам Заструги, но сам он не любил обременительных частностей. Потому наш магнат, чтобы прекратить суету и мелькание, взял Алису на службу, а сам занялся поисками исполнителя.

Теперь надо сказать, что такое великие замыслы Олега Заструги. Мне они сначала показались совершенно детскими. Даже явная жестокость их была какая-то невсамделишная. А дело все было в том, что в ранней молодости студент Горного института на Васильевском острове Олег Заструга прочел «Записки Цезаря о галльской войне».

Русского человека литература вообще может сгубить в два счета. В голове его прочитанная книжка принимает ни с того, ни с сего все свойства реальности, и реальность эта начинает требовать действий. Вот у нас все тоскуют о людях с размахом и о том, что они больше водятся в протестантских странах с умеренным климатом, а я думаю, это Бог нас хранит. Или книги мы не те читаем…

Но как бы там ни было, Заструга оказался именно человеком с размахом. Жирная нефть шла из скважины, а он не находил себе места от того, что вокруг на земле, покрытой болотами, тайгой и городами, все шло не так разумно, как мог бы устроить он. Нужно было только договориться с такими же, как и он, властителями, но черная измена и корысть не давали довести до конца ни одно дело. Заструга начинал уже попивать втихомолку, когда впечатления юности вернулись самым неожиданным образом.

Те самые властители, с которыми Заструга договаривался и делил досягаемый мир, собрались в очередной раз у него на вилле близ каких-то незамерзающих ключей. В один из дней великого съезда Олег Заструга, устав убеждать и доказывать, оставил совет богов и, тяжелой рысью промчавшись мимо прыскающих во все стороны шестерок, выскочил на розовый край просторной гранитной чаши, где клокотали горячие ключи. В клубах пара прихваченные морозцем, распаренные в целебном кипятке плавали семьи магнатов. Давая утихнуть гневу, Заструга машинально пересчитал в чаше детские головы, просунул палец под узел галстука и уже двинулся было в сторону своей раздевальни, но встал. Галстук он поправил и скорым шагом вернулся к друзьям-магнатам.

Там, в зале с перекрещивающимися под темным потолком балками он и сделал свое историческое предложение. Магнаты поначалу оторопели, и только премудрый Лисовский промямлил что-то одобрительное. Вот тут остальные не на шутку испугались. Стоило Заструге и Лисовскому договориться, прочие могли переходить на артельный сбор кедровых орешков. Испугавшись, они уже не рассуждали, но стремительно присоединились к союзу. Было назначено время заключительного акта, все расселись по машинам и растаяли в морозной пыли.

После их отъезда торжествующий Заструга полчаса кувыркался в горячей воде и ревел в клубах пара, как изюбрь. Временами он представлял себе, что сказали бы его гости, заикнись он о «Записках Цезаря», и тогда Заструга колотил по воде ладонями и хохотал.

И все-таки он недооценивал своих партнеров. Конечно же, ссылки на «Записки…» могли испортить все дело, но сама идея детей-заложников, которых мятежные варвары свозили в ставку Цезаря для замирения, непременно должна была иметь успех. Сомнения могли касаться только формы, в которую облекутся такие отношения. Но стоя на краю клубящейся гранитной чаши, Заструга успел соединить древнюю идею с Алисиным вдохновенным безумием. Оставалось лишь найти человека, который придаст этой затее истинную респектабельность. В том, что такое дело нельзя отдавать Алисе, Заструга не сомневался ни минуты.

Ксаверий Кафтанов нашелся быстро, и понятливостью своей пленил всех. Он совершенно истребил из Алисиной идеи феминизм, вывернул ее наизнанку и предложил изумленным магнатам. Заструга, единственный из всех, у кого была одна дочь, только крякнул. Теперь все предприятие приобретало патриархально-домостроевский вид, а опасные Алисины фантазии нейтрализовывались благонамеренностью Ксаверия. Сама Алиса таким поворотом дела была жестоко уязвлена и хотела уже кануть в свое педагогическое подполье. Но к тому времени предусмотрительный Заструга успел познакомить ее с Анютой.

– Ну, ты же понимаешь, – сказал Анатолий, усаживаясь на постели, – Анка – бедная, несчастная, Заструга – гнусный тип (отдал девочку на растерзание, кроме денег ничего не видит), результат – Алиса остается стеречь Анюту. Избаловала девчонку так, что даже Заструга в изумление пришел. Ксаверий в это дело не лез, понятно. Так знаешь, что она сказала Олегу, когда тот решил ее в рамки ввести? «Несчастная девочка будет жить в хамском, дурацком бесчеловечном мужском мире. Так пусть Анюта пораньше увидит, на сколько она лучше двуногих похотливых скотов». Но при этом заметь, в школе она никогда палку не перегибала, и Ксаверий за нее держится ужасно. Ты понял?

Мысль моя, убаюканная речами Анатолия заметалась, и он обозлился.

– Черт! – зашипел он не то от ярости, не то от боли. – Писатели все так хреново соображают или только ты? И как до тебя не дойдет, что в школе одна Алиска тебе поможет! Теперь дальше. Чтобы тебя за это самое не схватили, ты своих детишек запихни куда подальше. У них деньги есть? А у тебя?

Анатолий махнул рукой, набрал номер, переждал гудки и к удивлению моему потребовал Наума. С Наумом он разговаривал хоть и намеками, но решительно. Под конец разговора взглянул на меня, словно припоминая что-то, и сказал, что Смрчек из Вены уехал насовсем.

– Ну, – молвил он, – давши отбой, – за деньги можешь не беспокоиться, деньги ребяткам твоим дадут, а вот что касается подвигов, по подвигам сегодня главный – ты.

Дети мои со стонами и вздохами выбирались из затянувшегося дневного сна, старик сидел перед компьютером и раскладывал на экране пасьянс. Удивления достойно не то, что он освоил машину, но то, что старик, считавший карты непозволительной слабостью, тяжким наследием прошлого и мерзостью, мерзостью! – уверовал ни с того ни с сего в какую-то электронную стерилизацию греховного процесса. Господи помилуй, что же я-то буду вытворять в старости?

В кухне я выложил на стол черную коробочку, похожую на ловушку для тараканов, и батарейку с двумя проводами и стал кликать детей.

– Закрой окно, – сказала Ольга. Я налепил тараканью коробочку на холодное стекло первой рамы и осторожно посмотрел вниз. Обшарпанная «Нива» стояла под окнами.

«Лучшая проверка – нештатная ситуация» – толковал Анатолий. – «Ну, представь, ты взрываешь собственное окно, вызываешь „Скорую“, а их-то и нет. А? Значит – нештатная ситуация, и они себя проявляют. И не вздумай сказать, что тебе ничего не лезет в голову!»

Сначала я решил упасть в обморок у дверей квартиры, потом идея пьяного скандала овладела мной, потом в голове началась Бог знает какая суета, а я тем временем шел да шел и не заметил, как миновал свою парадную. Остановившись у края широкой трещины в асфальте, я хотел уже повернуть, но сдержанная суета за спиной заставила меня медленно двинуться дальше. Я даже принялся похлопывать себя по карманам, как бы в поисках ключа. Удивительно! Сколько ни пробовал потом – не получалось, но в тот вечер, не поворачивая головы, я видел, как один идет за мной, а второй, высунувшись из «Нивы» смотрит ему вслед.

Между тем, я достал ключ, продел палец в кольцо и резко повернул к последней парадной.

Дом наш длинен и высок. «Стена китайская, твою мать!» говорит водопроводчик. «Нива» с соглядатаем осталась далеко-далеко, и тот, что шел за мной, начинал нервничать. Тем же, невесть откуда взявшимся задним зрением я видел, как он то и дело вскидывает руку, чтобы напарник не потерял его из виду. Но вот я вошел в парадную, и дверь за мною гулко хлопнула. Соглядатай замешкался, а я вызвал лифт и с гудением вознесся до пятого этажа. Там я надавил звонковую кнопку, и дверь без лишних вопросов отворилась.

Через полчаса я покинул квартиру водопроводчика, озадаченного моим набегом. Уже без спешки я спустился и вышел на улицу. «Нива» стояла в десятке шагов от подъезда. Нештатная ситуация…

Итак, «Нива» вернулась на место, дети толклись в кухне, и больше дожидаться было нечего.

– Сядьте, братцы, – сказал я.

Конечно, убедительней всего был бы рассказ о кошмарном побоище у Кафтанова в школе, но не хотел я пугать ребят кровищей. Я сплел кое-как магнатов, их детей, соглядатаев в автомобиле, и Оля перевела все это Эдди и заплакала. Эдди прикрыл губы и подбородок плоской ладонью и странно спросил:

– Давно?

Я, помнится, разозлился, но Оленька заплакала в голос и стало не до того. Боюсь, я наорал на них и, уже не входя в дальнейшие объяснения, прогнал их из кухни и велел собираться. Потом я подсоединил провода к тараканьей коробочке, вышел в прихожую и стал ждать. Спустя минуту подарок Анатолия гулко взорвался, и желтый огонь маслянистым пузырем вздулся на миг за окном.

«Скорая» по телефону посулила приехать без промедления. Однако, когда через три минуты над дверью раздался электрический звон, я отпихнул Эдди от замка. Оленька, начинавшая понимать происходящее, полным страдания голосом спросила: «Кто там?»

– Взорвался газ, – сказал я в ответ на соседские причитания. – Пожара нет.

В глазок был виден один из соглядатаев. Он толкался у края видимого пространства и шевелил губами. Видимо, принимал участие в базаре.

– Откройте окно! – крикнул кто-то за дверью. Готов поклясться, это был типчик из «Нивы». Я сунул голову в комнату к старику, велел ему надеть пальто и растворил окно в кухне. С газом и в самом деле шутки плохи.

Через четверть часа примчалась «Скорая». Я еле успел выбросить батарейку и осколки пластмассовой скорлупы.

– Закройте окно! – сказал фельдшер с порога. Я ухватил его за локоть, втащил в кухню и усадил. – Пятьсот в час, – сказал фельдшер и выпятил подбородок.

– Оленька, – позвал я, – Чаю для доктора.

– Кофе, – сказал тот. – Я вас слушаю.

Первым мы выносили из квартиры забинтованного Эдди. Эдди лежал молодцом. На улице я развернулся у распахнутых дверей кареты, и свет из окон бледным пятном расплылся по лицу моего зятя. Он, не отрываясь, смотрел на меня, и крохотная капелька блеснула у него в подглазье.

Потом вынесли Ольгу, и старик повторял: «Куда? Куда?». Я крикнул ему, что скоро вернусь, поправил плед, наброшенный на Олю, и мы пошли вниз.

Бежевый коробок «Нивы» уверенно шел за нами. Мы сидели рядом с фельдшером и я его уговаривал.

– Хорошенькое дело, – бубнил он, – Ахнуть не успеешь, как дырку в башке заработаешь.

На Сампсониевском «Нива» без стеснения прошла за нами на красный свет. Фельдшер сказал:

– Есть! – сдвинул стекло, отделяющее водителя, и назвал тому адрес. Потом он велел Ольге и Тедди быть наготове, и они затолкали все, что взяли с собой в огромную мягкую сумку.

С вертлявой «Нивой» на хвосте мы влетели на огромную территорию больницы и долго лавировали, разбрызгивая лужи и постреливая камушками. Я отдал доктору деньги, он побледнел и сказал: «Вот». Потом машина задержалась у шлагбаума, потом съехала в подвальный этаж и встала. Фельдшер был такой бледный, что по-моему даже ребята отвлеклись от своих дум. Впрочем, действовал он четко. Не прошло и пяти минут, как Оля и Тедди стояли около грузовика с грязным бельем в кузове. Оля сказала что-то не по-русски, и Тедди обнял меня.

– Я с вами, – сказал я дочери и без церемоний снял с ден Ойла его клетчатый берет. У лифта, которым изувеченных поднимали в приемный покой, дождался, пока подвезут забинтованного долговязого парня, нахлобучил на его бинты берет и подтолкнул каталку в кабину. Следующего я и не разглядывал, просто накрыл неподвижную фигуру Олиным пледом и пошел к грузовику.

Слежавшееся белье жестоко смердело, и если бы не вечерний холод, в котором чувствовалось приближение минуса, мы бы задохнулись в этой груде.

Около Гренадерского моста я высунул голову из тряпья. «Нивы» за нами не было. Я прополз по белью до кабины и два раза ударил по ее мятой крыше. Грузовик подпрыгнул на выбоине, но остановиться и не подумал. Тогда я перевалился набок, достал револьвер и что было сил ударил рукоятью по железу. Машина встала, и я растолковал шоферу, как ему следует подвести нас к Геслеровским баням. Бедный парень дергал головой и неотрывно глядел на револьвер. Я потрепал его по плечу и глупо сказал: «Все нормально, старик». И мы поехали.

Не знаю отчего, но в те минуты мне было совершенно ясно, что начинать движение изнутри Петроградской стороны куда безопаснее, чем приближаться к ее обетованным пределам со стороны иных городских пространств.

Ребята шли за мною по колдобистым тротуарам и что-то такое тихо говорили друг другу. «Вот, – подумал я, – уже дочь разговаривает на ихнем великом и могучем. А ведь будь Евгения жива, не было бы этой суеты…» Я совсем опечалился и едва не влетел в грязный бок автомобиля. Ольга сзади сказала:

– Обязательно вставь стекло. Зима на носу. – и немного погодя добавила, – Стой. Теперь понесет Эдди. – Но мы уже пришли.

Я медленно шагал со ступени на ступень, ощупывая в кармане револьвер. Между вторым и третьим этажом я велел ребятам остановиться и что было духу рванул вверх. Миновав четвертый, я отдышался, достал револьвер, перемахнул несколько ступенек и встал. Дверь к Бобе Варахтину была приоткрыта, а за нею кто-то расхаживал. Кто-то ходил, стараясь не топать, шаги его были легки, и это не мог быть раненый Анатолий. Замечательно было, что моя рука с револьвером змеей заползла в карман, и сознание в этом не участвовало нисколько. Где-то внизу беззвучно дожидались ребята, и я старался не думать о том, что будет…

Шаги в мансарде между тем стихли, и вдруг дверь распахнулась, едва не хлопнув меня по носу. Наум собственной персоной возник передо мною. Рука опять проделала номер – в один миг выскочила из кармана с револьвером, и теперь мы с Наумом целились друг в друга.

Пистолет у Наума, как и следовало ожидать был полной противоположностью моей машинке. Он был невелик, плоск, черен, без пошлого блеска и, видимо, тяжел. Он походил на холеного добермана. Наум поводил своим стволом из стороны в сторону.

– Вы! – сказал он гневно. – С какой это стати вы целитесь мне в живот? Впрочем, – он опустил оружие в карман. – У меня нервы тоже на пределе. А если бы это были не вы? Что бы я стал делать? – Он, было, воспламенился снова, но махнул рукою. – Заходите.

Я спрятал револьвер и перешагнул порог. Ну а я, что стал бы делать я, окажись на месте Наума кто-то другой?

Мы миновали кухню, узким коридором дошли до комнаты, и запах Бобиной артиллерии снова пахнул на меня.

– Вы что-нибудь понимаете? – спросил Наум. – Эту чертову мансарду, между прочим, вы присоветовали. Вы, вы! – Он повернулся, и некоторое время мы стояли лицом к лицу. – Нет, невозможно. – сказал он наконец. – Да вы их и не знаете никого.

Он распахнул дверь в комнату, и я увидел, что на внутренней стороне филенок уже нельзя различить монограммы Варахтина. Сверху донизу дверь была расчерчена рядами утопленных в дереве крупных дробин. Свинцовые глазки тускло выглядывали из двери.

– Где Анатолий? – спросил я. Не отвечая, Наум шагнул в комнату. Анатолий лежал поперек постели. От левого плеча до правого подреберья свитер был продырявлен на нем в четырех или пяти местах. Развороченная, сбитая постель была обильно залита кровью, и кое-где кровь еще не высохла как следует и блестела.

– Вот, – сказал Наум, – Как хочешь, так и понимай. Вы понимаете? По стенкам стоят игрушечные пушечки… Он ведь из них стрелял, он ведь стрелял из них! А я вам еще покажу, – Наум схватил меня за рукав м вытащил в кухню. Там он присел и стал тыкать пальцем в пол. – Вот, вот, вот и еще – вот. Попробуй, попробуй, оно еще мажется.

Подсохшие красные капли на полу действительно напоминали кровь. Либо простреленный наискось Анатолий бродил по мансарде, либо это накапал не он.

– Скажу тебе сразу, дверь была открыта. – Наум перешел на «ты», и стало проще. – Анатолий звонил при тебе, – не то спросил, не то сообщил Наум. – Тогда скажи, откуда ты знаешь про Смрчека, про то, что его нет больше в Вене? Откуда ты знаешь?

– Кнопф, – сказал он, выслушав меня. – Новости какие… Кнопф.

Потом мы договорились, что убитого моим ребятам видеть ни к чему, и я позвал их.

Немногие бы успели то, что успел Наум. Два часа оставалось Ольге и Эдди до отъезда в Эстонию. А там – пятнадцать дней покоя в странноприимном доме православного монастыря. Мне показалось, что Ольга с Ван дер Бумом ободрились, и тут же захотелось сказать Науму доброе слово.

– Вы удивительно нескладный человек, – разрушил мои планы Наум. – Этого несчастного Кнопфа, кто его раньше знал? А стоило вам появиться, и – готово дело, Кнопф звонит в Вену и разговаривает про Смрчека.

– Он еще и в Прагу звонил, – сказал я мстительно, но эта новость Наума не поразила. Он передал ребятам пачку денег, потом сходил в мансарду и принес трубку.

– Не вздумайте никому звонить, – сказал он. – Носите трубу при себе – и все.

Оленька прижалась ко мне. Я вынул у нее из кулачка трубку, передал ее Эдди, и пусть обо мне думают, что угодно. Потом они вышли из мансарды, и Наум, остановившись в дверях, проговорил:

– И что с того, что в Прагу звонил? Вот если бы Вена… А в Прагу, знаешь, мог и Ксаверий позвонить. С нами едешь?

Наум не разрешил мне идти на перрон. Я смотрел сквозь грязное стекло «Фольксвагена», как ребята исчезают в вокзале. Они лавировали в редком потоке людей, и я раскачивался из стороны в сторону.

– Чего это у тебя в кармане брякает? – спросил Наум раздраженно. Он вообще в тот день легко раздражался, и я подумал, что должна этому быть и какая-то другая причина кроме невольного моего участия в загадочных делах Олега Заструги.

– Как поживает Заструга? – спросил я, когда Ольга и Эдди растворились в сыром сумраке. Наум медленно обернулся.

– Я, кажется, понял, – сказал он. – Ты угадываешь и не знаешь этого, ты видишь и думаешь, что тебе показалось. От тебя, Александр тебе самому никогда не будет пользы. И что ты все крутишь, все крутишь в руках?!

Я поднял длинноствольную пушечку на свинцовом лафете вровень с лицом Наума. Мне вдруг захотелось позлить его.

– В кармане она стукалась о револьвер. А что тебе не нравится теперь?

– Мародер, – сказал он брезгливо.

– Ты глуп, Наум. Это память о друге, тем более, что по всему выходит – не видать мне этой мансарды. Так что же Заструга?

Наум скривился, потом сказал, что между своими стесняться нечего и сообщил, что у Заструги – запой. «Рассчитываем только на себя», – прибавил он. Я же хотел сказать, что рассчитываю на себя уже давно, задолго-задолго до счастливых знакомств с магнатами и Кнопфом.

Однако говорить этого я не стал, меня вдруг поразило, числит меня среди своих. Вернее всего это означало, что неприятности только разворачиваются.

В молчании мы отъехали от вокзала.

Дома против ожидания стариково бубнение подействовало успокоительно. Зрячий глаз его старался поспевать за моими перемещениями по кухне, сам же он тем временем толковал о погоде, Ольге, опасных контактах с иностранцами, прохудившихся перчатках… Не знаю, когда наступило это забытье, но когда оно оборвалось, я обнаружил, что старик уже мирно почивает у себя в комнате. Что-то связанное с барышней Куус осталось в моем забытьи. Я, было, собрался звонить ей, но взглянул на часы. Ночь была, глухая ночь. Истома, как огромный, жаркий пуховик навалилась на меня, и я едва заставил себя раздеться. Рубашку, впрочем, я так и не снял.

Манечка появилась, как только я закрыл глаза. Она строго выговаривала мне за что-то, я же, по обыкновению, ей любовался. Потом Машенька оборвала речь и вышла. И сразу вошла Евгения. Тут-то я и сообразил, что это сон, и удивился тому, что вижу ее. Евгения часто снилась мне, когда мы были вместе, после смерти я не видел ее во сне ни разу. Потом это подглядыванье за собой прекратилось, и я остался только во сне.

Мы с Евгенией сидели друг перед другом, подавшись вперед. Она горячо говорила что-то, а я думал, удобно ли мне будет обнять ее. «Ты негодяй, редкий негодяй!» – расслышал я наконец, и это почему-то придало мне смелости. Я осторожно коснулся плеча Евгении, провел ладонь по ее роскошным, сверкающим волосам. Она все говорила, и тогда я обнял ее. Я обнял ее, и тут же мы оказались врозь. Она больше не бранила меня, но лицо ее сделалось невыразимо печальным. Помнится, я пытался ей что-то объяснить, и снова мы сидели друг перед другом. Но тут оказалось, что это уже не Евгения. Кафтановская секретарша Алиса смотрела на меня холодно и строго. Подобно Евгении, она меня корила, но делала это с оттенком презрения. Интересно, что и ее право судить не вызывало у меня сомнения. Да что там сомнения! Совсем наоборот – презрительные укоры будоражили меня, но ни одна решительная мысль не успела прийти мне в голову. Алиса вдруг обернулась барышней Куус. Барышня Куус стала всхлипывать и разразилась, наконец слезами. Манечка не дожидалась моих поползновений. Она обняла меня крепко, и я почувствовал вкус ее слез. Теперь она никуда не исчезала и ни в кого не превращалась, а в моем сне (мой сон был просторной комнатой) появились и замелькали все. Евгения, барышня Куус, Алиса, Ольга, Анюта Бусыгина переходили с места на место и словно бы дожидались от меня чего-то. Определенно, я должен был им что-то сказать. Что-то такое одно на всех. На лицах все яснее читалась досада, все они были уверены, что я отлично знаю свою роль и молчу из одного упрямства.

Евгения стояла у дальней стены, но как я ни пытался миновать мечущихся дам, у меня ничего не получалось. Ясно было, без этих слов мне к Евгении не подойти. Наконец, и я почувствовал, что слова мне известны, надо лишь вспомнить их. Я выпутался из стремительного мелькания, отступил в угол. «Нам нужна женщина!» – неведомо откуда проговорил старик, и все мелькавшие передо мной фигуры превратились в слова. То есть они остались тем, чем и были, но я видел ясно, каждая из них – слово. Нельзя было только понять, могу ли я из этих слов что-нибудь сложить. Голова моя болела отчаянно, я качнулся из угла, вытянув руки, и теплая, душистая барышня Куус угодила ко мне в объятия. И как только это случилось, она перестала быть словом, а слова, которые были заключены в остальных, я перестал понимать. «Конец и Богу слава!» – раздался ни к селу, ни к городу голос старика. Комната опустела, а на полу обнаружилась обтерханная тетрадка. Я поднял тетрадку с полу, некоторое время разглядывал ее и, наконец, проснулся.

Сколько помню себя, мои сны никогда не кончались так. Я вышел из комнаты-сна, и едва за мною захлопнулась дверь, тут же открыл глаза. Будильник еще дожидался своего часа, и старик за стенкой ворочался, разгоняя дремоту. Я поймал в темноте веревочку торшера, дернул и набрал номер барышни Куус. «Александр Васильевич, – сказала Манечка, – я видела вас во сне». «И что же я успел?» – спросил я. «Потом, потом, – ответила барышня Куус. – У вас ничего не болит?» Я положил трубку и на тумбочке рядом с телефоном увидел тетрадку из сна. То есть не из сна. Это в сон она попала неведомо как. Тетрадка Воловатого, прихваченная мною из санчасти, разделена была фамилиями на главы, но не в алфавитном порядке и не по мере как те или иные персонажи заболевали. Принцип был другой и не вполне понятный. Анюта следовала после математика Рутмана, чью стенокардию Воловатый характеризовал немногословно, после нее шел Кнопф, о котором было написано что-то слишком уж много и все не медицинское. О Кнопфе я читать не стал и вернулся к Бусыгиной. «Удивительный обряд, – записано было у доктора в начале сентября. – Всемогущий таинственный Заструга привозит дочери какие-то бумаги, и она их подписывает. Однажды, когда это делалось второпях, я видел всю процедуру в грязненьком ресторане на Литейном, когда и сам что-то съедал там в спешке. Но обыкновенно Анна убывает из школы в сопровождении Череты, и через сутки-двое с нею же девочка возвращается. Желая узнать больше, я как-то раз во время осмотра с некоторым лукавством выразил уверенность, что они во время этих отлучек встречаются с матерью. Девочка сощурилась, усмехнулась и сказала, что к ней приезжает только отец, и что от матери он привозит ей замечательные приветы».

Я ехал в школу и думал, что подлое мое малодушие единственная причина того, что я до сих пор не женился на Манечке. Все кругом, разумеется, думали, что я не взваливаю на Манечку заботы о старике по великому своему благородству, но я-то знал… И ни Кнопф, ни Ксаверий, ни Анатолий, который, наверное, так и лежал в мансарде, – никто из них не мешал мне пару месяцев назад взять барышню Куус за руку и отвести куда следует. Если, конечно, Манечка…

Странные мысли приходили мне в голову тем утром.

Кафтанов и Кнопф стояли у Алисиного кабинетика. Кнопф дергал ручку и то подступал к двери, то отходил от нее. Неподвижный Ксаверий наблюдал за ним, не говоря ни слова. Он заговорил лишь когда Кнопф метнулся к лестнице.

– Прошу прощения, – сказал Ксаверий Борисович, – А теперь вы куда?

Похоже было, что Кнопф выходил из повиновения. С досадою на лице он остановился и притопнул нетерпеливо.

– Можете гипнотизировать дверь, – сказал он, – а я думаю, что пора взглянуть на детей. – Он застучал каблуками и взвился по лестнице.

– Неприятности, – сказал Кафтанов доверительно. – Впрочем, что за жизнь без неприятностей? Верно, Александр Васильевич?

– Иногда их бывает многовато.

– Да, да, да! – неизвестно чему обрадовался Кафтанов. Тут он сделал паузу, надеясь, что кто-нибудь перебьет его, но никто не пришел ему на помощь. Кафтанов пошевелил губами. – И как будто этого мало! Так еще и Алиса на службу нее явилась.

– Грипп? Теперь самое время.

– Грипп, грипп. Несомненно, грипп. – Он покосился на лестницу, по которой умчался Кнопф. – Но вот вы понимаете, у Владимира Георгиевича – интуиция. И она ему подсказывает, что тут не то. Да вы к тому же и не все знаете, друг мой.

Лестница загудела, Владимир Кнопф ворвался в вестибюль и подозрительно оглядел нас с Кафтановым. Как он переменился! Впрочем, дальше выразительных взглядов Кнопф еще не пошел, и только в голосе его, когда он говорил, что с детьми ничего не стряслось, сквозила досада. Ксаверий тут же уловил эту странность и оскалился. Меленькие, тусклые зубки Ксаверия появились на миг, и Кнопф спохватился. Он переменил гримасу, но Ксаверий взял его за локоть и увел к себе в кабинет. «А вы не уходите», – сказал он мне, затворяя дверь. Я поудобней уселся и уже принялся думать о том, как мне объяснить появление ключей от медкабинета и что Черета это, как видно, Алисина фамилия. Но минут через десять я поймал себя на том, что жадно слушаю гул разговора в кабинете у Ксаверия. Слов, разумеется, было не разобрать, но по чередованию тонов выходило, что речь держит Кнопф. Ксаверий его не перебивал, но когда заговорил, то уж не дал вставить ни слова. Голос директора наливался чувствами, и я уж решил, что Кнопф сейчас вылетит из кабинета. Вместо того настала тишина. Оба молчали минут пятнадцать. Но я бы голову дал на отсечение, что эту четверть часа их беседа продолжалась неизвестным мне способом. Потом дверь с силою распахнулась, Кафтанов выпустил Кнопфа и, сверкнув ему в спину глазами, проговорил:

– Александр Васильевич, я прошу вас дождаться меня в кабинете. Мы поедем, – сказал он вдогонку Кнопфу, – но вы останетесь в машине!

Я прошел в кабинет и сел у стола. Дверь оставалась приоткрытой, и слышался голос Кнопфа. «Мне нужно вернуться, – проговорил он. – Я забыл сменить». «Дружище, – отозвался Ксаверий, – Господин Барабанов, я полагаю, устережет ваше достояние». На миг показалось раздосадованное лицо Кнопфа, и они ушли. Я поднялся и, стараясь ступать беззвучно, подошел к двери и закрыл ее. Я даже не размахивал руками, словно каждое мое движение в этом кабинете было недопустимой дерзостью.

Но что же Кнопф хотел отсюда забрать? Вряд ли, оставшись один на один с Ксаверием, он успел найти в директорском кабинете тайные укрытия для каких-то своих вещей. Однако стол Кафтанова был, по обыкновению пуст, и полировка темнела, как колодезная вода. Некоторый беспорядок обнаружился, когда я сел. На бездонной полировке директорского стола рядом с телефонным аппаратом лежал серый треугольник пыли, треугольный клочок мышиной шерстки, несомненное свидетельство того, что последние события ошарашили даже школьную прислугу. Пыль на столе у Ксаверия – потрясение основ.

Тут в дверь постучали, и я, распространившись посвободнее в кресле, разрешил войти. Не знаю, голос ли мой, совсем не похожий на голос Ксаверия, был тому виной или что-то иное, но человек за дверью помешкал. Потом все же дверь отворилась, и один из новых охранников вошел. Я подавил желание подняться ему на встречу и не сказал ни слова, когда он остановился в шаге от двери.

– Итак, – сказал я, собирая пальцы под подбородком. – Есть новости?

Наглость моя была беспримерна, но именно на нее детина и попался. Но думаю, что дело было не только в наглости. Я отличался. Хотя бы внешне я был не таков, как прочие служащие Ксаверия Кафтанова.

– Мы его нашли, – сказал охранник.

– Да, – отозвался я скучным голосом, выбрался из кресла и перешел к хлопочущей в углу воде. – Можете говорить, я передам Кафтанову.

– Мансарда на Петроградской. Я оставался двумя этажами ниже. У Мухина выбиты оба глаза, все лицо нашпиговано крупной дробью. – Пальцем он показал на лице, каким именно образом досталось Мухину.

– Что плохо, то плохо, – сказал я. – Тот, стало быть, ушел? Неужели он стрелял из охотничьего ружья? Дробью – какая мерзость!

Охранник, забывшись, шагнул ко мне.

– Любой бы так подумал, – сказал он. – Не было там никакого ружья! Сотня стволов на стене против входной двери, в каждом – дробина. И залпом. Игрушки, игрушечки! Все из гильз.

– Фантастика! – сказал я, – Но ведь такое за полчаса не сделать. Верно?

– Чтобы сделать такое, нужно быть тихим психом и год работать, не разгибаясь.

Я представил себе, как затворившись в мансарде, Боба Варахтин вкатывает заряды, подсыпает затравку и палит, палит…

– Вот ведь, – сказал я, – игра, а человек искалечен. Так скажите же мне, наконец, он ушел?

Охранник в немногих словах объяснил мне, что даже от ослепленного Мухина уйти почти невозможно.

– Беспокоиться не следует, – объяснил охранник, – Он там и остался.

– Уж не знаю, хорошо ли это, но Кафтанову передам в точности. – И с потрясшей меня изворотливостью я закончил наш разговор. – А кто он этот стреляющий дробью?

Уже уходивший посетитель обернулся, и крайнее недоумение отразилось на жестком лице его. Я попал! На ближайшие несколько дней моя невинность была засвидетельствована. Палку, однако, перегибать не следовало. Я замахал рукой и сказал, что Господи, конечно, это тот, который сломал Ректору шею, а двух других застрелил насмерть.

Смятение на лице охранника улеглось, но видно было, что его одолевают сомнения. Я испугался, что он будет стеречь меня в кабинете до возвращения Ксаверия, и решительно опустился в директорское кресло. Если бы я мог, я издал бы указ, подписал бы распоряжение, уволил бы Кнопфа… Слава Богу, гость не смог преодолеть почтения к кабинету и вышел.

Я не стал смотреть на часы. Мне неизвестно было, где квартирует Алиса, и как скоро обернутся Кафтанов и Кнопф. Но что-то такое коллега Кнопф не хотел оставлять в кабинете, что-то такое хотел он забрать. Но сумочка его как висела на ременной петле на запястье, так и осталась. Но все, что влезает в сумочку, поместится и в кармане. Да нет, даже обнаглевший Кнопф здесь в кабинете не посмеет… Вот разговор. Что-то было непонятное в их разговоре с Кафтановым. Вот они молчали. Они молчали, словно Кнопф вручил Ксаверию бумагу, и тот ее читал. Он прочитал, и оба отправились к Алисе. Они отправились к Алисе, но прежде Кнопф хотел забрать бумагу. Хотел, да не вышло. И где бумага? Следовало подойти к столу и осмотреть ящики. У Кафтанова в ящиках наверняка порядок. Там не валяются чайные пакетики, перочинные ножи без лезвий. Там быстро отыщется все. Но вот беда – я не мог забраться в стол к Ксаверию. Я разозлился на свое слюнтяйство до скрежета зубовного и, наверное, долго бы злился, но времени оставалось все меньше. «Ты не можешь найти бумагу – ищи что-нибудь другое. Начни сначала».

Чувствуя себя идиотом, я вернулся к двери, прошел к столу и сел. Сейчас должен был бы войти охранник с известиями о Мухине, но прежде было что-то еще. Вот он – треугольничек мышиной шерстки! Ну и что? Да то, что Кнопф двигал аппарат. Я прижал кнопку эжектора, крышка автоответчика поднялась. Как и положено внутри была кассетка. «Я забыл сменить», – сказал Кнопф. Я вернул крышку на место и включил воспроизведение.

Алисин голос на пленке был глуховат, но не узнать его было нельзя. С тихой яростью она произнесла: «И зарубите себе на носу, Кнопф, эта девочка была и останется под моим особым присмотром». Сразу же вслед за этим раздался гнусный голос часов в Алисином кабинете. Так и есть! Их вчерашний разговор, который я не высидел до конца. Ручаюсь, Кнопф готовился заранее. Очень может быть, что негодяй записал свои реплики и выдолбил их наизусть. Также уверен, что начал он с вопросов мелких, никчемных и пошлых. Пошлых – это уж обязательно, чтобы привести Алису в негодование. Нет, этой гадостной прелюдии на пленке не было, но Алисино презрение пылало в каждом слове. Скорее всего, он включил свой диктофон, уже приведя Алису в нужный градус настроения.

Получалось, что славный парень Кнопф явился к Алисе, желая избежать дальнейших бед. Предложения его были на удивление дурацкими, даже наивными, несмотря на несомненное паскудство. К примеру, Кнопф выдумал устроить при столовой клетушку, где содержался бы бродяга для опробования пищи. Затем он принялся излагать Алисе план проведения учений «Похититель». При этом в роли похитителя детей Кнопф видел почему-то меня. «Писатель, вот пусть и придумывает. А охрана пусть его».

Не могу сказать, как я разозлился! В кабинете Кафтанова затанцевали багровые кольца, и я едва не сбросил телефон на пол. Алисин голос унял мой гнев. К ее негодованию я не мог добавить ничего. Уловив оттенок подозрительности в том, как Кнопф упомянул Застругу, она назвала коллегу параноиком, а придуманные им учения и проверки – бредом олигофрена.

«Уж сразу и олигофрен», – сказал Кнопф и примирительно хихикнул. Затем он объявил еще один свой план, по которому детям полгода не следовало высовывать носу на улицу. А когда Алиса и в ответ на это жестоко высмеяла коллегу, он просто взмолился о том, чтобы хоть Аня Бусыгина была всемерно защищена от возможных напастей.

Интрига была хороша. Доведенная до белого каления Алиса отвергала все, что ни предлагал Кнопф, и мало помалу становилось ясно: кто бы ни были злоумышляющие против школы, именно она и есть их союзник.

Ближе к концу записи я узнал в словах Кнопфа некоторые идеи Ксаверия, но Алиса и тут не почуяла ловушки. Она сказала, что коллеге Кнопфу следует работать в Крестах, что для тюремного распорядка он со своими замыслами просто клад.

Я ненавижу такие коллизии. Когда по телевизору идет фильм, где симпатичный простак в самозабвении роет себе яму, я перескакиваю на другую программу. Не обязан я в конце концов смотреть на это живодерство.

Кафтанов был настолько деликатен, что внушительно откашлялся, прежде чем войти в свой кабинет. Я чуть было не проорал Ксаверию «Войдите!», но успел спохватиться, выбрался из кресла и быстро прошел к двери. Увидев меня, директор промурлыкал что-то одобрительное.

– Но у Алисы в самом деле грипп, – сказал он, отворяя скрытый в стене гардеробчик. – Коллега Кнопф расстроился безмерно. – Из-за приоткрытой двери слышалось, как Кнопф распекает кого-то.

– Поделом вору и мука, – сказал Ксаверий. – Если ты охранник, будь на посту. – А знаете, Александр Васильевич, я никак не думал, что Алиса может быть такой мегерой. Беднягу Кнопфа она едва не растерзала. А с чего бы? Пришли навестить.

Кнопф возник в дверях. Он, как видно, натешился страданиями охранника, и лицо его на глазах возвращалось в нормальное окостенение. Тут я им и доложил и про Мухина, и про Анатолия, и про безвестную мансарду на Петроградской.

Ксаверий Петрович неожиданно выругался, а Кнопф сказал, что все к лучшему, и что с Анатолием будет теперь разбираться тот, кого занесет нелегкая в мансарду.

– Верно, Александр Васильевич? – спросил негодяй. – Анатолий и в школе накуролесил и вам крови попортил. Марию Эвальдовну напугал…

Ксаверий, услышав женское имя, на секунду впился в меня взглядом, но тут же сказал, что хотя Анатолий и получил по заслугам, но вот Мухина все-таки жалко.

– Такая работа бодро отозвался Кнопф. – Что тут сделаешь? А вот Алису вы, Ксаверий Борисович, вовсе зря защищаете. Подумаешь, сопли у нее. Сидит дома вся в соплях, когда такие дела…

– Помилуйте, коллега, – проговорил Кафтанов, – то вы меня тащите проверять, не скрылась ли Алиса неизвестно куда, то вы злитесь, что никуда она не скрылась и гриппует, несомненно гриппует.

– Э! – яростно махнул рукою Кнопф. – Когда я думал, что она скрылась, да к тому же про Анатолия ничего мы не знали, с нее один спрос был. И в таком случае ей бы тоже какой-нибудь Мухин нашелся. – Кнопф фыркнул. – А теперь она – злостный симулянт!

Ксаверий ничего не возразил на эту галиматью. Он повернулся ко мне и сказал, что во-первых, Анюта Бусыгина просится навестить Алису, во-вторых, с Анютой поеду я.

– Ну, посудите сами, послать охранника, чтобы он стоял там столбом. Да Алиса от этого пуще заболеет.

Я отчетливо помню свое тягостное нежелание ехать к Алисе. Так же точно помню и свое удивление по поводу этого нежелания. Что ни говори, а дамочка была интересна мне чрезвычайно. Скорей всего я нашел бы приличествующую отговорку, но тут грянул Кнопф.

– Сущий бред! – объявил он. – В расписании – Барабанов. У Барабанова – урок.

Ярость моего одноклассника была такой искренней, что я решил ехать непременно, хотя бы просто назло Кнопфу. Тогда в кабинете у Кафтанова я даже и не вспомнил об Анюте, о том, что лежащий в мансарде Анатолий завещал эту девочку мне.

Кафтанов созерцал вспышку ярости Кнопфа совершенно спокойно, лишь новый оттенок любопытства заблестел в его остреньких глазках. Кнопф и в самом деле словно бы переступил какой-то порог. Ярость, гнев, злоба, досада – не знаю я, как назвать гремучую смесь, что переполняла Кнопфа, но ясно было, еще немного и перекорежит она Володьку и, может быть не его одного.

– Владимир Георгиевич, – сказал Кафтанов строго, – теперь у охраны пересменок. Самое время для хорошего инструктажа. Вы поняли меня?

Большие и малые предвестия катастрофы исчезли с лица Кнопфа, и он отправился. На пороге кабинета он обернулся и нерешительно (на удивление нерешительно!) проговорил:

– Я бы хотел забрать… – сделал движение к Кафтановскому столу, но словно натолкнулся на что-то. Директорский взгляд мерцал, покалывая Кнопфа.

– Нет, нет, – сказал Ксаверий Борисович, – такие предметы я держу подолгу. Но вы не тревожьтесь. Все будет в целости.

Кнопф дернул щекой и вышел.

Помню, когда я постиг педагогическую доктрину кафтановской школы, очень меня тревожило, как эти дети будут со мной здороваться. Амикошонства не терплю. Особенно в подростках.

Однако обошлось. Дети вполне традиционно вставали у своих мест, и даже производимый ими шум был совершенно таким же, как и у нас в школе. Впрочем, вру. Этот краткий гул, смешанный с грохотом, они то умудрялись растянуть и приглушить до призрачности далекого эха, а то выстреливали им гулко и коротко. Думаю, они не договаривались.

Но в тот день – черт дери! – в тот день они были беззвучны. Они поднялись и сели, как духи. Я не сразу понял, что случилось, потому что никогда прежде не видел столько испуганных детей. Когда же до меня дошло, я разозлился.

– Ну, – сказал я, усаживаясь на стол, – у вас, кажется пропала охота к расследованию. У вас, кажется, траур. Уж не ввели ли в школе телесные наказания?

Я гадко шутил, но я и не то бы сделал, чтобы вырваться из этой тишины. И голос раздался.

– Они еще пожалеют, – проворчал младший Лисовский – они еще не знают…

– Петька, – с каким-то даже отвращением проговорила Аня, – он же ничего, совсем ничего не знает.

Наверное они и в самом деле немного презирали меня. Да и как было не презирать? Цену своим импровизациям знал только я, для них все мои построения были хороши лишь на столько, на сколько они были забавны, а необязательность сладкого в конце обеда рано или поздно заставляет задуматься о необязательности кондитера. Стало быть, если я и мог выиграть сейчас, то лишь потому, что они не подозревали меня в педагогических происках.

Я тугодум, но вот это я понял тогда же в классе и тогда же я понял, что Ксаверий не платит мне лишнего. И даже в кутерьме тогдашних событий мысль эта основательно взбодрила меня.

Тем временем до детишек окончательно дошло, что конфидента лучше меня им не найти. Оставалось дожидаться, когда они поймут, что разговоры с посвященным конфидентом куда утешительней, чем пустые причитания и сочувственные вздохи.

О! Я узнал немало интересного в тот раз. Не думаю, что Ксаверий намеренно скрывал что-то. Вернее всего он рассчитывал, что распорядок жизни в его затейливой школе сам мало-помалу уляжется у меня в голове. Откуда ему знать, что уже лет десять я надежно прикрыт именно своей неосведомленностью.

А между тем по классу перекатился шум, и ребята заговорили. Они не перебивали друг друга и не выкрикивали, так что я быстро узнал все, что следовало. Вернее – то, что было важно для них.

Из всех закрытых школ школа Ксаверия Кафтанова была, быть может, самой закрытой. Закупоренные в четырех стенах, приговоренные к будущему супружеству дети выходили в Божий мир только скопом, только для того, чтобы увидеть нечто полезное и только под присмотром. Впрочем, (и это главное) любая чета из заключенных в школе могла выйти в свет. Это сопровождалось тягостными условиями и надзором, но сопровождающие лица из охраны готовы были к услугам, а молодые люди знали таксу. Так что ничего не стоило приехать в Царское Село, потерять охранника где-нибудь среди геометрических аллей Екатерининского парка, а самим скрыться в чаще Александровского.

Я, конечно, конформист, но на месте этих ребят сбежал бы от Ксаверия навсегда. Пусть они дети магнатов, но на людях ходить только под руку и говорить друг с другом только на «вы»… Как хотите, это – пытка. Если только не специально задуманная процедура. Погружаясь в противоестественные с точки зрения большинства отношения, волей неволей научишься это большинство не замечать. А что делать? Иначе и спятить недолго.

Замысел был несомненно гениальный, но хотел бы я знать, откуда это? От первых озарений Алисы или от неусыпной исполнительности Ксаверия?

А впрочем, куда удивительней было то, что идея происходящего несомненно привлекала детей. Им нравилось быть женихами и невестами. Другое дело, что они хотели быть ими на свой лад. И пусть будет стыдно тому, кто подумает об этом плохо.

И вот – все рухнуло. Отныне юные пары могли выходить в свет только под присмотром немногих избранных педагогов и самого Ксаверия. Пытка становилась неотвратимой. Между прочим, я так и не смог узнать, во сколько охранники оценивали свою лояльность.

Наконец дети выговорились и молча ждали.

– Заболела Алиса, – сказал я, – когда кончится урок, Аня поедет ее проведать. Со мной. Вы поняли? – Мне показалось, они поняли. Я слез со стола и походил по классу.

– Не знаю, догадались ли вы, но школа на военном положении. Кругом живет город, и Новый год на носу. Подарки, елки, гуси с капустой, а тут четверо убитых, один искалеченный и стенка, за которой мы все ждем, что будет дальше.

– Ну, пусть стенка, – осторожно сказал кто-то. – Но откуда еще убитый? И кого искалечили?

– Ах! – Полным изумления взглядом я окинул их лица. – Вам не сказали? Так может, и мне не стоит?

Как они смотрели на меня! Как они ждали, что я расскажу им, что все вот-вот образуется. Пусть не сразу, пусть через неделю-другую, но образуется непременно.

– Справедливость торжествует, – сказал я. – В перестрелке убит Анатолий.

Аня приложила ладони к щекам, и лицо ее в ладонях точно остыло. Класс оцепенел. Не было восторга по поводу этой справедливости.

– Вот видите, кое-что знаю и я. Но главное все равно не это. – Они снова застыли, ожидая, быть может, что я объявлю конец света. Конец света и в самом деле неплохой выход, но с этим – не ко мне.

– Слушайте, – сказал я, – в это трудно поверить, но все наши беды ничего не стоят там, на улице. – я кивнул в сторону окна, и весь класс, как во сне, повернул головы навстречу серому свету петербургского дня. – Там, в городе на автобусной остановке один скажет другому, что полопался к черту водопровод и затопил Невский, и тот, кто услышит эту новость, хотя бы выругается. А вам – все равно. Для вас затопленный Невский все равно что разлившаяся Амазонка. Но будьте уверены, что страшные истории из нашей жизни – если бы мы решились рассказывать о них на улице – были бы для людей чем-то вроде историй из жизни фараонов.

Где-то за Уралом есть земля, где живут люди, которые вас поймут. Эта школа – кусок тамошней земли. Мы – на острове. Удивительный это остров! Здесь с нами те, до кого на самолете лететь соскучишься, а другие, которые видны из окон, они для нас дальше, чем Африка. Будь я фантаст, написал бы о таких чудесах роман. Но роман – чепуха. На таких островах случаются события, до которых никакому роману не допрыгнуть…

Я много раз вспоминал тот день и твердо сам для себя понял: не было в моих тогдашних импровизациях безжалостной игры. Ведь это же главней всего – знать для себя. А я знал. Вся эта цепочка была передо мною. Анюта, завещанная мне Анатолием (вот пропавшее звено), Алиса Черета, к которой я должен был явиться с какой угодно, но только не с перепуганной до смерти Анютой, загадочный Кафтанов, Кнопф и скрытые где-то в православной обители Ольга и Эдди.

– … Теперь представьте себе, что такое Якутия лет полтораста назад. Совершенно то же, что и нынешняя, но без самолетов, вертолетов и радио. А это значит, что сосланы в эту безнадежную глушь были не только каторжане, но и их охрана от последнего солдатика до старших офицеров. И приговорены они были к совместному проживанию.

Мы, нынешние, в два счета представим себе, что случись на каторге беспорядки, бунт какой-нибудь, и охрана тут же начнет палить. Но – остров, и тем, кто останется в живых, никуда потом друг от друга не деться. И никто на смену не придет.

Допустим, можно было всех каторжных перестрелять, только на этакое душегубство даже и теперь не всякий решится, а уж тогда тем более. К тому же и самый отчаянный каторжанин рассчитывал не на пулю, а на окончание срока.

И вот: осужденные, бесправные, беззащитные, а против них вооруженные, заранее оправданные, сильные. И что же? Стреляют, колют, бьют? Да ничего подобного! Договариваются. При малейшем недоразумении наряжают следствие, и офицеры в мундирах и с револьверами спокойно и с достоинством отвечают на вопросы следователей, а те следователи – каторжные.

Где-нибудь в Москве или в Петербурге – я уж про Лондон с Берлином не говорю – немыслимое дело. Но на острове – очень, очень может быть…

Если страшный суд когда-нибудь состоится, с меня за эти разговоры взыщут особо. Любой нормальный взрослый человек, окажись он тут, съездил бы мне по физиономии за эту безжалостную провокацию. Но я-то, я-то уже не мог быть нормальным!

Между тем мои намеки сделали свое дело, и всеобщее уныние сменилось мрачной яростью совсем не детского оттенка. Эта якутская история, я давно заметил, действует на умы сокрушительно. Особенно если не говорить, чем у них все эти вольности обернулись.

Вот что еще интересно. Ни тогда, ни позже я и мысли не допускал, что ребята донесут. И в самом деле – никто, ни один…

Я наскоро пристроил какой-то финал к своему повествованию, дождался, пока Анюта с Сергеем подойдут ко мне, объяснил мальчику, что он останется в школе, и мы вышли. Честное слово, его взгляд едва не прожег мне затылок.

Почему считается, что наивный человек непременно добр? Ведь вот думал же я, что меня с Анютой просто так выпустят из школы, и уж наивней этого трудно что-нибудь вообразить. А что наверху только что пел, каким Гапоном сам себе представлялся… Лучше об этом не думать.

Тот самый охранник, что рапортовал мне в кабинете Кафтанова, дожидался нас у дверей, и еще один мой промах стал ясен.

– Мне сказали, вы не водите.

Удивительное дело, никто не может представить меня за рулем автомобиля. И напрасно.

– Другое дело, – сказал охранник, – Но вот насчет прав…

Я немедленно разозлился, а в перспективе вестибюля возник Кнопф и замахал руками.

– Распоряжение Кафтанова! – гулко проговорил он.

Мы забрались в микроавтобус втроем. Аня дождалась, пока охранник усядется за баранкой, и назвала Алисин адрес. Будь на ее месте я, я проговаривал бы все цифры как можно яснее да еще назвал бы пару примет вроде балкона на фасаде или пивной будки на углу. Моя же спутница проговорила адрес, словно делая запись для памяти. И человек за рулем расслышал все прекрасно.

Когда мы приткнулись к тротуару у Алисиного дома, Анюта вышла, захлопнула дверцу, дождалась, пока водитель приспустит стекло и сказала, что два часа он может делать все, что заблагорассудится.

– Только не курите в машине, – сказала она, ежась на ветру.

У Алисиной двери я потянулся к звонку, но меня опередила Аня. Она достала ключ и отворила. Потом впустила меня, скользнула следом, и мы оказались окружены ароматной темнотой Алисиного жилища. Запах был чуть терпковат.

– Где выключатель, я не знаю, – сказала Аня, и тут же мягкий свет заполнил прихожую, и экзотический аромат словно бы стал слабее.

Алиса и вправду хворала. Глаза ее были красны и слезились. Она прижала ладонь ко лбу и мгновение смотрела на меня. Потом перевела взгляд на Аню.

– Здравствуй, Алиса, – сказала девочка. – Это я открыла дверь, и не нужно смотреть так, словно я Кнопф переодетый.

Алиса только рукой махнула, и мы вслед за ней прошли в кухню.

– В комнату ни за что, – сказала она. – Будет с меня и того, что Кнопф с Кафтановым вломились. Представь, я лежу немытая, нечесаная, без лица, вся в соплях, и вваливаются эти двое…

Аня, слушая ее, обходила просторную кухню и легонько касалась расставленной, развешанной, разложенной Алисиной утвари.

– Сделай кофе Александру Васильевичу, – велела Алиса, и я подивился суровости ее голоса. – Вы ведь не откажетесь. Ведь так? Девочки редко могут сварить кофе как следует. Анетта может.

Покончив со светской беседой, она взглянула на Анютины проворные локти и с прежней суровостью проговорила:

– Ты пришла не одна и сама открывала дверь. Может быть уже и в школе все знают, что у тебя есть ключ? Я, честное слово, не знаю, в своем ты уме или нет. Может быть мир перевернулся? Кнопфа забрали в армию? Ксаверий Борисович пригласил Олега Застругу погостить у него недельку-другую? Что же ты молчишь, говори!

Алиса говорила с такой страстью, что, честное слово, мне показалось, сейчас посыплются затрещины.

– Мир не перевернулся, – Алиса отняла относа платок и взглянула на меня, словно изумляясь тому, что я заговорил. – Просто многое переменилось. – Мне казалось, что я спасаю Анюту от расправы.

– В добрый час, – откликнулась Алиса, и Аня подала мне кофе с пухлой пенкой. – Пейте, – велела Алиса и, сморкаясь и кашляя, снова принялась было за Аню, которая спокойно и толково отвечала. Я помалкивал, потому что слишком интересная получалась картина. Ну, во-первых, ничуть не смущаясь, девушки обсуждали школьные дела. И это могло значить только одно: о моих похождениях они знали гораздо больше, чем возможно было в заведении Ксаверия. Во-вторых, известие о смерти Анатолия Алиса встретила не то чтобы безразлично, но как-то чересчур спокойно, зато когда речь пошла о моих сегодняшних разглагольствованиях, она моментально взъярилась.

– Вы спятили, Барабанов! Вы либо спятили, либо провокатор! Стоит детям только шевельнутся, и Кафтанов затянет гайки намертво. А в школе больше нет Анатолия. И Заструга, да! да! наш ненаглядный Олег Заструга тоже черт знает где.

По всему выходило, что раненый Анатолий не смог передать Алисе ни слова. Я встал и вышел в прихожую. В благоухание и мягкий свет.

Увидев меня с револьвером, Алиса от гнева зашлась в кашле, а прокашлявшись, стала ругаться, как извозчик. На Аню ее ругань не произвела ровно никакого впечатления. Она подошла ко мне и коснулась рукояти. Я держал револьвер за ствол.

– Алиска, Алиска, – сказала девочка чуть нараспев, – Это папин.

Их взоры сошлись на мне, я брякнул револьвер на стол и рассказал о нашем с Застругой знакомстве.

– О! – сказала Алиса, Если бы я хоть на маленькую секундочку подумала, что все сорвалось из-за вашей дурацкой прыти… Я бы пристрелила вас. Как не хочу говорить кого! – Не отнимая скомканного платка от носа, она завладела револьвером и подняла его вровень с моей переносицей. – Прямо здесь, – выцедила она, не разжимая зубов. И тут же внимательно и спокойно оглядела оружие. – Три патрона, – сказала она презрительно. – Немного же вы, Барабанов, навоюете с тремя патронами. Хотя для вас и этого должно быть слишком. Вы хоть стреляли из него?

– Анатолий стрелял из этого. – Анюта в свой черед завладела оружием. – Я видела.

– На глазах у ребенка! – Алиса окинула меня яростным взором, но тут же повернулась к Ане. – И это он дал пистолет Анатолию?

– Он. А с ним была тетка.

Алисино личико от досады покривилось.

– Какая тетка? Зачем тетка? Почему неизвестные люди лезут и лезут?

Я убрал револьвер в карман.

– Не смейте называть ее теткой. Забудьте про нее.

Крепеньким круглым подбородком Алиса нацелилась на меня. «Как заговорил. Ты послушай, Анюта, как заговорил».

Странно, но эти наскоки совсем не злили меня, я только почувствовал, что непременно надо занять руки. Цепляясь за изнанку кармана, я вытащил револьвер и принялся нянчить его в ладонях. Он был горячий, будто живой. Как видно, у Алисы была температура. Я спросил ее об этом и без всякой задней мысли посоветовал лечь. Когда же дамочка и от этих слов пришла в бешенство, я потребовал, наконец, объяснить, что происходит. Я объявил им, что мне тысячу раз плевать на Застругу, что меня тревожат только собственные дети. Положим, не только дети, но это уж их не касается. «Та тетка». – сказала Анюта с мрачным удовлетворением.

«Ладно», – разозлился и я. – «За последние пару дней уже двое грозились застрелить меня из этого револьвера. Да-да». – сказал я свирепо глядевшей Алисе. «Бог с ним, с Застругой, мы с ним квиты. В конце концов я у него револьвер отобрал». «Какая наглость!» – задохнулась Алиса. «Наглость – тыкать человеку стволом в живот, вот это – наглость. Но я не обижаюсь. Попал в историю, значит попал». Алиса что-то такое хотела возразить, но я уж и сам был в нужном градусе настроения и цыкнул на нее и грохнул ладонью по столу. «Извольте объяснить, за что пострадал бедный доктор Воловатый? Почему у Анатолия произошло сражение с охраной? С какого боку-припека в этой истории Кнопф и Прага? При чем тут Наум?»

Алиса в раздумье поглядела на меня. «Анетта», – сказала она, – «А сделай-ка ты ему еще кофе. И черт с ним, раз уж на то пошло, сделай и мне. А вы, Александр Васильевич, не хотите ли вы сказать, что Наум грозился застрелить вас?» «Ни в коем случае. Чистое недоразумение. Мы с Наумом по-братски целились друг в друга. Анатолий, вот кто грозился пристрелить меня, если я не пообещаю оберегать Аню».

«Говорила я тебе», – сказала Анюта, подавая кофе. – «Вот он говорит, что револьвер отнял у Олега. Ладно. Пусть. Но мы-то с тобой знаем, что Олег эту штуку как раз Анатолию и привез. Что же это он – отнял, чтобы Анатолию передать?»

«Мерзость!» – сказала Алиса. – «Ненавижу не понимать, что происходит. Анетта, его же в школу Кнопф привел!» Но Аня ничего не ответила Алисе, только смотрела на меня исподлобья.

Я хлебнул кофе и сам не знаю почему попросил у Алисы сигаретку. Я никогда не видел ее курящей, и просьба моя была бессмысленной и отчасти нахальной. Но Алиса вдруг залилась ярким румянцем, так что от гриппозной бледности не осталось и следа, распахнула дверку висячего шкафика у себя за спиной и выложила на стол пачку. «Держу для гостей» – отчетливо сообщила она Анюте.

«У каждого свои слабости», – сказал я, обращаясь к кофейной чашке. – «Вот, скажем, я: по собственной слабости оказался в хозяйстве у Кафтанова». «Еще раз повторяю», – сказала Алиса без прежнего металла в голосе. – «Вас нашел Кнопф, вас привел Кнопф, только вы ничего не видите, не знаете, не понимаете».

Я на три ее «не» хоть и кивал, но тут же возразил, что не совсем же мне мозги отшибло. «Или Заструга последний раз явился за Аниной подписью в школу только для того, чтобы всю процедуру я увидел? Заструга своей особой явился, чтобы показать: валяйте, мол, действуйте. А что до револьвера, так и не собирался он его передавать. И очень правильно, что не собирался. Пуля – дура! Да я-то не дурак!»

Последнее сказано было бойко, очень бойко, так что и Анюта посмотрела на меня с любопытством.

«Мне все равно, откуда вы о моих похождениях знаете, да и выбор невелик. Либо Наум, либо Анатолий, царство ему небесное. Но ответьте, успели они вам о моих детях рассказать?» Тут Алиса кивнула, и Анюта удивленно на нее посмотрела. «Ага. Так какого черта ходите вы вокруг да около? Я у вас на крючке сижу – крепче не бывает. Уже и собственную дочь пришлось спрятать неизвестно где. Неужели не ясно, что в этом во всем у меня собственный интерес? Да такой интерес, что вам, ненаглядные мои, больше и рассчитывать не на кого. Ну, разве что Заструга сейчас из-под стола выскочит и за дело возьмется».

Про Ольгу я ввернул, потому что у меня была слабая надежда: что-то такое Алиска знает и в яростном своем увлечении проговорится. Но – не вышло. Уловки моей она попросту не заметила. Только и сказала мрачно: «Мы тут ни при чем».

«Пусть ни при чем. Все равно же я буду из кожи лезть, чтобы они целы остались и к себе вернулись. Но чтобы от меня польза была, надо мне понимать, что тут делается».

Крохотными беззвучными глотками Алиса опустошила чашку, притянула к себе Анюту и заговорила.

Славная у нее получилась история!

Володька Кнопф появился в школе первым. Он достался Кафтанову вместе со школьным зданием. В обычной школе, которая была там прежде, Кнопф преподавал биологию. Был он голодный, услужливый и злой до лютости. Злобность свою он скрывал, но Алиса его раскусила сразу же. «Ах, Барабанов, я и сама девушка не обтекаемая». К тому же коллега Кнопф так лихо раскассировал бывших своих учеников по разнообразным учебным заведениям, так умело обошел бестолково негодующих родителей, что Кафтанов был очарован, а Алиса махнула рукой и решила, что излишняя злобность происходит от одного только недоедания. И что все образуется.

Потом закончили ремонт, потом привезли удивительных детей, а вместе с ними появились педагоги не чета Кнопфу. Тут для Кнопфа закончилась пора фаворитства, и на некоторое время он, по словам Алисы, стал просто невыносим. «Я добрых не жалую, Александр Васильевич, добрые – мяконькие, и никакого в них проку. Но этот… Знаете, у него одно время было прозвище – стерва».

Но и тут мой школьный друг не оплошал. Когда Кафтанов готов был отсечь «член страдающий», он вдруг явился в директорский кабинет и поведал окруженному сиянием Ксаверию нечто такое, после чего разговор о расставании с ним более не заходил. «Знала бы я, как обернется, не сидела бы сложа руки!»

За Кнопфом осталась охрана и вообще все, что Кафтанов осторожно называл «неотъемлемой часть существования». Мало этого – Алиса готова была отдать голову на отсечение, что всю систему безопасности Кнопф и придумал. «И я вас спрашиваю, Александр Васильевич, где он этого набрался?»

Первое время магнаты то и дело налетали на Ксаверия и пытались уличить его в измене. Но Кафтанов взял с ними такой тон, такими строгостями обставил каждый шаг незваных гостей, что мало помалу они оставили школу в покое, и только иногда насылали своих комиссаров. С этими Кафтанов и вовсе не церемонился. Думаю, именно его бестрепетность и внушала магнатам необходимое почтение. (Тот явный трепет, который я видел в день приезда Лисовского, объяснялся, конечно, трагическими происшествиями накануне.)

Заструга оказался прав кругом. Школа благоденствовала, и в нефтеносных топях настал Золотой век. Даже мятежная Алиса говорила о том времени с нехарактерным придыханием. «Дети! Дети! – восклицала она, – Главное, что дети научались любить». Однако бдительности Алиса не теряла (у истерических дам этот инстинкт угасает последним) и вскорости заметила, что коллега Кнопф заметался. Сначала он оказался в числе совладельцев булочной неподалеку от Таврического сада, потом взялся торговать чем-то электрическим, потом купил подвал и открыл зоомагазин. В зоомагазине у Кнопфа была анаконда, которую он рассчитывал продать за немереные деньги, и дело почти сладилось. Но покупатель обязательно хотел знать «Мальчик или девочка?» Кнопф вилял, сделка откладывалась. В конце концов несчастное существо околело от гриппа и ночью было затоплено в Фонтанке.

Обо всех этих событиях Алиса доложила Ксаверию, и директор назначил Кнопфу умопомрачительное жалованье.

Кнопф притих, но очень скоро оказалось, что его почтовый ящик в электронной почте ломится от сообщений. Неизвестно откуда выскочившее сообщество славян-эмигрантов бомбардировало Кнопфа сообщениями о готовности отгрузить всевозможное барахло. Откуда они выскочили? Как они нашли Кнопфа?

Алиса опять забила тревогу, но поскольку новый промысел Кнопфа был куда респектабельней торговли гадами, Кафтанов беспокоиться не стал. Алиса осталась один на один со своими подозрениями.

Поначалу она думала, что славяне-эмигранты рано или поздно окажутся фикцией. Но нет. Мало того, что они уверенно торговали поношенной одеждой, в их действиях появилась идейная подкладка. В электронных посланиях Кнопфа призывали распространять информацию, быть проводником славяно-эмигрантской идеологии и вообще – не дремать. «Даю вам слово, Александр Васильевич, негодяй работал на братьев-славян не за страх, а за совесть». Я не выдержал и спросил, каким образом удавалось прослеживать все файлы Кнопфа? Алиса поджала губы, но сообразив, что меня стесняться нечего, рассказала. Оказывается, у нашей очаровательницы имелся знакомый программист («Не смейте даже думать ничего лишнего!»), который и сочинил для персоналки Кнопфа тихий и незаметный вирус. Этот вирус не доставлял Кнопфу никаких хлопот, он лишь дублировал переписку и отсылал дубликаты Алисе.

Так вот, в один прекрасный день Кнопфу предложили заняться распространением книги, в которой говорилось о блестящих перспективах славянской эмиграции. Кнопф заюлил, но оказалось, что без этой книги не видать ему поношенных джинсов. Отступать было некуда.

И вот тут Алиса показала чудеса изворотливости. Она явилась в почтовое отделение, где Кнопф должен было получить высланные ему две книги, и неизвестным мне способом договорилась с тамошним персоналом и завладела посылкой. То, что Кнопф в последствии не поднял шуму из-за этой пропажи, лишь укрепило Алисины подозрения. К тому же братья-славяне прислали Кнопфу взамен потерявшихся другие экземпляры.

Некоторое время Володька ходил с этими книгами туда и сюда и пытался собрать заявки, но вскорости все заглохло. Еще по электронной почте у Кнопфа допытывались, какой тираж готова поглотить Россия, еще он пытался просить на продажу чего-нибудь другого, как вдруг переписка оборвалась. Кнопф перестал отвечать. Один только раз он поздравил с именинами какую-то Марту Смрчек в Праге.

«Стоп, – сказал я, – а не найдется ли у вас этой книги?» Алиса вышла из кухни и тут же вернулась с толстенным альбомом. Странное то было издание. Издательство называлось «Славянский круг», а пафос альбома состоял в том, что славянам-де повсюду хорошо, и потому надо им в это самое «повсюду» немедленно расселяться. «Нечего тут смотреть, – сказала Алиса, – глупость немыслимая». В руке у нее появилась расческа, и она что-то такое принялась поправлять у Ани в прическе. «Анетта, Анетта, – сказала она, – во всем должен быть расчет. В прическе – тоже». Я перевернул несколько толстых страниц. «Вы настойчивый человек, – заметила Алиса, – но эта книга пуста, как турецкий барабан». «Не дергай меня за волосы. – сказала Аня. – Да что же ты? Ай!»

«Вы нашли, вы что-то нашли?» – вскинулась Алиса. Она оставила растрепанную Анюту, обошла стол и встала у меня за плечом.

«У вас есть лупа?» Я слушал, как Алиса постукивает ящичками, ворошит всякую мелочь. Потом она явилась с дорогой квадратной линзой, и я подивился – на что ей? Она протянула увеличительное стекло мне, но я усадил за книгу ее, а сам вышел в прихожую, где оставил портфель.

«Боже мой, – сказала Алиса, подняв глаза мне навстречу. – Моя бабуля говорила: „На всех дураков не напасешься кулаков“. Я же не удосужилась просмотреть эту чертову книгу. Анетта ты только посмотри. Но вы, Барабанов, вы знали, определенно знали. А откуда?»

Я положил перед Алисой Ольгину венчальную фотографию, переждал первое изумление и объяснил то, что понимал сам.

«Погодите Барабанов, вот будет номер, если и Кнопф… Да нет, определенно он видел, видел. Я считаю». – сказала она, спустя мгновение и живо левым указательным пальцем сложила в ладонь все пальцы правой. Когда все было подсчитано, оказалось, что коллега Кнопф после получения книги побывал в Европе, а во-вторых, вернувшись оттуда, развил лихорадочную деятельность. Он искал, искал, как одержимый, но веселый вирус в его машине не мог помочь Алисе. Кнопф избегал электронной почты. Мобильник, пейджер, автоответчик, он купил разом в одном магазине, как покупают в супермаркете снедь к обеду. Тогда же он выучился говорить по телефону, обходясь угуканьем, хмыканьем и прерывистым дыханием. Один только раз Алисе удалось застукать его. Какой-то чудак сам прислал ему депешу. «Я запомнила, потому что…» Тут Анюта внимательно посмотрела на нее, и Алиса покраснела. «Словом были причины запомнить эту фамилию. У меня тогда был автомобиль, и вышла одна история… Его зовут Исай Кляцкин. Он по автомобильным делам».

Я забрал у Алисы фото, вышел, убрал его. Потом выругался в пустую прихожую и вернулся в кухню. У девушек на лицах была некоторая растерянность.

«Вы знали Кляцкина». – сказала Алиса. «Ровно наоборот. Кляцкин знал меня». Я рассказал ей про аварию, рассказал про Женину смерть, зачем-то рассказал о нашей с Ольгой жизни вдвоем…

«Да, да, да», – сказала Алиса деловито. – «Я вспомнила». И действительно, ей вспомнились интересные вещи. Спустя пару недель после появления письма от Кляцкина Кафтанов озаботился вдруг поисками священника для школы. «Ксаверий похож на дурака? То-то! Он как пить дать понимал, что из этой затеи ничего не выйдет. Вот именно концепцию школы (тут Алиса заметно напряглась) религиозное сознание не примет никогда. Значит, идею ему вдавили наши расчудесные родители. Только я не знаю, кто насел на Ксаверия. Может, это был олух царя небесного, а может, Лисовский…» «Лисовский – не олух?» «Нет-нет, – строго отозвалась Алиса, – Только не олух. Так вот, насели так крепко, что едва епархия отказалась обсуждать наши дела, Ксаверию велели найти светский эквивалент попа. А коллега Кнопф во всеоружии. И находит вас, и приводит вас… А что если вся эта свистопляска только для того, чтобы открыть на вас охоту?»

«Не на меня», – сказал я. Алиса поднесла к глазам увеличительное стекло и посмотрела в книгу. «Хватит любоваться моей дочерью. Вы о ней не знали и не ведали, когда Анатолий громил охрану, а Анюта сидела у Воловатого. А не потому ли Анатолий громил охрану, что не дали ему увести Анюту? А?»

Затрепетали Алисины покрасневшие от насморка ноздри, но я не дал ей взорваться. «Идея, ненаглядная моя Алиса, пришла противникам в голову одновременно. Только Заструга почему-то спешил, а Кнопф (или кто там на самом деле?) копал потихоньку. Богатая же идея! Дочь моя, гримированная под Анюту уезжает домой, а кто-то думает, что это именно Анюта, гримированная под мою дочь. И кого тогда искать, а главное – где?»

Девушки вдруг нахохлились, и беседе пришел конец. Никакие намеки, никакие предположения, никакие шпильки не могли их оживить. Они только ерзали и взглядывали на меня исподлобья. Когда же терпеть их безмолвные вздохи не стало сил, Алиса снова отправила Аню варить кофе.

Итак, мы сидели по разные стороны стола, и я говорил за всех. Потом, как всегда с опозданием, до меня дошло: Алиса может прекратить мои наскоки тут же, тем более, что этот разговор мерзит ей необычайно, а машина у подъезда, и в школе нас ждут.

«Будь по-вашему, – сказал я самым молодецким голосом. – Не тот солдат, так этот. Я вытащу Анюту из школы. Не знаю, как, но вытащу. Мне некуда деваться, но мои дети должны вернуться в Хорн целыми и невредимыми. – И тут я сорвался. – Скажите мне, прекрасная мисс Черета, вы ведь этого ждали? Вы терпели мои рассуждения, потому что брезговали объясняться со мной! Как же, все сделано, сказано, человек загнан в угол, все это видят, и только он, бестолочь окаянная, не понимает!»

Смутись тогда Алиса, я бы усомнился во всем, и, смешно признаться, разочаровался бы в ней. Но не смутилась она нисколько. Гулко, утвердительно высморкалась и сказала, что со своей стороны приложит все силы.

По дороге домой я мусолил все сказанное и вдруг обиделся. Обиделся неожиданно и так глупо, что покраснел и проехал свою станцию. Ну, в самом деле, кто меня тянул за язык, зачем было поминать Наума? Сказал, что должен знать расстановку сил – и солгал. Какая к черту расстановка! Попросту ждал, что взмахнет Алиса своим просморканным платком и скажет: «Как же этот я забыла? Наум, Наум, непременно Наум! И пистолет у него, по-моему…»

Взмахнули мы платками – черта с два! Стоило мне вспомнить про Наума, лицо у Алисы одеревенело, ни дать ни взять – Кнопф. Тут же оказалось, что Анюту заждались в школе, Алисе пора прилечь, а мне задуматься о дальнейшем течении событий.

Ладно, я боюсь за детей, я трушу за себя, но почему же Наум – священная корова?

Дома я очухался, покормил старика и вызвонил Манечку. Барышня Куус явилась и с порога грянула:

– Отдайте Пеклеванову его паршивые баксы! Не дает проходу.

– Он забудет, как вас зовут, Машенька.

– Ничего он не забудет. И сахар мой будет есть, и кофе пить, и таскаться за мной. Я для него – ваша, и эти баксы в его уродской башке превратились в кусочек меня.

Я обнял Манечку.

– Неужели вы и в самом деле моя, барышня Куус?

– Ох, да, – сказала Манечка печально. – на прошлой неделе я попробовала жить сама по себе. Слезы, слезы, слезы. – Она сделалась так грустна, что сердце больно сжалось. – А вот Оля и Тэдди… Какая у вас дочка! Когда-нибудь, когда у всех будет хорошее настроение, вы покажете мне фотографию жены.

Старик за стенкой убавил звук у телевизора и засвистел. Он старательно выводил: «Ты не пой, соловей, возле кельи моей…» и я вдруг почувствовал, что время тает, как мятная карамелька.

– Машенька, мне надо спрятать старика. Но спрятать старика куда попало нельзя.

Моя грустная девочка качнула головой и сказала, что их дача зиму напролет пустует, что телевизор там есть, и что вчера она взяла в «Коллоквиуме» отпуск.

– Мне очень страшно, – сказала барышня, – но жить сама по себе я разучилась. Не тревожьтесь, миленький вы мой.

Я поцеловал Манечку и почувствовал, что она плачет.

– Ну глупости, глупости! – И размазала слезы. – Я уже не плачу. А что с тем человеком? Ах, Господи, с тем, что перед школой… С ним все… То есть он вернул вам пистолет?

На удивление легко я солгал, что Анатолий поправляется, что револьвер у него, и что тревожиться решительно не о чем.

– Ух, – сказала барышня Куус. – У него лилась кровь, а он стрелял… Я не стала бы сидеть с ним на даче.

На другой день поутру старик собственными руками достал из почтового ящика конверт с путевкой в санаторий, которую Манечка изготовила накануне, забежав на полчаса в «Крллоквиум». Печать «Коллоквиума», которую Манечка приложила к бумаге для верности, он изучал так долго, что я забеспокоился.

Потом за нами приехала Манечка. От нее пахло холодом и разогретым автомобилем вместе. Ярко-синие лыжи привязаны были к багажнику на крыше. Манечка заметила, что я смотрю на них.

– Так уж, – сказала она.

Старик угнездился в машине, сказал, что опоздавших не ждут, и мы поехали.

Мы потеряли уйму времени, выбираясь из города окольными путями, но коллега Кнопф чудился мне на каждой улице. Страшные бетонные заборы, вдоль которых мы крались, были покрыты уродливыми пятнами краски, щербинами и извилистыми трещинами. «Стенка», – сказал старик отчетливо, и барышня Куус поежилась.

Часа полтора мы ехали по автостраде, и ветхие кое-как прикрытые снегом клочки леса становились просторнее и мощнее. Потом автомобиль юркнул в еловую темень, дорога, как мышиный хвостик вильнула, и Машенькин дом появился. Их было десятка два этих домов на свободном от ельника пространстве. Огромной параболой они охватывали березовую рощу, а там, где ветви параболы широко распахивались, выгибалась речка. Темная торфяная вода еще не схватилась льдом, и даже издали видно было, как точит она противоположный берег.

Покуда мы ехали, старик успел снять боты. Он выставил ноги из автомобиля, и пока я обувал его, шумно втягивал воздух. Потом он пошуршал припорошенными листьями и без колебаний направился к нужному крыльцу.

У ступеней он остановился, повел мощным изогнутым носом и снова принялся вбирать воздух с такой силой, что, казалось, первый невесомый снег сейчас взметнется и оголит бурые листья, пожухлую траву и аккуратные, похожие на могильные холмики гряды. Наконец старик надышался, отыскал зрячим оком нас с Манечкой и прокашлялся.

– Каков у нас распорядок? – он отвернул рукав, поводил большим пальцем по часовому стеклу. – Я, кажется, русским языком спрашиваю. Когда обед?

В школьном вестибюле было тихо и пусто. Восхитительно пусто и тихо. Ни на что особенно не надеясь, я поклевал согнутым пальцем Алисину дверь, и она, к моему изумлению отозвалась.

– Вашими молитвами, – загадочно начала она. – В школе ползучий бунт. Наслушались вас, требуют… Причем удивительно – господина Барабанова не выдает никто. Что вы на это скажете?

– Интеллигентные дети.

– Знаю, знаю, – досадливо отмахнулась Алиса. – Но коллега Кнопф беседовал с ними – и ничего. Ксаверий говорил с ними, и опять пустой номер. При этом не дураки же кругом. Все прекрасно понимают, кто смущает народы. Да слушайте же вы! – прикрикнула Алиса и выхватила у меня из пальцев говорящие часы. – Вот что пришло мне в голову… «Десять часов, пятнадцать минут», – проговорила чертова машина.

Если бы спортзал не был вотчиной Кнопфа, я бы говорил с детьми только там. В конце концов, все эти приборы для совершенствования плоти сами по себе абсолютно безопасны.

Теперь уж можно сознаться. Пару раз по вечерам, когда я твердо знал, что Кнопфа нет и не будет, я спускался в это уютное ущелье, где почему-то, как в кинотеатре, светились багровые лампочки с черными стрелами. Я сидел на ступенях у двери, и стрелы были нацелены на меня.

– Кнопф, – спросил я, когда после разговора с Алисой спустился в подвал, где он тиранил детей. – Скажи, Бога ради, что значат эти черные стрелы?

Кнопф отчетливо скрипнул зубами.

– Шурик, – сказал он, глядя на детей, – ты гнешь свою линию…

– Ну, во-первых, друг мой, мы живем в свободной стране, где каждый гражданин имеет на это право, во-вторых, неужели ты думал, что я стану гнуть чью-то чужую линию? В-третьих, я тебя, Кнопф, предупреждал!

– Ты скотина, Барабан. Тебе деньги, деньги платят. А ты норовишь… Негодяи молчат, но каждому дураку ясно, кто воду мутит.

– Каждый дурак это вы с Ксаверием или еще кто-нибудь?

Царица небесная! Он же обиделся на дурака! Раскис лицом, оттопырил нижнюю губу и стал глядеть на сторону. И хоть впору было пожалеть себя, мне стало жалко Вову Кнопфа. Впрочем, лицо его быстро вернулось к обычному состоянию.

– Погоди, Барабанов, – пригрозил он. – Еще за тебя Ксаверий возьмется…

Ксаверий явился незамедлительно. Он точно открыл тайный люк у себя в кабинете и рухнул к нам в подвал. И вошел.

Вот на кого был похож Кафтанов – на пулю. Коротенькую, крепкую, грозную, одну из тех, что сидели в барабане.

– Все в сборе, – сказал Кафтанов, обводя взором и зал, и детей, и нас с Кнопфом. Дети, между тем, явно прислушивались, и даже ихние тренажеры стали лязгать аккуратнее.

– Нагрузки не должны ослабевать, – сказал Ксаверий, глядя Кнопфу в подбородок. – Нас вынуждают замкнуться в стенах школы? Пусть, мы не растеряемся. К тому же, Владимир Георгиевич, пока у нас нет долгих прогулок и ярких впечатлений, эти ваши агрегаты единственный способ сжечь адреналин. Шутить с адреналином – ну нет!

Железные звуки набрали прежнюю силу, адреналин не интересовал никого.

А как ваши дела? – спросил Ксаверий пространство перед собой. Голос у него был мерзкий, картонный, и я понял, что отвечать надо мне. Директор, однако, продолжил. – Мне почему-то кажется, что дела ваши идут замечательно. Дети в вас души не чают, начальство не посягает на ваши интеллектуальные порывы и в то же время исправно платит. Боюсь только, что за всеми делами и событиями… – Ксаверий сделал красивый жест, словно заключая в одну сферу детей, тренажеры, Кнопфа. – Я не успел показать свой интерес к вашим занятиям. А он велик, уверяю вас.

Раздался звонок, и дети вышли из зала. Ксаверий вдруг собрал губы в тугую, злую гузку.

– Ко мне, господа, ко мне! – повернулся и пошел прочь из зала.

Из трех патронов на одном царапина, буду звать его Ксаверием.

В кабинете Кафтанов оперся руками о стол и долго вглядывался в свое темное отражение. Они словно собеседовали о чем-то, а Кнопф, негодник, злорадно сверкал глазами, словно эта парочка успела посвятить его в свои замыслы.

– Не позвать ли Алису? – молвил Кафтанов.

Кнопф дернул головой так энергично, что почудилась мне рябь, пробежавшая по бездонной полировке.

– Нет так нет, – послушно сказал Ксаверий и взглянул на меня. Вот и первые признаки чрезвычайного положения: все молчат, потому что не знают, как быть, а вперед выходят коменданты и завхозы, потому что им – все равно. Впрочем, Кнопф… Нет, с Кнопфом все было иначе.

– Ну так вот, – проговорил Кафтанов и сделал паузу, словно ожидая, не скажет ли чего Кнопф. Но Кнопф внушительно молчал, и директору пришлось продолжить. – Барабанов, вы настоящая пятая колонна! Я говорю вам это у себя в кабинете и без свидетелей, потому что не могу схватить вас за руку. – Кафтановский голос обрел обычную глубину и силу. Ксаверий Борисович даже не заметил, как встрепенулся Кнопф, услышав, что мы с директором говорим без свидетелей.

– Что вы наговорили детям?

– Ну, – сказал я, – разве все упомнишь?

– Не выкручивайся, Барабан, – проговорил Кнопф угрожающе, – не егози. Дети мне рассказали.

– Вот и славно, – откликнулся я. – Дети рассказали тебе, ты расскажешь мне, мы с тобой Ксаверию Борисовичу растолкуем. – Кнопф немедленно взъелся, но Кафтанов мановением розовой ладони успокоил его. Коллега Кнопф все-таки помнил еще свое место.

– В сущности все просто, – сказал директор. – Мы должны сохранить идею. Мы превращаемся в педагогический кокон. Жестокие обстоятельства вынуждают нас к этому. И тут вы бьете по самому слабому месту.

– Ты не прост, Барабан, ох, не прост, – опять снахальничал Кнопф, и опять Ксаверий царственным жестом унял его.

– Подросток, даже если его родители очень богаты, не обладает специфически взрослой прозорливостью. Он не может предвидеть беду и изготовиться к ней. На это есть мы. Вы понимаете? Какие бы головокружительные планы мы ни вынашивали, предусмотреть опасности и, лавируя, обойти их нам следует в любом случае. Иной раз детям придется чем-то пожертвовать. Но мы способны сделать так, чтобы жертва не была тягостной. Подросток не заметит своей жертвы, а между тем, безопасность его будет сохранена. Но тут вы неизвестно зачем начинаете смущать детей. Нет, не просто смущать. Вы успели понять слабые места системы и словно бы подсказываете детям, куда верней ударить.

В продолжение Кафтановского монолога Кнопф, не отрываясь, глядел в полированную столешницу, словно директорское отражение подавало ему какие-то знаки сверх сказанного.

– А зачем это? – проговорил он, отрывая взор от стола. – Зачем Александру Барабанову сумятица, зачем наши трудности? Только не думай, Барабан, что твои драгоценные речи подслушивали. Нет! – вскричал с пафосом Кнопф, и, по-моему, Ксаверий слегка перепугался. – Итак, все ясно, – пояснил он снисходительно, и с лицом его произошла уже знакомая метаморфоза. Лик окостенел, взор налился ртутной тяжестью. – Законами Ньютона детей не взбунтуешь, химическими реакциями не расшевелишь. Только ты, Барабан, больше некому!

«Сам, дурак, виноват», – подумал я и, глядя мимо Кнопфа, рассказал Кафтанову о таксе, по которой получала охрана. Директора было разгневался, но Кнопф не повел и ухом.

– Я предупреждал, – сказал он отражению Ксаверия. – Охрану надо было менять давно.

– Но ведь гадость, гадость же…

Коллега Кнопф поднял взор от стола и всей его тяжестью словно вдавил меня в кресло. – Ксаверий Борисович, – сказал он. – Вот все и открылось, и хватит нам препираться. Кто мог господину Барабанову рассказать о взимании сумм за безнадзорное гуляние? Значит, был разговор с воспитанниками про обиды и притеснения. Был, был, был!

Раздалось жуткое клацанье. Ей Богу, не слышал я, чтобы хоть когда-нибудь человек щелкал зубами Кнопфу подобно. Но времени на удивленье не было.

– Ну да. Я говорил с детьми. Дети растеряны, напуганы, а меня между тем для разговоров сюда и брали. Так? – Ксаверий, ожидая подвоха, осторожно кивнул, а Кнопф свернул на сторону шею и снова ударил зубами, как пес, поймавший блоху. – И отпираться, уважаемый Ксаверий Борисович, я не собираюсь. Были некоторые исторические аналогии, были параллели. И если теперь дети настаивают на своих неотъемлемых правах и при этом грозят так, что вам и в самом деле не по себе, значит – они меня правильно поняли.

– А знаешь ли ты, Барабан, что если бы не было здесь Ксаверия Борисовича…

– В самом деле, Ксаверий Борисович, очень жаль, что мои беседы с детьми проходили без вашего благожелательного участия. Наверное, это не бросалось в глаза, я старался быть сдержанным, но ваша педагогическая концепция увлекла меня с самого начала. А иначе этих бесед не было бы вовсе.

И вот я вижу, как все рушится. Забота о безопасности (мое почтение коллеге Кнопфу!) вдруг вытесняет все. Но позвольте, господа, если ваша цель безопасность, то не проще ли вернуть детей родителям? Но родители оставляют детей под вашей опекой, Ксаверий Борисович. Значит они ждут чего-то большего, чем существование безущербное для тела, они, как и я, веруют в высшее предназначение школы.

– Провокация! – сказал Кнопф.

– Нет, нет, здесь все тонко, – возразил Ксаверий.

– Мы, конечно, можем замкнуть детей в непроницаемую оболочку. – «Мы!» – фыркнул Кнопф. – а коллега Кнопф убережет их от всех напастей. Но рано или поздно юноши, которые пока еще берегут своих избранниц трепетно и нежно, почувствуют, что беречь их, собственно говоря не от кого и не от чего. Что же тогда? Пустота, господа! Инстинкт мужчины-защитника и нежного хранителя угаснет. Страшусь даже подумать о том, во что превратятся дети, лишенные стержня существования. – Словно бы превозмогая волнение, я набрал полную грудь воздуха и с шумом выдохнул. Ксаверий почему-то внимательно следил за Кнопфом.

– Но! – я поднял указательный палец и встряхнул его, как градусник. – Куда больше меня страшит другое. Вы, Ксаверий Борисович, не отдаете себе отчета в том, насколько жизнеспособна ваша концепция воспитания. Вернее всего посеянные семена уже дали добрые всходы, и стремление хранить и защищать никуда не денется. В созданном нами замкнутом пространстве оно найдет злодеев поблизости. И тогда трудно предположить, каким мутациям подвергнутся детские души. Еще трудней представить себе родительский гнев.

Тут сполохи ярости оставили вырубленные черты Кнопфа, и озабоченность смягчила их. По-моему, он ясно вообразил последствия гнева магнатов.

– Ух, Барабан, – сказал коллега Кнопф, – изолировать тебя надо, вот что.

Директор прищемил кончик большого пальца зубами.

– Жаль, – сказал он, – действительно жаль, что я не удосужился побывать на ваших уроках. Меня убедили в том, что это не более как словесный транквилизатор, а вот поди ж ты.

– Болтовня! – сказал Кнопф, стараясь на меня не глядеть. Но Кафтанов переглянулся со своим отражением, придавил столешницу крепенькой ладошкой и предложил коллеге Кнопфу тут же переговорить ну, скажем, с Олегом Застругой и узнать его мнение о грядущих переменах, и тут же связаться с Лисовским и обсудить с ним высочайшее мнение Заструги…

Кнопф скукожился и сказал, что не его это дело, и что Заструга сложный, очень сложный человек и к тому же не берет трубку.

– Кто я и кто Заструга? – подытожил Кнопф, постреливая глазами то на Кафтанова, то на меня.

– Чудно! – обрадовался Кафтанов, а я, было подумал, что вы меня от должности отстранили. Так вот. Коль скоро Александр Васильевич проникся педагогической доктриной, имею право предположить, что он знает и путь спасения этой доктрины.

– Нет не знаю. Но угадываю, как искать. Наилучшим решением было бы небольшое землятресение или выход Невы из берегов. Коллегу Кнопфа убивает бетонная плита, вы, Ксаверий Борисович, отрезаны в своем кабинете бетонными завалами. Я вывожу детей…

– Скотина, – сказал Кнопф вполголоса.

– … и мы вместе налаживаем жизнь среди хаоса. Злодеи и негодяи, которые, судя по всему и вправду присматриваются к нашей школе, тоже вынуждены бороться за существование…

По-моему, Я чересчур лихо начал. Легкая нервная тень легла на лицо Кафтанова. Лишенные слов мысли тревожили его куда больше сказанного. Ксаверий чувствовал их присутствие и это его томило.

– Ну, ладно, – сказал он и стремительно взглянул на меня. Если на свете есть человек, который принюхивается взглядом, то это – Ксаверий. – Дети возбуждены сверх меры. Еще немного, и выход будет один – карцер. Тут Барабанов говорит дело. Вы, Владимир Георгиевич готовы отвести в карцер, ну, скажем, Лисовского?

– В школе есть карцер? – изумился я.

– В школе должно быть соответствующее помещение, – наставительно сказал Ксаверий. – Вы не ответили, коллега Кнопф.

Кнопф выругался непотребно, но на Кафтанова это не произвело впечатления.

– Не готовы, – подытожил он. – А через час, самое большее – полтора наши воспитанники предъявят ультиматум. Да, да, Кнопф, ультиматум! После вашего розыскного разговора они желают говорить только так. Думаю, что ни стекла бить, ни мебель ломать они не станут. Не те детишки.

А что вы скажете, Кнопф, если они потребуют вашей головы? А ведь намекали. Да что вы на меня так смотрите, друг вы мой ненаглядный? Я, разумеется, не стану отрезать вам голову. По крайней мере, повременю. Но что касается расставания с вами, то это невысокая цена за благополучие школы.

– Я сознаю свои ошибки, – сказал Кнопф ужасным голосом.

– Скажите, Кнопф, вы атеист?

Кнопф кивнул.

– Раз так, вам будет легче принять кару от меня. Ведь если кара заслужена, ее и принять легче. Верно?

Кнопф с ненависть посмотрел на меня и кивнул снова.

– Итак, – продолжал Кафтанов, словно вдалбливая в Володькину голову, – вы очень хотите остаться в школе. Вы страстно хотите остаться в школе, и я был бы непростительно неловок, если бы не использовал это. Ксаверий подался вперед, словно собрался нырнуть в темный омут полировки.

– Я сам пойду к ним, – мрачно сказал Кнопф.

– Ну, ну! – подбодрил его Кафтанов.

– Я пойду к ним и скажу, что все, что я говорил, отменяется.

– Вы заметьте, Барабанов, я до сих пор не знаю, что он наплел детям, когда выпытывал, что им наговорили вы. Ну же, Кнопф!

– Я сказал, что ноги Барабанова не будет в школе. Он ведет подрывные разговоры.

– А после этого все и разгорелось. Да? Знаете, Владимир Георгиевич, у меня большое искушение заключить с детьми мир ценой усекновения вашей головы. А теперь соображайте, что вы, лично вы можете сделать, чтобы школа успокоилась?

– Я пойду к ним, – угрюмо повторил Кнопф.

– Так, – кивнул нетерпеливо Кафтанов.

– Я им скажу, что чрезвычайное положение отменяется, что охрана новая, что она не возьмет с них ни копейки.

– Не надо, – перебил я. – Покупка охраны это их, если хотите, завоевание. Это способ сосуществования детей со школой. Это одна из доступных им степеней свободы. Если убрать, будет хуже.

– Замечание несомненно циничное, но точное. Теперь вы, Кнопф. Не кажется ли вам, дорогой коллега, что всякое чрезвычайное положение в этих стенах могу отменять и вводить только я? И, буде вы выступите с таким заявлением перед воспитанниками, не решат ли они, что директором стал именно коллега Кнопф. У них ума хватит, не сомневайтесь. А как только они об этом задумаются, бунт наш вспыхнет с новой силой. Или вы, Владимир Георгиевич, думаете, что дети от вас без ума?

Ксаверий хоть и злился, но в сарказмы свои вслушивался с удовольствием, потому и проглядел злобой наливший взгляд Кнопфа. Все-таки не стоило его так дразнить.

– Ладно, – молвил Кнопф. – Раз вы хотите, я скажу, что меня перевели в дворники. Меня в дворники, а Барабанова – в директоры.

– Кнопф, – сказал Ксаверий укоризненно, – я очень надеюсь, что вы валяете дурака. Барабанов ни за что не станет директором. А вам никто не позволит быть дворником. Извольте придумать что-нибудь другое, что-нибудь более осмысленное, что-нибудь действительно нужное школе.

– Водитель автобуса.

– Отлично! Вы будете явно, недвусмысленно наказаны в глазах детей, но на каждом выезде их безопасность останется за вами.

Вот тут я ждал взрыва. Я надеялся на него. Но Кнопф оскалился, как японец, шумно вдохнул-выдохнул и – согласился. Итак, времени у меня оставалось всего ничего.

– Это мне нравится, – сказала Алиса. – Вы перестаете понимать, что к чему ровно тогда, когда приходит время действовать.

Я начал говорить, едва переступив ее порог, и мы так и стояли в прихожей. Красавица смотрела на меня с раздражением.

– Кнопф – злопамятная, самолюбивая скотина. И если он этот разговор вытерпел и в школе остался, жди беды.

Я, было, сделал движение, но Алиса ни говорить, ни двигаться не позволила.

– Это вы вроде поняли. Так какого черта!? – Почти прокричала она. – Какого черта вам еще? Действовать пора, Александр Васильевич. Теперь уже все равно, какой вы. Понимаете? – Она цепко ухватила меня за рукав, втащила в кухню. – если вы и правда недотепа, тогда плохо. Всем плохо, понимаете? Только кроме вас, увы, это сделать некому.

– Господи Боже мой! Что сделать, что?

Алиса яростью своей захлебнулась и только взглядом жгла меня с минуту.

– Беда, – сказала она наконец. – Если вы не сумеете без промедления изъять Анетту из школы, все пропало. Кнопф готов на все. Если ему скажут: «Кнопф, стань женщиной, а не то – выгоним», он наденет юбку. Но будет уже поздно. Вы этого ждете? Уж кажется ясно, что он подбирается и к Ане, и к вашей дочке, так вырвите у него Анюту из-под носа. Ну, не я же, не я должна это делать!

Она вдруг прервала пламенные речи и ловко, быстро собрала ужин. Печаль смягчила ее красивое лицо, и оно стало милым. Алиса уселась против меня, посмотрела, как я орудую вилкой и проговорила неожиданно мягко:

– Придется, придется, Александр Васильевич. Послезавтра детей везут на лыжную прогулку. В ознаменование возвращения к нормальной жизни. За рулем Кнопф. В ознаменование торжества справедливости. С детьми – вы. Ксаверий сказал, что они к вам прилепятся и будут кучей. Вы на лыжах стоите?

– И я должен с этой прогулки…

– Да, милый вы мой, да. А вы запомните адрес, где я буду ждать Анетту. – Она назвала адрес, один из тех чудовищных адресов, что гонят человека в заневские безжизненные кварталы. – Там, кстати и для вас местечко будет, если лучшего не найдете. Больше я вам ничем не помогу. Мне не нравятся ваши глаза.

– Ладно, я надену темные очки.

– Чем зубоскалить, выпейте лучше водки. Самую малость.

– Все очень вкусно. – сказал я, и она махнула рукой, словно досадуя на то, что голова моя занята дребеденью.

– Вы не спросили, куда решено ехать, – сказала она в прихожей.

– А вы знаете?

– Ясно, нет. Вы, кажется, справитесь, Барабанов.

Сильнейшее было искушение зайти в «7.40» и пригласить Наума поучаствовать в завтрашнем мероприятии. Не решился. Да и к тому же я не знал, что говорить ему. День клонился к вечеру, а никто не сказал мне ни слова. Пару раз я специально оказывался на пути у Ксаверия Борисовича, но директор дружелюбно встряхивал головой, плотно стискивал своей ладошкой мою ладонь и – ни слова. Потом я говорил перед детьми. Видимо, Кнопф и в самом деле покаялся, потому что дети были спокойны и придирались ко мне вполне дружески.

Наум не шел из головы весь день. Думаю, штука здесь не только в том, что мне хотелось с кем-то поделить ответственность. Мы с ним целились друг в друга, угробить друг друга могли, а вот – удержались. Что ни говори, узы…

Я ушел домой, когда почувствовал: дальше мелькать в школе просто глупо.

В комнате у старика на полу рассыпаны были деньги. Я собрал бумажки и пересчитал их. Ровно две тысячи. Надо полагать, он обронил их при сборах и теперь изводит барышню Куус расспросами и бестолковыми поисками. Я отчетливо почувствовал запах Машенькиной кожи, и голова пошла кругом. Если буду цел, непременно женюсь на барышне Куус. Она будет упираться, а я все равно женюсь.

Потом зазвонил телефон, и кто бы знал, чего мне стоило переждать четыре звонка! Я снял трубку, и очаровательный Ксаверий сказал все, что ожидалось.

– Зимний лес накануне Нового года. – сказал он. – Прекрасно!

Однако и он не сказал, куда мы едем.

– Я думаю, вы решите это с Кнопфом. Не хочу вас связывать.

Ай да Ксаверий! Неужто все его сарказмы, обращенные на коллегу Кнопфа, были представлением, разыгранным для меня? Впрочем, если и так, выбора нет. И отдельное спасибо начальнику за наступающий Новый год. Кабы не Ксаверий, я и не вспомнил бы об этом.

Я открыл дверь в лоджию, пошарил в промерзшем барахле и втащил в комнату ведро с песком. Прошлое новогодие мы были с барышней Куус, и зеленое деревце прожило в песке две недели. Песок был оледеневший и я поставил его к батарее. А кто мне и теперь запретит поставить елку?

Я уже ложился спать, когда затерявшаяся в газетах трубка разыграла позывные из Бетховена. Похолодев и тут же облившись потом, я схватил ее. Султана Магомедовича просили.

Черт! Черт! Черт! Я запретил себе думать про Ольгу. Да и о чем тревожиться? Монастырь! Твердыня!

Для радости я позволяю себе вспоминать Эддино «Great!» Ресторатор голландский…

Поутру я минуту или две бестолково шлепал по квартире. Наступающий день, страшный и неповоротливый, уже висел на плечах. Я помахал кое-как руками, присел с десяток раз и ожил. Потом вытащил в прихожую ведро с песком, взял в кухне ложку и насыпал песку в старый Ольгин гольф. Тугой, тяжелой колбасой я ударил по косяку, и будь на месте косяка Кнопф, ему бы не поздоровилось. Странно и глупо – когда я упрятал гольф с песком в портфель, я почувствовал себя уверенным и сильным.

Через вестибюль навстречу мне шествовал бодрый Кнопф с двумя парами лыж.

– Молодец, Барабан! – похвалил он меня неизвестно за что и описал рукою круг, точно собираясь вонзить указательный палец в пол. Таким манером он обычно отправлял детей в спортзал, и раздражение охватило меня. Но физкультурный зачин сегодняшнего дня был предопределен. Я смолчал и двинулся вниз.

В раздевалке у Кнопфа на сдвинутых стульях лежал длинный пластиковый мешок. На крючок, что высовывался из верхнего его конца, была наколота записка: «Брбн» – моя, надо полагать, фамилия. Я расстегнул молнию, похожую на крупные стиснутые зубы, вытряс из мешка лыжный костюм цвета адского пламени и стал переодеваться.

Когда я поднялся в вестибюль, Алиса тихонько говорила с Аней. Завидев меня, она растрепала ей волосы, легонько поцеловала в висок и оттолкнула от себя. Потом повернулась ко мне, оглядела пламенеющий наряд.

– Я вам сочувствую. Кто бы мог подумать. Кнопф – изобретательный парень.

Явился Кнопф, с видимым удовольствием оглядел мой наряд и сказал, что на снегу меня видно будет за версту.

– Никто не заблудится, – объявил он жизнерадостно. – Но должен сказать тебе, Шурик, детишки не рвутся в лес. Детишки опасаются. По части свободной жизни ты их подзавел, спору нет. Но смотри, что у нас выходит – свобода не в радость.

Я разозлился и чуть было не сказал Кнопфу, что он дурак. Алиса успела вмешаться.

– Коллега, – сказала она, глядя Кнопфу в левое ухо, отчего ухо тут же заалело. – Неужели вы, получив жалованье, тут же тратите его на первую попавшуюся дрянь? Головой не дергайте. Если я говорю дрянь, значит дрянь. Почему это все должны терпеть ваши спортивные издевательства?

– И верно, издевательства, – осклабился Кнопф. – Конечно, издевательства, раз их даже на Барабанова не заманишь.

– Ну вот, – проговорила Алиса, взглядывая на меня. – Обмен ударами начался. Не перестарайтесь, коллеги.

Кнопф против ожидания не соврал. В автобусе в сером городском утреннем полумраке сидели две пары. Лисовский со своей суженой (я почему-то с трудом запомнил, что ее зовут Ниной) и Анюта с Сергеем. В нашем отрочестве мы бы наверняка разбежались по автобусу, эти пары занимали две первые двойки сидений справа и слева от прохода. Лисовский приподнялся и простуженным голосом сообщил, что они рады меня видеть. Потом он сказал, что ехать нам не меньше часа, и что они надеются, что я не буду молчать всю дорогу. Я покосился на Анюту. Она отгрызала заусенец, и лицо ее было скрыто волосами. Мне впервые пришла в голову мысль о Сергее. С ним-то что делать? И почему мне об этом ничего не сказала Алиса?

– Александр Васильевич, – раздался простуженный голос Лисовского. – Вы, может быть, думаете, что остальные испугались? К вашему и не только к вашему сведению – никто не испугался. В школе грипп.

«Может быть, не стоит рисковать?» – спросил я, и Кнопф принялся оглаживать баранку, как живую. «Нет», – сказал Лисовский, глядя ему в спину. – «Во-первых, мы хотим в лес, а во-вторых, мы хотим убедиться».

– Убедились? – спросил Кнопф, включая двигатель.

– Почти, – ответил Лисовский.

– Значит, в Юкки? – спросил Кнопф.

– В Юкках горы, отозвался Лисовский, – а в автобусе беговые лыжи. Александр Васильевич, выбирайте.

– Комарово.

Не могу сказать, что Кнопф расстроился. Ему было все равно, вот что.

Я ведь и в самом деле что-то такое рассказывал, пока Кнопф твердой рукой вел автобус на другой конец города. Уже и Анюта перестала глядеть исподлобья и позволила Сергею завладеть своими несчастными пальцами, и беспокойная Нина перестала ловить взоры своего повелителя. Но в окнах справа промелькнул буддийский храм, и я вспомнил, что мне предстоит. Нет, конечно, я и не забывал об этом, но сейчас, когда город иссяк, и свободное пространство брызнуло во все стороны снежными полями, голыми суставчатыми растениями, и, главное, бредущими в отдалении маленькими людьми, я ощутил, что именно сегодня мне предстоит впервые сделать что-то необратимое. Я поглядел в уверенную спину Кнопфа и малодушно подумал, что может быть, эта езда и есть уже свершившееся похищение, и уже поставлена последняя точка и нечего суетиться…

– Господин писатель, – сказал Кнопф, не поворачивая головы, – я этих ваших комаровских подъездов не знаю. Куда рулить будем?

Еще глупость. Я уставился Ане в лицо, точно надеясь усмотреть какие-то знаки. Она отвернулась. За окнами между редкими придорожными соснами перелетала стайка воробьев, будто горстку дроби кто-то подбрасывал над сугробами.

– На заливе ветер, – сказал я. – Не будем помогать гриппу. Сворачивай к Щучьему озеру, Кнопф.

«Анька», – сказал Лисовский, когда мы вышли из автобуса. – «Давай сложим костер. Мы сходим туда, туда и туда». – Он махнул рукой в синеющие за озером дали. – «А потом вернемся и зажжем его».

– На лед не пущу, – сказал Кнопф, – и не мечтайте.

Мерзкая дрожь началась у меня в пальцах. Я смотрел, как ребята застегивают крепления, как пробует ботинки Кнопф, распахиваясь в шаге, и вдруг обнаружил, что и сам стою пристегнутый к лыжам. Когда? Как? Дико это было.

Впрочем, и Кнопф был не лучше. Не сходя с места, он делал свои гигантские лыжные шаги и уже почти растянулся до шпагата, когда изумленные нашим оцепенением ребята заговорили.

– Владимир Георгиевич, – Сергей встал перед неутомимо двигающимся Кнопфом, чтобы попасться ему на глаза. – Вот лыжня с флажками. Мы идем в лес.

Медленно-медленно Володькино лицо ожило. Он шаркнул лыжами последний раз.

– С маркированной трассы не сходить, – проскрежетал он. Оглядываясь на нас, дети втянулись в прибрежный лесок.

– Барабан, – сказал Кнопф почти человеческим голосом. – Зачем тебе рюкзак?

– Бутерброды с бужениной и фляжка коньяку.

– Я выпью твой коньяк, а если ты… хоть пальцем… Ни грамма не получишь!

– Не дури, Кнопф, ты за рулем.

– Ты зануда, Барабан.

Тут я неожиданно для себя – точно судорогой пробило – попытался ударить коллегу Кнопфа острием палки, но он с непостижимым проворством уклонился, возник у меня за спиной и так наподдал мне по затылку, что я рухнул лицом между лыж. Я быстро очнулся. Кнопф сгреб меня за плечи и поставил на ноги.

– Не вынуждай, – сказал он. – Что мне тебя при детях молотить? А не будешь рыпаться, я тебя аккуратненько вырублю, никто и не заметит. Ах! – и лежит Барабанов.

– Кнопф, скотина, зачем ты звонил в Прагу?

Перед глазами у меня плыло, слегка подташнивало, и вопрос о Праге был не более чем конвульсией удрученного разума. Но во взгляде Кнопфа промелькнуло смятение.

– Молчи, – прошептал он прямо мне в ухо. – Молчи, я ведь и правда хочу закончить все аккуратно. Да и на что тебе жаловаться? Дочку свою ты спрятал грамотно, клянусь честью, я не знаю, где твоя дочка! Хотя в толк не возьму, зачем ты ее прятал? Ты подозрительный тип, Барабан. Но мне на это плевать. Чтобы не было паники, чтобы не было визгу и писку, ты пойдешь по лыжне и нагонишь ребят…

– Не могу. Кажется, у меня сотрясение мозга.

Кнопф выругался.

– Нет у тебя сотрясения. Хлебни коньяку, съешь бутерброд и отправляйся. Иначе – пеняй на себя.

Он выпустил меня, отступил на шаг и просунул руку за пазуху. За пазухой он нащупал нечто и ухватил это нечто покрепче.

Аккуратно без лишних движений я снял рюкзак. Голова и в самом деле побаливала. Отстегнул клапан и распустил шнур, который стягивал горловину. И тут раздался визг. Анин голос бился в соснах, и я застыл, согнувшись над рюкзаком. Побледневший Кнопф медленно отвел от меня взгляд и повернулся к лесу. Я оттолкнул уткнувшееся в ладонь горлышко фляги, выхватил из рюкзака тугую, набитую песком колбасу, скользнул к оцепеневшему Кнопфу и что было сил хлестнул его по затылку. Володькина голова дернулась, будто я переломил ему шею, и тут же оборвался визг. Я бросился к соснам, но из-за деревьев навстречу мне уже выходили дети. У Анюты дрожали губы, а палки она бестолково погружала в снег и мучительно выгибала брови, точно силясь сбросить что-то со лба. Я стал махать Сергею, и он, умница, понял. Забежал сбоку и успел. Он подхватил Аню, и та не упала, но мягко опустилась на присыпанные снегом кочки. Лисовский подошел ко мне вплотную, силясь что-то произнести. Впрочем ясно было и так. Поверженный Кнопф издал невнятный звук, по-собачьи мотая головой, стал на колени и принялся ощупывать воздух в поисках опоры. Я метнулся к нему и зачем-то позвал:

– Кнопф!

Володька перестал мычать, склонился, вдавил лицо в снег и глухим, идущим из-под земли голосом сказал, что со мной будет. И тут же рядом со мной раздался голос Сергея:

– Александр Васильевич, Аня молчит и не шевелится.

– Шурка, – проговорил Кнопф заплетающимся языком. – Идиот. Я же тебя отпустить хотел.

Сергей схватил меня за руку.

– Аня лежит!

Что мне оставалось? Я оттолкнул мальчика, чуть отступил и снова ударил Кнопфа. Володька лязгнул зубами и упал. Дальнейшая суета была омерзительна. Я неловко и, видимо, больно разжимал Анюте зубы, расплескивал по бледному личику коньяк; перекатывал с боку на бок громоздкого Кнопфа, обматывал ему лодыжки и запястья скотчем и выворачивал его карманы. Тяжелого и неподвижного, как истукан, Кнопфа я прислонил к автобусу и уже хотел оживлять коллегу коньяком, как вдруг дети подали голос.

– Что случилось? – спросил юный Лисовский. – Кто он? Кто вы? Почему это все?