Тут до меня дошло: пока Кнопф не в автобусе, оживлять его не следует. С великим трудом я втащил его и уложил в проходе между креслами. Тем временем очнулась Анюта и напугала всех. Она поднималась, делала шаг и падала. Вставала, цепляясь за Сергея, и снова садилась в снег. Девочка была пьяна, но, слава Богу, я не стал объяснять этого. Я стиснул пальцами ее запястье, замер ненадолго, шевеля губами, и велел заносить ее в автобус. Дети были на месте и дети безмолвствовали.

К фляжке с коньяком Кнопф присосался прямо-таки безобразно. Я отпустил его голову, он стукнул затылком в пол и поперхнулся. Теперь Кнопф был в норме. Я затащил его в кресло, и он, нисколько не стесняясь, обматерил меня.

– Я еще закричу, – посулил он. – Ты еще не знаешь, какая у меня глотка…

– Давай кричать вместе. Кто кого перекричит?

– Идиот, Барабанов. Идиот. Твои шуточки кончились. Кричи, хоть лопни, слушать тебя некому. – Тут он умолк, а мне пришло в голову, что со связанным Кнопфом можно не церемониться. Я отошел к ребятам, которые сгрудились на заднем сиденье, выложил бутерброды и громко и отчетливо попросил их достать термосы. Мне нужно было, чтобы Кнопф все это слышал, а в слухе его после двух моих ударов я уверен не был.

– Владимира Георгиевича вы должны кормить тоже, – проговорил Сергей, не глядя на меня.

– Молодец! – я чуть было не хлопнул мальчика по плечу, но с фамильярностями лучше было повременить. Как кстати он это сказал!

Я пошарил у себя в рюкзаке, потом взял кружку с кофе, бутерброд и, не торопясь пошел по проходу в сторону Кнопфа.

– Ладно, – сказал Володька, – я буду кушать, но своими руками. Я брезгливый. А ты пока думай. – Он поднял запястья, предлагая мне немедленно освободить его, а я поставил снедь на сиденье сзади.

– Ладно, – ответил я ему, – я не буду кормить тебя, но ты все же объясни, почему у тебя нет оружия.

– Оружие есть, – сказал Кнопф значительно. – Но не у меня. Но стоит мне только…

Я отлепил полосу пластыря от кружки и одним удачным движением заклеил Кнопфу рот. Он испугался, испугался по-настоящему! Я повернулся к ребятам и велел им есть и пить, не дожидаясь меня. Потом перепихнул Кнопфа в соседнее кресло, сел рядом с ним и показал ему револьвер.

– Кнопф, – прошептал я ему в ухо, – если ты пикнешь сверх положенного, я выстрелю тебе вот сюда. Понял?

Кнопф непристойно покраснел и кивнул.

– А теперь мы еще пошепчемся. Я уду шептать, ты будешь кивать. Ну-ка отвечай, там на выезде на шоссе нас ожидают твои люди? – Кнопф заерзал и кивнул. – А скажи мне, не те ли это двое, что крутились у моего дома? – Снова утвердительное движение и свирепое пыхтение сквозь пластырь. Я обернулся к ребятам. Благонравно попивая из кружек, они напряженно вслушивались. Интересно бы узнать, отчего визжала Аня и отчего она визжала так вовремя?

– Кнопф, негодяй, – сказал я, – а ведь ты со своими лазутчиками непременно договорился, что подашь им какой-нибудь знак. Вот, дескать, все у меня о'кей. Ну? – Кнопф сидел неподвижно. – Зайдем с другой стороны, – сказал я терпеливо. – Ты им знака не подаешь, и они едут за нами. Рано или поздно я их замечаю, и тогда тебе – каюк. Ты не поверишь, но я решил застрелить тебя. А куда мне деваться? Я бы и рад выйти сейчас из автобуса, но ведь поздно. Рассуди, я два раза стукнул тебя по башке при детях, склеил тебе руки-ноги… Нет, я не могу выйти из автобуса. Лучше я расклею тебе рот, и мы договоримся.

Мы договорились. Пока Кнопф пил кофе, мне пришло в голову, что окажись я на его месте, я сопротивлялся бы еще меньше. Нельзя сказать, что эта мысль меня удивила, не было во мне геройства. Но она меня глубоко опечалила. Вот странно-то.

Кнопф сел за руль. Знакомая «Нива» осталась у грязного сугроба на обочине. Я сидел наискосок от Кнопфа, прикрыв револьвер курткой. Когда миновали Зеленогорск, я велел ему съехать на обочину и оставаться за рулем.

– Я довезу, – сказал Володька, как в лихорадке, – тебе – никак.

– Сбрось скорость, – сказал я. – Хочешь сидеть за рулем, сиди. Но сбрось скорость.

– Не вздумай подойти ко мне! – заорал Кнопф. – Не смей бить меня по голове! Меня связать… Меня, Кнопфа! – Начиналась форменная истерика. Я боялся подойти к нему, боялся посмотреть на детей.

– Кнопф, – сказал я так спокойно, как только мог. – Я вижу, ты решил разбить автобус и угробить всех.

– Да! – ответил Кнопф, пожирая асфальт глазами. – Я дождусь подходящего места – и все.

Я встал и демонстративно сунул револьвер в карман.

– Я пошел назад к детям. Впереди ровная дорога, утесов и обрывов нет. Ты можешь врезаться в подходящее дерево, Кнопф. Если повезет, убьешься насмерть. Если нет… сам понимаешь. Ты скажи, что нам с тобой делать? Имей в виду, мы с ребятами останемся целы.

Я повернулся и пошел по проходу. И тут же долгий автомобильный гудок наполнил салон. И чем дольше звучал он, тем медленнее двигался автобус, пока не застыл у подступившей к дороге кромки леса.

Кнопф лежал лицом на руле. Потом он начал говорить такое, что вытерпеть было никак нельзя. Я ударил его в третий раз.

* * *

Как видно, мы пришлись по нраву неторопливым чухонским богам. Нас никто не остановил, в баке хватило бензина, я ни во что не врезался. У дачи барышни Куус я велел детям дожидаться, погрозил спутанному по рукам и ногам Кнопфу и вышел.

Старик стоял на крыльце и обводил взором белые окрестности. На нем был неизвестный мне тулуп и какой-то треух а налипших опилках. Я окликнул его.

Честное слово, мы обрадовались оба и обнялись от души. Смрад стариковства, который он распространял последние годы, исчез, от него пахло печной золой, сухим деревом и свежим снегом. Потом отец легонько оттолкнул меня и, проверяя палкой ступени, сошел с крыльца.

– Пора гулять, – молвил он.

– Где Манечка?

Старик указал палкой в белое пространство и двинулся по тропке. Чудовищные мохнатые валенки с галошами были на нем. Сроду я этих валенок не видел.

Помню, я успел удивиться тому, как уверенно уходит старик в незнакомые окрестности, и тут же неслышно появившаяся Манечка обняла меня. Я почему-то не сразу догадался повернуться к ней лицом, и Машенька, сдвинув шапку мне на лоб, целовала затылок.

– Знаете, Александр Васильевич, с ним совсем не трудно, но я его почему-то боюсь. Он привез с собой кучу денег и три раза в день пересчитывает их. Он смотрит на меня так, словно никогда не видел и зовет «сударыней».

У Мани на ладонях были свежие ссадины. Я поцеловал их.

– Старик рассуждает просто. В неизвестном доме и люди должны быть неизвестны. Вот мы вернемся в город, и он живо вас признает. Гармония. Но вот что: куда старик двинулся так уверенно? Откуда на нем тулуп и валенки?

Манечка не отвечала. Она смотрела мне за спину, и глаза ее распахивались все шире. Я обернулся и едва не покатился с крыльца.

По выбитой в снегу узкой тропке шел, пошатываясь, Кнопф. Руки его по-прежнему были склеены, и Лисовский с Сергеем держали его за рукава. Девочки теснились позади.

– Александр Васильевич, – сказала Манечка, ловя уплывающий взгляд моего коллеги, – я его помню.

– Александр Васильевич, – сказал Лисовский серьезно, – по-моему, ему чего-то надо.

* * *

Вот здесь события приняли странный оборот. От бестолкового мира, от событий, в которых я ни черта не мог понять, но все же участвовал и, судя по всему, играл какую-то роль, от всего этого нас отделяли белые поля, леса, длинная дорога. К тому же мне пришло в голову, что собравшаяся на даче у барышни Куус труппа более всего подходит для представления старинной загадки «Волк, коза и капуста». В этой загадке полагается еще мужик, управитель козы, капусты и волка. По всему выходило, мужиком быть мне. Но мне вдруг так захотелось, чтобы Кнопфа хватил кондрашка, что стало ясно – мужик из меня никудышный. К тому же неожиданная бойкость старика, который ушел неизвестно куда.

Мне вдруг пришло на ум, что лучше бы не показывать барышню Куус Кнопфу в этом доме, лучше бы исчезнуть ей, пока Володька Кнопф бессмысленно хлопает глазами и таращится по сторонам.

– Мадам! – сказал Кнопф отчетливо. Он-таки совладал с головой и глядел ясно. – Я вас узнал. В тот трагический день… – Тут он застонал и с опаскою принялся ощупывать голову, точно боясь, что она вот-вот скатится с плеч.

– Александр Васильевич! Мальчики! Что же вы ждете? Он же болен, ему же нельзя на снегу…

– Не болен! – проговорил Кнопф, отмахиваясь склеенными руками от мальчишек. – Вероломное нападение… Три подлых удара… Имейте в виду, мадам, Барабанов – негодяй.

Барышня Куус посмотрела на меня с боязливым почтением и тут же кинулась поднимать повалившегося навзничь Кнопфа. Что-то с ним было неладно после моих ударов.

Мы затащили его в дом и уложили на широкий клеенчатый диван, Бог знает, с каких пор сохранившийся в семействе Куус. Сердобольная Манечка принесла ножницы, чтобы освободить Кнопфа, но ножницы я у нее забрал. Я стал объяснять ей, как опасен Кнопф с развязанными руками, но коллега вдруг как-то особенно страшно уронил голову с подушки и не то захрапел, не то захрипел. Мы с Манечкой испугались чрезвычайно. Правда, Анюта тут же сказала, что она видела, как спал Кнопф во время ночного дежурства.

– В точности так. Только руки не были связаны. И по голове его перед этим никто не бил.

Барышня Куус особенным взглядом окинула Аню, всем велела идти умываться, а мне шепнула, что мы, несомненно, вылечим Кнопфа. Тогда я не обратил на ее слова никакого внимания, так как явился, стуча палкой, старик и начал требовать обед. Потом он наткнулся на детей, на Кнопфа на диване и напустился на Манечку:

– Мотня! Суетня!

Таким бойким я старика не видел давненько. Помню, я тогда мельком подумал о целебной силе свежего воздуха и тишины и переключился на Кнопфа.

Ясно было, что рано или поздно здоровая натура моего коллеги возьмет свое, и он очухается, и что я стану с ним делать? И вот заодно: что мне делать с детьми? Можно было отвести Анюту по адресу, который нашептала Алиса, а прочих перед этим высадить где-нибудь в городе. Но не побегут ли они в милицию? И что в это время будет делать Кнопф? Кнопфа я боялся таскать с собой и еще больше боялся оставить на Манечкино попечение. Тем временем, судя по характерному шуму, внизу садились обедать. Теперь еще и съестного понадобится куда, куда больше.

Я поглядел в маленькие окошки второго этажа. Обзор был превосходный, но если господин Лисовский возьмется искать своего сынишку, никакой обзор мне не поможет… Старикова тропка самым беспардонным образом проходила по чужим делянкам и заканчивалась у четвертой по счету дачи. Новое дело! Мне не хватало только папашиных таинственных свиданий.

Стоп! Главного мы все-таки достигли! Покуда со мною Кнопф и Анюта, мои дети в безопасности.

Я свесился с крохотной галерейки и стал звать Манечку.

Манечка взбежала по узенькой лестнице, следом за мной вошла в комнату.

– Здесь холодно, Александр Васильевич. Что нам делать, если вы простудитесь? – Она обхватила меня так крепко, что у нас обоих захватило дух. – Холодно, холодно, – шептала она, – ты обними меня крепче, крепче, мы не замерзнем тогда…

Спустя недолгое время я сидел на крашеном полу и смотрел, как барышня Куус шнурует свои ботиночки.

– Маша, – сказал я, – уж это черт знает что! Тут дети, а тут мы…

– Ничегошеньки не понимаете. – Барышня обвела комнату взором, как видно, искала зеркало, не нашла его. – Они же ждут, не дождутся, когда я приду, чтобы переглядываться многозначительно, а потом обсуждать и дожидаться, что будет дальше. А если вы, миленький мой учитель, беспокоитесь за свою репутацию, то зря. Это же теперешние дети.

О, какой у вас был день! Вы победили бедного Кнопфа. Да так, что он лежит и не может смотреть прямо. Вы привели автобус куда надо и никого не задавили. Ведь так? Вы ведь никого не задавили? Вас встретила молодая дама не хромая и не горбатая и по первому зову уединилась с вами в холодной комнате. Нет, вы и не представляете себе, как они станут смотреть на вас.

Были взгляды из-под ресниц, были вздергиванья бровей. Один старик сидел во главе стола неподвижный, как монумент. Он почему-то не снял треух, и кустистые брови его казались продолжением взъерошенной шапки.

Когда съеден был борщ, и на столе появилась гречневая каша, разразился скандал. Старик ударил ложкой по столешнице и с неожиданной яростью объявил:

– Кашу с хлебом не едят!

Сергей вздрогнул, выронил ломоть на скатерть, но тут же подобрал его.

– Я ем хлеб всегда, – проговорил он, глядя на старика исподлобья. Оба они сверкали глазами из-под бровей. Ну и картинка была!

– Пока я жив, – сказал старик торжественно. – В этом доме. Через мой труп. Сударыня, хлеб со стола!

От этой галиматьи мне стало не по себе, дети с непривычки уткнулись в тарелки, а старик взором василиска жег их склоненные головы.

– Позволяется молоко, – объявил он, когда каше пришел конец. – Хлеб же – нет!

Власть бессмыслицы велика. Как жаль, что я не понял этого сразу…

– …понимать тут нечего! – закончил старик свою речь, грохнул табуреткой и ушел. Некоторое время дети в изумлении глядели друг на друга. Наконец, Лисовский сморщился, как от сильной головной боли, отвел ото лба белую, не по-детски белую руку Нины и сказал, что надо бы покормить и Кнопфа.

– Бедняжка, – сказала барышня Куус. – Уж вы поверьте мне, у него сотрясение мозга.

Я потерял самообладание и непозволительным образом выругался. Лисовский, стоявший поодаль, опять скривился, и я заодно наорал на него. Немедленно вступилась его суженая. Сверкая слезами, она сказала, что тут не капризы, а головная боль, и что доктор Воловатый всегда лечил Лисовского мешочками с горячей солью.

– Соли в обрез, – сказала Манечка. – Хотя что ей сделается?

– Ну уж, нет, – сказал Лисовский. – Чтобы ту же соль, которую прикладывают… Чтобы я ее ел… Нет.

У меня мелькнула мысль, что хорошо бы сюда старика. Он бы покончил с рассуждениями про соль в два счета. Я прошел к своему портфелю, вытащил из него туго набитый носок. Кнопф, который как раз в эту минуту приоткрыл глаза, увидел знакомый предмет и застонал.

– Манечка, разогрейте для юноши Лисовского вот это.

Тут снова зашевелился Кнопф.

– Мне худо, сказал он, – меня лечить надо. Барабан, скотина, что ты со мной сделал?

В ярости я обернулся к нему, но увидел искаженное, несчастное лицо Кнопфа и осекся. Манечка взяла меня под руку и вывела за дверь.

– Вы заметили, Александр Васильевич, каким стал ваш папа?

Из-за соседней двери доносился бодрый посвист.

– Как не заметить, – сказал я. – Орел стал.

– Вот именно, – сказала Манечка и значительно поводила пальчиком в сторону стариковой двери. – Его лечат.

Чудны дела твои Господи! Оказалось, что выбитая в снегу тропка вела прямехонько к дому, где проживает некий целитель. По словам Манечки целитель не выходит дальше крыльца, целый день топит печь и глядит на огонь.

– Он отдыхает от исцелений, – объяснила Манечка, – но вашего папу он вылечит. Так, может, и этого?..

* * *

Мы с Сергеем свели Кнопфа с крыльца, поставили в выбитую стариком колею и двинулись. На целительском крыльце я усадил его и постучался. Вышедший на стук человек глядел некоторое время на Кнопфа, потом на меня.

– Логично, – молвил он. – Осмысленный шаг. Ваш папенька недюжинный человек.

– Как же, – сказал я.

Целитель что-то такое прожевал, вытянул руку и пощупал вокруг меня воздух, потом придвинулся к Кнопфу и пощупал воздух вокруг него. Воздух вокруг Кнопфа был нехорош. Володька застонал.

– Худо мне! Ох, худо!

– Вы стукнулись? – Я кивнул, а целитель, подергивая бровями, словно размешал что-то у головы Кнопфа. – Возьмусь, – сказал он и с некоторым сомнением посмотрел на меня. Вцепившийся в Сергея Кнопф одолевал ступеньки.

– Я заплачу, – сообразил я. Коренастая фигура отступила от распахнутой двери. Легким печным жаром дохнул дом.

Удивительное дело, в доме не было стульев, одни табуретки. Лишенный опоры Кнопф валился с сиденья, пока я не поставил Сережу у него за спиной.

– Виталий Будилов, – представился целитель.

– Кнопф, – сказал Кнопф, ворочая глазами. – Да сделайте вы что-нибудь!

– Ваш отец, – подступая к Кнопфу, сказал Виталий, – обретает второе дыхание. Стулья со спинками вредны для позвоночника. В следующий раз будьте осторожней и не стукайтесь головой.

Он вплотную придвинулся к Кнопфу и стал сосредоточенно водить вокруг него руками. Очень скоро дымка страдания в глазах у Кнопфа разошлась, и он впал в блаженное оцепенение. Я, понятно, не знаю, что чувствовал тогда Володька, но видно было, что многие приятные мысли зашевелились у него в голове, и кружатся помимо воли Кнопфа, и тешат его своим веселым хороводом.

– Приятные воспоминания восстанавливают организм, – проговорил Будилов, раздвигая воздух вокруг Кнопфа, – восстанавливают тонкие тела… – И тут Кнопф тоненько запел. Слов было не разобрать, но мелодию он выводил славную. Целитель осторожно подпевал, потом оборвал пение. – Главное не зацепить худого, темного…

Кнопф встрепенулся и ясно сказал:

– Наум Смрчек.

Будилов отпрянул, захватил руками над головою коллеги Кнопфа что-то невидимое и сделал длинное движение, точно опустил задранный подол.

– Наум, Наум, – пропел сладким голосом Кнопф и уже попросту сказал: – Матрица.

Целитель возился, совершал все те же движения, словно облачая Кнопфа в невидимые одежды.

Наум. С какой стати тут Наум? Я готов был поручиться, что как раз Наума Кнопф и не знал. А вот интересно, знает Кнопфа Наум? Теперь – Смрчек, который, как известно, умер. Смрчек умер, а дело его живет…

Всклокоченный Будилов оставил Володьку Кнопфа, уселся перед печкой и толкал туда березовое полено.

– Я вам скажу, – молвил он, когда полено занялось, – я вам знаете что скажу? У вашего э-э… Не знаю, кем он вам приходится. У него этот Наум (да?) с этой странной фамилией, он вбит в память, как столб. По одну сторону столба все прекрасно, по другую свалка-помойка.

Целитель вдруг запустил руки по локоть в пламя, без спешки извлек их оттуда, а я его спросил, что теперь будет с Кнопфом.

– А ничего. Недели две не бить по голове, все пройдет бесследно.

Кнопф зашевелился, открыл глаза, увидел целителя перед огнем и сказал бодро:

– Ну и ну! – потом дернул пару раз руками перед грудью и покрутил головой. – Здоров, здоров!

А я подумал, что грозить Кнопфу револьвером прямо тут – последнее дело. Но как быть, если он попросту рванется к двери?

– Имейте в виду, – сказал из огненного круга целитель, – все его внутренние структуры заняты собой.

– Хочу жрать, – сказал Володька, – сроду так не хотел.

* * *

Внутренние Володькины структуры и впрямь были заняты. Он не пытался на меня наброситься, не требовал свободы. Со стонами и причитаниями он насытился, из-за стола перебрался на диван, прикрыл глаза и вдруг, ни к кому в особенности не обращаясь, произнес:

– А ведь найдут. Рано или поздно – найдут.

Он тут же уснул, а я прибрал скотч, чтобы Кнопф поутру не упрятал его.

Ночью я просыпался и вслушивался в ровное дыхание Кнопфа, а один раз даже подошел проверить, не ушел ли он. Я постоял над ним и уже хотел вернуться на свой топчан, как послышались голоса. Дети за стенкой проснулись и что-то обсуждали. Я улегся, и голоса стали слышнее. Как видно, в легкой стенке под обоями была дыра. Сергей рассказывал об исцелении Кнопфа. Умело он это делал, надо признаться, и тоненькое пение дуэтом приобрело оттенок таинственности, а в темноте, пожалуй, и жути.

Анюта перебила его.

– Хватит про это, – сказала она. – Давай про нас. Кто мы здесь?

– Нас похитили? – спросил Сергей неуверенно, и раздался смешок Лисовского.

– Наблюдательный мальчик. – сказал Лисовский. – Может, скажешь кто?

Все они задвигались.

– Нас украл Кнопф, – это Нина.

– Нина, – откликнулся Лисовский, и, побей меня Бог, в его голосе была настоящая нежность. – Ну что ты, что ты! Вот смотри: Кнопф нас украл, а заодно прихватил Александра Васильевича. Кнопф крутой, круче не бывает. Вдруг крутого Кнопфа по башке раз-два. Готово дело! Теперь ты мне скажи, что случилось?

– Александр Васильевич нас освободил, – не очень уверенно сказала Нина.

– Постой. А почему тогда мы тут?

– Мы тут потому что Барабанов крут, – мрачно срифмовала Анюта.

– Ого, – сказал Сергей. – А знаете, я у него видел пушку.

– Не болтай, – с досадой оборвала его Анюта.

– Болтай, не болтай, я тоже видел. Только все равно ему не позавидуешь. У Кнопфа он нас перехватил, а в школу вернуть почему-то не может. Кнопфа со всех сторон обошел, а что с нами делать не знает.

Вот на этом месте я разозлился. Негодяй! Будет мне еще пенять за мою неуклюжесть… Впрочем, это было так глупо, что я сразу и перестал злиться.

– Ну, если он нас выручил, – сказала Нина, – так давайте вместе с ним и вернемся. И скажем, что он нас спас и что он хороший.

– Ох! – по звуку было ясно, что Сергей уселся на постели. – А отец его тут зачем? А вы заметили, что он отца боится? Кнопф тоже, как на курорте… Дожидается…

– Слушайте меня, – сказала Анюта. – Вообразите: мы встали утром и пошли отсюда прочь. У всех на виду – у Кнопфа, у Барабанова, у Марии этой… Так что вы думаете, Барабанов стрелять или бить начнет? Ну, то-то. Мы здесь только то и знаем, что Барабанов плохого не сделает. А что он сделает, он и сам не знает.

На этот раз я не стал злиться. Мысли мои настроились на практический лад: вот, скажем, Кнопф. Кнопф перестает храпеть, встает, обувается-одевается и налаживается уходить. Не буду притворяться, мне ни капельки не было жалко Володьку, в конце концов, это он делал свое дело, а я вынужден был. Но бездарное битье песочной колбасиной по затылку… Мне стыдно было именно от того, что в голову не шло ничего лучшего, ничего по-настоящему злодейского… Ну что это такое – глушить Володьку Кнопфа, как рыбу на рыбалке! Можно было набраться духу и истратить на него один патрон, но это уж не злодейство, а уголовщина…

Кнопф скрипнул своим ложем, перестал храпеть, и Нинин голос стал слышен за стенкой.

– Ладно, я расскажу, что придумала, пока нас везли сюда. Вот. У одной дамы был сынок. Он был еще маленький, но очень плохой. И дама нисколько не была в этом виновата. Он такой родился. А кто у них был отец неизвестно.

Однажды он сделал такое, что хуже и представить нельзя.

– Ну, нет, – возмутился Сергей, – ты скажи, что он сделал.

– Нельзя сказать. Так ужасно, что нельзя сказать. Вот. И тут его заколдовали. Он стал страшный, скрюченный и почти не мог ходить. И даже стакан воды не мог выпить как следует. Обливался. Но самое страшное, что он забыл маму. То есть, видит, а понять, кто это не может и зачем он тут, тоже не соображает.

Бедная дама знала немножко заранее, какая с ее сыном случится беда, и она просила, чтобы ее сына пожалели, но никак было нельзя. Тот, кто заколдовал, может, и рад был бы не делать, только даже он не мог: так все подошло, что не спастись. Но это еще не все. Бедный урод должен был мучиться и страдать до тех пор, пока не настанет ему такое страдание, что нельзя вытерпеть. А ты, Серега, не спрашивай меня, какое. И вот когда он этим страданием пострадает, тогда – все. Станет он нормальный и красивый, а все, что было, забудет.

Тот, кто колдовал, сказал его маме, что эти страдания не появятся откуда ни возьмись. Нет, будет какой-то человек, который станет терзать его сына, а она даже знать не будет, что он еще придумает.

Тут женщина стала умолять того, кто колдовал, чтобы он придумал как-нибудь иначе. Ей было страшно, что сын попадет к такому злодею, и хоть она боялась того, кто колдовал, но все же решила схитрить. «Видишь, – сказала она, – я плачу и прошу тебя по-всякому, но я же знаю, что ты прав. Ты хочешь моему сыну добра, чтобы он стал добрым и забыл плохое. Но разве есть на земле такой человек, который сумеет обижать и мучить моего сына так, чтобы тот, кто колдует, все простил ему и разрешил забыть?»

Тот, колдует, сразу понял, что женщина хитрит, но ему было интересно, что она придумает дальше, и он сказал, что тому, кто колдует, совсем нетрудно научить любого человека самым страшным злодействам. А женщина на это ответила, что тот, кто колдует, может, конечно, научить человека чему угодно, но ведь известно, какие люди ленивые. И пока тот, кто колдует, вдолбит в голову выбранному злодею, что от него требуется, пройдет очень много времени, а ее сынок будет даром мучиться.

Тут удивился даже тот, кто колдует. «Никак ты сама берешься мучить своего сыночка?» «Да, – ответила она, – я его так люблю, что ни один злодей в мире не сумеет ему сделать так же больно, как я».

И так они и решили. А у того, кто колдует, это был первый раз, чтобы он хоть чуть-чуть сделал, как хочется человеку. И он подумал, что это плохо, но говорить не стал ничего, потому что таких, как эта женщина, он еще не видел. Вот так.

И эта женщина стала жить с бедным уродом и мучить его так, как только могла выдумать. Тот, кто колдует, следил за ней поначалу, но скоро понял, что он и вправду не смог бы научить такому мучительству никого, потому что женщина на самом деле очень любила своего сыночка.

Вот вы смотрите на меня, как будто я вас обманываю, – Это Нина сказала совсем другим голосом. – Вы, наверное, думаете, что если я чего-нибудь не говорю, так и не знаю этого.

– Брось, Нинка, – теперь заговорила Аня. – Если не нравится, пусть и не слушают. Подумаешь, не сказали им чего-то… А если этого говорить нельзя? Что тогда?

– Да, – сказала Нина, – Да, Анюта. То-то и есть, что сказать нельзя.

Думаете, эта женщина сначала план на бумажке составила? Эх, вы! Да если бы она хоть раз записала это словами, то сразу бы и умерла. Потому что только тот, кто колдует, знает слова для таких дел. И, наконец, пришел день, когда у нее получилось то, что требовалось, и этот урод сразу стал ее прежним сыночком. Он стал прежним так быстро, что даже те уродские слезы у него не успели высохнуть. А мама его, когда увидела, что это она над своим сыном сделала то, страшней чего не бывает, так сразу и умерла…

Там, у себя за стенкой, они молчали. Молчали очень долго, детям не положено столько молчать. Я лежал в темноте и слушал, как посапывает Кнопф.

– Логики нет. Совсем нет логики. – с отчаяньем проговорил Лисовский. – Я не могу врубиться в твои истории, а ты вместо того, чтобы записать их, рассказываешь их по ночам.

– Просто. А ты, Петька, дурак, – слышно было, как Анюта злится. – Тебе нужно составить список: кто, откуда, зачем, почему… Дурак! А вот людям бывает просто плохо, и что ни делай, только хуже…

Потом мы безмолвствовали по разные стороны дырявой стенки, и все у меня не шла из головы несчастная дама и ее сыночек со своим неназываемым грехом. Потом я заснул, и уже засыпая, слышал, как ворочается Кнопф. Странное дело, мне и в голову не пришло, что он может уйти.

* * *

Странно было и то, что идея побега не овладела Кнопфом. Во всяком случае, поутру он более всего интересовался завтраком. После молока и каши я отвел его в дальний конец дома и запер в чулане. При этом Володька был так спокоен и кроток, словно иных альтернатив он для себя и не видел. Для радости я дал ему термос чаю и полбатона.

– Вот, – сказал он, размещаясь в чулане, – Понял ты, Барабанов, какой ты себе геморрой нажил? Погоди, поймешь еще… – И сколько я ни пытался втянуть Кнопфа в дальнейшие рассуждения, ничего у меня не вышло. Но в его нежелании разговаривать не было и тени вчерашних обид. Более всего Кнопф походил на человека, который как следует потрудился и теперь рад возможности отдохнуть.

– Думай, – сказал он мне на прощание. – С меня теперь взятки гладки, а ты думай. – И с удовольствием откусил от своей пайки.

Я поднялся в холодную комнатенку и с минуту следил из окна, как барышня Куус собирается с детьми на лыжную прогулку. Понимаю: решиться на такую затею мог только умалишенный. Но как, скажите, иначе узнать, что делается в головах у этих двух парочек? Если они (Анюта не в счет) в самом деле уверены в том, что я отвел от них беду, смысла которой ни они, ни я понять не можем, то вряд ли они сбегут от Машеньки. Если же они решат, что все это пустые хлопоты двух ополоумевших педагогов, и сбегут все-таки, то мне и тут не придется слишком кропотливо доказывать свою невиновность. Анюта, по-моему, видела всю сцену между мной и Кнопфом на Щучьем озере. И я не мог придумать другой причины ее удивительно своевременного визга.

Дети с Машенькой скользнули вдоль холеного автобусного бока и скрылись. На крыльцо вышел старик, поводил носом и по узенькой тропке направился к дому господина Будилова.

Так что же у нас в активе? Получалось, как ни странно, один Кнопф. Но вот что с ним делать, я не мог придумать никак. Запугать Наума осведомленностью Кнопфа (Наум, Смрчек, матрица несчастная) и предложить ему Володькину голову в обмен на выезд детей в Хорн? Прекрасный вариант, но что такое голова Кнопфа? В каком виде можно предложить ее Науму? Работорговлей Наум не занимается… Шарканье донеслось от крыльца. Старик счищал с валенок снег, потом бил палкой в ступени. Целителя он, надо полагать, дома не застал. «Александр!» – закричал отец внизу, – «Александр!» В своей каморке завозился, забубнил Кнопф. Я тихонько выбрался из комнатки. Старик подошел к чуланчику, ударил палкою в дверь. «Молчать!» – сказал он Кнопфу. – «За дверью не сметь. Молчать!» лет десять назад я бы оставил на него Кнопфа, не задумываясь, никуда бы коллега не делся. Хотя десять лет назад ценность Кнопфа была невелика, и стеречь его вряд ли пришло бы кому-нибудь в голову. А что же нынче? Почему я не могу распахнуть чуланчик? «Иди, брат Кнопф, на все четыре стороны».

Вот мысль, вот замечательная мысль! Стоит только узнать, куда направится освобожденный Кнопф…

– Барабанов! Барабанов!

Кнопф в чулане расшумелся не на шутку.

Когда я подошел и цыкнул на него через дверь, Кнопф неожиданно послушно стих и почти шепотом спросил, где Машенька.

– Ага! – сказал он. – Угу, – услышав, что Манечка ушла на лыжах. Потом он спросил о Лисовском, потом о Нине. Он перебрал всех.

– А ты – тут. – подвел итог коллега. – Открой дверь, дело есть.

Я, было, решил, что Володька собрался до ветру. Набросил куртку, шапку нахлобучил и отомкнул чулан. Кнопф выходить и не думал. Он сидел у крохотного столика попивал чаек и манил меня. Я приблизился. Кнопф бормотнул что-то, одним кошачьим движением оказался у двери и плотно прикрыл ее.

– Верней будет, – сказал он загадочно и снова сел. Некоторое время мы молчали. В гулком пустом доме старик высвистывал мотивчик из «Корневильских колоколов». Кнопф перестал жевать батон и склонился ко мне.

– Отдай Бусыгину, – проговорил он. – Отдай, Барабанов. Хуже будет.

– А если отдам?

– Тогда лучше.

И тут коллега Кнопф торопливо, но довольно складно заговорил. Выходило, что, уступив ему Анюту, я обелялся самым решительным образом.

– Так выйдет, что ты хотя бы троих уберег, а Бусыгину я… – он сделал движение, точно хотел затолкать за пазуху остатки батона. – А так выйдет, что неизвестно еще, кто их покрал…

– Кнопф, – спросил я его решительно, – какая тебе разница, Анюта или Лисовский?

Кнопф принялся мямлить, лицо у него, как бывало, вспотело, и, наконец, он выдавил, что с Олегом Застругой договориться еще можно, а уж с Лисовским – никак. Потому что Заструга расслабился, про это последний буровик знает. А Лисовский никогда не расслабляется.

– Ни днем, ни ночью. – сказал Кнопф. – Паук. Капиталист.

Не стану врать, сильное было искушение. Отдать Кнопфу Анюту (я почему-то был уверен, что он в самом деле придумал, как уберечь мою репутацию), явиться в школу и получить из директорской руки заслуженные лавры. Мысль о детях появилась чуть позже, и эта задержка больно кольнула меня.

– Кнопф, – сказал я, словно невзначай отодвигая от него термос, – а что скажешь ты, Бармалей этакий, если я погружу тебя в автобус, посажу туда же детей да и сдам Кафтанову.

Кнопф всерьез задумался, хотел было хлебнуть чайку, да не вышло. В единственную кружку я уж налил горяченького и отхлебывал.

– Ну, ладно, – сказал коллега, – ты только пожалуйста имей в виду, что я на тебя не бросаюсь, никуда не убегаю, и очумелого твоего папашу не беру в заложники. Раз.

– Попробуй, – сказал я, – Застрелю. Два.

– Не сможешь, – отозвался Кнопф со спокойной убежденностью. – Я не смог, а ты и подавно.

– Пробовал?

– Пробовал. Три. Теперь четвертое. Тебе нужно говорить с Ксаверием с глазу на глаз, а в школе полно людей от Лисовского. Уж не сомневайся. С ними ты говорить не умеешь. Это тебе не сказки в классе сказывать.

– Тогда прямо на квартиру, или у Ксаверия и на квартире сидят?

– Сидят там или не сидят, а поглядывают. И как увидят, что ты на дом явился, так и решат: таится.

Речь Кнопфа переменилась. Слова он выговаривал отрывисто, будто отрубал от целого куска, на меня не смотрел, лишь иногда косился, перекатывая к уху бледную радужку. Наконец подвел итог.

– Видишь, Барабан, я у тебя на шее, как камень у Муму. И теперь я от тебя ни на шаг. Либо ты от меня откупайся, либо…

– Голова не болит? – спросил я.

– Голова не болит, – ответил Кнопф с достоинством. – Но не вздумай, зараза, снова мне бить по черепу. Если я свихнусь, хрен ты куда со своим отрядом с места тронешься. Будешь тут сидеть, пока не явятся пацаны Лисовского да не возьмут тебя за то самое… И на носу себе заруби: мне они поверят, мне, а не тебе.

* * *

Барышня Куус вернулась с прогулки, и выводок ее долго галдел и гремел на крыльце лыжами. Она положила на ступеньки еловую лапу с сизоватыми гранеными иглами.

– Как ни крути, а скоро Новый год, – сказала Манечка. – За этой веткой Сережа лазил на елку, не снимая лыж, прямо так.

Сергей бросил на меня надменный взор, но я сказал, что в аналогичной ситуации лет тридцать пять – тридцать семь назад я тоже лазил на елку в лыжах.

– Чего не сделаешь, когда Новый год на носу, а на тебя смотрят девушки…

Сергей презрительно фыркнул, а я добавил, что мне, помнится, еще и привязывали и одну руку за спиной.

– Не может быть, – сказал Сергей сердито.

– Может. На меня снизу смотрело в два раза больше девушек. Да, их было шестеро, и я бы согласился, чтобы мне и вторую руку куда-нибудь привязали.

– Александр Васильевич, спросила Маня медовым голосом, – а как же вы срывали ветку?

– Ветку я отгрыз. Но моя тогдашняя симпатия отказалась от такого дара. Она сказала: «Эта ветка, Саня, вся в слюнях. Возьми ее себе». А эта лапа прекрасна. Нет никаких сомнений – Новый год на носу.

– А куда делась ветка, которую вы отгрызли?

– Ах, Нина, она досталась моему однокласснику по фамилии Кнопф.

Изумленные дети с минуту переглядывались, а потом пошли переодеваться. Что значит правильно закончить разговор!

Манечка осталась со мной на крыльце, и тут я увидел, что сквозь морозный румянец явственно проступает нехорошая бледность, а левую ногу она поджимает, как аист в гнезде.

– Да, – сказала барышня, – сначала она не болела, а теперь – ой-ой. Там за лесом такая гора, и только я съехала с нее… То есть упала…

Черт! Черт! Черт! Конечно же это были связки. Я усадил Манечку на диван, где еще недавно лежал связанный Кнопф, и кинулся к детям.

Благонравно отвернувшись друг от друга, мальчики и девочки переодевались. Когда я ворвался к ним, не было ни визгу, ни писку, только Аня взглянула тяжело и коротко.

– Аня, – проговорил я, глядя над головами. – Обед за тобой. Маша растянула ногу. Мы уходим лечиться. Не спорьте со стариком, пусть говорит, что ему вздумается.

– Вот, – сказал Лисовский, – это была такая гора! Она падала с горы, как в кино.

* * *

Мы ковыляли по узенькой тропке, которая из-за регулярных стариковых хождений напоминала траншею для лилипутов. Когда манечкина дача скрылась за необитаемым соседским домом, я поцеловал ее.

– Дождалась, – сказала барышня.

– Ну, зачем было кидаться с неизвестного склона?

– Они удивились, – сказала барышня Куус, – и никто из них не осмелился так же. Вы гордитесь мной, Александр Васильевич?


Целитель, как и прошлый раз, сидел перед огнем. По-моему, он обрадовался нам с Манечкой.

– Милая девушка, – сказал он, это прекрасно, что вы попали ко мне именно сегодня. Случись вам перенести свое падение на завтра, и вы бы остались в этой снежной пустыне без помощи и поддержки.

Короткопалая розовая ладонь порхала вокруг Маниной лодыжки.

– Неужели вы перебираетесь в город, Виталий?

– Периодически я отлучаюсь, – веско пояснил целитель. – Мои отлучки… – сказал он, но продолжать раздумал. Вместо того подержал руку в печном жару и накрыл ладонью манечкину лодыжку. – Все у вас не слава Богу, все у вас травмы. А как поживает травма головы?

– Травма головы поживает превосходно. Если позволите, я передам ему от вас привет.

– Необходим уход. Внимательный и бережный. Питание и прогулки.

Еще неясная мысль мелькнула у меня.

– Именно уход. Мне порою кажется, что он не в себе.

Целитель по локоть погрузил руки в пламя, подержал их там и принялся облеплять Манину ногу невидимым тестом. Неопределенная улыбка блуждала по губам барышни Куус.

– Так что же насчет ухода? Неделя рядом с вами сказалась бы самым чудодейственным образом на рассудке господина Кнопфа. Эта ваша огненная терапия, она, по-моему, творит чудеса.

Целитель убрал руки от барышниной ноги и с минуту гипнотизировал лодыжку.

– Огненная терапия… – проговорил он, наконец, – огненная терапия – это впечатляет. – Он снова задвигал руками. – Что же касается вашего друга… Я мог бы присмотреть за ним. Режим специализированного санатория – вот что будет для него в самый раз. – Целитель вдруг глянул на меня бойко-бойко. – Подходящее помещение с крепкой дверью имеется.

Своевременное предупреждение! Надо полагать, этот огнепоклонник вытянул из старика не только подробности содержания Кнопфа.

Тем временем, он помог Манечке сесть, потом велел встать, потом приказал пройтись по комнате.

– Не болит, – сказала Манечка.

Нельзя было упускать такую минуту.

– Вы чудодей! Кнопф воспрянет.

Будилов запустил руки в пламя и даже застонал слегка, как это бывает с людьми, долго мучившимися от жажды и, наконец, дорвавшимися до питья.

– Подумаем, – сказал он. – Не откладывая, подумаем.


Пока я перерывал свои вещи в поисках коньяку, старик за стеной не умолкал. Анюта, как видно, задержала обед, и он теперь безжалостно клевал ее.

– Где? Где? – восклицал старик и лязгал столовым металлом. – А чем кладут? Чем кладут, я спрашиваю! – потом, путаясь в именах, он рассказал, как был скаутом. – Ходили с посохами, но кое у кого имелись револьверы. У меня имелся.

– Вы стреляли в кого-нибудь? – конечно, Лисовскому надо было уточнить.

– По врагам революции, – отозвался старик, и в голосе его прорезались нотки, знакомые мне с детства. – Нас приводили на границу с Эстонией, и мы залпом стреляли туда.

– Можно было и убить кого-нибудь.

– У нас было мало патронов, мы их берегли. Мы все берегли, и ты не качайся на стуле. И не клади масло на хлеб плитами! Мажь, мажь, не то велю убрать совсем.

В общем, все шло, как ожидалось, только уж слишком кротки были дети. На крыльце послышались шаги, и в прикрытую дверь проник Будилов.

– Заждался, – объяснил он. – Дай, думаю, взгляну. Вдруг у них, не приведи Господи, кто-нибудь с крыльца навернулся.

За стенкой старик без устали громил детей, и он с удовольствием послушал.

– А не будет ли нам…

Вдруг рубильник-автомат лязгнул, как ружейный затвор, в комнатенке смерклось. Старик смолк на мгновение и тут же оглушительно потребовал свечей. Манечка завозилась, пахнуло керосином, и она зашла к ним с лампой.

– Беда, – сказала Манечка, – где-то замыкание.

И тут я нащупал коньячную бутылку. Жидкость сливалась с полумраком и была невидима. Только бульканье выдавало ее присутствие. Целитель кашлянул и сказал, что готов найти замыкание.

– Ах! – Манечка всплеснула руками. – Вас Бог послал!

– Кто знает… – отозвался целитель после краткого раздумья. – Но как бы там ни было, вам придется посветить мне.

Трезубец желтого керосинового пламени трепетал за пыльным стеклом, Манечка поднимала лампу к проводке, а Виталий Будилов касался золотистого сумрака вокруг проводов, и все мы медленно двигались по дому. Дети в некотором отдалении шли за нами.

Около каморки Кнопфа Будилов остановился.

– Там, – сказал он. – Вне всякого сомнения – там.

Я отомкнул дверь. Полурастворенный в темноте Кнопф зашевелился.

– Как ваша голова? – спросил целитель, наводя на него ладони.

– Идите в задницу! – сказал Кнопф. – Я требую выпустить меня.

– Кнопф, зараза, твоя работа?

Ладони описали полукруг, Будилов ступил в каморку, притиснул Кнопфа к краю стола, одним движением вскрыл пластмассовую коробочку, в которую с трех сторон входили провода, и вынул оттуда алюминиевую проволочку, согнутую наподобие рогаточной пульки.

– Пожара не было, и это – чудо!

– Ты идиот, Кнопф!

– Я требую выпустить меня отсюда! Я требую называть меня только по фамилии и немедленно изолировать детей. Вы не подозреваете…

Он уже воздел палец, собираясь назидательно потрясти им, как вдруг Анюта принялась хохотать. Она смеялась заливисто, звонко и так по-девчоночьи, что мне стало не по себе. Остальные тоже как будто испугались этого внезапного веселья. Наконец появился старик, которому наскучило в одиночестве. Он вступил в коридор, едва вспыхнули лампочки. Не говоря ни слова, надвинулся на Манечку, дунул в стекло, и керосиновый огонек потух. Потом подошел к Анюте, ухватил ее запястье и с силою дернул.

– Неуместный смех! – с усилием ярости проговорил он. – Запереть для общего блага. Раскачивается на стуле!

Глаза у Анюты вспыхнули так, что случись старику увидеть это, он выпусти бы ее, не медля. Анюта дернулась, но из клешни старика вырваться было непросто. Он тянул ее прямиком в чулан к Кнопфу.

– Запереть всех! – рычал старик.

И тут он наткнулся на Будилова. Тем временем сзади подкрался Сергей и ткнул указательными пальцами под ребра старику. Я ожидал вспышки ярости, но вместо того старик повернулся к Сергею и как маленькому погрозил пальцем.

– Запомнил. Ты запомнил! – сказал он, осклабившись. И, странное дело, и у ребят, и у старика лица вдруг размягчились. Помню, я успел подумать, что никому из нас, взрослых и в голову не приходила возможность комплота старого и малых, и что было бы не худо… Но тут Манечка направила действие совсем в другую сторону.

– Что же это? – проговорила она. – Это не фокусы в цирке. Смотрите. – она указала керосиновой лампой на Кнопфа. – У человека болела голова, и глазки закатывались, а теперь – пожалуйста – и ходит, и соображает, и даже короткое замыкание устроил.

– А что б тебе… – проговорил Кнопф в досаде.

– Или электричество руками видеть… Это что, шуточки? Вы – чародей!

Сладчайший мед растекся по лицу целителя, он даже рассмеялся тихонько. Да и как было удержаться, барышня в ту минуту была так хороша, так хороша… Но дальше наш гость всех удивил. Он сделал ручкой взъерошенному Кнопфу, закрыл дверь чулана и даже продел дужку в пробой. Мне осталось только повернуть ключ.

Виталий Будилов бойко переступил на месте и сказал, что теперь при свете мы отыщем все, что требуется. Я спохватился, кинулся в комнату за коньяком.

* * *

– За нашего чародея! – провозгласила барышня Куус и отчаянным жестом вскинула рюмку. Барышня коньку терпеть не может, так что порыв был вполне искренний. Не будь этой искренности, все могло бы пойти иначе…

– Ох, какие рюмки! – сказала Манечка в восхищении. – Такие рюмки доведется не каждому в руках подержать.

Наш хозяин даже замурлыкал. А рюмки и в самом деле были хороши. Опрокинутые каски по фасону вермахта, никелированные снаружи, вызолоченные изнутри, они были подняты над столом на высоких точеных ножках. Один-единственный раз я видел такое прежде. В Риге.

– Думаете, просто было ухватить? – сказал целитель. – Финляндия рядом, в этом все дело.

И осталось неясным, то ли рюмки явились из Финляндии, то ли здесь Будилов успел их увести из-под носу финских ценителей.

– Ну, пожалуйста, – Машенька молитвенно сложила руки. – Расскажите, как вы видите электричество?

– Талант, – скупо ответил Будилов. Но выпил еще коньяку на золоте и решил объясниться. Да и невозможно было устоять перед Манечкиным восхищенным взором. – Ну, так вот. Любую головную боль я мог унять еще в детстве. Я ее наощупь чувствую, будто дерюжина на голову наброшена. Однако должного внимания к моему таланту не было, и я работал на Выборгских кабельных сетях. – Тут он взглянул на нас с Манечкой исподлобья, но я немедленно наполнил каску, и рассказ продолжился. – Скажем прямо, я и там был незаменим, но помалкивал. Я чувствовал это электричество, даже когда проходил по улице, а стоило мне положить руку на кабель, по которому бежит ток, чертов кабель оживал у меня в руке, как шланг, по которому пошла вода под напором. А когда току нет, все эти провода пустые и дохлые, как вареные макароны.

– О! – воскликнула Манечка, округлив глаза. А кровь? Вы видите кровь?

– Я настраиваюсь и вижу. И кровь вижу и прочие жидкости. Человек – как охапка из трубок и трубочек, и все течет. Гадость! Но электричество – другое дело. Поверьте, мне иногда хочется, чтобы в жилах у людей текло электричество. Ни за что не буду настраиваться на вас. Лучше я представлю себе, что у вас под кожей растекается электричество. Прекрасно!

Мы снова выпили.

– Но меня не ценили и посылали лазить под землей. А я настраивался на своих начальников и видел, какая дрянь течет в них, и презирал их. От этого мне становилось легче.

И вот в один прекрасный вечер, когда рабочий день уже истек, а домой идти не хотелось, я стал бродить по улицам Выборга и наблюдать, как одни подземные сосуды пустеют и становятся невидимы, а другие наполняются зелено-голубым электрическим веществом. Наконец, это мне наскучило, и я свернул в дохленькую улочку, где недавно расселили ветхие домишки, и подземные кабели лежали без признаков жизни, как дохлые черви. Наверное, мне просто надоели жизнерадостные электрические потоки.

Так вот, я свернул, но электричество не оставило меня в покое. Оно текло. Мне стало интересно, и я пошел за электричеством. Город скоро кончился, а так как была осень, я промочил ноги и вернулся.

На другой день я пристроился к компьютеру своего начальства (своего компьютера у меня не было, эти хамы считали, что я его не достоин), открыл схему своей дохленькой улицы и обнаружил, что нет в ней никакого электрического ручейка. И так оно и следовало, потому что я сам отключал эти фидера! Но электричество – текло. – Тут он прервался, наполнил рюмку, с жадностью выпил ее, наполнил снова и снова выпил со стоном. Потом вскочил, перебрался к печке и принялся окунать руки в пламя. – Моя жизнь с тех пор переменилась. Вы не поверите, я даже свое начальство перестал презирать. Мне было некогда. Днем я думал, а каждую ночь заползал в люк на своей улице и вкалывал там, как бешеный. Я сделал обходную петлю, чтобы мой потребитель не заметил ничего раньше времени, потом разрезал кабель и включил в разрез рубильник, счетчик и самописец. Все это сначала нужно было украсть, а потом замаскировать. Если бы я проработал на своих кабельных сетях хотя бы неделю в таком темпе, я бы сделал всю работу по Выборгу на год вперед! Теперь мне предстояла чистая работа: я разматывал рулоны, изрисованные самописцем, чтобы до последней минуты знать, как живет тот, кто уцепился за дальний конец электрической ниточки. Ох, как я оттягивал тот день, когда мне предстояло пойти вдоль кабеля! Я мечтал, да что там мечтал – я видел, как прихожу к этому халявщику, а он бледнеет и дрожит и сулит мне, чего я ни захочу… Но я даже и не пытался представить себе, что будет дальше. Это было самое сладкое, и я не хотел трогать его раньше срока. – В самых уголках губ у Виталия Будилова вскипела слюна, он втянул ее со свистом. – Потом этот паразит разозлил меня так, что я решил сделать ему что-то ужасное! По всем самописным лентам получалось два пика потребления энергии. Кто-то, может, и думал бы к чему это? Но не я. Я близок к народу, в деревне у меня дядя. Вот что я скажу – это дойки. Утренняя да вечерняя. Значит я из-за какого-то вонючего фермера работал день и ночь. Все. Я назначил ему день, купил сапоги взял корзину будто для клюквы и поперся. И в тот день я получил компенсацию за все. Кабель, мои милые, уходил за границу к финикам! А,… твою мать! – Барышня Куус, услышав мат, вздрогнула и опечалилась, но целитель ни черта не заметил. Он поводил руками в огне, опрокинул рюмку, крякнул и сказал, что подробности нам ни к чему.

– Ну их, – сказал он и запустил еще одно матное словцо и еще раз стукнул тевтонской рюмкой по столу. Дальше, по его словам, было так: в один прекрасный день пристойно одетый Будилов (он переоделся на лютом ветру в прозрачном березнячке) появился на ферме некоего Ваттонена. «Я по-фински не в зуб, я ему по-эстонски „Тере“». Финн довольно быстро понял, в чем дело, но в серьезность ситуации не поверил. Он даже показал Будилову нечеловеческих размеров рыжий кулак и пригрозил полицией. Будилов кулака забоялся, так как ферма была уединенная, но уже было обидно отпускать Ваттонена с миром. «Двадцать баксов за таймер, это что – комар начихал?» Кое-как он упросил фермера, чтобы тот не убивал его пять минут. Ваттонен согласился, а через пять минут ферма осталась без электричества. Только люстра в гостиной сияла, потому что освещал Ваттонен свой дом все-таки финским электричеством. «А если бы таймер подвел? – сказал Будилов задумчиво. – Ятитская сила…»

Коротко говоря, в тот вечер они столковались под сияющей люстрой, и Ваттонен уплатил первый взнос.

От коньяка у меня в голове шумел прибой, но все же довольно скоро я задумался: за каким чертом наш целитель устроил эту исповедь?

– А вот за каким, – сказал целитель, и мы чокнулись тевтонскими рюмками. – Одного ты держишь в чулане, боишься отпустить, другие тебе тоже, как чемодан на шее, и ты не знаешь, что делать. Хочешь, я поселю этого из чулана у Ваттонена? Ваттонен мне поперек слова не скажет. Ты будешь разбираться с остальными, а его как будто нет. Месяца через три, уж ты мне поверь, его не примут даже в утиль. Он сам, понимаешь, сам останется у Ваттонена. Его фамилия Кнопф? Мы скажем Ваттонену, что это его племянник.

На миг мною овладело предвкушение свободы. Кнопф в рабстве у чухонца с огромными кулаками!

– Теперь главное. За Кнопфа ты мне платишь помесячно. По истечении срока я выпускаю его в условленном месте. А знаешь, Ваттонену может и понравится быть дядей. – Целитель вдруг зевнул так страшно, словно разом хотел проглотить и барышню Куус и меня. – На физиотерапию, – молвил он, пустив под конец зевка тоненький писк. – Вам, девушка, вам. И не откладывая. Завтра же в город. Я завтра тоже… – Он свесил голову на грудь и засопел.

– Александр Васильевич, – сказала Маша, – я не хочу.

– Никаких «не хочу»! – сказал я твердо и громко и разлил на двоих остатки. Будилов перестал сопеть, взял рюмку.

– Видишь ты какой, – сказал он. – Я к тебе с откровенностью, а ты молчишь. Но детей не утаить. Но что бы эти дети значили? Молчишь? Молчишь. Значит, и про меня молчать будешь. А что нам делать с племянником Ваттонена? Он поедет к дяде Юхану добровольно или ему опять придется стукаться головой?

И тут юркнула мысль.

– Ни в коем случае, – сказал я. – Даже Кнопфа не стоит так часто бить по голове. Да и с какой стати? Жизнь на хуторе чудесно укрепляет силы. Но вот чего я не понял – откуда этот кабель?

– А! – беспечно махнул рукою целитель Будилов. – Финское владычество, война, то да се… Разве уследишь.

* * *

Метрах в пятидесяти от дома мы с Манечкой встали за огромным сугробом, наросшим на чьем-то погребе, и долго целовались. От девочки моей увлекательно пахло коньяком, но времени у нас было в обрез.

– Ты поедешь, – сказал я, – Не спорь, не спорь, ты поедешь. Этот брандахлыст, судя по всему, не врет. Погреешь ножку, встретишь дома Новый год. Молчи. – я прижал пальцем Машенькины губы. – Ты встретишь дома Новый год и вернешься. Но вот что попрошу я тебя успеть…

Тут я рассказал Машеньке, как отыскать Наума и Ксаверия, и строго-настрого наказал ей не добираться на автомобиле ни к Науму, ни к Кафтанову. Я велел барышне говорить с Кафтановым только с глазу на глаз.

– Вот кабы ты могла притвориться, что пришла устраивать в школу какого-нибудь пацана…

– У меня есть знакомый мальчик, – сказала Барышня Куус серьезно.


Едва мы поднялись на крыльцо и открыли дверь, в уши ударил гулкий голос старика. Я решил, что он говорит с такой страстью сам с собою, и напугался. Только нам этого и не хватало… Но нет, старик яростно поучал детей.

– Жди беды! Кто в лес, кто по дрова. Один одно, другая другое. Кое-кто, не буду говорить кто, лежит на постели одетым, в то время как другие… Сами знаете.

– Бред какой-то, – раздался Анин голос.

– Не бред!

– Бред, бред!

Я хотел было войти, но Манечка удержала меня.

– Про бред молчать! Старшего нет, персонала тоже нет. В кладовке задержанный без охраны. Кто?

– Кнопф, – отозвалась послушная Нина.

– Нопф… – повторил старик, словно вспоминая. Артист он был великий вот что. – Я знал одного Нопфа. Он заведовал матчастью, а я выменял у него кольт на унты с унтятами. Но этот – не тот. Того расстреляли. Этого Нопфа с утра на прогулку. Юношам чулан стеречь, смена через два часа.

Я толкнул дверь, и мы с Манечкой оказались лицом к лицу со стариком.

– Будем налаживать жизнь, – сказал старик, возводя зрячий глаз на Машеньку. – Извольте, сударыня от чулана ключ. – Кто-то из детей прыснул, но ситуация была – серьезней некуда. Если вдобавок к запертому Кнопфу взбунтуется старик, то хрупкое равновесие нашей нелегальной жизни летит к чертям.

– У меня есть второй ключ, – проговорила Машенька, не разжимая губ.

– Ни в коем случае, – сказал я, и мы выскочили из комнаты. Мы порылись в деревянной коробке на промерзшей веранде и выбрали для старика очень похожий ключик. Старик принял блестящую железку, поводил ею перед глазами и убрал в карман.

– Снова ты, – сказал он, оглядывая меня. – Когда угомонишься?

В тот вечер мы насилу улеглись. Старик вышагивал по дому, дети шныряли вслед ему… Когда, наконец, стало тихо, я прокрался к Кнопфу. Кнопф отчаянно заморгал на яркий свет.

– С наступающим тебя, Кнопф.

– Куда наступающим? – неприязненно отозвался Кнопф.

– Да с Новым годом же.

Кнопф махнул рукой и сказал, что плевать он хотел на Новый год, на детей и на меня.

– Я безостановочно сижу на жопе. – сказал Кнопф злобно. Тебе плевать, я понимаю, но у меня будут пролежни. Я уже гнию. Я чувствую.

– Кнопф, – спросил я, – почему ты до сих пор не сбежал?

В ответ он понес дикую околесицу насчет профессиональной чести, детей, Ксаверия и заключил:

– Ты поплатишься, Барабан. – и тут же безо всякого перехода. – Что я по-твоему должен стену лбом прошибать?

– А дверь, Володька, почему ты не вышиб дверь?

– Ты провокатор, Барабан. Я буду вышибать дверь, а ты меня пристрелишь.

– Ты же знаешь, что нет.

– Ну, долбанешь по башке. Большая мне радость.

– Кнопф, стань на табурет.

Кнопф изумился, но на табурет залез. Теперь он высился, опустив голову и плечи, чтобы не упираться в потолок.

– Ты скотина, – сказал он убежденно. – Ты примериваешься, нельзя ли тут повеситься. Но я в петлю не полезу!

– Главное, что ты не сбежишь, хотя разобрать потолок и уйти можно в два счета. Вешаться или кончать жизнь иным способом ты тоже не собираешься. Значит, остается только чулан, что бы ты тут ни говорил.

Кнопф пробубнил что-то невнятное, а меня взяла злость.

– Ну, что ж, – сказал я, пристраиваясь на табуретку к Кнопфу, – Вот ты сидишь, как карась в банке и не рыпаешься. И нет в этом ничего удивительного. Не ты ли, Кнопф победителем уехал со Щучьего и дал знак соглядатаям в «Ниве», что все в порядке? Однако теперь ты пропал, и значит – измена, и значит, тебе и в самом деле лучше потерпеть в чулане, словно бы у меня в плену.

– Дети видели, как ты меня бил по голове и револьвер дети видели тоже.

– Кнопф, Кнопф, неужели ты рассчитываешь, что «братья-славяне» устроят суд присяжных и станут выслушивать свидетелей? Глупый парень Кнопф, думаешь, тебе за сидение под замком простится семь грехов? Нет, ты так не думаешь. Ты, любезный Бисмарк, оставил себе что-то про запас. Вот бы узнать, что у тебя в запасе? Мне почему-то кажется, что усопший Смрчек…

Ух, как взорвался Кнопф, услышав про Смрчека! Криков, правда, не было, в отношении внешних проявлений Кнопф был осмотрителен. Но тем яростней дрожал его голос, и кожа на костяшках пальцев натягивалась и светлела до бумажной белизны.

– Черт! Черт! Дурак! – вышептывал Володька с присвистом. – Если бы ты хоть не знал, что тебе надо… Но ты знаешь, и я знаю, что тебе нужна Бусыгина. Так забери ее и катись, катись к чертовой матери!

– Предположим. Предположим, говорю я, потому что не понимаю, что будет тут, когда исчезну я с Анютой. Сдается мне, что явятся «братья-славяне» и скоренько придумают что-нибудь и для тебя и для детей.

– Нет, – сказал Кнопф спокойно. – «Братья-славяне» там, далеко… Здесь только я. А явится знаешь кто? Явится тот, кого пришлешь ты!

Тут я ни на шутку испугался, потому что не ожидал от Кнопфа такой изворотливости. Честное слово, держать его в чулане было ошибкой. Бить по башке без всякого снисхождения – вот как надобно было поступать! Да, на волю коллега Кнопф не хотел, а стало быть, врал, что из «братьев-славян» один он. Ждали его, наверняка поджидали. И пока он сидел в чулане, время тикало в его пользу.

– Очень интересно, – сказал я. – И кого же я пришлю? Не братьев ли славян?

– Нет! – горячо молвил Кнопф. Моего сарказма он не приметил. – Барабан, ты скажешь Заструге… Да! Заструге! Он объявится, объявится, он не может жрать водку так долго. Он объявится, и ты скажешь, где остальные дети. Ты скажешь, что они под моей охраной. Подробности к черту, подробности я сам. Тебе тревожиться не о чем, ты отдашь Бусыгину Заструге.

– Кнопф, я не выпущу тебя из чулана, к тому же старик придумал с завтрашнего дня поставить пост.

– Я предупреждал, Барабан, его давно нужно было изолировать. Но теперь это моя забота. И знаешь что, Шурка, пусть твоя Куус больше не дает мне «геркулес». Овсянку – ненавижу.


Странные мысли одолевали меня, когда я навешивал замок на дверь чулана. Если отбросить наши хождения вокруг да около, плюнуть на кнопфовы недомолвки, останется одна фундаментальная истина, которую Кнопф учуял, проверил и пустил в ход. Истина проста: я его не убью. Он меня тоже, но по другой причине.

Я стоял в узком темном коридорчике и вторым планом сознания отмечал стариково бубнение за стенкой, ребячьи голоса, которые перебивали его время от времени и тут же смолкали, а еще странные звуки, точно все они там строем переходили с места на место.

Да! Я могу выстрелить в живого Кнопфа только случайно. Но не дождется он, чтобы я оставил его здесь с ребятами. Господи! Наум наверняка богатый. «Семь сорок» – ясно же для отвода глаз. Пусть он сделает Кнопфу пластическую операцию, а потом пусть Кнопф работает у него подавальщиком и вышибалой.

«Он там, он там», – раздался за стеной Нинин голос, и дверь распахнулась. «Александр, – сказал старик, силясь рассмотреть хоть что-нибудь, – долго тебя ждать?» Я шагнул через порог, и он тут же закрыл дверь. Ребята плотной группой стояли чуть поодаль.

– Шила в мешке, – начал старик торжественно, – Меня не проведешь… Нет тебе веры, Александр! – вдруг грянул он. – На что замахнулся, а? Чем тебе дети виноваты? Почему человек под замком? Персонал! Персонал! – «Ух ты!» – сказал Лисовский вполголоса. Старик внезапно смолк, потеребил кончик носа. – Пропащий ты человек, – сказал он, – но мы хотим по-честному…

Дети и даже Анюта следили за стариком, как зачарованные, а он разгребал огромными ладонями воздух и сыпал обрывистыми фразами. Иной раз казалось, что он вот-вот и скажет что-то осмысленное, но словесная труха все сыпалась. Наконец, он улучил момент и четко и строго сказал, что я должен поклясться.

– Страшной клятвой верности, – быстро пояснил старик и сделал левой рукою жест, каким дирижер открывает дорогу звуку. – Повторяй за мной, – велел он. – Я, Барабанов Александр…

Полагаю, что он не репетировал церемонию с детьми, а иначе отчего они казались такими потрясенными? Что до меня, то совершенно непостижимым было, как старик удержал в голове торжественное обещание пионера?

– …быть верным вышепоименованным детям в количестве четырех человек и не разлучать их без соответствующего решения…

– Клянусь, – сказал я. А кто бы на моем месте не поклялся?

Старик потоптался, словно припоминая затерявшиеся подробности ритуала, но тут явилась Манечка и объявила ужин.

За ужином мне не понравились решительно все. Дети не шушукались и не переглядывались, лишь косились на старика, который фундаментально вкушал гречу. Манечка смотрела так кротко, что ощущение вины появилось само собой, и наконец, Кнопф у себя в карцере принялся чихать и кашлять так ужасно, что всем расхотелось есть. Старику повезло больше других, он не слышал, как надсаживался Кнопф, подобрал последние зерна гречи и довольно жизнерадостно разрешил всем отдыхать. Про посты у чулана он, слава Богу, забыл.

* * *

Ничего он не забыл. Когда я утром вышел умываться, Серей переминался с ноги на ногу у двери чулана. Я чуть не спросил его, что ему нужно от Кнопфа, но увидел прислоненный к косяку топор и только выругался про себя. Потом со двора донесся удар крышки капота, что могло означать только одно: барышня Куус отъезжает. Потом появился старик с каплями воды на бровях, и Кнопфа потащили гулять. У Манечки в машине – «нам отчасти по пути» – уже сидел Будилов. «Я все-все помню» – сказала барышня Куус, и они, раскачиваясь на мягкой заснеженной дороге, уехали.

Среди грядок, присыпанных пухлым снегом, осторожно бродил Кнопф. Старик стоял на крыльце и следил за ним.

– Ты подумай, Барабан, – сказал Кнопф, – нас теперь каждый, кому не лень, возьмет за задницу. Хозяйка уехала, а мы тут кто?

– Не о том думаешь, – сказал я. «Не стоять, не стоять!» – закричал старик с крыльца, и мы принялись кружить среди грядок, похожих на могильные холмики. – Ты знаешь, что сегодня тридцатое? Или ты думаешь, если тебя держат под замком, у детей не должно быть елки? Или для доброго немца языческий Новый год не праздник? А Рождество ты, голубчик, прозевал и сочельник ты прохлопал.

Кнопф заурчал и даже попытался придать лицу утраченную в передрягах каменность. Лицо, однако, осталось заспанным и раздраженным. Володька зачерпнул снегу с грядки и растер щеки.

– Мы поставим елку. Черт знает сколько лет я не ставил елки…


Первая неожиданность постигла меня ближе к вечеру. Оказалось, что Кнопфа нельзя добыть из-под замка. Сергей вцепился в косяки, глядел на меня умоляюще, и не мог я взять да оттолкнуть его.

Старик послушал про Новый год, про елку, посопел, повздыхал и согласился. Вот новость! У него именно ключ от чулана, а не та железка, которую мы с Манечкой дали ему.

– Странно, старичок, – сказал Кнопф, когда мы с ним по нетронутому снегу пошли к лесу. – Просто удивительно, что меня с тобой отпустили. Твой папаша никому не доверяет. Стало быть, детишки… Но тогда, извини меня, получается, что они столковались и что-то такое обсуждают. – Кнопф неожиданно сел в снег. – Пропали мы с тобой, – сказал он кротко и печально. – На нас надвигается задница. Барабан, мне от тебя деваться некуда, но чувствую я, что все мы с тобой пропадем.

Очень сильное было искушение рассказать Кнопфу про убежище у Ваттонена, чтобы не слушать его нытья, но я, слава Богу, удержался. Володька еще малость похныкал, и мы побрели дальше.

Оказалось, что Кнопф в жизни своей не срубил ни одного дерева. Кто его знает, может и правда немец? Я поставил его утаптывать снег вокруг елки, потом замахнулся синим, отточенным до бритвенной остроты лезвием. Наискось перерубленный ствол чмокнул, елочка задрожала и упала на Кнопфа.

– Барабан, Барабан, – сказал он, продираясь сквозь ветки, – тут гнездо.

Я взял елку с гнездом на плечо, и мы пошли к дому.


Кто бы мог подумать? Завидев елку, ребятишки стали суетиться и разыскали три номера дамского журнала. Они на минуту задумались, но я махнул рукой. Ну как тут сомневаться – Новый год и дамские журналы?

Вырезанных красоток рассадили по дереву, и издали было похоже, что они наперегонки лезут к верхушке. На верхушке торчала звезда из консервного донышка. Звезду вырезал Кнопф. Звезда была шестиконечная.

– Старичок, – сказал он, – так ведь проще.

Старик амнистировал Кнопфа до утра первого января.

– Чего-то не хватает, – сказал я ему, – какого-то пустяка, чепухи какой-то…

– Шурка, для праздника нужны три вещи: музыка, выпивка и те, кто празднует. Ну?

Мы пошли на холодную веранду, в заветном ящике Кнопф нашел подходящий гвоздь, загнул его расплющил и сказал, что выпивка и музыка у нас в кармане. Что-то такое мне эта железная плоская загогулина напоминала.

– Да! – сказал Кнопф горделиво. – Это, Барабан, отмычка, и ты пойдешь со мной. Потом мы все вернем. А ты подумай о детях: каково им будет без музыки?

– Ты хочешь, чтобы я стал соучастником?

– Лучше поздно, чем никогда.

Удивительно, но я не ощутил ничего похожего на угрызения совести, когда мы без спешки поднялись на крыльцо нашего пламенного целителя.

– Противный мужик, между нами говоря. – Кнопф пошевеливал в замке гвоздем, потом дверь неожиданно мягко распахнулась, мы вытерли ноги и вошли. Кнопф усадил меня в кухне, скрылся на минуту и вернулся с хорошеньким маленьким телевизором.

– Музыка!

Потом он походил, принюхиваясь к съестному, и вытащил из-за шкафа водочную бутыль.

– Бывает, люди раскрываются с неожиданной стороны. А что, Барабан, не нарядиться ли тебе Дедом Морозом? Ты скажешь что-нибудь, поздравишь… – он нашел баночку икры, поставил ее на телевизор, потом добавил туда же окоченевшую колбасную палку из морозилки. – Хватит, – сказал Кнопф, но неприметный висячий шкафик распахнул и порылся там, постучал банками. – Вот мочалка, сказал он, – сделай бороду. Сделай, сделай… Ну как же тебе втолковать? Детки наши вот-вот разбегутся, их ведь со мной в чулан не запрешь. Ведь не запрешь? Вот они до города доедут, дойдут. Потому что дорога рядом, настоящих морозов нет… Дойдут. И будут их спрашивать: «Что с вами похитители делали? Ну, как в смысле жили?» А они скажут: «Елка была туда-сюда, дед Мороз из мочалки». Врубаешься? Мы же за дураков сойдем! А с дураков, Шурик, какой спрос?

Тут Кнопф прервал соблазнительные речи, покидал провизию в случившуюся рядом авоську и отдал мне.

– Не хочешь быть дедом, так неси закуску. – Мы вышли на крыльцо и снова отмычечка сделала свое, щелкнул замок, а мы пустились в обратный путь. Мочалка, однако же, торчала у Кнопфа из кармана.

– Я тебя уговорю, – пообещал он. – Полбеды, если детишки уйдут. Мы тогда такое придумаем, что с нами хоть что делай. Кругом будем правы. А если их папашка твой полоумный уведет? И нечего на меня взгляды бросать, мне в чулане все слышно, а что не видно, так от этого еще лучше понятно. Он их своей дурью запутал – лучше не надо. Это же только подумать – клятва…

В доме на наше возвращение внимания не обратили. Старик сидел осененный колючими хвойными крыльями и сказывал о Рождественской службе. Дети, к моему удивлению, слушали.

– Делай бороду, – сказал Кнопф.

В конце концов все получилось не так уж плохо. Единственный приз – гнездо – мы разыграли в лотерею. Лисовский выиграл, вложил туда яйцо из холодильника и отдал Нине. Глаза у Нины почему-то налились слезами, она осторожно поцеловала своего суженого, и тут же Кнопф включил телевизор. Музыка ударила. Потом они валялись в снегу, потом они плясали в доме. Потом Кнопф сказал:

– Ну, хватит, Барабан, выпить хочу, аж зелено в глазах.

Я кое-как утихомирил детей, и они тут же принялись зевать и рушиться на что ни попадя. Через полчаса мы с Кнопфом остались один на один. Он изрубил колбасу, сорвал с нарезки водочный колпачок и плеснул водку в две маленькие водочные пиалушки.

– Я не взял рюмки нарочно, – сказал Кнопф. – Пей, Шурка! С Новым годом!

Водка из пиалы растекалась по губам и жгла уголки рта. Володька отошел к двери, послушал.

– Они спят.

– Бред, – сказал я, ощущая, как водка делает свое дело. – Бредятина. Что ты задумал, каких сообщников нашел, а водки выпить стесняешься.

– Делай что хочешь, – казал Кнопф назидательно, – но должен быть порядок. – Он налил еще водки, и мы выпили за удачу. – Впустую пить нельзя, должен быть смысл.

– Черт подери, Кнопф, а на пол плевать можно?

– Человек, который плюет на пол, ничего не добьется.

Мы еще выпили, и я спросил, чего добился Кнопф.

– Семейство Куус построило чулан, и тебя в нем держат. Большой успех.

Володька скрипнул зубам, лицо его окостенело.

– Случайность, – сказал он, – и то, что ты меня по голове… случайность тоже.

– Кнопф, ты не немец, – сказал я, – Просто когда мы учились в школе, ты по вечерам секретным образом был у какого-то немца в услужении. Ты подхватил от него эти свои закидоны, как ветрянку.

Кнопф надулся и уставился в угол. Тогда я налил водочки и подал ему пиалу.

– Не хмурься, дружище Кнопф, все вздор. Ну, какая тебе корысть в том, что ты немец? Будь у тебя замок в Тюрингии – другое дело. Верь мне, Володька, я написал бы куда хочешь, какую хочешь бумагу про то, что ты немец. Знаешь, как я написал бы? «Дорогие немцы! Уже тридцать лет я знаком с Вовой Кнопфом и торжественно свидетельствую: всегда и во всем он был немец, что и подтверждалось соответствующими анализами на ежегодных медосмотрах».

Кнопф издал звук: среднее между вздохом и писком, потом повернулся. В глазах его стояли слезы.

– Ты… Ты… – и вдруг хлопнул меня по физиономии. Мы сцепились немного потаскали друг друга по комнате. Но каждый думал о том, что на шатком столике высится незакупоренная водка, и схватка наша оборвалась. Я налил водки, мы выпили и зажевали колбаской. Настоящей злости не было.

– Не горюй, Володька! – я толкнул Кнопфа в плечо. – Русский, немец, татарин – какая разница?

– Ты лжешь, Барабан. Ты и сам хотел бы стать немцем. Только ты не знаешь как. То-то же. Думаешь, подружку твою случайно зовут Мария Эвальдовна? Ты через нее стремишься стать немцем. Вот как!

– Она финка!

– Финны живут среди скал и фиордов. Они не треплются по всем углам. Финны – почти немцы. Хотя между нами говоря, Барабан, лучше бы она была шведкой.

Дико мне было смотреть и слушать. Но теперь, как много лет назад в школе, я не мог сказать: «Дурак ты, Кнопф!» Прошло чуть не тридцать лет, а он все так же цепляется за свою идею. И прожил он эти тридцать лет не нищим подзаборником, а слава Тебе Господи прожил! И свою машину не украл, наверняка не украл, а купил, потому что его Кафтанов ценит… В конце концов, он мнит себя немцем, я – писателем… Но Кнопф нечист на руку! А вот посмотрел бы я на того, кто объявит это всей честной компании. Однако ж, Кнопфа держат под замком, а я между тем… Вот о себе не надо! Лучше припомнить, кто Кнопфа взаперти держит. Малые дети и безумный старик.

– Ты не слушаешь, – сказал Кнопф с досадой и устремил мне в лицо гладкий указательный палец. – Ты боишься, что я тебя уговорю. Да… Нужно собраться встряхнуться и иметь мужество. Вот ты, Барабанов, мог бы стать немцем, очень бы мог! Смотри, у тебя уже и дочка в Голландии… – тут Кнопф понял, что увлекся, и лицо его обмякло и увлажнилось. Он выпил один и, видя, что я не собираюсь ловить его на слове, понемножку оправился и затвердел. – Или вот я… Кафтанов берет меня на службу. Почему? Во всяком деле нужен немец. Между нами говоря, Барабан, я тоже не всегда… Что же поделаешь? Когда кругом русские, поневоле и сам… Я увлекался, я хотел жить красиво… – Мне вспомнился несчастный змей, скончавшийся от гриппа. – Будь я не Кнопф, вылетел бы в два счета. А почему? – Снова Володька принялся фехтовать указательным пальцем. – А потому что Кафтанов – дворянин!

Вот тут мне показалось, что оба мы сходим с ума, и я налили в пиалы на полпальца водки, и мы выпили.

– Ух! – сказал Кнопф, – Эх! Так вот, Кафтанов. Русский дворянин чует, что немцы в России должны водиться.

– Владимир Кнопф, почему вы не говорите по-немецки? Новогодняя ночь создана для таких чудес.

Oh, Tannenbaum! Oh, Tannenbaum!

Wie shon sind deine Blatter!

Моя милая мамочка знала всю песню, я же запомнил только две строчки и мотив. Но Кнопфу хватило. Он снова распустил губы и щеки.

– Вот оно как, Шурик, видишь. Уже и ты по-немецки…

– Не крути. Отвечай прямо, почему ты, Кнопф, не говоришь по-немецки? Может ты все врешь?

Я вынул из кармана револьвер, не торопясь, и не очень ловко подкрутил барабан так, что пуля стала против ствола, и наставил ствол Кнопфу в лоб.

– Ну, Кнопф, сознавайся, что не немец.

Володькино лицо расползлось совершенно. По-моему, у него даже затряслись щеки. Я нацелился под левую ключицу, и тут же левое плечо стало подрагивать. Я сдвинул ствол вправо, и та же трясучка началась в правом плече.

– Н-н-е выстрелишь.

Бес вселился в меня. Я налили водки ему и себе.

– Выпьем, Кнопф, напоследок.

Пощелкивая зубами по краю пиалы, Кнопф выпил, а я снова взялся за револьвер.

– Ты не немец. Подумаешь, Кнопф. Был бы ты настоящий… А ну, выходи из-за стола.

Кнопф едва слышно шептал что-то, а я прицелился ему в живот, и живот заходил ходуном!

– Ага! – сказал я. – Нет, Володька, ты не немец. Ты Кнопф. Вот ты кто! Немедленно, сию же минуту сознайся, что ты не немец!

И в этот момент всякая дрожь у Кнопфа прекратилась, он вскинул голову и послал меня. Помню, именно в тот момент у меня в голове полыхнула мысль о том, что если я тут же не выбью из Кнопфа отречения, то все пропало. Что пропало? Куда? Об этом я подумать не успел. Я подскочил к Володьке, сгреб его, прижал спиною к стене и принялся толкать ствол в сомкнутые губы.

– Не немец! Не немец! Не немец!

Володька мычал, вертел головой, и кровь уже показалась в уголках рта. Потом мы упали, он оказался сверху, но лежал колода колодой, а я по-прежнему остервенело толкал его револьвером. Вдруг Кнопф икнул, глаза его помутнели, и мне стало гораздо тяжелее. Я толкнул его, и он скатился. Тут мне в голову пришло, что Кнопф умер. «Кнопф! Кнопф!» – стал я окликать его, но тут меня долбануло по затылку и настала ночь.

Как видно, мое оглушенное состояние перешло в сон, и когда я открыл глаза, за окном светало. Кнопфа рядом не было. Я поднялся и вышел. На двери в чулан висел замок.

– С Новым годом, – сказал стоявший у двери Лисовский, и в чулане стукнул табуреткой Кнопф. И тоже меня поздравил.

– Володька, – спросил я, – Что это было?

– Дед Мороз приходил, – не без яду отозвался он из-за двери. Лисовский деликатно отвернулся и даже стал загибать пальцы, словно подсчитывая что-то. – Папаша твой, – с обидою продолжал Кнопф, – Папаша твой сначала меня оглоушил, а потом тебя по черепу двинул. Ну, чего ты на меня кинулся, чего набросился? Даже водку не допили… Тебя тошнит? А меня тошнит. Потому что который уже раз по одному и тому же месту той же самой хреновиной! Барабан, я думаю, это у тебя врожденное.

– Что?

– Людей по голове бить. Дурная наследственность.

У Кнопфа, видимо, и в самом деле что-то опрокинулось в башке. Он поканючил еще и стал грозить.

– Слышишь, Барабан? Ставлю тебя на счетчик. Я взаперти, а кто наследство получит? Я – наследник! А Заструга пусть подвинется. Выгода моя ежедневная, а? Барабан, я скотина! Я не был на похоронах! Что скажут родственники? О-о-о, там с этим строго, как строго, о-о!

Юный Лисовский по-моему испугался. Да и было чего!

Безумный Кнопф потребовал бы от меня таких действий, каких я без ужаса и представить себе не мог. Оставалось бросить все и бежать, сломя голову, к детям в монастырь…

– Барабанов, – раздалось из-за двери, – забинтуй мне голову. Водку мне отдай!

Старик поурчал, но дверь отомкнул. Голова Володьки была обвязана вафельным полотенцем, по которому расползались ржавые пятна. Он сделал два-три глотка прямо из горлышка.

– Пить с утра такое свинство, – сказал Кнопф, утирая губы. – Но ты меня должен понять. – Он протянул бутылку мне, пожал плечами. – Ну и как хочешь, а я – буду. Голова разбита в падении с табурета, – продолжил он, – Но с табурета я упал по причине битья в голову. – Он осторожно потрогал затылок. – Надо было у этого целителя еще поискать. Была у него еще бутылочка, ох, была…

– Кнопф, – осторожно начал я, опускаясь на корточки у стены. – О каком наследстве ты врал сейчас?

– Ты испугался. Думаешь, я затаскаю тебя по судам? Черт с тобой, Шурка, живи. Не ты здесь самый вредный. К твоему сведению, у меня теперь пивная в Праге. Что скажешь? Есть люди, которые не бьют Кнопфа по голове, а совсем наоборот.

Ну вот, кажется, и смерть неизвестного Смрчека становится в строку.

– Скажи мне, Кнопф, уж не братья ли славяне…

Затопали на крыльце, хлопнула дверь, и донельзя раздраженный Виталий Будилов возник около чуланчика.

– С Новым годом, – сказал он сухо.

– Явился, – отметил его появление Кнопф. – Небось все свои бутылочки пересчитал.

– Я далек от мысли, – проговорил целитель, и щеки его набухли гневно.

– Ну, нет! – с оттенком рыданья проговорил Кнопф. – Не надейся, сучья лапа. Именно мы к тебе забрались, и именно мы тебя обчистили.

– Кнопф снова пострадал. Мы замешкались с возвратом. Вы же видите.

Кнопф тем временем, кряхтя, размотал полотенце, натряс в ладонь водки, приложил к сокрушенному затылку.

– Щиплет, – сказал он трезво и просто. – Но тут же в голове у него снова соскочило. – Боже мой, боже мой! – заголосил он, взмахивая полотенцем. – Кто будет вести дела? Кто учитывать доходы? – И вдруг заговорил, словно читал с невидимой страницы: – Кем я окружен? Враги меня теснят и без жалости гонят. Они не знают ни порядка, ни пощады, и в беспорядке я пропаду вместе с ними!

– Вы дали ему водки и совершенно напрасно, – сказал Будилов.

– Я сокрушу этот дом и тех, кто в нем, уничтожу. Будет порядок, помрете вы от него, как тараканы.

– И по голове вы ему напрасно стучали. Мужчина он крепкий, но сколько же можно?

– Это не я. Мне самому досталось.

– Сколько событий. И кто же к вам забегал?

– Кой черт забегал! Это старикова работа.

– Вот. Я предупреждал. Ваш папаша человек незаурядный. Но почему же Кнопф толкует о делах и доходах?

И тут раздался гудок. Нормальный автомобильный сигнал.

Раскисший полупьяный Кнопф столбиком застыл на табурете и вдруг беззвучной молнией ударил в целителя, который закрывал собою путь из чулана. Будилов рухнул на крашеный пол с таким звуком, что у меня мелькнула мысль о смертоубийстве. Но я все-таки ухватил Кнопфа за лодыжку, и он заколотился на досках подобно большой рыбе. Где-то с краю мелькнул перепуганный Лисовский. Невредимый целитель, бранясь, вцепился в Кнопфа снизу, и вся эта мешанина рук, ног и ругани медленно поползла к выходу. «Погодите, ради Бога погодите!» – увещевал Будилов. Минуту спустя, когда Кнопф уже перетащил меня через порог чулана, Будилов загадочно пропыхтел: «Вам нечего бояться». В ту же минуту дверь в сени распахнулась, и осиянная снежным новогодним светом вошла барышня Куус. Мы застыли у ее ног, потом Кнопф поднялся на четвереньки и проговорил: «С Новым годом, Мария!», энергично встряхнулся, освободился и, перешагнув меня, скрылся в чулане. «Мир», – благостно сказал целитель, – «Так я заберу телевизор?» Он с достоинством заскрипел половицами, а Манечка присела рядом со мной.

– С Новым годом, – сказала она, когда чулан затворили. – Я все успела. Ох, какая жена у Наума…

Мы вышли на улицу, где ослепительное новогодие пахло яблоками и печным дымом. Снег без единой прорехи лежал так, будто на всей земле осталась только зима.

– Ваши дети здоровы, – сказала Манечка и принялась устраиваться в капюшоне. Она выбрала пряди из меховой тесноты, волосы тут же заиндевели. Манечке очень идет зима.

– Они в монастыре. Неужели это правда, и они в настоящем монастыре? О, как бы я хотела в монастырь! Нет, не на всю жизнь, а побыть там и вернуться. Только непременно так, чтобы никогда уж этого не забыть. Мы постояли у Манечкиной машины и по узенькой тропке двинулись, гуляючи, в сторону целительского домика. Благостный Будилов приветливо пошевелил нам с крыльца ручкой, но не стал досаждать приглашениями. Он поглядел сквозь растопыренные пальцы на солнце и исчез.

Манечка тем временем рассказывала, и выходило, что на самом деле ей удалось все. Мало того, выходило, что откладывать встречу с Ксаверием не следует, и что состоится эта встреча в Бобиной мансарде. «Стоит вам только позвонить», – разъяснила барышня Куус. Необходимость звонить Ксаверию очень мне не понравилась.

«Вот, вспомнила», – сказала Манечка и обернулась. Я шел за нею по тропке. «Кнопфа нужно отпустить, чтобы шел на все четыре стороны. Пока Кнопф тут, у нас, сделать ничего нельзя. Еще Наум сказал, что Кнопф несовместим с замыслом. С каким замыслом, Александр Васильевич?»

Хорошо ему в своей забегаловке с сероглазой женой из Череповца! А что делать мне?

Мы вернулись к дому целителя, и я, плюнув на этикет, свистнул, как бывало. Будилов точно ждал – выскочил на крыльцо без промедления, и мы о том, о сем поговорили.

«Я останусь с ребятами, и вы не о чем не тревожьтесь», – сказала Манечка на обратном пути. Я поцеловал ее крепко и звонко. «Ты повезешь нас с Кнопфом, а дети останутся с отцом».

В доме я упросил старика открыть чулан и рассказал Кнопфу про Ваттонена. «Ты отдаешь меня в батраки», – сказал Кнопф с неожиданной проницательностью, – «С кем ты связался, Шурик?»

Я пнул табуретку, на которой сидел нахохливший Кнопф. «Черт с тобой! Детьми своими клянусь, ты еще попросишься к Ваттонену».

Я устроил ему шину на правой руке от локтя до кисти, щедро забинтовал и повесил на шею. Правую ногу от колена до лодыжки я прибинтовал к обломку лыжи.

– Не исключена возможность перелома, – сказал я Конпфу.

– Ты ловкий. Кто ж тебя знал, что ты окажешься такой ловкий?

Я оделся, потом одел колченого Кнопфа, и мы вышли к машине.

– Старичок, ты забыл заклеить мне пасть. У первого гаишника я пущу такой крик…

– А я пущу пулю. Хватит трепаться, Кнопф.

До города мы добрались без приключений, только у буддийского храма нас остановил милиционер в тулупе. Он поглазел на Манечку, рассмотрел перебинтованного Кнопфа, махнул рукой и растворился в сыром морозе.

Ближе к Петроградской Кнопф заерзал. «Ты куда это меня? Ты это зачем?»

Мы въехали в тишайшую улицу Красного Курсанта, вползли в узкий, как голенище переулок, и я разбинтовал Кнопфа. Уже на безлюдном тротуаре он заупрямился и даже когда я угрожающе опустил руку в карман, продолжал сулить мне всяческие беды. Словно желая прихлопнуть автомобильную дверцу, я обошел Кнопфа и с силою поддал ему под зад носком лыжного ботинка. Затем я снова опустил руку в карман и мы зашагали. Когда Манечка, зашумев мотором, отъехала, Володька на секунду притормозил и обернулся. Я несильно толкнул его в плечо, и он споро зашагал в сторону Малого.

По крайней мере ясно было, что револьвер у меня стащил не Кнопф.

Да, в последний раз я держал револьвер в новогоднюю ночь, когда пугал Кнопфа и нудил его отречься от немецкого происхождения. После беспамятства я не сразу обнаружил пропажу, когда же спохватился, сильно грешил на старика. Потом – Анюта, чье бледное личико мелькало неподалеку всякий раз, стоило мне затеять разговор с Кнопфом. Я, пожалуй, был даже уверен в том, что револьвер подобрала Аня. Она ведь могла смотреть на эту вещь как на семейную собственность и даже утащить оружие у старика, случись ему и в самом деле завладеть им.

Не могу и сказать, как меня томило сознание того, что револьвер может быть у Анюты. Во-первых (я это прекрасно помню из детства), оружие, которым завладевают ребятишки, очень скоро становится самостоятельным, и в кого оно выпалит, угадать нельзя. К тому же изъять машинку у старика было бы совсем нетрудно. Да я и проверил все его карманы. Другое дело – Бусыгина. Сказать ей «Отдай!», так сказать, словно я сам видел, как она взяла, я не мог. Обыскать – это было немыслимо.

Во-вторых, я остался без средства управления событиями. Одно дело Кнопф, который допускает хоть малую вероятность выстрела и ведет себя с оглядкой, и совсем другое дело Кнопф взбунтовавшийся, получивший по голове и неподвижный, как колода.

«Долго еще?» – спросил Кнопф, поглядывая на меня искоса, а я подумал, узнай он сейчас, что я безоружен, и это была бы наилучшая проверка Володькиных замыслов. Но рисковать я не смел. «Сворачивай», – велел я. Мы стали в сумрачной подворотне, Кнопф расстегнул куртку и сунул руки в карманы. Володькины кисти прошли сквозь заранее прорезанную подкладку, я схватил их скотчем и застегнул на Володьке куртку. «Ты похож на шпану с замерзшими кулаками». «Я похож на человека, который влип», – отозвался Кнопф, и больше мы не разговаривали до самой двери в Бобину мансарду. Потом я отпер дверь, и мы вошли. Удивительно дело, в мансарде было тепло, стекла оставались целы, и многие из Бобиных вещей стояли на местах. Хотя кому было польстится на имущество художника? Я раскрыл кухонный шкафчик, пошарил в коробочке с надписью «Salt», достал оттуда длинный кристалл горного хрусталя. Я же когда-то его Бобе и подарил.

– Смотри, Кнопф, это от дурного женского глаза.

Кнопф вдруг оживился. Он задвигал под курткой склеенными руками.

– Живы будем, Барабан, ты мне эту штуку подаришь. Я с этой мымрой Алиской больше не могу. Она из меня кровь пьет.

– Ты оптимист, Володька.

В комнату я провел его, придерживая за локоть и непрестанно балагуря насчет того, как хороша Алиса и какой дурак Кнопф, что сделал себе врага из такой прельстительной дамочки. Но напрасно я боялся. Не было окровавленных простыней, не было удручающих следов последней схватки. Был только сор, точно Варахтин в один прекрасный день собрался и съехал.

Я подвел Кнопфа к замаскированной нише, выбросил оттуда опустевшие полки и велел Кнопфу устраиваться.

– Шутки кончены, – сказал Кнопф и, кряхтя, устроился, где велено. Я прошел к Бобе на кухню, выпустил из крана толстую струю ржавой, застоявшейся воды, наполнил чайник, зажег газ, отыскал Бобин чай и заварил питье немилосердной крепости.

– Итак, – сказал я, усаживаясь в засаленное Бобино кресло, – самое время начинать… – Я нарочно сказал это как можно громче, чтобы Кнопф услышал наверняка. Сказал – и прислушался. Но все было в порядке – Володька молчал. И тут же за входной дверью послышалось гулкое падение чего-то металлического, и это металлическое покатилось по ступенькам. И голос Ксаверия отчетливо прозвучал: «Виноват, виноват!» Я дождался, пока смолкнут грохот и топанье, аккуратно приотворил дверь и выдавился на площадку.

Этажом ниже перед клеенчатой дверью стоял Ксаверий Кафтанов с молочным бидоном. Он прижимал звонковую кнопочку, сам же внимательно глядел в сторону Бобиной двери. Мы безмолвно поклонились друг другу, Кафтанов отпустил кнопочку и стал подниматься. Тут до меня дошло, что за клеенчатой дверью оборвался трезвон, а стало быть, звонил Ксаверий всерьез.

– А если они откроют?

– Что вы, – серьезно ответил директор. – Они открыли бы мне в одном случае: если бы из мансарды бы вышли не вы. Здравствуйте, Александр Васильевич.

В мансарде я налил ему черного, как деготь, чаю, и Ксаверий Борисович, к моему удивлению, отказался от сахару. Я пригласил его в комнату, и он, не чинясь, прошел, осторожно позванивая стаканом в подстаканнике. Я снял куртку, повесил ее на спинку стула, сел и сделал приглашающий знак Ксаверию. Ксаверий, с интересом взглянул на Володькину куртку на своем стуле, и тоже сел, украдкой оглядев комнату.

– А скажите, уж не та ли это мансарда на Петроградской, где несчастного Анатолия…

– Так и есть, Ксаверий Борисович. А вот тут он лежал.

Тень набежала на чело Кафтанова.

– Я, знаете ли, рискую. Мое бездействие вызывает раздражение. Я же – жду. Я почему-то верю, что дети живы, здоровы и даже не особенно опечалены.

– Все получилось так неожиданно… Я растерялся…

Ксаверий со стулом придвинулся, потрепал меня по коленке.

– Но главное, что дети – целы.

Ах, как хотелось Ксаверию спросить! И я кивнул энергично.

– Целы все до одного. И знаете, наблюдать их так трогательно.

Ксаверий чуть обмяк на стуле, словно кто-то выпустил его из крепких объятий.

– А Владимир Георгиевич, так сказать, Кнопф… Он тоже…

– Жив, здоров и невредим. Мы с Кнопфом неразлучны.

Ксаверий опустил руки в карманы Володькиной куртки. Не хочу сказать, что он догадался обо всем, но немой вопрос его был ясен. Я кивнул ему. Он легко поднялся и широко и упруго зашагал по дощатому полу.

– Неожиданность парализует, – проговорил он. – А Кнопф, похитивший детей, это я вам доложу… Но я надеялся на вас, – поспешно добавил Ксаверий, – и не ошибся. Знаете, радость по поводу возвращения наших воспитанников будет так велика, что о Кнопфе могут и забыть. Совсем забыть. – Он рассмеялся. – Точно Владимира Георгиевича и не было. Ну а если вы, – Кафтанов поправил косо висевшую куртку Кнопфа, – предоставите его нам, то и благодарность будет нешуточной.

– Ксаверий Борисович, ваше доверие – нешуточное дело. – Ксаверий издал звук, какой испускают признательные коты. – Говорю вам без шуток, я буду гордиться тем, что вы сквозь обстоятельства разглядели во мне, именно во мне, порядочного человека. Но тем более хочется знать – как? Кнопф давнишний ваш сотрудник, а я – без году неделя…

– Ах, милый мой господин Барабанов, Александр Васильевич! – Кафтанов все так же энергично нарезал по комнате круги и вдруг пошел тише, потом еще тише и около Володькиного убежища остановился вовсе. Он стоял, словно силясь уловить испускаемые Кнопфом флюиды, потом кивнул и стремительно подошел к своему стулу.

– Что за история! – сказал он тихо и печально, но спохватился и тут же сменил тон. – Видите ли, Александр Васильевич, мы с вами не обучены читать в сердцах. Ну, что тут поделаешь? Но вот поступок, деяние, так сказать, это то же шило в мешке, его не утаишь. Затем поступок можно истолковать. Я, любезный мой Александр Васильевич, толкую поступки, а не смутные содрогания сердечных мышц. А вы бы взялись истолковать движения души Владимира Георгиевича? Вот то-то. Вместо этого вы приходите ко мне и говорите: «Вот ваши дети!» И я вправе, да, вправе считать истинным благородством именно это. Что же до чтения в вашем сердце, то, полагаю, и оно бы меня не разочаровало. Буду откровенен, я рад, что детей спасли именно вы. – Изогнутым указательным пальцем Кафтанов подхватил куртку Кнопфа и отбросил ее прочь на ободранное Бобино ложе. Отбросил прочь и уселся передо мною.

– А знаете, без вас в школе как-то пусто. Впрочем, я и без Кнопфа скучаю. Мы все, что ни говори, привыкли к его молодецким ухваткам. И вы бы, Александр Васильевич, привыкли. Досадно, что он оказался корыстолюбив. – Кафтанов хихикнул, – Алиса шипит, как кошка.

– А кто из нас не корыстолюбив?

Кафтанов лукаво взглянул на меня и погрозил пальцем.

– Корысть, голубчик, подразумевает свой единственный, глубоко личный, не совпадающий с другими интерес. Но стоит нам объединить свои корысти, найти в них нечто родственное, и вот уже перед нами общая цель.

«Хорошо сказал!» – написано было на лице у Ксаверия. Но я разрушил очарование.

– Ксаверий Борисович, положа руку на сердце… А вы бы поехали в Финляндию?

Ксаверий воззрился на меня, и что-то похожее на панику замутило его взор. Но, вглядевшись, он сообразил, что я – нормален.

– То есть, вот я, вот Финляндия… – забормотал он, силясь нащупать хоть какую-то логику.

– Да, вот – вы. Хотя, может статься, речь не о вас. Я и сам бы ответил на этот вопрос. Да вот никто не спрашивает. А когда не спрашивают, что толку говорить? Предложить человеку модель поведения. Тончайшую модель. Умнейшую модель. Такую, чтобы все нюансы были бы налицо, как спицы в велосипедном колесе, такую, чтобы все варианты изживались до убедительного финала. Чего лучше?

Но посадите в самую середку этой модели человека давно знакомого, смешного или неприятного. Ну, скажем, соседа, который мочится мимо унитаза. И что же? Да то, что все ваши безупречные построения можно будет отправлять на свалку. Скажите, пожалуйста, кто захочет отождествляться с человеком, писающим на пол?

Тут Ксаверий часто-часто заморгал, вывернул прорезанные карманы Володькиной куртки и показал их мне.

– Ну вот! – сказал я. – Вот именно! А если это к тому же обидчик? Нет-нет, лучше и не пытаться.

– Значит, вы полагаете, что будь на месте гадкого соседа я…

– Ну, конечно.

Ксаверий сделал губами так, будто обсосал куриную косточку.

– Бывают обстоятельства, – сказал он, обегая глазами комнату, – когда Финляндия хороша уже тем, что она – заграница. И близко.

– Лучше не скажешь.

– Хотя лучше бы подальше. Но ведь можно уехать поглубже.

– Нет, – сказал я жестко, – Поглубже – нельзя. Что есть, то есть.

– Ну да, – согласился малость ошалевший Ксаверий. – Но вы-то, я надеюсь…

– Я возвращаюсь и торжественно возвращаю детей.

– Чудно! Чудно!

Тут мне подумалось, что Ксаверию сейчас была бы кстати хорошая стопка водки. Но времени, времени не было. Между тем, предстояло не только сбагрить Кнопфа Ваттонену, но и доставить по известному адресу Анюту. Доставить так, чтобы никто не заподозрил меня в злом умысле, а это обозначало одно: Анюте Бусыгиной следовало от меня бежать. Голова пошла кругом. Кафтанов заглянул мне в глаза и забормотал что-то насчет утомления, двухнедельного отпуска… Потом сообразил, что задерживать меня не стоит. Зашаркал, затопал, стал прощаться. Я дождался, пока Ксаверий вызвонил свой эскорт из квартиры двумя маршами ниже, выпустил Кнопфа из заточения, и мы отправились.

У Манечки в машине я щедро декорировал Володьку бинтами и шинами, уселся рядом с ним и стал выдумывать способ, который разрешал бы все противоречия, не создавая новых. Можно было под благовидным предлогом отсадить Анюту в Манечкину машину, отвести ее куда сказано, а потом изобразить нападение-похищение. Всего-то и нужно было: прострелить себе что-нибудь не очень важное и окровавленному и бледному явиться к Кафтанову. Кнопф при этом сидит у дяди Юхана, и молва без колебаний называет похитителя. Все как будто бы выходило неплохо, но револьвер… Что ж револьвер… Сымитируем угрозу, притворимся, что на нас напали, изобразим панику, и машинка объявится. Главное – уследить, перехватить, чтобы все три пули не ушли в белый свет.

На душе стало легче, я заерзал, даже, помнится, сказал что-то задиристое, искрометное перебинтованному Кнопфу. Володька взглянул на меня неприязненно. «Слезами умоешься», – сказал он, поводя руками, как Голем. «Дурень, – отозвался я почти ласково, – Хлопоты закончились. Отдыхай». «А ты бы развязал меня, – попросил Кнопф, – Мне почему-то все время хочется прикрывать башку».

Честное слово, все обрадовались нашему приезду. А старик нахлобучил треух и засобирался.

– Я засиделся. Пора проветриться.

Дети, по-моему, тоже были не прочь поваляться в снегу. Я сказал им «Отставить!», незаметно перевесил стариков тулуп в каземат, где недавно маялся Кнопф, и пошел к целителю.

Будилов кружил по комнате, грохоча милицейскими башмаками.

– Нервничаю, – объявил он. – Минут уж сорок нервничаю. Ничего поделать не могу. Вы бы видели этого скотину Ваттонена! Глазки, как у носорога и сопит. Вам что, совсем не жалко Кнопфа?

– Нет, – сказал я твердо, – мы не станем унижать Кнопфа жалостью. В случае чего можете даже прикрываться им от Ваттонена.

Мы вышли из дому, и выяснилось, что трепетный целитель подготовился как следует. Рыжий пикапчик с надписью «Вторсырье» притулился у большого придорожного сугроба. Можно было идти за Кнопфом.

Как мне ни не хотелось этого, на улицу высыпали все. Старик непостижимым образом разыскал свой тулуп и расхаживал в стороне по снегу, как цапля по болоту.

Гурьбой мы вышли на дорогу, и я подумал, что массовые проводы Кнопфа выглядят по-идиотски. Да и ему было не по себе, коллега Кнопф сопел и ежился. Молчаливой вереницей мы обошли школьный автобус, Манечкин автомобиль. Надо полагать, это барышня Куус выгнала из укрытия нашу технику. Потом рыжий бок пикапа показался, и Володька, кажется, успел прочесть надпись «Вторсырье». Он перестал дергать плечами и надулся.

И тут зашумел двигатель. Кнопф помертвел, и губы его беззвучно зашевелились.

«В дом!» – заорал я не своим голосом. И тут же Кнопф и Будилов, схватившись за руки, парою припустили по дороге. Они пробежали мимо Манечки, которая прилаживала автомобильное зеркало, мимо Анюты, которая стояла рядом с ней, забежали за автобус и повалились в снег.

И вот оно! Из-за круглого бугра, осклизнувшись на повороте, выскочил микроавтобус.

Господи Ты Боже мой, как мне стало страшно тогда! Мне не было так страшно, даже когда начали стрелять. Я едва не обмочился, глядя, как из машины выбираются один за другим люди. Ноги вдруг превратились в дурацкие культяпки, и все-таки, едва передвигая ими по плотно укатанному снегу, я приблизился к Лисовскому, который, держа Нину за руку, безмятежно взирал на блестящий автомобиль. Нет, все, наверное, было не так уж и долго. Те люди не успели и взглянуть в нашу сторону, как я уже повалил в глубокий снег юную чету.

Когда же я выпрямился и перешагнул через распластанных в снегу детей, у Манечкиного автомобиля уже сцепились, и Манечкин голос отчаянно бился. И двое явившихся растаскивали девушек, отдирали их друг от друга. Я увидел занесенный кулак, и страх мой кончился. Сознание успело отметить присыпанных снежком Кнопфа и Будилова, пока я вырывался на дорогу из пышного сугроба. И те, что были у автомобиля, притиснули девушек и развернулись. Как видно, в голове у меня все перепуталось. «Оля! Оля!» – закричал я отчаянно. И тут, словно отозвавшись, хлестнул выстрел. Я еще успел удивиться, что стреляют совсем не оттуда, но увидел застрявшего в снегу старика. По другую сторону дороги он увяз по плечи в глубоком кювете, и мой револьвер был у него в руке. Не вздумай он стрелять и дальше, те, приехавшие, может, и не заметили бы его. Но старик с усилием развернулся и выстрелил еще. Помню, я похолодел, сообразив, что он запросто угодит в Манечку или в Анюту. Вместо того, однако, на бок повалился один из чужаков. Конечно же, конечно, это была случайность! Но один, один удачный выстрел обернул дело иначе. Девушки мои около автомобиля закричали, сцепились яростно с тем вторым, что остался на ногах. «Погоди!» – крикнул я старику, бросаясь через дорогу, – «Постой!» Он тоже выкрикнул что-то, вытянул шею и выстрелил. Как видно, стариков выстрел пришелся по бамперу. Уже падая рядом с ним на снег, я услышал звон металла и завывание уходящей рикошетом пули. И тут же человек у машины оттолкнул Манечку и Анюту, выхватил свой пистолет и три раза выстрелил в нашу сторону. Но наша стрельба не пропала даром! Освободившиеся девчонки пустились наутек, и Анюта уже скрылась за автомобилем. Уже и Манечке оставалось два шага, но зашевелился тот, кого первым выстрелом опрокинул старик. Я был на полпути к ним, когда он, приподнявшись, схватил барышню Куус за лодыжку. Она упала на раненого, и он закричал от боли. Тут добежал я, схватил Маню за плечи, поднял. Скрючившийся раненый не держал ее. «Быстрей!» – успел проговорить я, задыхаясь, и получил такой удар по голове, что услышал чудовищный треск собственного черепа. Темно стало.

Сознание вернулось, когда кто-то разлепил мне залитые кровью веки. Сквозь крутящийся в глазах фейерверк я разглядел довольную рожу Кнопфа.

– Где Манечка?

– Не разберу, – сказал Кнопф кому-то. – Хорошо ему треснули.

– Манечка, – повторил я из последних сил. Ко мне склонилось белое Нинино лицо. Такое белое, что меня затошнило.

– Марию Эвальдовну увезли, – проговорила Нина, и две слезы упали мне на лицо.

– Их перепутали, – всыпался Кнопф. – И немудрено. Такая заваруха… Но надо валить, Барабан. Они же поймут, что обмишурились.

– Где старик? – я приподнялся и сел, раскинув ноги. Аня Бусыгина опустилась рядом со мною на коленки и очень серьезно и спокойно проговорила: «Там».

– Папа! – окликнул я его.

– Брось, Барабан, – раздался сверху голос Кнопфа. – Три пули. Ему бы и одной… А тут – три.

Кое-как я встал, перешел дорогу и сел в снег рядом со стариком. Пули разворотили тулуп на груди, но снег был чист. Как видно, кровь ушла в овчину. Неестественно прямая рука с револьвером уткнулась в снег. Я распрямил стариковы пальцы, забрал оружие.

– Прошу прощения, – сказал подкравшийся сзади целитель, – раз уж так сложилось, не поспешить ли нам?

Я принялся разгребать снег вокруг старика.

– Безумие, – сказал Будилов, – они вернутся, и все мы вдоль дороги будем торчать, как пеньки.

– Шурка, – раздался голос Кнопфа, – они всех порешат.

Сдвинув на старике косматый треух, я поцеловал его в висок.


Дети уже были в автобусе. Кнопф ввел автобус в снежные колеи, подобрался к шоссе и стал. Он поманил Будилова, усадил его рядом с собою, и мы помчались.

* * *

– Метель нужна, вот что, – сказал Будилов, оглядывая цепочку следов, и минут через десять поземка заюлила у нас под ногами.

– Ах ты…! – выругался Кнопф. – Чем метели пускать, ты бы тех задурил, чтобы уехали.

– Глупость, – отозвался целитель. – Глупость несусветная. Как ваш череп? У Ваттонена на ферме я вами займусь, но кровь нужно стереть сейчас. Нет никакого расчета пугать Ваттонена. Снегом, Александр Васильевич, снегом. Оно и не без пользы.

Увязая в снегу, подошел Кнопф и сказал, что детям нужен привал. Будилов ткнул коротким пальцем в темную щетинку близкого леса.

– Там.

Володька прошел немного рядом со мною. Он попросил меня приподнять шапку, хмыкнул.

– Я понимаю тебя, как никто, – сказал негодяй Кнопф, и в голосе его было удовлетворение. – Бедный Барабанов, тебе даже негде прилечь. – он заглянул мне сбоку в лицо и неожиданно сказал, что с Манечкой все обойдется. – Уж я знаю, – добавил он и, словно спохватившись, замычал и быстро убрался к детям.

Почему мы не встали тогда на лыжи? Лыжи лежали в автобусе. Почему мы гуртом кинулись в эмиграцию к Ваттонену? Даже осмотрительный Будилов не сказал ни словечка, когда приткнувши автобус под елками, вся компания двинулась за ним в Финляндию. Объяснение единственное и позорное – мы испугались. Мы все были готовы бежать хоть на край света. Сделать у Ваттонена остановку и бежать. А не испугался один старик. Нет, Манечка тоже затеяла у своей машины поединок. Но почему старик засел в кювете? Как он успел это сделать? Откуда он узнал, что в этих людей можно стрелять? Не требовалось ему разрешение, вот что…

Среди маленьких, чуть выше человеческого роста елок мы остановились.

– Мы почти пришли, – сказал Будилов, отпыхиваясь.

– Бедный наш автобус, – сказала Нина, – что-то с ним будет?

– Что с нами будет? – проговорил Кнопф.

Аня подошла ко мне и носовым платком принялась оттирать запекшуюся кровь.

– Вот лес, – сказал целитель голосом конферансье. – Этот лес посадил Ваттонен. Не вздумайте ломать ветки. – Он поглядел на детей, на комки красного снега возле меня. – Там тепло, – сказал он. – Там тепло и сыр с горячим какао. У этого Ваттонена сыру…


Юхан Ваттонен встретил нас сразу за леском.

– Оххо! – сказал он, когда вся компания вышла из хвойного сумрака. Ваттонен был на лыжах, он скользнул к Будилову, потрепал его по плечу и сказал длинную финскую фразу.

– Что ж тут поделаешь? – молвил целитель. – Но с другой стороны все без обману. Ваттонен, вот Кнопф. Кнопф, это Юхан Ваттонен. Вы понравитесь друг другу.

От удара и от холодного ветра голова у меня разболелась необычайно. К тому же я представил себе, каково это: ждать одного Кнопфа, а заполучить семерых, из которых четверо – озябшие перепуганные дети. Я нагнал Ваттонена и вложил револьвер в широкую жесткую ладонь. Ваттонен поморгал на оружие.

– Оххо?

– В знак благодарности, Юхан. Это сверх программы. Фермер покивал, скользнул взором по следам недавних повреждений у меня на голове и вдруг решительно скользнул в узенькую ложбинку, из которой мы только что выбрались.

Вот тебе на! Ложбина оказалась прудом. Ваттонен нащупал под снегом жердину, потянул ее, и над аккуратной четырехуголььной прорубью, трясясь и рассыпая снег, поднялась дощатая крышка. Ваттонен стряхнул с ладони револьвер. Револьвер негромко булькнул.

– Спас-сибо, – сказал он мне, вернувшись.

* * *

Полагаю, что в ту ночь, первую ночь у Ваттонена, наш хозяин обдумывал одно: кому нас сдавать пограничникам или полиции? Из окошка в нашей с Кнопфом комнатенке я видел, как он слонялся по двору и все проверял свои сараи и хоронушки, гремел пустыми серебристыми бочками.

– Шустрит, – сказал Кнопф у меня за спиной. – Нет, Барабан, этот нас не заложит. Этот нас ночью по одному передушит, в кадушках засолит и – под лед. Или думаешь постесняется?

– Уйду я отсюда, вот что, – сказал Кнопф через четверть часа, – Ты, Шурка, сам мозгами раскинь. Эти, которые… ну, стреляли и твою барышню увели, они же меня тоже могли, но не стали. Значит, я им не нужен, и бояться мне нечего. Это раз. Теперь – два. Следы метель не замела, очень глубокие следы. Внизу под лесенкой – фонарь. Я фонарь возьму и по следам, и по следам! Только вы меня и видели. А потом в автобус и домой.

Я только рукой махнул. Объяснять Кнопфу, что при первом выстреле они с Будиловым спрятались так проворно, что мерзавцы не видели их и не могли видеть, было выше моих сил. Я лишь показал Кнопфу ключи от автобуса и снова убрал их. Коллега поерзал, поворчал и сварливо заметил, что я бы на его месте непременно стал драться.

– Бабским чулком по голове, – проговорил он. – Ты бы еще кирпич в бюстгальтер завернул… Тьфу!

– Ну и черт с вами, – сказал он минуту спустя, – Все равно у меня носки мокрые. А потом у дяди Юхана только я на законных основаниях, а вы подселенцы. Вот вы и думайте.


А между тем, именно Ваттонен огромный, как валун, додумался, что делать с нашей оравой. Нет, он не побежал ни в полицию, ни к пограничной страже. Четверо детей и трое взрослых, из которых у одного разбита голова, и ни у кого нет надлежащих бумаг – жаловаться на появление такой компании было бы слишком нерасчетливо. Вот почему, когда настало утро, Юхан Ваттонен безмолвно наблюдал за нами. Как бы мы ни перемещались по его подворью (а мы, помня вчерашние страхи, старались держаться кучей), наш носорожистый хозяин занимал такую позицию, что видел и слышал всех. Бог весть, что он понял из наших судорожных разговоров, но главное Ваттонен сообразил: мы были не в силах хоть как-нибудь распорядиться собою. Страх вчерашнего был так велик, что даже Манечка, даже врытый по грудь в снег, трижды простреленный старик явились на окраине памяти только к вечеру.

«Тебе-то что, – сказал коллега Кнопф, – тебе по башке треснули, ты и не слышал, как они стреляли. Ух, Шурка, как они стреляли! Будилов, как хомяк какой, так в снег и закапывался, так и закапывался…»

Одним словом, ближе к обеду Юхан вывел из гаража квелый лендровер, дал знак толкавшимся на дворе ребятишкам, чтобы отворили ворота, и укатил.

Вот это самое открывание-закрывание ворот по мановению ладони поразило меня более всего. Не мог вчерашний страх так переменить их, не мог и все тут.

Будилов, узнавши про отъезд Ваттонена, закатил истерику. Мотался по двору и причитал: «С кем я связался! С кем связался!» Потом вспомнил, что на нем нет шапки, и убежал в дом. Слышно было, как он топочет там и грозится немедленно уйти.

Однако – остался, хотя видимых препятствий на пути в отечество не было. Никто за нами не надзирал, и в расфасованном протестантском хозяйстве Ваттонена легко было отыскать и шапку, и варежки, и фонарик, который, кстати, так и дожидался своего часа под лестницей. Или мне только казалось, что не было надзирающего ока? Несомненно, несомненно! Уже в тот день, первый день нашей финской эмиграции у Володьки обнаружилась способность метать орлиные взоры. Он словно бы примеривался, словно бы прикидывал, какие образцы нам подойдут, в какие схемы уложимся мы. И когда на него смотрели, не тряс своей поврежденной головушкой, как накануне.

Мы ждали Ваттонена до сумерек, ждали, когда стемнело, и за высоким забором запели доильные агрегаты. Какие-то невидимые люди доили коров Ваттонена в то время как он… Мне. Помнится, стало крепко не по себе. Еще никогда в жизин я не зависел так бесповоротно от человека. Да еще от такого, с кем и слова сказать нельзя.

Тем временем Кнопф, которого, как ни странно, все меньше тяготило сидение у Ваттонена, настойчиво, раз за разом обходил дом. Голос его слышался то наверху, где пытались уединиться дети («А ну, представили себе, вообразили: серебряная нить выходит из маковки и вытягивает позвоночник в струнку… Что за сутулость!» То в крохотной спаленке, где томился Виталий Будилов. («Прошу прощения. Виноват» – говорил Кнопф и ляпал дверью) Иногда он набегал на меня и вздыхал укоризненно.

Потом на стене гостиной Кнопф заметил распятие. «Вот тебе и раз», – непонятно чему удивился Володька и снял распятие со стены.

– Барабан, – сказал он с искренним восторгом, – оно разбирается.

Кнопф отделил от креста фигурку Спасителя, снял терновый венчик, разложил все на столе.

– Вот как, – сказал он, – вот до чего. Религиозный конструктор.

Тут-то и явился Ваттонен. Он бесшумно вошел в гостиную, забрал у Кнопфа распятие и, приговаривая что-то по-фински, вернул его на место.

– Ну, вот, – сказал коллега Кнопф, – совсем другое дело.

А Ваттонен вышел и вернулся уже с целителем. Тот дулся. Ваттонен потрепал его по плечу, проворно поднялся наверх и привел детей.

– Лишь силою обстоятельств… – целитель наш попытался выскочить из-под руки дяди Юхана, но тот даже не заметил этой суеты. Осияв нас всех необычайным голубым взглядом, Ваттонен проговорил длинную фразу. «Та-ак», – завершил он ее и посмотрел на Будилова. «Дальше! – махнул Будилов рукою, – Буду я тут еще…» Он кивнул величественно, подобно тому, как это бывает, когда солист, опершись на рояль, продышится, и воздух в его груди уже сгустится в звуки. И Юхан Ваттоннен в ответ на это проговорил абзац и завершил его: «Та-ак». У целителя в глазах затеплился интерес, но и тут он сдержался. Только посулил: «Вот уж будет вам…» и снова кивнул Юхану. Так они вели свой удивительный диалог, и чем больше распалялся Юхан Ваттонен, тем яснее был ехидный интерес в глазах целителя Будилова. Наконец, хозяин наш закончил свои речи и тряхнул Будилова тихонько, как бы напоминая, что настал его черед.

– Вот история, – сказал тот. – Я-то, конечно, уйду. Только вы меня и видели. Однако предупреждаю, Юхан придумал такую штуку, что кое-кто, может, захочет вернуться под обстрел.

Загрузка...