Николай I

Глава тринадцатая. ЧТО СКРЫВАЛИ «СЕКРЕТНЫЕ КОМИТЕТЫ»?

«Нашему времени достался в удел — в награду или наказание, покажет время, — вопрос самый привлекательный и самый опасный… я разумею вопрос о свободе». Так начиналась не речь на тайной сходке постдекабристской оппозиции. Так начиналось «Слово в день рождения Благочестивейшего Государя Николая Павловича», произнесённое 25 июня 1832 года архимандритом Иннокентием в Киево-Печерской лавре. И продолжалось в том духе, что именно «августейший виновник настоящего торжества» «для того, кажется, и воздвигнут Промыслом не в другое, а в наше время, дабы среди треволнений всемирных быть верховным блюстителем истинной Свободы народов и Царей»[318].

По стечению обстоятельств именно в 1832 году закончил свою работу Комитет 6 декабря — в некотором роде «приготовительный» к решению главного вопроса о свободе в России XIX века: свободе миллионов крестьян от крепостной зависимости. Комитет не разработал каких-либо законодательных актов по крестьянскому вопросу, однако всерьёз обсудил (и передал на рассмотрение императору Николаю) записку М.М. Сперанского о последовательных мерах по улучшению положения крепостных. Идея Сперанского о том, что нужно сначала устроить быт казённых крестьян, а потом по их образцу «привести крепостных крестьян в то же положение, какое будет определено для казённых», была поддержана Комитетом[319]. И отложена до лучших времён.

Новый поворот сюжета последовал в 1834 году. Именно тогда в Петербург приехал после обустройства дел на южных границах России один из самых энергичных и одарённых деятелей николаевской эпохи — Павел Дмитриевич Киселёв. «Как сейчас вижу его таким, каким он был, когда вернулся, — вспоминала великая княгиня Ольга Николаевна, — красивый мужчина лет около сорока, с выразительными глазами, очаровывающий собеседника, о чём бы он ни говорил. Совершенно независимый в своих взглядах, всегда полный блестящих идей, образованный и в то же время всегда готовый научиться ещё чему-нибудь, он даже в разговорах с Папа, который с ним очень считался, сохранял свою независимость… С этих пор в течение пятнадцати лет он оставался всегда дорогим гостем нашего дома. В разговорах с глазу на глаз Папа любил противоречия, даже охотно вызывал на них, и он особенно любил свободную манеру Киселёва в разговорах»[320].

Беседуя с Киселёвым о его отчёте по делам управления в Дунайских княжествах, Николай вдруг заметил:

— Меня особенно заинтересовало одно место: это то, в котором ты говоришь об освобождении крестьян; мы займёмся этим когда-нибудь; я знаю, что могу рассчитывать на тебя, ибо оба мы имеем те же идеи, питаем те же чувства в этом важном вопросе, которого мои министры не понимают и который их пугает.

Затем Николай указал на заполненные папками-«картонами» полки его кабинета:

— Здесь я со вступления моего на престол собрал все бумаги, относящиеся до процесса, который я хочу вести против рабства, когда наступит время, чтобы освободить крестьян во всей империи…

В воспоминаниях, написанных в 1864 году, Киселёв добавляет детали к картине этой встречи: «При вечернем разговоре… Император Николай Павлович изволил мне сказать, что занимаясь подготовлением труднейших дел, которые могут пасть на наследника, он признаёт необходимейшим преобразование крепостного права, которое в настоящем его положении более остаться не может. "Я, — продолжал Государь, — говорил со многими из моих сотрудников и ни в одном не нашёл прямого сочувствия; даже в семействе моём некоторые (Константин и Михаил Павловичи) были совершенно противны. Несмотря на то, я учредил комитет из 7 членов, для рассмотрений постановлений о крепостном праве. Я нашёл противодействие… Я вижу, ты этим делом занимался и тем положил основание к будущему довершению этого важного преобразования; помогай мне в деле, которое я почитаю должным передать сыну с возможным облегчением при исполнении, и для того подумай, каким образом надлежит приступить без огласки к собранию нужных материалов и составлению проекта или руководства к постепенному осуществлению мысли, которая меня постоянно занимает, но которую без доброго пособия исполнить не смогу… Я неопытен, но твёрдо уповаю на внушение Всевышнего, который нас просветит и направит"».

Киселёв был настолько впечатлён этим разговором, случившимся «в минуту откровенности» государя, что запомнил и день, и время беседы: 9 мая 1834 года, между половиной девятого и десятью часами вечера[321].

Ещё через два года Николай сказал Киселёву: «Ты будешь мой начальник штаба по крестьянской части»[322].

О том же самом в отчёте за 1834 год указывало информационно-аналитическое ведомство Бенкендорфа: «В 1834 году было много примеров неповиновения крестьян своим помещикам, и почти все такие случаи… происходили не от притеснений, не от жестокого обращения, но единственно от мыс ли иметь право на свободу… Могут явиться неблагоприятные обстоятельства: внешняя война, болезни, недостатки; могут явиться люди, которым придёт пагубная мысль воспользоваться сими обстоятельствами ко вреду правительства и тогда провозглашением свободы из помещичьего владения им легко будет произвести великие бедствия. Благомыслящие люди ожидают, что бдительное правительство наше не упустит из вида сие важное для спокойствия России обстоятельство. Они понимают всю трудность дела и с какою крайнею осмотрительностью надлежит в сём случае действовать, дабы не возбудить пагубного между крестьянами волнения, ибо крестьянин наш не имеет точного ещё понятия о свободе и волю смешивает со своевольством… Впрочем, высшее наблюдение имело обязанность указать лишь на сие обстоятельство, важное для будущего счастья России; но какими мерами может быть достигнута благотворная цель уничтожения крепостного права, это подлежит уже соображениям мудрого правительства»[323].

«Какими мерами» не знало тогда не только «высшее наблюдение» Бенкендорфа. Средства для улучшения состояния крестьянства ещё надо было изыскать. Так в марте 1835 года и появился «Секретный комитет для изыскания средств к улучшению состояния крестьян разных званий» во главе с одним из самых добросовестных высших чиновников — графом Илларионом Васильевичем Васильчиковым. Комитет выработал общую политику по отношению к разным категориям крестьян — «установление для крестьян верного и со всею осторожностью размеренного перехода от одной степени на высшую и, так сказать, нечувствительного возведения их от состояния крепостного до состояния свободы», — но разрабатывать конкретные шаги не торопился. Для членов Комитета «поспешность, необдуманные распоряжения и даже одно имя свободы, рано произнесённое, могут иметь последствия гибельные»[324].

Тем не менее Киселёв добился признания идеи «двуединой» реформы крестьянства, которую намечал ещё Сперанский в Комитете 6 декабря. Сначала государство должно было провести обустройство подчинённых ему государственных крестьян (а это почти 40 процентов всех крестьян России), а затем, используя полученный опыт, обустроить и владельческих крестьян по испытанным образцам.

А между тем осведомлённое «высшее наблюдение» графа Бенкендорфа продолжало предупреждать: «Весь дух народа направлен к одной цели, к освобождению… Вообще крепостное состояние есть пороховой погреб под государством, и тем опаснее, что войско составлено из крестьян же». Третье отделение приводило «мнение людей здравомыслящих» о необходимости подготовки отмены крепостного состояния. «Начать когда-нибудь и с чего-нибудь надобно, — докладывал Николаю Бенкендорф, — и лучше начать постепенно, осторожно, нежели дожидаться пока начнётся снизу от народа. Тогда только мера будет спасительна, когда будет предпринята самим правительством тихо, без шуму, без громких слов и будет соблюдена благоразумная постепенность. Но что это необходимо и что крестьянское сословие есть пороховая мина, с этим все согласны»[325].

На проведение реформы государственных крестьян ушли 1837—1841 годы. Казённые крестьяне получили больше свободы в местном самоуправлении, Киселёв был пожалован графским титулом и награждён высшим орденом Святого Андрея Первозванного. Теперь он стоял во главе Министерства государственных имуществ, созданного императорским повелением специально для его проекта.

Увы, в самом проекте реформы содержались противоречия, обусловившие в дальнейшем её изъяны. Принцип расширения крестьянской правоспособности соседствовал с принципом казённого попечительства, и постепенно бюрократическая опека взяла верх над движением к гражданской свободе. Чиновничье бремя над государственными крестьянами не ослабло, а усилилось. 20 января 1843 года Николай читал в ежегодном отчёте «высшего наблюдения»: если «прежде целый уезд жертвовал для одного исправника и двух или трёх заседателей», то «ныне на счёт крестьян живут десятки чиновников». Если «прежде правосудие, или, точнее сказать, расправа шла скорее», то «теперь жалоба обиженного крестьянина, пока достигнет (если достигнет) до палаты Государственных имуществ, должна пройти через три инстанции… Таковое мытарство только разорительно для крестьянина»[326]. Благие намерения верховной власти — Николая, Киселёва — в очередной раз оказались бессильны против бюрократии, тех «ста тысяч столоначальников», которые, по выражению императора Николая, реально правили страной.

В деятельности киселёвского министерства и всех «Секретных комитетов» видна одна из характерных особенностей николаевской внутренней политики — политики эпохи традиционных обществ: император действовал так неторопливо, будто время застыло, как Нева зимой. Николай не раз высказывал свой принцип: «Ничего наудачу не начинать, и лучше откладывать до времени, когда успех несомненен; словом, так вести дело, чтобы сделав шаг вперёд, отнюдь назад не идти»[327].

Но рано или поздно нужно было переходить от государственных крестьян к владельческим. Секретный комитет, обратившийся к их положению, собрался по повелению Николая 16 ноября 1839 года. Желание императора ради всеобщего спокойствия «всё дело сохранить в совершенной тайне» привело к созданию названия-маскировки: «Комитет о повинностях в казённых имениях западных губерний». Николай потребовал от Комитета улучшить старый, 1803 года, «Закон о вольных хлебопашцах». Он хотел облегчить условия, при которых помещики могли бы — при наличии собственного желания! — освобождать крепостных. Более того, император предложил ввести для помещичьих имений «инвентари», то есть государственную опись «всех совокупных вещей, необходимых для ведения хозяйства» — первый шаг для будущего справедливого дележа имущества при планируемом «разводе» помещиков и крестьян. Высочайшая резолюция на отчёте о заседаниях Комитета гласила: «Ежели от сего будет некоторое стеснение прав помещиков, то оно касается прямо блага их крепостных людей и не должно отнюдь останавливать благой цели правительства»[328].

Материалы Комитета показывают, что император считал тогда возможным только освобождение крестьян за выкуп и без земли[329]. Землю они в дальнейшем получали бы в аренду, в обмен за определённые повинности. Важнейшим основанием освобождения крестьян — объявлял Николай Комитету свою позицию — должно быть «собственное желание помещиков на увольнение крестьян». Изложив свою точку зрения, император стал ждать итогов дискуссий в Комитете. Итогом стал Указ об обязанных крестьянах 1842 года. В нём сумма векторов политических мнений сложилась в идею о том, что крестьянин может получить и землю, и волю — но только исключительно с согласия его помещика и за обязанность выполнять определённые повинности. Киселёв назвал этот указ «предисловием или вступлением к чему-нибудь лучшему или обширнейшему впоследствии времени».

Подводя итоги работы Комитета, Николай начал со ставшей знаменитой фразы: «Нет сомнения, что крепостное право в нынешнем его у нас положении есть зло для всех ощутительное и очевидное; но прикасаться к оному теперь было бы злом, конечно, ещё более гибельным… Но если настоящее положение таково, что не может продолжаться, а решительные к прекращению оного меры, без общего потрясения, невозможны, то необходимо, по крайности, приуготовить средства для постепенного перехода к иному порядку вещей и, не устрашась пред всякою переменою, хладнокровно обсудить её пользу и последствия… Всё должно идти постепенно и не может и не должно быть сделано разом или вдруг»[330].

Именно в 1842 году Николай почувствовал, насколько взаимосвязаны попытки реформирования общественного устройства страны. Как вспоминала Ольга Николаевна: «Папа непременно хотел облегчить участь солдат и дать крестьянам крепкие руки и свободный труд. Для этого он проектировал сбавить на 15 лет 25 лет солдатской службы, как это учредил Пётр Великий. Ему отвечали, что свободному солдату не место подле крестьянина ввиду того, что всё земледелие зиждется на системе барщины, которой солдат никогда не подчинится. Папй сказал Саше: "Я могу умереть со дня на день; я не хочу тебя обременять делом, которое так затруднительно и неразрешённо и к тому же тебе не по душе". Долго обсуждали этот вопрос, пока наконец не пришли к заключению, что нужно образовать нечто вроде прусского ландвера (подготовка военнослужащих запаса. — Д. О.). Однако ввиду наших аграрных условий это было преждевременным решением и привело к образованию пролетариата, до тех пор неизвестного в России. Никто не хотел брать ночным сторожем или на какую-нибудь другую работу людей, которые каждый момент могли быть призваны. Громадные расстояния в нашей стране, потеря времени, вызванная необходимыми формальностями, и многое другое сделали почти невозможным для этих отпущенных на свободу людей найти себе службу»[331].

К середине 1840-х годов Николай всё ещё верил, что сможет «возбудить добрую волю помещиков», что Указ об обязанных крестьянах получит широкое распространение. В 1847 году, принимая в своём кабинете депутацию смоленского дворянства, он объявил: «Я говорю с вами, как первый дворянин в государстве; но крестьянин, находящийся ныне в крепостном состоянии, утвердившемся у нас почти не по праву, а обычаем чрез долгое время, не может считаться собственностью, а тем более вещью; следственно моё желание… чтобы дворянство помогло мне в этом деле, столь важном для развития благосостояния отечества нашего, постепенным переводом крестьян из крепостных в обязанные… ибо я убеждён, что такой переход должен предупредить крутой перелом». В общественных кругах передавали концовку речи Николая ещё более резкой: «Лучше нам отдать добровольно, нежели допустить, чтобы у нас отняли. Крепостное право причиною, что у нас нет торговли, промышленности».

Делегаты оказались крайне смущены таким заявлением и ответили как можно более дипломатично и обтекаемо: «Как поручение наше ограничивается только изъявлением верноподданнической признательности… то и не смеем учинить что-либо в предмете столь важном от своего лица собственно, а потому испрашиваем теперь Вашего высочайшего соизволения посоветоваться, по прибытии в губернию, с губернским предводителем»[332].

Насколько дворянство было подвержено увещеваниям императора, понятно из скромных цифр: за всё время из тридцатимиллионной массы крепостных помещики отпустили менее двадцати пяти тысяч душ «обязанных крестьян». Ответ смоленского дворянства Николаю был верноподданническим и обтекаемым: «Дворянство… верное своему Государю, готово содействовать деятельно и усердно всеми зависящими от него средствами благотворным намерениям правительства… Если же никто из помещиков не воспользовался правом, предоставленным Указом <об обязанных крестьянах>, то на это существуют причины, от них не зависящие». Среди причин указывались «низкое нравственное и умственное состояние народа, не имеющего понятия о свободе в смысле гражданском, а понимающего его как вольность… народа, не признающего, что земля есть собственность помещиков… но убеждённого, что земля есть Божья; убеждения такие грозят гибелью государству». Дворянство считало, что предложенный императором перевод крестьян разрушит хозяйственные отношения, разорит и дворян, и самих крестьян[333].

Гораздо больше радости и оптимизма было в либеральных кругах. Виссарион Белинский сообщал обо всей истории со смоленским дворянством в Париж Петру Анненкову (а значит, ещё и эмигрантам Михаилу Бакунину и Александру Герцену) как главную политическую новость: «В правительстве нашем происходит большое движение по вопросу об уничтожении крепостного права. Г<осударь> и<мператор> вновь и с большею против прежнего энергиею изъявил свою решительную волю касательно этого великого вопроса. Разумеется, тем более решительной воли и искусства обнаружили окружающие его отцы отечества, чтобы отвлечь его волю от этого крайне неприятного им предмета. Искренно разделяет желание г<осударя> и<мператора> только один Киселёв»[334] …

Анненков вспоминал, что именно тогда, в середине 1840-х годов, «крестьянский вопрос пытался впервые выйти у нас на свет из тайных пожеланий и секретного канцелярского его обсуждения: составлялись полуофициальные комитеты из благонамеренных лиц, считавшихся сторонниками эмансипации, принимались и поощрялись проекты лучшего разрешения вопроса, допускались, под покровительством министерства имуществ, экономические исследования, обнаружившие несостоятельность обязательного труда, и проч. Всё это движение, как известно, продержалось недолго, обессиленное сначала тайным противодействием потревоженных интересов, прикрывшихся знаменем консерватизма, а затем окончательно смолкшее под вихрем 1848 года, налетевшим на него с берегов Сены, который опустошал преимущественно у нас зачатки благих предначертаний»[335].

Предложенные Николаем «инвентари», то есть «Правила для управления имениями по утвержденным для оных инвентарям», Киселёв начал аккурат но вводить в юго-западных губерниях Российской империи с мая 1847 года. Это был опыт государственного регулирования отношений между помещиками и крепостными для их возможного использования во всероссийском масштабе. «Правила» определяли количество земли, которую помещики должны были предоставлять крестьянам для работы, устанавливали размеры крестьянских повинностей…

Вмешался революционный 1848 год. Он, быть может, и не охладил интереса Николая к крестьянскому вопросу, но отодвинул его на второй план. Ведь вопрос этот оставался для императора подчинённым идее прочности государственной власти, стабильности империи, остающейся опорой порядка для всей Европы — тем более среди бури европейских революций 1848—1849 годов.

В личных разговорах император по-прежнему говорил, что не желал бы умереть, не завершив этого «великого начинания», но что для этого ему нужно хотя бы десять мирных лет. «Три раза начинал я это дело, — жаловался Николай Киселёву в 1854 году, — и три раза не мог продолжать, видно, это перст Божий». Сыну Александру он скажет в том же году: «Я не доживу до осуществления моей мечты; твоим делом будет её закончить». Министр Александр Егорович Тимашев, увековеченный Алексеем Константиновичем Толстым в «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева», отвечая на вопрос: «Откуда явилась у императора Александра Второго мысль освободить крестьян?» — совершенно ясно объяснял: «Мысль эта унаследована от его державного родителя, который во всё время своего царствования имел постоянно в виду упразднение крепостного права. Император Николай своим светлым умом сознавал всю громадность этой реформы и потому считал необходимым соблюдение постепенности…»[336] Примечателен также и тот факт, что второй сын императора Николая, Константин, едва став председательствующим Главного комитета по крестьянскому делу, немедленно отправился в Петропавловский собор — и «над могилою нашего бесценного Папй долго и усердно молился о ниспослании… сил свыше». Молитва «в этом святом месте», как он сам вспоминал, помогла ему собраться с силами. Это было в самый канун освобождения крестьянства, 10 октября 1860 года[337].