Николай I

Глава шестнадцатая. «ЖАНДАРМ ЕВРОПЫ»

Александр I оставил Николаю нечто вроде «внешнеполитического завещания». Его главной заботой была безопасность Европы, в том числе и России, как её составляющей. Перед своей последней поездкой на юг в 1825-м император наставлял преемника: «В Европе повсюду революционное настроение умов. Оно проникло в Россию, хотя и притаилось. Мы должны при помощи Божественного Провидения усугубить свою бдительность и своё рвение. Государи ответственны перед Богом за сохранение порядка и благоустройства среди своих подданных. Тебе, любезный брат, предстоит довершить важное дело, начатое мной основанием Священного союза царей».

Николай трепетно относился ко всему, что считал завещанием старшего брата, и выполнял заветы Александра с особым старанием. Но при этом его личные черты и взгляды не могли не придавать своеобразия российской внешней политике. Не обладая дипломатическим даром Александра, не умея так тонко, как старший брат, вести политическую игру на европейской шахматной доске, Николай делал упор на военный авторитет России в Европе. «Прямодушие и честность — вот характеристика нашей политики» — Николай отметил эту фразу на полях учебного курса, приготовленного для чтения наследнику, и приписал своей рукой: «и нашей истинной силы» (etnotre veritable force).

Прямота внешнеполитических заявлений Николая на фоне общепринятой сдержанности и утончённости европейского дипломатического языка не вызывала восторга Западной Европы. Об этом царя информировал особый внешнеполитический раздел, появившийся в ежегодных «нравственно-политических» отчётах Третьего отделения именно в 1830-е годы. Для его создания ведомство Бенкендорфа использовало зарубежную агентуру, анализировало европейскую прессу, «делало внимательные расспросы всем иностранцам, прибывающим в наши владения». Из этих источников сводилась и ложилась на стол Николая информация о недоброжелательстве к России даже в «родственной» Германии. Там сплелись и «предания старинной политики германских народов», и «зависть, внушаемая величием и силою нашей империи», и агитация против России «партии революционеров», которые «постоянно появляющимися в Англии, Франции и Германии пасквилями, изображая Россию самыми чёрными красками, гнусною клеветою стараются вселить к ней общую ненависть народов… Ненависть эта не может не ослабить нравственное влияние России в сношениях с другими державами»[400].

Значительную роль в восприятии России, как восточной деспотии, прямо угрожающей свободе европейцев, сыграли тысячи и тысячи эмигрировавших в Европу участников Польского восстания 1830—1831 годов. Радикальный консерватизм Николая пришёлся на эпоху либерализации Европы (Июльская революция во Франции, перемена правления и парламентская реформа в Англии), для которой Россия с её приверженностью Венской системе международных отношений становилась символом «старого порядка». Это заметно повлияло на то, что «расправа над Польшей не была прощена Европой»[401]. В парижском особняке Ламбер князь Адам Чарторыйский, когда-то один из «молодых друзей» императора Александра I и российский министр иностранных дел, а потом председатель правительства восставших, создал «посольство несуществующего государства» и негаснущий очаг распространения неприязни к России. Это был один из центров польских эмигрантов, которые «возжигают искры восстания в Галиции и княжестве Познанском, покушаются умножить в Царстве Польском и Западных губерниях России идеи о новом мятеже и склонить в свою пользу умы значительнейших помещиков того края»[402].

В ту эпоху Адам Мицкевич создаёт свой образ «Руси-тройки», подхваченный Александром Герценом и бытующий в литературе по сей день[403]:

Исследователь Мартин Малиа в конце XX века признал: «Вторая четверть девятнадцатого века стала веком по преимуществу очернительнои западной литературы о России. Именно тогда проявились те негативные стереотипы и суждения относительно России, которые сохранились и до наших дней»[404].

Символом всей этой литературы стала книга романиста и публициста маркиза Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году»[405]. Как и многие западные и прозападные публицисты, Кюстин вроде бы целил в самодержавие, а попадал в Россию: «Прощение было бы опасным уроком для столь чёрствого в глубине души народа, как русский. Правитель опускается до уровня своих дикарей подданных; он так же бессердечен, как они, он смело превращает их в скотов, чтобы привязать к себе: народ и властитель состязаются в обмане, предрассудках и бесчеловечности. Отвратительное сочетание варварства и малодушия, обоюдная жестокость, взаимная ложь — всё это составляет жизнь чудовища, гниющего тела, в чьих жилах течёт не кровь, а яд — вот истинная сущность деспотизма»[406].

Правительство было обеспокоено поисками достойного ответа на нашумевшую книгу-памфлет. В России она была немедленно запрещена (и благодаря этому стала одной из самых читаемых в свете в сезон 1843—1844 годов). Сам император Николай, некогда принимавший де Кюстина, благосклонно беседовавший с ним, придерживался особого мнения. Он заметил, познакомившись с книгой: «Вся вина лежит только на мне, ведь я покровительствовал этому негодяю»[407]. Официально же было решено «взирать на всё, что публикуется о России, с совершенным равнодушием… нимало не заботясь ни о каких толках и слухах», поскольку, как заметил в том же 1839 году граф Нессельроде, «русофобия пройдёт, как прошли другие безумства нашего века»[408].

Мнения частных лиц казались Николаю не заслуживающими особого внимания. В 1835 году Николай наставлял наследника Александра: «Пренебрегай ругательствами и пасквилями, но бойся своей совести». Презрительное пренебрежение — вот позиция Николая по отношению и к международным, и к домашним говорунам. Характерен анекдот о пьяном мужике, буянившем в трактире. На попытку владельца урезонить его тем, что надо уважительно относиться к висящему на стене портрету государя императора, мужик ответил: «Плюю я на тебя и на портрет тоже!» Суд приговорил наглеца к жестокому наказанию, но Николай приговор не утвердил. Его резолюция была такой: «Вместо наказания сказать, что я на него тоже плюю»[410].

Николай хотел показать, что он «тоже плюёт на Кюстина». Когда прусские родственники советовали: «Вам надо завести орган, предназначенный для того, чтобы опровергать ту клевету, которая, несмотря на цензуру, постоянно подымает голову», его ответ был: «Я никогда в жизни не унижусь до того, что начну спорить с журналистами». При этом император чётко определил свою позицию в этом вопросе: «Хотя я плачу презрением за все личности (то есть личные нападки. — Д. О.) ко мне партикулярных лиц, никогда не потерплю, чтобы в лице моём могли обижать Россию даром те, кои представляют правительство»[411].

Но, даже не стремясь вступать в широкомасштабную «информационную войну» с европейским обществом, Николай готовился сразу к войне с революционной заразой. В 1833 году он поставил главную задачу политики России в Европе: «…строить оборонительную систему против революционных агитаций, направленных к низвержению всего социального порядка, основанного на положительном законе»[412].

Главные опасения и позицию Николая выразил известный российский дипломат барон Бруннов в курсе лекций для наследника престола: «Оплот, образуемый Австрией и Пруссией, падёт. Борьба мнений, происходящая на берегах Рейна, перенесётся на наши собственные границы. Словом, Россия, как ив 1812 году, будет вынуждена снова схватиться с Францией; но борьба эта, можно смело сказать, будет опаснее, чем тогда. Придётся не сражаться с врагом в открытом бою, а обороняться от более страшного противника. Мы станем лицом к лицу с революционным духом, глухо подтачивающим державы самые сильные. Существенная польза России требует, чтобы мы держали его в удалении от себя посредством стран, отделяющих нас от очага революции. Поддерживать между нами и Францией нравственную преграду, состоящую из дружественных нам держав и монархий, твёрдо основанных на началах, сходных с нашими, — таков истинный и постоянный интерес России»[413].

Главная надежда была на союз с дружественными монархиями. Николай добился новых соглашений между Россией, Австрией и Пруссией, восстанавливающих принципы Священного союза (созданного, напомним, после низложения Наполеона, на Венском конгрессе в 1815 году для сохранения установленного мирового порядка). В 1833 году на встрече в австрийском городке Мюнихгреце (ныне чешский Мнихов Градишт) монархи подтвердили свою готовность «поддерживать власть везде, где она существует, подкреплять её там, где она слабеет, и защищать её там, где на неё открыто нападают»[414]. Было оговорено, что государь любого из договаривающихся государств имеет право (но не обязан) позвать на помощь соседей в случае внешних или внутренних угроз, а соседи могут удовлетворить или отвергнуть просьбу «сообразно собственным интересам и обстоятельствам».

Это было важным отличием от идей 1815 года, где помощь можно было предоставлять «не спросясь»: 18 лет спустя принцип вмешательства был сильно ограничен. Кроме того, сам круг действия союза сузился: из его сферы ответственности выпали Испания, Португалия, Франция, Бельгия. Всё это приводило к тому, что Николай не имел возможности действовать в этих регионах с прежней бесцеремонностью эпохи конгрессов начала 1820-х годов. При всех симпатиях, например, к претенденту на испанский трон дону Карлосу, Николай мог оказывать ему только финансовую поддержку. Когда же встал вопрос о наведении силами французских войск порядка в Испании (где борьба за престол привела в 1830-х годах к гражданской войне), Россия выступила против этого.

Сфера интересов и ответственности трёх монархий была определена так: Австрия брала на себя охрану спокойствия на «Итальянском» полуострове. Пруссия вместе с Австрией отвечала за сохранение порядка в германских государствах. Россия брала на себя охрану Польши и Леванта (то есть Ближнего Востока)[415].

«"Не тронь меня!" — в этих трёх словах выражалась вся его политика», — отмечал историк дипломатии Сергей Спиридонович Татищев[416]. «Россия задирать никого не будет, но постоит елико возможно за свои права» — вот руководящий внешнеполитический принцип Николая. Тем не менее понятия «обороны», «невмешательства» носили у него заметно расширительный характер — Центральная Европа оставалась зоной жизненных интересов империи, и здесь политика вмешательства считалась продолжением самозащиты.

Так, с согласия трёх держав был сначала оккупирован (в 1836—1841 годах), а затем, в 1846 году, присоединён к Австрии вольный город Краков — для кого-то «последний осколок польской вольности», для кого-то «последний рассадник польского революционного духа», «безопасный притон для всех эмиссаров и революционеров»[417]. Когда в Кракове собрались польские радикальные эмигранты и инициировали восстание, три государства-владельца (Австрия, Россия, Пруссия) польских земель заняли древнюю столицу Польши, отменили там конституционное правление и окончательно передали её Австрии (тайный договор об австрийском протекторате существовал с 1835 года; «Никогда не соглашусь принять их к нам», — писал Николай Паскевичу[418]). Впрочем, предложение Австрии депортировать политических агитаторов — уроженцев Кракова — «в другие части света» император прокомментировал так: «На основании какого права могу я приносить их в дар другим странам, рискуя увеличить число жалких агитаторов, которые там уже имеются?»[419]

Пиком «оборонительно-наступательной» политики Николая стала эпоха революций 1848—1849 годов.

Уже 1 января 1848 года прозорливый австрийский канцлер Метгерних записал в дневнике: «Предстоящий год окажется самым хаотичным из всех, какие мне довелось пережить…»[420] Вскоре полыхнуло восстание в Сицилии, а в феврале в Париже агитационная кампания реформаторов вдруг привела к вооружённому выступлению. Парижские улицы оказались запружены полутора тысячами баррикад, национальная гвардия перешла на сторону восставших, и в три дня монархия «народного короля» Луи Филиппа рухнула.

В Россию известия о начале новой французской революции пришли 22 февраля 1848 года, в день бала у наследника, завершающего Масленую неделю. Среди разных версий самой распространённой и быстро разошедшейся по Европе стала такая:

«Залы были наполнены как блеском огней, так и блеском туалетов; взгляд на беззаботную танцующую массу людей мог породить уверенность, что находишься в вечном царстве мира и счастья. Но вдруг раскрываются двери шумной залы; взоры всех устремляются туда, и через дверь выходит на середину залы император, с сумрачным видом, с бумагой в руке, подаёт знак, музыка обрывается на полутакте, и танцующее общество… замирает в безмолвной неподвижности. После нескольких секунд боязливого ожидания услышали, как государь громовым голосом сказал: "Седлайте своих коней, господа! Во Франции провозглашена республика!"»[421].

В петербургском обществе показалось, что в мирную обстановку ворвался 1789 год. Этот момент Николай и счёл началом «борьбы между справедливостью и силами ада». Однако его немедленный порыв отправить армию к границам Франции был остановлен разумным доводом: у России нет таких денег, чтобы воевать в Европе. Пример антинаполеоновской коалиции, на который ссылались Николай и его любимый фельдмаршал Паскевич, не годился. Тогда деньги давала Англия, а теперь, уверяли трезвые головы, «не дадут ни гроша».

Пришлось искать компромисс между духом Священного союза и современной политической реальностью. Было решено сдерживать революционный пожар, не давая ему распространяться по Европе. «Я хотел бы оставить французов истреблять друг друга сколько им угодно, — пояснял свой отказ от агрессии Николай, — мы же должны ограничиться тем, чтобы мешать им распутаться, и подавлять всякие попытки революции в Германии»[422].

Но «попытки к революции» начались в Германии ещё до того, как вести о французской революции достигли Петербурга. С той поры начинается стойкое разочарование Николая в Пруссии, «допустившей» у себя введение конституционного правления. «Старой Пруссии нет, — сетовал Николай, — она погибла невозвратно; нынешняя ни то, ни сё, она что-то переходное, а будущее ужасно. Вот моё убеждение…» Через некоторое время — ещё одно горькое признание Паскевичу: «Мы все поражены как громом. Король теперь слепое оружие демагогов, которые им ворочают, как куклою, и всё его заставят сделать, даже самое подлое»[423].

Практически одновременно начались восстания и в Австрии. Уже 15 марта австрийский император был вынужден отправить в отставку самого пламенного европейского консерватора — Клеменса Меттерниха, человека, символизирующего Венскую систему и бывшего для Николая политическим авторитетом. «В глазах моих исчезает вместе с Вами целая система взаимных отношений, мыслей, интересов и действий сообща», — грустно писал император Метгерниху[424]. Вскоре бывший австрийский канцлер вообще был вынужден бежать в Англию, хладнокровно взирающую на невзгоды континентальной Европы.

Третьего апреля русский император писал английской королеве: «Среди катастроф, потрясающих общественный порядок… что ещё держится в Европе? Великобритания и Россия! Не будет ли естественным заключить, что наш тесный союз, возможно, спасёт мир?»[425]

Спасать мир была приготовлена 370-тысячная русская армия. Летом 1848 года она сосредоточилась у западных границ и до поры до времени выжидала развития событий. Весь 1848 год русские дипломаты терпеливо разъясняли манифест царя, истолкованный на Западе как призыв к вооружённому вмешательству. Именно так трактовались в Европе слова: «Мы готовы встретить врагов наших, где бы они ни предстали, и не щадя себя защищать честь имени русского и неприкосновенность пределов наших».

Министр иностранных дел Карл Нессельроде лично растолковывал европейцам, что «Россия не намерена вмешиваться в правительственные преобразования, которые уже свершились или последуют… Пусть народы Запада ищут в революциях того мнимого благополучия, за которым они гоняются. Пусть каждый из этих народов по своему произволу избирает тот образ правления, который признает наиболее себе свойственным. Россия, спокойно взирая на таковые попытки, не принимает в них участия, не будет противиться оным; она не позавидует участи сих народов, даже если… из недр безначалия и беспорядков возникла наконец для них лучшая будущность… Не предпринимая никаких неприязненных действий, она будет бдительным оком следить за ходом событий… не станет нападать ни на кого, если на нас самих нападать не будут». Николай объясняет свои намерения Ивану Фёдоровичу Паскевичу: «…не трогая других, но и не дозволяя другим трогать себя; в этом вся моя задача»[426].

Такая русская политика — политика признания права наций на самоопределение — была в Европе новостью. Николай придерживался избранной однажды оборонительной тактики, очертив свою «зону ответственности»: Австрия—Пруссия—Россия.

Одна из европейских карикатур предлагала следующее видение событий. Изображены три бутылки. Первая — с шампанским. Это безумная революционная Франция. Из неё в мощном пенном фонтане вылетает пробка и вместе с ней корона, трон, король, принцы, министры и т. п. Вторая бутылка — с пивом. Это степенная Германия. Из горлышка степенно поднимается пена, вынося наружу королей, гросгерцогов, герцогов и т. п. Третья бутылка — с водкой. Крепко забитая пробка обтянута бечёвкой, на ней казённая печать с орлом, внутри — ничто не шелохнётся, полный покой. Это Россия.

И тем не менее весной 1849 года Николай двинул русскую армию в Европу (впервые переброска части войск осуществлялась по железной дороге). Именно тогда совсем юный австрийский монарх Франц Иосиф (тот самый, что через 65 лет начнёт Первую мировую войну!) окончательно осознал критическое положение своей империи. Венгры провозгласили независимость; на их стороне сражались польские отряды, руководимые участниками Польского восстания 1831 года. Можно было ожидать всеобщего польского восстания, пламя которого с большой степенью вероятности могло бы захватить и российскую часть Польши. Поэтому Франц Иосиф, в полном согласии с соглашениями 1833 года и общим духом Венской системы, обратился за помощью к Николаю I. Николай заметил, что «не вмешался бы, ежели бы не видел в мошенниках в Венгрии не одних врагов Австрии, но врагов всемирного порядка и спокойствия»[427]. Он двинул в Венгрию, «на потушение мятежа», опытнейшего главнокомандующего Паскевича. Согласно устному преданию князь получил инструкцию всего из трёх слов: «Не щади каналий!» Увы, это только предание: сохранившаяся обширная переписка Николая и Паскевича по вопросу выбора, выдвижения, снабжения русских войск показывает, как долго и подробно готовилась операция. Правда, есть и «не щади каналий» — но в тексте обширного письма от 23 апреля 1849 года[428].

Летом 1849 года русская армия спустилась с карпатских перевалов в тыл венграм, сражающимся с австрийцами. Теряя солдат не столько от боёв, сколько от холеры, Паскевич устремился в погоню за втрое уступавшими в силах повстанцами. Через два месяца венгерская армия капитулировала. Николай, получив известие о сдаче мятежников, «пал на колени и благодарил Бога за то, что Он любит православную Россию». Паскевичу он повелел воздать воинские почести, определённые уставом только императору[429]. Отправляя к австрийскому императору наследника Александра, Николай просил помиловать предводителя восставших — Гёргея, даже отпустить его в Россию. Николай просил простить и нижних чинов венгерской армии, и офицеров. Его просьба была исполнена частично: многие офицеры под разными предлогами были приговорены австрийцами к тюремному заключению и даже расстреляны и повешены[430].

Кроме военной помощи Россия выделила Австрии субсидию в шесть миллионов рублей. Австрийская империя была спасена от казавшегося неминуемым развала, чтобы всего через пять лет «отплатить» России враждебным нейтралитетом, во многом решившим судьбу Крымской войны. Николай не мог и подумать, что уже в 1850 году австрийский премьер Шварценберг скажет: «Мы удивим мир своей неблагодарностью!»

Именно после событий 1848—1849 годов Российская империя сочла возможным относиться к Австрии и Пруссии, как к «младшим партнёрам» по Священному союзу. На их соперничество в деле объединения Германии Николай смотрел как на опасную затею, чреватую большой войной в Европе, к тому же войной между важнейшими союзниками России. Ещё летом 1848 года по распоряжению Николая граф Нессельроде написал ноту, в которой говорилось, что объединение Германии «в том виде, в котором его желала жаждущая нивелировки и территориальных расширений демократия… рано или поздно вовлечёт её в состояние войны с её соседями»[431]. С соседями — то есть, возможно, и с Россией. В 1849 году, ощущая политическую слабость потрясённой восстаниями Австрии, Николай признавался Паскевичу: «Всего более опасаюсь я явного разрыва Австрии с Пруссиею, ибо оно одно может нас скорее всего завлечь в войну… Наша роль будет тогда сказать им: "Эй, ребята, не дурачься, а то вот я вас!"»[432].

Уже в следующем, 1850 году Николай перешёл от слов к делу: личным вмешательством он предотвратил попытки Пруссии занять принадлежавшие Дании герцогства Шлезвиг и Голштейн. Ещё через год по настоянию императора всероссийского был подписан ольмюцкий прусско-австрийский союзный договор. Это на какое-то время сняло напряжение в нараставшем соперничестве двух держав за лидерство в Центральной Европе, возможно, на 15 лет отодвинуло назревавшую между ними войну, но в памяти Пруссии запечатлелось как «ольмюцкий позор». А за Россией окончательно утвердилось прозвище «жандарм Европы».

Не готовый к компромиссам, Николай отстаивал свои внешнеполитические взгляды до конца. В результате к началу 1850-х годов внешняя политика России вызывала неприязнь сразу у четырёх крупнейших и влиятельнейших европейских государств:

у Великобритании, соперничество с которой на Востоке (в Турции и Иране) и в Греции начинало определять ход внешнеполитических событий в ближайшие десятилетия;

у Франции, которую Николай считал заразным рассадником революции и нового монарха которой, Наполеона III, отказался признать за равного (ещё в канун 1849 года Николай признавался, что готов терпеть племянника великого императора Франции как президента, но никогда не признает его в качестве монарха, даже если дело дойдёт до войны[433]);

у Австрии, для которой спокойствие славянских провинций и контроль над Балканами были важнее «чувства благодарности» за 1849 год;

у Пруссии, чьим планам встать во главе объединения Германии Россия активно препятствовала.

Так круг друзей стал кольцом соседей.