Николай I Освободитель // Книга 6

Глава 21

— Щелк! — Магниевая вспышка на мгновение озарила комнату, изгнав темноту из самых дальних ее уголков. Не знаю, сколько магния фотограф засунул во вспышку, но у меня от ее яркости на несколько секунд перед глазами начали скакать белесые зайчики.

— Еще один кадр, ваше императорское величество, — шустро поменяв пластину во внутренностях фотоящика и перезарядив вспышку, обратился ко мне фотограф. Светописатель, вернее, сам придумал и теперь никак привыкнуть не могу. — Не могли бы вы повернуться вправо немного. Да вот так в три четверти, чтобы орден Святого Георгия было видно хорошо, да прекрасно.

Только я успел немного проморгаться как последовала еще одна вспышка.

— Я надеюсь этого будет достаточно? — Светописатель мучал меня уже добрых сорок минут, и все это время я совершенно стоически переносил оные издевательства, не мешая профессионалам делать их работу. Но любому терпению должен быть предел, я и в прошлой жизни фотографироваться не слишком любил, а уж здесь — так тем более.

— Да, ваше императорское величество, этого будет достаточно, — работник камеры и вспышки мгновенно понял прозрачный намек и засуетился, собирая свои принадлежности. Да уж, это вам не на смартфон клацать, где всей работы — только пальцем на экран нажимать, а остальное техника сделает сама. Тут пока еще светопись — это тонкое дело на стыке искусства, техники и магии. Правда и результат куда скромнее.

Я встал с такого себе высокого стула, на котором полусидя-полустоя провел последний час и с хрустом потянулся. Сорок лет исполнилось — не мальчик уже. Впрочем, на здоровье жаловаться грех, если честно. Все же когда тебе дают второй шанс, начинаешь относиться к своей телесной оболочке гораздо более аккуратно. Отсутствие вредных привычек, хорошая еда, полноценный сон, умеренные физические нагрузки… Стресс разве что бесконечной, но от него никуда не денешься, работа такая. Глядишь получится пережить своего реципиента хотя бы лет на десять-пятнадцать. Хотя надо признать, что среди Романовых с долгожителями всегда было туго, наследственность не слишком хорошая.

Я покрутил головой, разминая шею, поправил крестик Святого Георгия 4 степени на груди и обернувшись к дальней стене придирчиво изучил отражение в зеркале. На меня оттуда смотрел высокий крепкий мужчина, о реальном возрасте которого говорила только начавшая расползаться по голове лысина. Но тут уж ничего с этим не поделаешь, это точно не от меня зависит.

Одет я сегодня был в форму 27-ого Витебского полка, шефство над которым принял еще 1831 году. Мне тогда казалось важным показать высочайшее внимание именно к делам армии, все же обычно императоры брали шефство над полками гвардии, а армейские полки «разбирали» себе вельможи помельче.

На мне был парадный вариант формы. Дабы сэкономить мы тут пошли на хитрость: вместо того чтобы строить отдельный мундир, что традиционно влетало офицерам в изрядную копейку, теперь в парадный путем нехитрых манипуляций превращался обычный походный образца 1832 года армейский мундир. Вместо погон цеплялись эполеты, на грудь — накладной лацкан приборного цвета полка, на шею — накладной вышитый воротник, офицерский шарф на пояс. Плюс фуражка иного образца.

Такая схема позволяла небогатым армейским офицерам, часто живущим от жалования до жалования, изрядно экономить и потому была в массе своей принята с большим удовлетворением.

А еще рядом с крестиком на оранжево-черной колодке вместо полноценных орденов красовалась орденская планка, со всеми положенными мне как монарху регалиями. Честно говоря, давно хотел ввести такую штуку, потому что таскать на себе натурально килограммы драгоценных металлов причудливых многоугольных форм — удовольствие сильно ниже среднего. А так — всем все понятно, и при этом выглядит скромно и не крикливо. Красота.

— Ваше императорское величество, — обратился ко мне смирно ждущий своей очереди газетчик. — Если вы не против, до можем начать.

— Я не против, но предлагаю совместить приятное с полезным. Как вы смотрите на то, чтобы немного подкрепиться?

— Я… Хм… Не имею ничего против, — смутился Огарев, который явно не рассчитывал на то, что его позовут за императорский стол. — Для меня это большая честь.

Сергей Павлович был восходящей звездой русской журналистики. Получив возможность поступить в Александровский лицей по квоте детей солдат-обладателей Георгиевских крестов, он сумел закончить учебное заведение со всеми отличными оценками, после чего попал в редакцию «Правды», где и прижился. За свои репортажи времен эпидемии холеры, а потом за цикл из охваченной бунтом Вены получил от меня орден Святого Владимира 4-ой степени и потомственное дворянство. Про деньги от статей и нескольких философско-публицистических книг и вовсе говорить нечего — на гонорары в моих издательствах никто никогда не жаловался. В общем Огарев был ярчайшим примером человека, сумевшего воспользоваться созданным мною социальным лифтом и подняться из самых низов на верхние — пока не самые верхние, но ближе к мансарде чем к подвалу — этажи сословного здания под названием Российская империя.

Тем временем в чайную комнату, где мы находились, дворцовые слуги внесли самовар, расставили на столе тарелки с закусками и сладким.

— Присаживайтесь, Сергей Павлович и давайте без чинов, по имени отчеству, — я плеснул себе в кружку заварки, подставил под краник самовара и добавил кипятка, после чего взял кусок булки, пару ломтей ветчины, дольку помидора, соорудил из этого бутерброд и с наслаждением откусил сразу половину. Не успел сегодня полноценно позавтракать, а до обеда было еще далеко. Да и с газетными делами неизвестно насколько все это затянется. — Можете задавать вопросы, потихоньку. Пообщаемся в такой, можно сказать, домашней обстановке. Вы тоже, господа, присаживайтесь, угощайтесь не стесняйтесь.

Вместе с газетчиком из «Правды» прибыла пара стенографистов. Видеокамер — или хотя бы диктофонов — пока не было, поэтому весь текст приходилось писать от руки и естественно репортер просто не мог бы успевать вести беседу и одновременно вести стенограмму.

— Давайте начнем с приятного, — сделав глоток чаю задал первый вопрос журналист, — вам, Николай Павлович, в этом году исполнилось сорок лет. При этом ни для кого не секрет, что на ниве государственного управления вы трудитесь почти двадцать пять из них. Как вы себя чувствуете? Есть ли еще силы на новые свершения?

— Честно говоря, работать по десять часов в сутки и по шестьдесят-шестьдесят пять часов в неделю становится уже тяжело… — Принялся я рассказывать газетчику о той части своей жизни, которая чаще всего остается за пределами внимания большей части подданных. Даже тех из них, которые попадают в категорию «придворных».

Первое такое интервью вышло еще в конце двадцатых, когда императором был Александр, и с тех пор оно стало практически ежегодной традицией. Поначалу высший свет был в замешательстве от подобного «заигрывания» верховной властью с чернью, однако потихоньку газетная культура развивалась, порядки в том числе и цензурного плана либерализовались, и таким делом как газетный разговор даже с императором уже россиян было уже практически невозможно удивить.

— Ну что ж, Николай Павлович, — быстро пробежавшись по всем «протокольным» вопросам, ответы все равно потом будут проходить через мой секретариат, чтобы в газету не попало чего лишнего, Огарев пустил в ход тяжелую артиллерию, — давайте перейдем к одному из двух главных общественно-политических событий этого лета. К аресту министра просвещения Сергея Семеновича Уварова.

— Я думал, что эта история уже перестала бередить сердца читателей, — усмехнулся я, откинувшись на спинку кресла. — Месяц уже прошел, тем более что обстоятельства дела во всех подробностях публиковались в том числе и в «Правде».

— Наших читателей волнует политический момент, — журналист аккуратно направлял разговор в нужную сторону. — До этого никогда еще не случалось, чтобы чиновника столь высокого ранга отправляли на каторгу исключительно по причине казнокрадства и мздоимства. Если кого-то и обвиняли в этих без сомнения неприглядных поступках, то это всегда шло лишь довеском.

— Ну да, тут можно вспомнить дело светлейшего князя Меньшикова, — я кивнул, соглашаясь с сидящим напротив журналистом. — Однако в данном случае нет ничего странного или удивительного. За последние немногим меньше десяти лет на каторгу было отправлено больше двух десятков чиновников 3 и 4 класса Табели о рангах. Рано или поздно должен был кто-то попасться и 2-ого. Более того скажу вам, Сергей Павлович, я не думаю, что такой случай останется единичным в истории империи. Несмотря на все наши старания и объявленную войну с казнокрадством и мздоимством, желтый телец все также часто оказывается сильнее в умах не слишком крепких духом людей нежели честь, долг и даже здравый смысл.

История с Уваровым получилась громкая. При очередной негласной проверке его хозяйства были вскрыты обширные махинации на общую сумму более десяти миллионов рублей. Не обращая внимания на то, что за действительного тайного советника — полный генерал по армейским меркам — достаточно настойчиво пытались просить по разным каналам в том числе и через родственников, я настоял на том, чтобы дело было доведено до суда в порядке, закреплённом действующим уложением о наказаниях. А то у нас в стране как-то очень любят говорить о законности и равенстве перед законом, но, когда это касается непосредственно их шкуры или кого-то близкого, тут же вспоминают про некое абстрактное милосердие и человеколюбие. Почему-то никто попросить о тех детях, которые остались без начального образования — а это стоимость годичного содержания нескольких сотен начальных двуклассных школ — не захотел. Такое вот у нас выборочное человеколюбие.

Вслед за министром на каторгу отправилось еще полтора десятка крупных и не очень чиновников, которые были в доле, а также несколько весьма видных купцов-миллионщиков, через которых и были провернуты махинации. Подобная строгость российской Фемиды, рванула настоящим громом среди ясного неба и, надеюсь, заставила многих задуматься.

— Еще большим шоком для всего столичного и не только общества стало назначение ее императорского величества Александры Федоровны на пост министра народного просвещения. Скажите, Николай Павлович, как вы пришли к этому решению? Ведь раньше еще никогда женщина не занимала столь высоких должностей… Не только в Российской империи, но и в других цивилизованных странах.

— Зато женщины были императрицами и самодержицами, — ехидно усмехнулся я, — и никого это не смущало.

— Это так, — согласился журналист, — однако разница все же громадная. Кое-кто считает, что вы заигрываете с либералами и хотите нравиться так называемой прогрессивной общественности, так ли это?

По сложившейся традиции журналисты на наших беседах могли задавать мне любые вопросы, не опускаясь до откровенного хамства, конечно.

— На самом деле ответ прост, — я отрицательно качнул головой. — Просто Александра Федоровна, являясь руководителем благотворительного «Фонда вспоможению начальному образованию» так или иначе была погружена в проблемы министерства глубже, чем кто-либо. Все-таки ее величество пятнадцать лет работала бок о бок с людьми из министерства народного просвещения, и когда открылась вакансия, оказалось, что она лучший кандидат.

— Вот так просто? — Орагев скептически поднял бровь.

— Может быть некоторым мужчинам, привыкшим считать себя сильным полом исключительно по праву рождения и наличия соответствующих половых признаков будет неприятно это осознавать, однако Александра Федоровна действительно разбирается в проблемах российского образования лучше, чем кто-либо еще. А если добавить к этому еще и мою уверенность в том, что она как предыдущий министр не будет крутить всякие незаконные аферы, то кандидатура императрицы становится от этого еще более привлекательной.

— Это значит, что и в дальнейшем высшие должности в империи смогут занимать женщины? — В голосе газетчика сквозил откровенный скепсис.

— Не вижу для этого никаких препятствий, — я пожал плечами и широко улыбнулся. — Понятное дело для этого женщина-кандидат должна иметь соответствующие способности, образование и опыт. При наличии всего вышеперечисленного, не вижу никаких ограничений.

— Однако в империи женщины практически лишены возможности получить подходящее для занятия высоких должностей образование. Тот же Смольный институт, он только называется институтом, по факту учебная программа там предполагает получение знаний далеких от научных.

— Это правда, — я кивнул, соглашаясь с высказанным аргументом. — Однако вот вам такой факт: полгода назад по моей просьбе в ученые советы российских университетов был сделан запрос о возможности женщинам получать в них образование наравне с мужчинами. В смешанных группах и по одной эталонной программе без всяких исключений. И только ученый совет Пермского университета высказал согласие допустить женщин к обучению без всяких ограничений. Остальные так или иначе высказались против. Так что тут дело не в желании отдельно взятого самодержца, а в общей готовности общества к подобным реформам. Тем не менее я уже попросил Александру Федоровну подготовить программу развития женского образования в империи. Начнем с женских гимназий, чей учебный курс будет приближен к мужским. Потом, думаю и до высшего образования дойдет.

— Я бы очень хотел посмотреть на это вживую, ваше императорское величество, — ехидно ухмыльнулся журналист. — Боюсь кое-кто из наших замшелых ретроградов подобного авангардизма может и не пережить.

— Думаю, этот процесс будет набирать обороты быстрее чем вы думаете. Уже сейчас у нас имеется несколько тысяч женщин, получивших по последней реформе нижние чины Табели. Да пока это только 14−13 классы, но ведь нет никакого формального запрета на дальнейший карьерный рост. Большинству женщин это просто не нужно, нет в них мужских амбиций, но уверен, что и пробивные барышни тоже отыщутся, — я пожал плечами. — Так что, Сергей Павлович, может быть, мои слова о чиновниках-женщинах сейчас кому-то и покажутся сродни тонкому издевательству, однако, поверьте, пройдет не так много времени, и все изменится.

Я, конечно, осознавал, что запуская процесс эмансипации женщин фактически на восемьдесят лет раньше, собственноручно бью империю по ее будущей демографии. Чем больше образованных женщин, тем меньше детей рождается, правило работало на сто процентов и даже в 21 веке корреляция тут была прямее некуда.

Вот только были у меня по этому поводу собственные соображения: во-первых, пока еще в империи не так много городского населения. Да урбанизация после отмены крепостного права ускорилась, но мы делали все чтобы по максимуму сохранить сельский прирост населения как можно дольше. Ну а эмансипации в селе не будет еще очень долго, о ней даже говорить пока странно.

Во-вторых, даже среди городского населения большая часть женщин все еще жила в совершенно иной ценностной парадигме. Построение карьеры и реализация себя в трудовом плане в женской среде были скорее странным и редким исключением нежели общим правилом. Это были даже не проценты от городского населения, а доли процентов и на общем фоне имперского населения — а количество народу в России потихоньку подбиралось к отметке в восемьдесят миллионов — совсем никак на общую статистику не влияли. Ну а если одной женщине из тысячи было тесно в рамках традиционной роли — может в ином случае, не имея выхода она бы просто под паровоз бросилась бы или еще какую глупость сделала — почему бы не продемонстрировать наличие иного пути? Кому от этого будет хуже? Никому вероятно.

— Хорошо, тогда давайте перейдем к теме, которая видится не менее важной, хоть и гораздо менее приятной для… Нас всех.

— Вы имеете ввиду так называемое «Философское письмо» господина Чаадаева? — Я скривился будто надкусил лимон. Не самая приятная тема, хоть на самом деле все интервью было устроено в первую очередь ради того, чтобы донести до общественности мою позицию по этому вопросу.

— Да, именное его. Большим удивлением в обществе стала реакция властей на данный отвратительный пасквиль. В особенности то, что никаких административных мер к его автору применено не было.

— Я бы может и хотел, но вот пункта в уложении о наказаниях, который предусматривал бы наказание за нелюбовь к родине и своему народу, а также за слепое преклонение перед иностранными государствами просто нет. Опять же просто мудаком, прошу прощения и всех читателей «Правды», у нас в стране тоже быть не запрещено. Конечно, наказание последует. В первую очередь нужно оценить деятельность цензора, который пропустил эту гадость в печать.

— А издатель?

— А что издатель? — Я пожал плечами, — издатель печатает то, на что ему дает разрешение государственный чиновник. Ну а все остальное — это вопросы исключительно личной чести, законами не регламентированные.

История на самом деле получилась премерзкая. Сложно сказать, что было в голове самого Чаадаева, о котором я знал из прошлой жизни только по стихотворению Пушкина «К Чаадаеву», как эту гадость пропустил цензор, и зачем напечатал издатель, но получилось громко. В своем «Философском письме» автор противопоставил темных и немытых русских цивилизованным европейцам плюс дополнительно обосрал православную веру, принизив ее по сравнению с западным христианством, что вызвало возмущение церкви. Дошло до того, что патриарх наложил на Чаадаева анафему, при этом со стороны государственных органов никаких прямых санкций не последовало. Создавать из мелкого самовлюбленного писаки, у которого крыша явно подтекала, мученика совершенно не хотелось.

Вместо прямого административного воздействия были предприняты косвенные действия. Во-первых, запущена аккуратная газетная кампания, по давлению и дискредитации самого Чаадаева. Его выставляли в статьях как несчастного, одинокого, обозленного на мир своей ничтожностью и немного скорбного на голову человека. Одновременно с этим общественное мнение формировалось через тайных осведомителей СИБ, различных агентов влияния и просто неравнодушных граждан, несогласных с высказанной в пасквиле мыслью о природном ничтожестве русского народа.

Потом подключились ребята из СИБ и принялись «газлайтить» Чаадаева, с целью на самом деле свести его с ума. Вплоть до самых грязных приёмов с проникновением к нему в дом, похищением документов и перекладыванием вещей с места на место. Самозваного философа было абсолютно не жалко, осознание того, что люди с подобным мировоззрением являются экзистенциальными врагами империи и русского народа, было у меня полнейшее. С ними невозможно договориться или переубедить. Только уничтожить.

Ну и данное интервью должно было стать последним гвоздём в крышку гроба репутации Чаадаева.

— То есть, я правильно понимаю, — журналист был явно удивлен таким подходом, прямо скажем для России нетипичным. Да и для всего мира: время демократии, либерализма, гуманизма и неотъемлемых прав человека еще не наступило. В той же Англии за любую попытку покуситься на верховную власть вешали в эти времена сейчас вообще не раздумывая. Да и вообще за все подряд — с этим на островах было просто. — Господин Чаадаев за свое, с позволение сказать, творение, никакого наказания не понесет?

— От государства — нет. Однако тут я надеюсь на помощь общества. Если мы все покажем этому человеку, что такое отношение к русскому православному народу нам не нравится, уверен это станет для него прекрасным уроком. Знаете, как говорят: ты плюнешь в общество — общество утрется, общество плюнет в тебя — ты утонешь. Я призываю всех проявить свою гражданскую позицию в этом вопросе. Лично я руки господину Чаадаеву не подам, и очень удивлюсь, если это сделает кто-то другой.

Такие прозрачные намеки от самого императора в России мог понять даже ребенок. При том, что сам Чаадаев был личностью сложной, творческой, как сказали бы в будущем — экзальтированной, тяжело принимающей критику и наоборот считающей себя центром вселенной, большого количества друзей у него и раньше не было. Также не обзавелся Чаадаев женой и детьми, а родители его умерли еще в прошлом веке.

В общем, достаточно быстро люди начали отворачиваться от самозваного философа как от чумного, боясь «запачкаться» об него императорским неудовлетворением. Пару раз некоторые неизвестные били в его доме стекла и обливали дверь краской, выказывая таким нехитрым способом общественное возмущение. Дошло в итоге до того, что к середине 1838 года часть столичных магазинов, ресторанов, театров, ателье и других подобных заведений просто отказывалась его обслуживать.

— Ходят слухи о возможной отмене цензуры в России как таковой? — Задал следующий вопрос Огарев, — на сколько это вообще возможно?

— Вся проблема тут в том, — я пожал плечами, — что многие путают отсутствие цензуры со вседозволенностью. Думают, что можно будет писать все что угодно, оскорблять других людей, вываливать в общество откровенное вранье и так далее.

— А это не так? — Журналист аккуратно направлял беседу вставляя короткие вопросы между моими ответами.

— Нет конечно! Это лишь означает, что ответственность последует уже после публикации. Оскорбил кого-то, получил иск о защите достоинства. Соврал — попал под следствие за мошенничество. Все исключительно в рамках уложения о наказаниях. Сейчас цензура в империи совсем не та, что была еще тридцать лет назад, цензоры отсекают лишь совсем откровенную гадость, на позволяя читателям утонуть в помоях. Можете опросить российских писателей, когда у кого-нибудь из них последний раз цензура «заворачивала» произведения? Такое случается исключительно редко, и даже публикации, содержащие в себе совсем некомплиментарные высказывания в адрес властей и лично меня, практически не цензурируются.

— С чем связано такое изменение цензурной политики?

— Мы не боимся критики, — просто ответил я. — Да, иногда даже император может совершать ошибки, и к людям, которые могут указать мне на них, я отношусь с благодарностью. В том случае, когда это конструктивная критика, конечно, а не оголтелое критиканство, построенное на ненависти, как в случае с господином Чаадаевым.

Продержался Чаадаев до 1839 года, когда ему на улице какие-то гимназисты по-простому начистили рожу. После этого «философ» вынужден был уехать сначала в провинцию, на родину предков в Великий Устюг — там его встретили также без всякого восторга, — а потом и вовсе — за границу.

18 июня 1843 года Чаадаева обнаружили повесившимся в одной из дешевых гостиниц Парижа. Так закончился земной путь человека, посчитавшего, что имеет право оскорбить свой народ и веру, но не сумевшего предсказать последствий этого дела.

В целом же до таких острых состояний мы старались не доходить. Так идеальным примером удачного устранения потенциально антироссийски настроенного человека стал случай с Шевченко. Тем самым, который Тарас Григорьевич, «Кобзарь», и «наше все» по-украински. Его еще в конце двадцатых по моей наводке вычислили ребята из СИБ и вместе с родителями банальным образом отправили за Урал по переселенческой программе. На совершенно добровольной и неконфликтной основе.

Сейчас несостоявшийся поэт вел жизнь обычного крестьянина, обрабатывал положенные ему десятины, радовался счастливой женитьбе и родившимся детям. А о не сложившейся творческой карьере напоминало только художественное хобби, которое, впрочем, никакого серьезного развития не получило. Самое смешное, что, и я в этом уверен на сто процентов, данная версия Тараса Шевченко, несмотря на отобранную славу, чувствует себя куда более счастливым нежели его вариант из моей реальности.

Выявить таким образом всех потенциальных несогласных естественно было просто невозможно, потому что я и сам помнил далеко не про всех. Тем не менее работа в данном направлении велась активная, что в купе с заметно выросшим уровнем жизни и постепенной либерализацией общественных отношений делало внутриполитическую ситуацию в стране на редкость стабильной. Беспокойство вызывали только национальные окраины, но тех сколько не целуй, все равно мил не будешь, так что и стараться особо смысла не было.

Еще одна важная глава. Можно сказать, программная. Во многом раскрываются тут взгляды ГГ на общество и отдельные связанные с политикой и властью явления.

Книга подходит к своему концу, осталась одна глава и эпилог, ставим лайки, пишем комментарии, скоро пойдет движуха.