Неумолимая жизнь Барабанова

– Машенька погибла на аварии.

Тут снова пошли намеки на духовный бизнес, и оказалось, что несчастная моя барышня Куус отвозила в банк деньги, врезалась в перила моста и вылетела из автомобиля. «Вниз, вниз. В пучину на быстром течении. И не нашли». Я сказал на это, что она просто ушла. «Ты надоел ей, Тийт, хуже горькой редьки».

Он, не торопясь, подумал и сказал, что Маша погибла несомненно.

– Ящик с деньгами остался, – разъяснил он терпеливо. – Живой человек разве деньги оставит?

Маня! Маня! Как все было бы просто, удавись я тогда в лесу у Чешских Татр. А теперь что? Убить Застругу? Изнасиловать Алису? Написать донос на Кафтанова? Еще не отдавая себе отчета в смысле движений, я поднялся с табурета и двинулся на Иеремию. Он истолковал это на свой лад, вытянул мне навстречу зажатую в пальцах белую карточку. План кладбища, вот что это было! Кладбищенские перекрестки, кладбищенские переулки и Машенькина могила, отмеченная черным крыжем. Я опешил.

– Возьмите, возьмите, – махнул рукой Иеремия, – я заказал их много.

Посмертная визитная карточка с указанием кладбищенских приемных часов. До чего же мы с Машенькой дожили… Нет, это я дожил.

– Послушайте, Иеремия, что вы хоронили?

– Гроб. Порядок требует. Но вы, я вижу, сомневаетесь. Вы не будете сомневаться.

В руках у Тийта появился плоский кожаный футлярчик. Он потянул за шнурок, и из футлярчика показался желтый волчий клык. Серебряная змейка обнимала кость. Когда-то я подарил это Евгении, потом Оленька взяла себе эту вещь… И все вдруг стянулось в такой страшный узел, что я вырвал у Иеремии шнурок, отвел руку в сторону и, едва владея голосом, просипел, что вещица отанется у меня, что не видать ему волчьего зуба, как своих ушей, что…

Нисколько он меня не испугался, но разъярился на свой лад. Засопел, побагровел, принялся ловить вещицу ладонями, как мотылька. И тогда, чувствуя подступающее багровое безумие, я, наконец, схватил его за горло и с наслаждением сдавил. Белый воротник с хрустом встопорщился, пасторской каемкой охватил горло. Лицо Тийта переменилось, что-то в нем проступило из-под растрескавшегося благообразия. Я оттолкнул Иеремию, мы сели.

– Узнал, – сказал я апостолу. Узнал ведь. Узнал?

– Пусть узнал. Да, черт тебя пробери! Пусть. Но ты не смеешь меня хватать на мое горло. Ты – мертвец. Я не боюсь мертвецов. Мертвецы лежат себе.

Отчетливым шагом вошла Мэгги, с восторгом в очах оглядела Иеремию, единым духом проговорила долгую фразу и протянула апостолу расколотую метлахскую плитку. Ух, как Иеремия взглянул на Мэгги! Но взгляд его был быстр, и она не успела испугаться. На меня Иеремия взглянул, словно бы примериваясь. Более всего ему бы хотелось сейчас утопить меня в ванне, а еще лучше растворить в соляной кислоте. Минута была отчаянная, и я уже прикидывал, не начать ли мне первым, но вот апостол перевел дыхание, и я понял, что драки не будет.

– Однако мы вам заплатили, – сказал Иеремия Тийт, – претензий не может быть. Нет.

– С тех пор, как я перестал быть живым, у меня сильно испортился характер. Но это не все. Есть свидетели, которые подтвердят, что вы украли идею у Кнопфа. Разве расколотая плитка не от основания гробницы Лазаря? Кроме того, лично я чрезвычайно опасен. Ваше дело дрянь. Кнопф будет рад получить компенсацию.

Настала тишина. Потом Иеремия с минуту обстоятельно говорил по-эстонски, глядя между мной и Мэгги. Видимо, ругался. Потом они с Мэгги скрылись в комнате старика, и оттуда послышался стук, производимый Лазарями, выскакивающими из пещерок.

Господи! Какая на меня навалилась тоска. Волчий зуб, оправленный в серебро, возвращался ко мне, как пуля, и уже две смерти были за ним. А может статься, и не две. Тут же вспомнился отключенный телефон, и в невозможности немедленной связи с Хорном мне почудился отголосок великого ужаса, который еще таился за горизонтом, но уже готов был к предъявлению.

Я разыскал остатки коньяку, выпил его, как в лихорадке, и вломился к Иеремии. Насколько мне позволил хмель, я был краток. Я отказывался от угроз и шантажа в отношении церкви воскрешения Лазаря, взамен Иеремия должен был обеспечить мое новое воплощение: документы на любое имя для выезда из России.

– Эт-то невозможно, – сказал Тийт спесиво.

Ну не мог же я втолковать ему, отчего Машенькина смерть грозит бедой Ольге, а мозг мой туманит не горе, а ужас. От бессилия и страха я снова заплакал, и Иеремия вдруг испугался. Он заметался среди расставленных на полу Лазарей, потом сказал, что пойдет в консульство, потом сказал, что позвонит в посольство, а уж совсем потом стал требовать у меня паспорт.

Я дал ему паспорт без колебаний. Но было в его словах нечто, напугавшее меня безмерно, почти до беспамятства. Он собирался звонить! И с него сталось бы оживить телефон не сегодня-завтра. Но тогда ужас, сосавший мой мозг, принудил бы меня позвонить в Хорн. Но тогда я мог бы узнать то, о чем едва решался говорить сам себе. И что: поверить пластмассовому голосу в телефонной трубке, укрыться в испытанной летаргии или довершить начатое в благоустроенной чаще у подножия Татр?

Я дождался, пока апостол и его спутница упакуют свой товар и уйдут, разбил телефонный аппарат, посрывал проводку и, тихонько скуля, закрылся у себя в комнате. Вот прелестная деталька: я выеживался перед Иеремией, а сам, едва апостол появился в моей квартире, вел себя как благонравный жилец коммуналки. Иеремия же Тийт, хоть и владел моей квартирой, но выставить меня вон стеснялся. Он, кстати, и сорванную телефонную проводку, и разбитый аппарат стерпел безропотно.

Не помню, ел ли я, не помню, пил ли? Однако рассудок мой от жизни в те дни не увиливал. То Мэгги, то Тийт заходили, и все пытались накормить меня. А вот что происходило с их подношениями дальше?

Наконец, настал день, когда Иеремия настойчиво предложил мне подняться с дивана, побриться и, не откладывая, сфотографироваться. Я сделал все, что требовалось, и вскоре Иеремия Тийт вручил мне новый паспорт. Изумления достойно: я опять оказался Барабановым Александром Васильевичем.

– Дело просто, – пояснил Тийт, – Барабанов не будет возвращаться туда, где его нет. Где его – не считается.

– Счастливые пути, – сказала Мэгги.

Судя по тому, что я покинул Россию без досадных проволочек, меня еще не успели исключить из списков живых. С удивлением я обнаружил, что волнуюсь как и прежде, когда чиновник хмурится на мой паспорт. И всякий раз, когда очередной этап оказывался позади, я ощущал такое облегчение, словно не было ни смертей, ни разлук, ни грядущего. Иной раз даже благодарность начинала теплиться во мне, но потом я вспоминал, сколь многим мой отъезд приносил долгожданный покой, и это противоестественное чувство уходило.

Ну, в самом деле, хороши бы они были, останься я здесь!

Ведь пришлось бы, пришлось могучему Заструге совершать деяния, несовместимые со спокойной совестью. Если разобраться, так не худо было бы с них и денег взять.

Три дня я провел у Машенькиной могилы, тщетно оттягивая свой отъезд в Хорн. Не было ничего проще, как набрать телефон Ольги, но последнюю в своей жизни беду я хотел встретить там, где она властвует. В конце концов, я должен был сделать это.

Лето было дождливым, теплым, и глубоко прорезанные в камне буквы были полны водой. Когда вылядывало солнце, они наполнялись игрой бликов, и непонятно было, что за имя написано на плите.

На четвертый день я был в Хорне. Я шел против ветра к морю, ни у кого не спрашивая дороги. Помню, меня удивила и почему-то обидела простота причала. Я глядел на доски, а за спиной стоял ресторан, наполненный мертвой тишиной. Я так и не смог войти в него.

Стараясь не глядеть на вывеску, я обошел ресторан и в тылу у него обнаружил пруд. Мальчишки в лодке, широкой, как телега, плавали по пруду, а на берегу – Боже мой! – стоял Володька Кнопф с сачком и заунывно ругался. У меня не было голоса позвать его. Я бросил наземь свою сумку и сел рядом.

Шагов я не слышал. Знакомые руки охватили голову, я поднял веки.

Оленька стояла передо мной на коленях. Не было рыданий, всхлипываний, просто слезы сыпались.

– Подожди, – сказала она, – подожди минуточку.

И тут же барышня Куус оказалась рядом с ней. Мы молчали, тесно сдвинув головы, и слышно было, как слезы стучат по моей сумке.

Наконец, я качнулся назад и взглянул на них.

– Отчего ругается Кнопф? – спросил я.

– Потом, – сказала Ольга, – все потом.

И барышня Куус, обняв ее за плечи, сказала:

– У нас много времени. Мы расскажем друг другу все, что было.

Приближались Володькины шаги.