Никому и никогда

Главы 31 — 40

31. Ступор

Жара сменилась проливными дождями, еще немного и дорога превратится в бурную горную реку, уносящую в пропасть притихшие автомобили с напряженными водителями. За эти дни в Мэй шесть раз чуть не въехали, в последний раз оставалось несколько сантиметров, и водительскую дверь вместе с ней вмяло бы в салон. Она не злилась, сама с трудом справляясь с аквапланированием, попадая в лужу, даже на невысокой скорости. Как-то она не поехала домой и ночевала в ресторане, и уже неделю не была дома.

Дела в ресторане шли слишком хорошо, ее это пугало, она ожидала провала до октября. Не мешали посетителям и частые приходы полиции, опер ходил к ней каждый день, иногда вставая с бригадой прямо у ресторана, возвращаясь в часть после вызова. Он был немногословен, внимательно слушал и быстро уходил. Как бы она не хотела помочь, но сказать было нечего. Ребята пропали уже больше трех недель назад, и ни одной зацепки. Память играла с ней злую шутку, настойчиво сигнализируя, что она помнит, знает того, с кем часто уходили Алиса и Сабина, но ни на сервере, ни в карточках клиентов, которые в основном были без фото, только если сам посетитель не захочет его передать, она не находила его. Девушки вполне могли загулять с одним парнем, Мэй часто краснела, поражаясь им, но не осуждала, а Алиса любила болтать, Сабина молчала, но и не останавливала подругу. Определенно они с кем-то сблизились и познакомились в ресторане, Камиль и ребята с кухни тоже что-то помнили, но никто не мог вспомнить лица или других примет, кроме того, что парень был как из салона, гладенький и блестящий. Таких парней хватало среди посетителей ресторана, но как бы Мэй не всматривалась в них, пытаясь угадать, ничего не выходило.

Тревога и боль притупились в ней, спасибо таблеткам, которые она не выбросила в свое время. Аврора написала дозу, и Мэй пила не задумываясь, а иначе впадала в тяжелый ступор. Так случилось через неделю, как ребята исчезли: она встала у кассового терминала, замещая отпросившуюся официантку, и не двигалась больше часа, с застывшей рукой над экраном. Хорошо, что время было послеобеденное, и посетителей не ожидалось. Камиль нашел ее и сразу позвонил Сергею, просившему сообщать обо всем, что произойдет в ресторане, особенно с Мэй. Она тогда не обратила на это внимание, решив, что он просто красуется. Через час приехали Аврора и Сергей. Они вместе утащили Мэй в ее каморку и, пока он растирал ей ноги и руки водкой, Аврора сделала ей два укола. Мэй не сразу поняла, что ее укололи, только проследив за руками Авроры, увидела, как она запаковывает в пакет ампулы и прячет в сумке. Укол подействовал, она вздохнула и стала реветь, и никак не могла остановиться. Сергей держал ее, прижимал к себе, Аврора спокойно смотрела, без малейшей тени ревности, изучая реакцию. Потом стало холодно, тревога и страх за ребят никуда не делись, они растеклись ледяным равнодушием к себе по всему телу. Мэй попробовала представить, как себя чувствуют родные пропавших, и стала задыхаться. Аврора влепила ей пощечину, долго и спокойно объясняя, что не следует себя уничтожать, что так она не сможет им помочь, что они могут быть еще живы, и это главное. Да, она говорила много правильных вещей, которые Мэй смогла понять утром, когда проснулась у себя дома на диване, накрытая пледом. В кресле спал Сергей, бледный и измученный. На столике лежали аккуратно сложенные джинсы и ее футболка, он догадался постелить на диван чистую простынь, а то она его бы прибила, пускай это был и ее диван, безусловно чистый, как и все в ее квартире, но Мэй никогда бы не позволила себе лечь на него в белье, одна мысль об этом вызывала в ней брезгливость, граничащую с отвращением.

Приняв душ и переодевшись, она увидела на кухонном столе назначение Авроры, написанное четким ровным почерком, почти как на отпечатанном листе, высохшие чашки и вымытый чайник. Мэй стало немного стыдно, что дома нечего было есть, и им пришлось пить пустой чай. Препарат еще действовал, но Мэй решила не рисковать и приняла утреннюю дозу. После завтрака они обсудили все с Сергеем, он обещал заехать вечером и забрать один из дисков raid-массива, чтобы попытаться восстановить старые записи с камер. Мэй упустила это, в волнении и тревоге не обратив внимания на то, что записи с камер начинались за день до исчезновения Алисы и Сабины. На работу они опоздали, поэтому Сергей приехал поздно вечером, забрал диск и тут же уехал. Мэй показалось, что он заставляет себя бежать от нее, правильно понимая, что она хочет побыть одна. Как бы Мэй не была ему благодарна, сейчас ей хотелось ни с кем не разговаривать и никого не видеть.

Мэй стояла у зеркала в раздевалке и придирчиво осматривала волосы. Верить не хотелось, но вот еще один, а вот и еще, и еще-еще-еще — вся голова усыпана серебристыми волосами. Она поседела, внезапно, но когда? Серебристые волосы красиво сочетались с черными прядями, и все же она стала похожа на молодую старуху, так она себя видела сейчас. Грустно улыбнувшись, Мэй стянула волосы на затылке, закрыв простыми украшениями, но ей все равно было видно. Краситься она не будет, и вдруг ей стало так все равно на это, что из груди вырвался нервный смешок. Она поседела, а девчонки исчезли, парни исчезли, а ее волнует какая-то седина. Надев кимоно официанта, она пошла в зал, работа спасала от бессмысленных раздумий, терзания себя за то, что ничего не может вспомнить, не может ничем помочь.

После обеда пришел Сергей, есть отказался, и они сели пить чай. На улице лил дождь, машин почти не было, как и посетителей, которые придут позже семи вечера, когда спадет ливень и влажная духота. Вечером Мэй работать не могла, понимая, что нельзя показывать гостям свое унылое лицо. С девушками и парнями, выходившими в утренние и вечерние смены, она договорилась, и каждый, будто бы она их дрожащая мамочка, сообщал, когда возвращался домой, что все в порядке. Возможно, кто-то и посмеивался, она не думала об этом, злясь, когда кто-то забывал прислать отчет.

— Данные сняли, диск верну потом, может еще что-то восстановится. Залили все роботу, он должен составить картотеку гостей, потом будешь смотреть. Можно все часы отсмотреть, но это бред, — Сергей медленно пил черный чай, зеленый он не любил.

— Хорошо, я вот боюсь, что не вспомню.

— Не надо заранее бояться, — он строго посмотрел ей в глаза и отвел их в сторону, рассматривая что-то в углу.

— И ты тоже, — Мэй дотронулась до его волос, сразу увидев седую прядь, почти незаметную в светло-русых волосах.

— Плевать, — без эмоций ответил Сергей. — Леха уехал, я ему ключи от своей квартиры дал. Пусть живет в моем Техасе, Настя собирается к нему.

— Жаль, я думала ему бронь сделали.

— Не сделали, хорошо еще, что у него доступа к секретным материалам не было. Ладно, это все ерунда: работа у него есть, не пропадет.

— Получается, ты один остался, — вздохнула Мэй.

— Получается так, — он криво улыбнулся. — Это все неважно. Я вот думаю, что надо искать самим.

— Где искать? Ты же так и не нашел, куда собирались Илья с Максимом.

— Не нашел, но точно помню, что Макс говорил что-то о бомбоубежище. Я думал, что он шутит, а сейчас так не думаю, — Сергей заерзал на стуле.

В ресторан вошел полный мужчина среднего роста в больших очках в тонкой оправе. Он смущенно огляделся, поставил черный зонт и пошел к ним. Бледное осунувшееся лицо, потухшие глаза и слегка дрожащие руки, идеально выглаженные брюки, потемневшие снизу от воды, чистая рубашка с короткими рукавами и болезненная выбритость щек и подбородка, будто бы он нарочно снимал слой за слоем, желая добраться до мяса, до костей.

— Здравствуйте, — он поздоровался сначала с Мэй, Сергей привстал, и они пожали руки. — Мэй, вы меня не знаете, с Сергеем мы знакомы. Я отец Ильи, Александр.

Он замялся, не зная, что еще сказать. Мэй встала и, взяв его за плечи, усадила за стол. Мужчина вздохнул и немного расслабился. Она и не заметила, как по-матерински погладила его по плечам, хотя он был сильно старше. Вернувшись с чашкой, она налила ему чай, поставив тарелку с печеньем и вазочку с орехами в меде.

— Спасибо. Я ненадолго, не хотел вам мешать.

— Не беспокойтесь, все в порядке, — сказала Мэй, сжав его руку. Она не знала, как сказать, как выразить словами ее надежду, что ребята найдутся, что все они живы.

— Спасибо, — опередил он ее, заметив, как она напряглась. — Мы все надеемся, что они живы. К сожалению, надежда единственное, что у нас есть. Скажу прямо — у следствия нет ни одной зацепки, отдел розыска молчит. Нет, я знаю, что они работают, делают, что могут. Это все понятно. Знаете, они даже выпотрошили нашу квартиру, у них это называется обыск. Представляете? Мы не скрывали, что Илья любит Юлю, нечего здесь скрывать, все об этом знают. Они всерьез отрабатывали версию, что он ее похитил, особенно после его письма. Он оставил под крышкой ноутбука письмо для Юли, в конверте, запечатал печатью, и где он достал сургуч, даже не знаю. Ни я, ни жена не посмели его открыть, зато это сделали следователи. Я понимаю, у них такая работа, но я не понимаю. А в итоге все равно ничего, пустота и молчание, — он взял чашку и осторожно пил чай. Руки его сильно задрожали, две капли упали на блюдце, и он поспешно поставил чашку. — Знаете, живешь и думаешь, что что-то можешь, знаешь, а в итоге полная беспомощность. Мы ничего не можем, совершенно ничего. Я даже не могу сам искать сына, потому что не могу, не знаю, с чего начать, что делать надо, куда идти. Ничего не знаю и не умею. Вот пришла беда, а ты не можешь помочь своему ребенку, понимаешь, что ты полное ничтожество, беспомощное существо во власти чьих-то желаний, чей-то подлости. Илья поздний ребенок, единственный. Жена ходит к следователю, требует, но если бы это имело смысл… не знаю, пока ничего не имеет смысла. Илья никогда особо не говорил о Юле, мы просто знали, что он ее любит. Мне кажется, она тоже к нему неравнодушна, но что я могу знать. Жена была против, компостировала ему мозг, чтобы не вздумал на ней жениться, а я никогда не был против. Я помню, как они сорились, когда были младше, как они на самом деле легко понимали друг друга, как он ее защищал, даже подрался в школе из-за нее, и ничего ей не рассказал. Хорошо его тогда побили, нечего сказать. Простите, но я не об этом хотел поговорить, не это сказать.

Он посмотрел на зонт-трость, оставленный у двери вместе с гостевыми зонтами, осмотрел брюки, мокрые снизу, и промокшие штиблеты. По лицу пробежала тень глубокого равнодушия.

— Перед тем как пропасть, Илья расспрашивал меня про бомбоубежище. Оно как раз в этом доме. Я говорил об этом следователю и к оперу ходил не раз, но они проверили и не нашли никаких следов. Потом я дожал молодого оперативника, и он рассказал, что дверь была закрыта на замок, полицейский прошелся немного вниз и вернулся. Они решили, что если бы ребята ушли туда, то дверь была бы открыта, замок не сломан, следов взлома нет. Но Илья мастер по взлому замков, мы его в шутку называли медвежатником. У него было такое хобби, страсть к замкам. Он покупал новые, разбирал, изучал, делал специнструмент или отмычки, не знаю, как правильно. Он открывал любые замки незаметно, ключ оставил бы больше царапин. Полиция не хочет дальше копать, считает, что это тупиковая версия, что из бомбоубежища никуда не выберешься, и там кроме мусора ничего нет, они проверяли. Но они даже собаку туда не пускали, а Илья ушел с Арнольдом, следы точно должны были остаться. Я хотел сам, но я ничего не могу, даже этого не могу. Простите, что говорю все это, но больше некому.

— Сергей, ты уже много сделал, но я тебя прошу проверить. Ничего не найдешь, и хорошо, страшно, если найдешь, очень страшно. Прости, но мне больше некого просить.

— Где вход? — Сергей побледнел.

— Здесь, в этом доме в угловом подъезде.

— Господи, — Мэй закрыла лицо руками.

— Ты что-то вспомнила? — осторожно спросил Сергей.

— Да, как я могла это забыть! — гневаясь на себя, воскликнула Мэй. — Альфира слышала что-то из венткамеры бомбоубежища, как раз во дворе, прямо здесь, под нами! А еще помнишь, я рассказывала про взрыв на перекрестке, как что-то вырвалось оттуда? Максим тоже это видел, и Альфира. Нет, я же рассказывала, я же все рассказывала следователю. Нет-нет, я не могла об этом забыть, не могла, не могла!

— Я вспомнил, Максим что-то вскользь говорил об этом, — Сергей встал и налил ей чай, ощутимо сжав плечо. — Все хорошо, просто никто из нас не придавал этому значения.

— Да, мы мало придаем значения тому, что говорят наши родные и друзья, особенно дети. Вот вы сказали, и я вспомнил, что Илья за несколько недель или дней, я уже не могу точно сказать, искал информацию о всякой чертовщине. Я тогда подумал, что он увлекся древними мифами и культами, обещал встречу с одним профессором, как раз специалистом по восточноазиатским мифам. Помню, как Илья загорелся. Они успели с профессором начать переписку, мы нашли это в почте Ильи. Никогда не думал, что мой сын, материалист до костного мозга, и заинтересуется мифами. Особенно его интересовала азиатская культура, духи и прочее, я плохо в этом разбираюсь.

— Я проверю, Александр. Я обещаю и сделаю это, мне надо подготовиться, — сказал Сергей.

— Спасибо, Сергей. Ты недавно познакомился с Ильей, но я рад, что у него появился настоящий друг, — Александр встал и пожал ему руку. — Простите меня, Мэй, Илья очень хорошо о вас отзывался. Он всегда был честным и добрым. Я уже говорю о нем в прошлом, и не могу себе этого простить, но у меня больше нет веры, что он жив. Даст бог, девочки найдутся. Простите, я слишком много знаю о таких делах, мы готовили отчет для органов, неважно! Я хочу похоронить своего сына, и чтобы девочки нашлись, у них больше шансов, простите мне мой цинизм, но во мне все сгорело. Простите.

Он поспешно пошел к двери и пытался вытащить зонт, зацепившийся спицами за другие. Мэй подошла к нему и обняла, крепко, чувствуя, как вот-вот заплачет, как разрывается сердце, переборовшее действие препарата. Она чувствовала, как пусто внутри него, как он опустошен, выпотрошен горем — одна живая оболочка от человека, способная ходить, говорить, способная и дальше жить по инерции, но человек внутри уже умер.

Уже поздно. Мэй сидит в кабинете, обхватив колени руками. Сколько она так сидит? Камиль закрывает ресторан, остались два-три гостя, может больше, она плохо слышит, плохо видит, ей плохо, но ступора нет, она может двигаться, может даже что-то делать, и она делала, согласовывая что-то с бухгалтером. Интересно, не напортачила ли она? Мысль недолго держится в голове, и ей становится на все плевать, не хочется ничего, даже дышать приходится себя заставлять.

В кабинет постучали. Потом еще раз, настойчивее.

— Открыто, — хрипло проговорила Мэй.

Вошел Сергей с рюкзаком. Он переоделся в камуфляж, стал похож на рыбака-любителя. Он неодобрительно посмотрел на Мэй, сидевшую на стуле неподвижно, потом подошел и разжал ее пальцы, выпуская затекшие ноги на свободу. Она повиновалась, безропотно смотря на него. Если бы он ее отругал, она бы не обиделась.

— Я принес тебе картотеку гостей за прошлые два месяца. Посмотришь завтра, хорошо? — он положил на стол флешку.

— Нет, сейчас, — Мэй встала и покачнулась, затекшие ноги отозвались болью, она оперлась на него и смущенно улыбнулась. — Подожди, я сейчас посмотрю. А куда ты собрался?

— В бомбоубежище. Нечего время тянуть, — раздраженно ответил он, поймав ее взгляд, — даже не думай.

— Это ты даже не думай идти без меня, — Мэй сверкнула глазами. — Садись и жди. Сядь, я сказала.

Сергей удивился, но спорить не стал и сел. Мэй открыла файл, перед ней появилась база с фотографиями и найденными данными из соцсетей. Почти у всех робот определил имена и адрес проживания. Она быстро листала, выбрав сразу все разделы, не деля на пол и возраст. Почему-то ей казалось, что она сразу узнает.

— Вот он! Это точно он! Как же я могла его забыть! — закричала Мэй и со злостью стукнула по столу. — Черт, какая же я дура!

— Ты уверена? — Сергей смотрел на красивого юношу со слегка вьющимися каштановыми волосами, синие глаза выделялись слишком ярко, больше походило на цветные линзы. Идеальная улыбка, прическа, нос, лицо, Сергей хоть и считался красавчиком среди друзей, вряд ли мог конкурировать с этим Аполлоном. Но главным было выражение лица, в котором соединялись чувственность, интерес, властность, порочность и ненависть. Сергей точно разглядел пульсирующую, скрытую под маской красавца ненависть — это было видно на каждой фотографии, которую выделил робот. И никаких данных в интернете — ничего, полный ноль. Уже поэтому можно было всерьез заняться этим субъектом. — Это зло.

— Ты тоже это видишь? Я вспомнила его. Он приходил всегда, когда работали Алиса и Сабина. Они даже с ним садились за стол, хотя я этого и не разрешаю. Господи, как же я могла забыть! Надо отправить, надо срочно это отправить следователю и оперу.

Она скопировала фотографии и отправила сообщения по ватсап. Тут же отозвался опер, будто бы он никогда не отдыхал. — Я хочу знать, почему они не проверили бомбоубежище нормально.

— Подожди! — только и успел сказать Сергей, но Мэй уже отправила сообщение.

Зазвонил телефон, Мэй ответила. Сергей сразу узнал голос опера, низкий и громкий, очень подходящий к его внешности амбала.

— Тогда мы сами проверим! — в сердцах воскликнула Мэй. — Да прямо сейчас!

Сергей схватился за голову. «Женщины! Когда же они научатся молчать!» — вертелось в его голове, но он стискивал зубы, не желая обидеть Мэй. В чем-то она была права, уж точно права в своем беспокойстве и злости на бездействие полиции.

— Так, он сейчас приедет, и мы все вместе пойдем, — тоном, не терпящим возражений, сказала Мэй.

— Ты не пойдешь.

— Я пойду, — Мэй так посмотрела на него, что он лишь развел руками. — Спасибо.

Она взяла его лицо в руки и поцеловала в губы. Сергей слегка побледнел. Достав из укромного угла шкафа спецовку и рабочие ботинки, она без стеснения переоделась. Он уже все видел, да и не тот уже возраст, чтобы играть в смущение. Порывшись на полках, она нашла неиспользованную пачку с клапанными респираторами.

— Осталось после ремонта, я же сама стены красила. Люблю красить стены, — она улыбнулась, — еще, когда была маленькая, всегда просилась помочь. Отец для меня даже ручку переделал, чтобы мне удобнее было, а то руки сильно уставали. Он ее изогнул, и я могла двумя руками, как велосипедный руль. Я тогда совсем мелкая была.

— Терпеть не могу красить, а особенно обои клеить.

— Обои я тоже не люблю, ты же не видел у меня обоев? Ребята стены выровняли, наклеили толстые под подкраску, а дальше я сама, им не позволяла, — рассмеялась Мэй. — Я готова, сейчас Егор приедет, он живет где-то рядом.

— И все мы поедем в обезьянник, — грустно заметил Сергей.

32. Назад!

— Что, не ту связку взял? — опер с сомнением посмотрел на дворника, тщетно подбиравшего ключ к навесному замку.

— Нет, связка верная. Видишь, все ключи подписаны, — дворник продемонстрировал бирки, где ровным почерком был написан номер дома, подъезд и назначение помещения. — Замок новый, не наш. Нам такие не покупали.

— Сам, вижу, что новый, — опер почесал большую голову толстыми пальцами, если с него снять форму и одеть в черный костюм, то получился бы типичный вышибала, образ портил интеллект во взгляде. — Ладно, будем вскрывать. Позови товарища, будете понятыми.

— Хорошо, — дворник косо посмотрел на Мэй и Сергея, но спорить не стал.

— Не нравится мне ваша затея, — в сотый раз повторил опер. Как и обещал, он приехал в ресторан очень быстро и долго отговаривал Мэй от гражданского обыска, предлагая утром выехать вместе с группой, но через два дня, раньше документы не пройдут положенный путь от младшего звена к старшему и обратно с резолюцией.

— Надо ломать, — уверенно сказала Мэй, надевая респиратор.

— Ну что, Карим, возьмешь ее к себе в бригаду? — опер с улыбкой посмотрел на воинственную Мэй, хмурившуюся и злившуюся, что они медлят.

— Нет, не возьму, — дворник улыбнулся Мэй, смотря на нее, как на младшую сестру. На вид ему было под пятьдесят, но на самом деле гораздо больше. — Она как моя Джейдар, не создана для тяжелой работы. Такие женщины рождаются для любви.

— Впервые слышу, чтобы кто-то так обо мне думал, — удивилась Мэй. — Спасибо, но в жизни все не так.

Сергей снял рюкзак и достал небольшую циркулярную пилу на аккумуляторах. Надев перчатки и защитные очки, он жестом приказал всем отойти.

— Карим, ты запоминай, потом протокол мне подпишешь, — сказал опер и махнул рукой.

Подъезд содрогнулся от жуткого визга и стона металла. Сергей не стал пилить каленую душку замка, а не спеша спиливал петли. Через несколько минут замок с глухим звоном упал на кафельный пол. Сергей открыл решетчатую дверь, и оттуда, будто бы что-то сдерживало, мешало пройти, пахнуло чем-то тяжелым и мерзким. Все машинально отшатнулись, кроме Мэй, закрывшей лицо руками.

Освещения подъезда не хватало, и сложно было разобрать, что внизу, но казалось, что там что-то есть. Сергей убрал пилу и достал большой фонарь, луч в одну секунду выхватил из черноты скомканный мусор и жуткое черно-бордовое пятно внизу.

— Это что за срач? — спросил опер, морщась от вони. Мэй протянула ему респиратор, потом Сергею и Кариму.

— Не знаю, мы давно сюда не входили. Последними были ваши ребята, — пожал плечами дворник и покачал головой. — Лучше вызови наряд.

— Разберемся, — отрезал опер. — Мы сходим и все осмотрим, потом решим.

— Как знаешь, — вздохнул дворник и посмотрел на Мэй. — Не ходи туда, пусть мужчины разберутся.

— Я должна, — хрипло ответила Мэй, она чувствовала страх, медленно переходящий в ужас, как в детстве перед темнотой, когда она боялась ночью идти в туалет, терпя до самого утра.

Опер достал пистолет и, проверив обойму, дослал патрон, но с предохранителя снимать не стал. Взяв фонарь у Сергея, он пошел первым, за ним стал спускаться Сергей, Мэй шла сзади на расстоянии пяти шагов. Она прислушивалась, чувствуя кожей странные вибрации, часто поправляя кепку, не чувствуя волос, не чувствуя кожи на голове, которая вдруг онемела, стала инородным телом. Оглянувшись, она посмотрела на дворника, он покачал головой, жестом пригласив подняться.

— Так, кто-то тут определенно был, — сказал Егор, осматривая первое помещение. Все матрасы, старая мебель и другой мусор были отброшены к стене, часть раздавлена и разорвана, будто бы здесь произошел взрыв. Пол был весь в черно-бурой липкой жиже, хлюпающей и чавкающей.

От вони щипало глаза, респиратор немного спасал, но после каждого вздоха приходилось бороться с тупым приступом тошноты. Мэй надела защитные очки, слегка поцарапанные после оттирания краски, и глаза немного успокоились, а очки покрылись серым налетом, словно погруженные в липкий серый туман.

— Господи! — вскрикнула Мэй, когда они вошли во второе помещение, мужчины тоже попятились, а опер машинально выхватил пистолет, сняв с предохранителя.

— Назад, всем отойти назад! — крикнул он, целясь в черноту за железной дверью, которую кто-то сорвал с петли, и страшно тяжелая дверь бомбоубежища, погнутая и скореженная, вжалась в стену, чудом держась на разорванной второй петле.

Весь мусор, все то, что годами собиралось здесь, сбрасывалось на вечное хранение, теперь кусками валялось по периметру, образуя неровные, но стойкие кучи, облитые тем же черно-буро-бордовым веществом, шевелящимся в свете фонаря. В самом центре с геометрической точностью стоял черный камень, весом не меньше пары тонн, как и кому удалось его сюда втащить, было совершенно непонятно. От камня растекалась черно-бордовая жижа, будто бы он был ранен, и из его брюха сочилась кровь. В камень были воткнуты ржавые куски арматуры, торчавшие как сломанные ребра, а на них висел труп собаки, разодранный до скелета, только голова с разорванной пастью еще сохраняла облик, а затянувшиеся тленом глаза выражали бешенство и бесстрашие. Ржавая арматура гибкой паутиной опутывала кости, такое не пришло бы в голову даже самому безумному художнику.

— Арнольд, это же Арнольд! — воскликнула Мэй и бросилась к нему, забыв про страх, сердце заполнилось яростью, граничащей с безумием. — Кто на такое способен, кто?!

Голос разрушил тишину, ее крик влетел в черноту и со звоном разбился о стены. Из черного проема что-то заворчало, потом зарычало, и раздался душераздирающий смех безумца, сменившийся жутким рычанием и сопение.

— Мэй, он мертв. Он боролся, ты видишь, он пытался защитить всех, — Сергей отвел ее от головы собаки. Мэй не решилась дотронуться до него, но и отвести взгляда от храброго пса не могла. Опер смело пошел вперед, Сергей хотел его остановить, но большая фигура с фонарем скрылась в черном проеме. Казалось, что свет померк, сели аккумуляторы, но Сергей, достав набор диггера, зарядил их и проверил ток. Мэй пошла за ним, она не задумывалась, мыслей не было, только желание быстрее узнать, найти, точнее не найти.

— Ты вызвал группу? — спросил Сергей.

— Связи нет. Сами пока посмотрим, — ответил опер, рассматривая темное помещение. Чуть влево уходил коридор, дверь была сорвана с петель и валялась в углу, скрученная в странный цветок. — Здесь ничего нет. Похоже на какой-то ритуал.

— Так и есть, — сказала Мэй и прислушалась. — Оно там.

— Что оно, кто это? — переспросил опер, вглядываясь в черный коридор.

— Я не знаю, — спокойно ответила Мэй. — И оно нас боится.

— Боится, говоришь. Это хорошо, — опер поправил респиратор и почесал голову. — Эх, надо было автомат взять, лень было выписывать. Ладно, разберемся. Если что, бегите назад, не надо геройства, понятно?

Не дождавшись ответа, он пошел дальше. Фонарь старался разогнать тьму, но воздух был вязкий, и луч освещал не дальше двух метров, из-за этого все время казалось, что впереди что-то двигается.

— Это у тебя трещит? — спросила Мэй Сергея.

— А, да, — он достал из нагрудного кармана дозиметр и поводил им вокруг себя. — Похоже от камня фонит. На вид гранит, может и фонить.

— Тут все может фонить, Курчатник рядом, весь район фонит. У меня три кота от рака померли, а я пока нет, — сказал опер, осматривая первую дверь. — Хм, заварили, причем не так давно. Вскроем. Что-то я не помню, чтобы это было в рапорте, наверное, сюда никто и не ходил.

— Надо узнать, кто арендовал это помещение. Мне тут один деятель из совета дома предлагал за нал место в подвале под склад, — Мэй подошла к Сергею и достала из рюкзака монтировку.

— Смотри нас не завали, — недовольно буркнул опер. — А арендатора найдем. Я знаю, о ком ты говоришь.

Из глубины коридора раздался жуткий смех. Если в первый раз всем показалось, что это было из-за шока, то сейчас смех был близко, настоящий, непохожий на завывание ветра в пустых катакомбах, дышащих безнадежностью через полусгнившие вентиляционные шахты. Внезапно вспыхнул свет, далеко от них, в конце коридора, но все инстинктивно зажмурились, Сергей отодвинул Мэй назад. Смех повторился, переходя в истошный крик.

— Вы опоздали! Уходите отсюда — все кончено! Все! Уходите! Ха-ха-ха-ха!

Звякнул металл, голос заворчал и с трудом поднял что-то с пола. В желтом свете, выбивавшемся из дверного проема, показалась шатающаяся фигура. Это был мужчина, больше походивший на живой скелет, с трудом волочивший за собой огромный топор. Все произошло мгновенно, будто бы неведомая сила вошла в этот скелет, кинув его вперед. С диким криком мужчина набросился на них, не успев добежать двух метров, как пуля, влетевшая точно в лоб, откинула его назад. Еще не успел упасть топор, занесенный для удара, как время вдруг застыло, коридор вспыхнул черным светом, который двигался на них, медленно, с невероятным усилием преодолевая каждый сантиметр.

— Что за черт? — только и успел прохрипеть опер, как черный свет вошел в него, заставляя сердце замереть, сжаться от дикой боли, а грудь сдавливало так, что он не мог сделать ни одного вдоха.

— Тащи его назад! — не своим голосом закричала Мэй, ударив впавшего в ступор Сергея.

Он схватил Егора и за шиворот потащил назад к камню. Егор жадно хватал воздух, пистолет остался лежать там, но чернота двигалась дальше, бурля и клокоча, кружась в бешенстве, не в силах вырваться, освободиться от сдерживающей ее силы, сантиметр за сантиметром отвоевывая власть. Мэй не двигалась, хладнокровно вырисовывая иероглифы в блокноте. Каждое слово, каждый иероглиф загорался красным, чернота спешила, клокотала, если бы она могла, то завыла от бешенства.

— Держи! — Сергей дал ей зажигалку, когда она врывала листок и прокричала заклинание. Листок вспыхнул сам, зажигалка взорвалась в ладони Сергея, но он не издал ни звука. Огненный смерч ударил в черное нечто, и всех отбросило назад, Мэй ударилась о камень и потеряла сознание.

От взрыва железные двери оплавились, свежие сварные швы поплыли, обнажая зловещие щели. Сергей первым пришел в себя. Он осмотрел Мэй и взял на руки.

— Ты куда? С ума сошел? — крикнул он Егору, который шатаясь после контузии, пошел обратно.

— Уходите, я скоро, — прохрипел он, поднимая табельное оружие. — Уходи, давай, мне без вас спокойнее!

Сергей не стал спорить, понимая его решение. Он и сам бы поступил также, если бы не Мэй. Прав был Карим, надо было ей оставаться наверху, но она же их спасла. Он шел, с трудом передвигая ноги. Его хорошо контузило, голова болела так, что он на время терял зрение, перед глазами вставала чернота, сменявшаяся больным белым светом, переходящим в красные круги, сквозь которые что-то было видно. Мэй словно уснула, лицо стало безмятежным, уставшим. Она оказалась тяжелой, он устал быстро, борясь с собой, чтобы не остановиться, сесть и отдышаться. Труднее всего было подниматься по лестнице, но кто-то перехватил Мэй, и он смог опуститься на ступеньки и закрыть глаза.

— Вставай, ну же, вставай! — Карим дал ему сильную пощечину, и Сергей очнулся. — Пошли, пошли! Я вызвал наряд и скорую, скоро будут. Мэй наверху, с ней все хорошо. Пошли, пошли.

Сергей повиновался и на автомате передвигал ногами, думая, что куда-то делся его рюкзак, не понимая, что он так и висит за спиной, надежный, без единого ранения.

Они вышли на улицу, дойдя то газона, Сергей рухнул в траву рядом с Мэй, лежавшей на спине и смотревшей в небо. Она не двигалась, только по часто вздымающейся груди он понимал, что она дышит, что она жива. Они лежали и смотрели на небо, пока не провалились в тяжелый сон или обморок.

Егор заставлял себя, зная, как надо выживать после взрыва, когда от контузии мозги не то, что не на месте, а вывернуты наизнанку, и хочется сжаться в комок и исчезнуть. Он медленно шел на свет, держа в одной руке пистолет, в другой фонарь. Воздух в коридоре был обычный, без непонятных черных сгустков или нечто, ползущего, схватившего его. Он до сих пор чувствовал, что часть этого нечто осталась внутри него, как ни странно, оно придавало ему сил, злости и уверенности в своей правоте.

Первым желанием было стрелять, и только остатки разума и опыт остановили палец на половине хода курка. В помещении никого не было, никого живого, и оружие было ни к чему, но он не опускал руку, держа пистолет и себя в напряжении, бросив фонарь, отбросив все лишнее. Глаза видели, мозг запоминал, не разрешая чувствам расходиться, овладеть им. Сейчас он был готов драться на смерть и неважно с кем, но противника не было. Перед ним было вычищенное до блеска помещение бомбоубежища, которое когда-то обозначалось как склад, на стенах оставались крепления стеллажей. Стены блестели свежей краской, ослепительно белой, до рези в глазах, яркая лампа под потолком, новая, открытая вентиляция, из которой задувал ветер с улицы, чистый, крашеный лаком для бетона пол, напоминавший пол нового цеха слесарной мастерской, не хватало станков и стеллажей с инструментами и материалом.

Но это был не цех, а алтарь. Сомнений в этом не было, даже не особо понимая в культах и сектах, любой, даже самый тупой человек понял бы все с первого взгляда. На массивном куске гранита, черного, как ночь и блестящего, как луна, висело два тела. Первое, судя по разложению и малому остатку плоти, принадлежало девушке, хотя по почти истлевшей голове, с обнаженными костями черепа и зверской улыбке, было сложно сходу определить пол. Зная материалы дела, он сделал предположение и не ошибся, позже это подтвердит судмедэкспертиза — это была Сабина, точнее малая часть того, что когда-то было ей. И опять эта сложная и ужасающая своей точностью инсталляция, когда кости скелета висели в воздухе, поддерживаемые ржавыми прутьями, изогнутыми с невероятным усилием и красотой. Да, именно красота ужаса так поразила Егора, но мозг боролся с этим наваждением, с желанием встать на колени и поклоняться БОГУ! Это рвалось из него, заставляя дрожать руки и ноги, рвалось из живота, груди, переходя в сдавленный крик. И тут, как прозрение, он увидел, как из тела бедной девушки, еще живой, вырвалось нечто, оставившее здесь свой дух, своего стража, осевшего внутри него, желающее поработить его разум, сделать его своим.

Егор ударил себя в живот пистолетом, от боли стало легче, наваждение притупилось, но не ушло, ожидая своего часа. Он рассматривал второе тело, без раздумий узнав Илью. Бедный парень висел в невозможной позе, будто бы хотел нанести сокрушительный удар, сжимая в облезлых до костей пальцах правой руки что-то потерянное, что-то тяжелое. Он боролся, но вывернутое нутро, лишенное внутренностей, словно кто-то вычистил его или сожрал изнутри, смеялось над всеми, хохотало над ужасом Егора, понимавшего, что и из него вышло другое, что-то другое, но такое же, как и из бедной девушки. Ребра парня были вывернуты наружу, с ним обошлись гораздо страшнее, чем с Сабиной. Егору хотелось верить, что она не почувствовала боли, но скалящийся череп девушки беззвучно смеялся над его наивностью. Смотреть здесь было больше нечего, остальные двери были заварены наглухо, а разглядывать гниющую плоть, два страшных мертвых тела с обнаженными костями, не было смысла. Тем более наваждение усиливалось с каждой минутой, и он уже почти склонился перед телом парня в покорном поклоне, готовый стать новым хранителем. Егор поднял себя с колен и выбежал, чудом не запнувшись об труп. Вернувшись за фонарем, он долго всматривался в лицо мужчины. Посреди лба была ровная дырка от его пули, другая часть головы не сохранилась, но это было не важно. Он узнал в нем того красавца, которого прислала Мэй. Но теперь это был старик, исхудавший, сломанный, с непониманием и умиротворением на лице, после смерти сбросившим уродливую маску. Он был хранителем, но человек не смог бы сотворить такое. И не потому, что девушку и парня подвергли ужасной смерти, в это-то как раз Егор верил, не сомневаясь в человеческих возможностях, но притащить эти камни, изогнуть так арматуру человек никогда бы не смог. И пневмоклещи или экзопротезы с портативными манипуляторами или другой ручной инструмент здесь не помогут, слишком искусно и слишком хладнокровно, с силой бесстрастной машины творил этот художник.

Осмотревшись, он пошел к выходу. Каждую комнату, каждое помещение он лично осмотрит, дойдет до метро, войдет в зону научного центра, пускай спецслужбисты подключаются — это и их косяк, как они допустили у себя под боком, рядом с секретным институтом такое?! Откуда могли притащить эти гранитные осколки? Сверху не могли, и в метро такое было бы невозможно, значит, все нити уходят в институт. У него заболела голова, сердце кололо так, что трудно было дышать. Поднявшись наверх, он убрал пистолет, который все еще держал во взведенном состоянии, как и себя. Карим похлопал его по плечу, что-то говорил, но Егор не слышал. Он оглох, в голове давило, пульсировала черная масса, которую он старался выдавить из себя, но не мог. В подъезд заходили бойцы с автоматами, за ними шли судмедэксперты. Старший подошел к Егору, и он попытался объяснить, не слыша своего голоса, пытался уберечь молодых девушек из ночной смены, чтобы он не пускал их туда. Старший понял и побежал в подъезд. Карим посадил Егора в карету скорой. Егор отключился, продолжая в одной руке сжимать включенный фонарь, а другая сжимала кобуру, готовая в одну секунду выхватить оружие.

Дом оцепили, все окна горели, люди высовывались из окон, разбуженные взрывом, воем сирен и работой спецмашин. Всех заставили убрать машины из двора, из подъездов выпускали только тех, кто должен был ехать на работу. Полицейские обходили квартиры и настоятельно просили всех не выходить из дома. Утром началась рутина, и десант дознавателей и младших следователей обходили жильцов, осторожно опрашивая жильцов, ни словом, ни намеком не давая понять, что случилось на самом деле. В чате дома обсуждались террористы, подпольный притон, кто-то во всем винил ресторан Мэй, обвиняя ее во всем, начиная с поедания собак, в районе же стали пропадать собаки, и заканчивая обвинениями в людоедстве. Куратор чата все сохранял, передавая следствию все, пока людям давали выговориться, найти виновного, а, значит, и успокоиться, главное же в том, что виновный найден или определен, не имеет значения.

33. Аврора

— Я смотрю, ты все-таки нашел себе милую старушку, — Аврора ехидно усмехнулась, с вызовом смотря в глаза Сергею. Он поморщился, но промолчал, ни спорить, ни ругаться не хотелось, зная характер Авроры и ее мастерство организатора скандалов, самым верным решением было просто помолчать и ждать, пока она отравится собственным ядом. — На самом деле, я даже рада. Правда, можешь мне не верить, мне, если честно, плевать, веришь ты мне или нет. Но помнишь, как я тебе говорила, что ты скоро устанешь от молодого мяса и найдешь себе мамулю

— Ой, вот только не начинай опять про Эдипов комплекс, — закатил глаза Сергей. — Даже я знаю, что эта теория устарела и не состоятельна.

— Но не в твоем случае. Уверена, что вы еще не переспали ни разу! — Аврора торжествующе посмотрела на него, поймав вынужденный кивок. После препарата Сергей мог сидеть, кивать и изредка подавать голос, как послушный пес, не громко и не долго: «Тяф-тяф».

— Хотя какая половая жизнь, что это я. Это только в фильмах и глупых романах все и всегда готовы, а ты, как бык-производитель, выпадаешь минимум на полгода. А, нет, полечишься годика три. Так и быть, я тебе скидку дам — 20 %.

— Сам справлюсь.

— Сам не справишься, если только старушка Мэй не поможет, но кто поможет ей — вот это большой вопрос.

— Она не старушка, не надо быть такой злой.

— Разве я злая? — Аврора пожала плечами и поставила чайник. Она без стеснения хозяйничала на кухне Мэй, не забыв заехать в круглосуточный магазин за пирожными и зефиром, которые она ела в усиленном режиме, желая растолстеть, но все сгорало без остатка. Сергей шутил, что это из-за ее котла, в котором кипела злость ко всему человечеству, она не спорила, давно и безжалостно поставив себе диагноз скрытого социопата и мизантропа. — Мне нравится ее кухня, сразу видно, что она привыкла жить одна, так что не бойся, рогов не наставит.

— Ты можешь говорить о чем-нибудь другом? С каких пор ты такая озабоченная?

— Я каждый месяц такая во время овуляции, ты забыл уже, а жаль, нам же неплохо было вместе, да?

— Неплохо, — согласился Сергей, с тоской посмотрев в окно.

— Но это было, больше так не будет, потому что я сама не хочу. А хорошо она отрубилась, переборщила я слегка с дозой, но ничего, зато поспит подольше. Пей чай и ешь, тебе нужна глюкоза, а то хреново станет, когда отходняк начнется.

— Мне уже хреново, — не чувствуя вкуса, он жевал зефир и запивал очень сладким чаем, Аврора сыпала прямо из сахарницы. — Ты сказала, что работаешь консультантом по этому делу, или мне послышалось?

— Нет, ты все правильно понял. А как ты думал, я же лечащий врач у Алисы и Оли, не забывай об этом. Вот следователь и включил меня в группу. Игорь Николаевич интересный мужчина, был бы помладше, отбила бы у жены, а так скоро на списание, мне больше нравятся помоложе. Ты тоже уже истрепался, видел бы ты себя, но это тебя не портит, даже обидно.

— Спасибо, ты мастер комплиментов.

— Ты хочешь знать, что я делаю как консультант? Вижу, как твой мозг с трудом шевелится.

— Да, — только и смог проговорить Сергей. От дикосладкого чая стало легче, но голова была где-то далеко и не с ним.

— Пока ничем особенным. Я сама вызвалась, хочу психологический портрет маньяка составить, но вот незадача, его же Егорушка укокошил. Впрочем, и черт с ним. Из того, что я вытащила из Алисы, можно выстроить четкую теорию, что действует группа, и у нее есть главный.

— Главный маньяк?

— А вот тут мы с Игорем Николаевичем расходимся: он считает, что это психопат, а я вот думаю, что дело гораздо сложнее и интереснее. Очень просто назначить кого-нибудь психопатом и маньяком. Нет, тут какая-то интересная игра, и Алиса несет бред, но это не совсем бред. Я не могу тебе рассказать все, что она мне выложила, препараты работают неплохо, — Аврора криво усмехнулась и принялась за пирожные. Съев три, она сыто рыгнула, поймав удивленный взгляд Сергея. — Да-да, принцессы тоже какают. Представь себе, и я тоже.

— Так что она тебе такого рассказала?

— Не могу сказать, но определенно многое пересекается с тем бредом, что ты мне тут лепетал про духов и заклинание. Мэй — ведьма, тут сомнений и быть не может, сразу видно.

— Ты тоже ведьма?

— Нет, я простая нежить, типа кикиморы, но с амбициями, — Аврора громко и искренне рассмеялась. — Ох, кикиморой меня папочка называл, мир его праху. А про духов и про заклинание нельзя рассказывать простым людям, а вот мне можно, я же психиатр, как раз моя тема.

— И как ты это объясняешь?

— А я и не должна никак это объяснять. Мне важны ваша мотивация и ваши поступки. Вы чем-то надышались, анализы это покажут, не забудь, что придется сдать все, что я написала. Мэй сам потащишь, как хочешь, но чтобы сдала, понял? Что я должна сдать? — Мэй бесшумно, как привидение, села за стол рядом с Сергеем. Аврора встала и налила ей чай, насыпав кучу сахара и посолив. Мэй выпила половину, чай с трудом входил в нее, слишком остывший и приторно сладкий. Она посмотрела в окно, потом на часы. — Ого, уже пять утра. Пора на работу собираться.

— На работу тебе сегодня нельзя, а то натворишь дел. Я тебе сильную дозу вколола, а то пришлось бы госпитализировать. Ты же не хочешь пару недель отдохнуть в больнице?

— Совсем не хочу, — нервно мотнула головой Мэй. Движение вышло замедленным, все, что она делала, казалось ей очень медленным, будто бы она двигалась в густом киселе.

— Чувствуете, какими мы стали старыми? — Аврора посмотрела на Мэй и Сергея, заранее нахмурившегося. — Вся наша жизнь закольцевалась на кухне.

— Так и есть, — кивнула Мэй и взяла эклер. Он показался ей бумажным на вкус, но, поймав требовательный кивок Авроры, она съела еще один, представляя себя старой алюминиевой мясорубкой родом из СССР, у которой ржавели ножи и сито, и стол ходил ходуном, когда мама проворачивала жилистое мясо. — Я не чувствую вкуса, и вообще мало чувствую.

— Так и должно быть, пройдет, но не сразу. Лучше посидеть дома и есть, а то ломка будет жесткой, — Аврора с сочувствием посмотрела на них. — Мне вас искренне жаль, но это лучше, чем психоз, а вы были на грани. Вам останется малая часть: частые панические атаки и бессонница, но это гораздо лучше, чем сидеть в углу и смотреть в одну точку или бегать по городу с дикими криками.

— А нам разве это грозило? — удивилась Мэй.

— Не знаю, но я не люблю бессмысленных экспериментов. Это раньше мне было интересно, а сейчас вряд ли увижу что-нибудь новенькое. Извините за прямоту.

— Не надо извиняться, — захрипела Мэй и сильно закашлялась, пытаясь выплюнуть несуществующую мокроту.

— Это нервное, если само не пройдет, придется таблетки от кашля купить, чтобы блокировать сигнал, но лучше потерпеть. Рецепт я выпишу, но придется ко мне в больницу явиться. Так уж и быть, вас приму без очереди.

— Спасибо, ты такая милая и добрая, — елейным голосом пропищал Сергей.

— И ты иди в жопу, — улыбнулась в ответ Аврора.

В прихожей громко зазвонил телефон простым надоедливым сигналом, который услышишь в любой ситуации. Аврора вскочила и побежала к сумке. Она быстро переговорила и застыла, прислонившись к шкафу. Она читала, потом достала планшет и водила пальцами по экрану. Мэй следила за ней, заметив, как Аврора дрожит. Они переглянулись, и Аврора поспешно все убрала в сумку.

— У тебя выпить есть? — прохрипела Аврора, устало садясь за стол.

— Есть немного виски, осталось от гостей, — Мэй встала и, долго копаясь в нижнем шкафу, отрыла бутылку, в которой осталось не больше трети. — Я не пью, алкоголь гости приносят сами.

Она налила Авроре виски в простой стакан, Аврора моментально выпила и протянула руку за бутылкой. Справившись с остатками виски, она методично заедала его пирожными, запихивая эклеры целиком в рот, совершенно не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Мэй налила ей горячий чай и погладила по плечам.

— Теперь я понимаю, почему ты в нее влюбился, — с завистью сказала Аврора. — Я должна была родиться мужчиной, так мне родители твердили с рождения, но родилась я.

— Что случилось? — спросил Сергей.

— Случилось то, чего мы и ждали, — медленно произнесла Аврора. — Нашли Илью и Сабину. Будет еще экспертиза в отношении Сабины, но с Ильей сомнений нет. Девочек не нашли, Максима тоже нет.

— Боже мой! — Мэй закрыла лицо, но заплакать не смогла, внутри будто бы все застыло, умерло, только мозг работал хладнокровно, как компьютерная программа, а тело исполняло команды.

— Ясно, — вздохнул Сергей. — Родителям сообщили?

— Пока нет, надо их сначала подготовить. Мне прислали фотографии и 3D-скан помещения. Я вам не буду этого показывать, вот честно, не стоит. Я сама не рада, что такое увидела. Короче, в закрытом гробу, по-другому никак. Не знаю, что они с ними делали, но это какая-то секта. Я не специалист, но все и так понятно.

— Алиса говорила об этом? — спросил Сергей.

— Да, говорила.

— А что она говорила? Скажи суть, не надо все рассказывать, — попросила Мэй, не понимая, почему она ничего не чувствует, почему так спокойно смотрит на отчаянье, стоявшее рядом и ждавшее своего часа. Наверное, во всем виноваты уколы, которые сделала Аврора.

— Все я и не буду рассказывать. Но то, что я сейчас увидела, подтвердило ее слова. Она рассказывала, что это нечто должно открыть врата, должно выпустить что-то в наш мир, но чтобы портал не закрылся, туда, — Аврора показала пальцем в пол, — должны попасть невинные жертвы, тогда гармония не нарушится. Она еще что-то говорила про эти жертвы, что у них есть шанс все остановить, вернуть гармонию и прочий бред.

— Это не бред, — покачала головой Мэй. — Я не могу это объяснить и не могу это понять, просто знаю, что так оно и есть.

— Тебе все-таки надо бы полежать у нас недельки три, — Аврора попробовала пошутить, но ей самой не понравилось. — Так, вы сидите дома, а я должна ехать к следователю.

— Ты же выпила, куда ты собралась? — строго спросил Сергей.

— На метро поеду. За руль я бы и трезвая не села, — Аврора вытянула руки перед собой, пальцы часто дрожали. — Самоотвод.

Мэй стала готовить завтрак. Делала она все как робот, не задумываясь, не делая лишних движений и не останавливаясь. Весело бурлило масло в сковороде, схватывая новые порции оладий с авокадо, стучал нож, микронными полосками нарезая салат и холодную свинину. Она брала из холодильника все, что приносила из ресторана, что оставалось с прошлой закупки, и превращала в новое блюдо. Сергей хотел ее остановить, стол перестал вмещать в себя блюда и тарелки с горячей едой и салатами, но Аврора взглядом остановила его.

— Не мешай, скоро она выдохнется. Это такая терапия, тебе бы тоже не мешало что-нибудь поделать, например, дрова порубить или камни потаскать.

— Очень смешно, — буркнул Сергей, от вида еды его мутило, особенно глядя на Аврору, с аппетитом поедавшую оладьи с салатом. — Как ты можешь есть, не понимаю.

— Могу и буду, всегда и везде, — ответила она с набитым ртом. — Это не значит, что у меня нет сердца, но это и не значит, что я должна сознательно вредить себе. И вам не советую, показная голодовка скорби никому и никогда пользы не приносила, а вреда вы и так получили достаточно.

Мэй пожарила последнюю партию оладий и села за стол, с интересом смотря за Авророй, отдававшей должное ее кулинарному искусству.

— Очень вкусно! Мне бы такую жену! — воскликнула Аврора, похлопав себя по плоскому животу, сколько бы она не съела, все пропадало в бездонной яме. — Уже почти семь, я пошла. Если что звоните сразу, нечего взращивать в себе патологии. Не надо стесняться меня, для меня вы не более чем пациенты.

— Это означает, что мы больше не люди, — пояснил Сергей, принимаясь за еду, которую положила ему Мэй. Наверное все было вкусно, но радости от еды он не испытывал, механически перерабатывая пищу в переходную фракцию между энергией и отходами.

— Хорошо, спасибо, — кивнула Мэй, с трудом съевшая один оладушек. Больше не лезло, ее начинало тошнить, или ей так казалось, желудок не возмущался, требовал продолжения. Потом ее кинуло в жар, сменившийся болезненным ознобом. Аврора смотрела на нее, потом разжала сжатые веки и кивнула сама себе.

— Скоро накроет. Чтобы уложил ее и все здесь убрал, понял?

— Все сделаю, не беспокойся, — ответил Сергей, не реагируя на тяжелый взгляд Авроры.

Она ушла в туалет, Мэй заставляла себя есть, с улыбкой смотря на него. Аврора ушла, громко хлопнув дверью, чтобы разбудить их. Сергей уложил Мэй в кровать и убрался на кухне. Сон валил его с ног, правильно он сделал, что взял отпуск на неделю, ехать на работу он бы не смог, да он бы и не поехал.

— Не уходи, пожалуйста, — с закрытыми глазами попросила Мэй. Постель расстилать не хотелось, она просто лежала на покрывале, накрытом простыней, и дремала. — Ложись рядом.

— Сейчас, на кухне закончу. — Знаешь, я когда покупала тут квартиру, то хотела жить здесь одна, — тихо сказала Мэй, когда он лег рядом. Она сжала его руку и улыбнулась, не открывая глаз. — Все сделала под себя и не очень скучала без других людей в моем доме. Больше всего на свете я боюсь близких людей, родных. Я больная, наверное.

— Не больше, чем многие. Я тоже сбежал из дома, как почувствовал, что смогу жить сам. Парням проще, у нас меньше потребностей.

— Да, вы свободнее, — согласилась Мэй. — Я вот думаю, что это я во всем виновата. Нет, не спорь, дослушай меня. Я дала девочкам этот оберег, если бы не он, они бы не пропали, понимаешь? Я не сошла с ума, но это так.

— Мэй, ты не виновата. Я не знаю, что все это на самом деле значит, что там произошло, но в этом нет твоей вины. Девочек там нет — вот это главное, остальное наши домыслы и бред. У нас бред в голове, не надо идти у него на поводу или как там, не могу сформулировать.

— Нет, я виновата, я! Если бы я не открыла ресторан, не взяла их на работу, а потом еще любезничала с этой Ланой, впутала девчонок во все это безумие! — Мэй затряслась от плача, слезы нашли выход и потоками заливали лицо смертельно испуганной девочки. Она и чувствовала себя такой, и снова ей девять лет, и снова она переживает этот ужас в подвале, а бабушка вытаскивает ее оттуда. Она почти ничего не помнит, только взрыв, почти такой же, как в этом проклятом бомбоубежище. Нет, она ничего не помнит, только тьму и свой страх. И еще какую-то женщину, она говорит с бабушкой, они долго говорят.

— Неправда, ты не виновата, — он прижал ее к себе, Мэй уткнулась лицом в его грудь и затихла, провалившись в глубокий сон. Она стала такой маленькой и беззащитной в его руках, он не заметил, как заплакал, повторяя одно и то же, пока сам не провалился в сон. — Ты не виновата, никто не виноват. Мы ничего не знаем и не узнаем.

Егор сидел за столом и разбирал пистолет, раскладывая детали и патроны на белых листах. Придирчиво осматривая каждую деталь, он собирал пистолет, и разбор начинался заново. Больше занять себя было нечем, напротив сидела пожилая женщина, делопроизводитель управляющей компании, и невозмутимо пила чай.

— Вы бы поехали домой, Егор Олегович, — сказала она, пододвигая к нему блюдце с печеньем.

— Спасибо, но домой я попаду не скоро, — он с тоской посмотрел на часы, время шло к полудню, а вскрывать двери в бомбоубежище разрешения не поступило. Ему приказано было ждать и без дурных инициатив, так всегда приказывало начальство, когда к делу подключались сб-шники. В этот раз он был даже рад, что не придется в одиночку расхлебывать все это, пускай в итоге провал спишут на него, как обычно.

— Понимаю, сколько лет живу в этом доме, а ничего подобного никогда не случалось. Были убийства, но в основном по пьяни, как у всех.

— Кто вам сказал, что было совершено убийство? — напрягся Егор.

— Никто, не стройте версий, достаточно сплетней в чате дома. Если бы не было убийства, то не оцепили бы весь двор. Люди напуганы, сами знаете.

— Знаю, пусть пугаются, так лучше вспоминается, — процедил сквозь зубы Егор и принялся за остывший чай.

— Жестоко, — покачала головой женщина. — Но по-другому вы не сможете работать. Я это по отцу знаю, он все носил в себе, так до шестидесяти и не дожил.

— И я не собираюсь, — сказал Егор, жуя печенье. Он вдруг почувствовал зверский голод, потом напала чесотка, и даже воспоминания об ужасных скульптурах на алтарях не вызывало ничего, кроме горечи во рту и ужаса в сердце. С ужасом он привык жить, еще в молодости, узнавая людей по их поступкам. Как бы это странно не звучало, но ужас помогал ему жить, не сойти с ума, особенно ужас от самого себя, когда жестоко подавляя себя, он отступался, чтобы не вершить свой суд на месте, сразу, долго, справедливо. И он понимал, что ему бы понравилось, как и тем, кого он ловил, разница была лишь в выборе стороны, выборе цвета ночи.

В комнату вошел следователь и высокая худая девушка с ультракороткой стрижкой. Его поразила ее смуглая, чуть бронзовая кожа, блестевшая, как и умные внимательные глаза, насмешливым превосходством. Она в упор посмотрела на Егора и широко улыбнулась, обнажив крепкие зубы. Егор встал, молча пожал руку следователю и оглядел ее с ног до головы, особенно его раздражали ее выглаженные до идеальной тошноты серые брюки и белая блузка, больше походившая на мужскую сорочку. Она бы и сошла за дрыща, если бы не массивные серьги, похожие на творения кавказских мастеров, и ярко крашенные фиолетовым губы, ресницы тоже были темно-фиолетовыми, почти черными.

— Это еще кто? Журналистов нам тут еще не хватало, — Егор ткнул пальцем в девушку, она улыбнулась ему еще шире, отправив губами воздушный поцелуй. На слегка смуглом лице зубы светились особенно издевательски.

— Познакомься, Аврора. Вы будете работать вместе. Она работает со мной по этому делу в качестве консультанта. Ей надо самой все увидеть.

— Слушай, Игорь, тут не Афимолл и не ЦУМ, припадочных мне тут еще не хватало. Там мужики не выдерживают.

— А ты за меня не волнуйся, у меня вены заполнены чем надо, — Аврора похлопала себя по локтевому сгибу. — Если хочешь, могу и тебе выписать. Тебе надо, я сразу вижу, но ты пока еще держишься. Мужик! Уважаю!

— Она психиатр, а по совместительству составляет для нас психологические портреты преступников и жертв, — следователь похлопал Егора по плечу. — Поверь, ты с ней сработаешься. Она крепче тебя и злее.

— Это точно, — оскалилась Аврора, потом сбросила маску и, мило улыбнувшись, протянула руку. — Давай не будем начинать работу со ссоры. Ты мне понравился, я не шучу.

— А ты мне нет, — ответил Егор, пожимая руку, она крепко сжала, выдержав тяжелый взгляд.

— Спасибо за честность, — улыбнулась Аврора. — Пойдем, я тебе бургеров привезла, в машине остались. Нечего здесь сидеть, такой хороший день сегодня.

— И не говори, день что надо, — ухмыльнулся Егор. — А за бургеры спасибо, с меня ответ.

— Не сомневайся, я не забуду, — кивнула она. — Потом вниз меня проводишь, мне надо все самой увидеть.

— Не советую, — Егор с тревогой посмотрел на нее.

— Я видела фотографии и готова.

— Нет, не готова. К этому нельзя быть готовым, — покачал он головой.

— Ну, хорошо, ты прав — не готова. Но посмотреть должна. Пошли-пошли, мне еще в больницу на смену надо успеть.

34. Бессилие

— Так, давай примерим. По-моему, очень неплохо получилось, — Марта разложила на койке ушитые куртку и ватные штаны из толстой серой ткани, не хватало полосок, и вполне вышла бы арестантская роба.

Юля с сомнением посмотрела на огромную куртку и штаны, но спорить не стала. Девушки-надзирательницы сегодня пришли очень грустные, даже причесок не было, просто убраны на затылке волосы и грустные глаза. Юле показалось, что они плакали недавно, так сильно распухли веки и покраснели глазные яблоки.

— Да, размер точно твой. Мы подшили еще подкладки, чтобы тебе было теплее, — вторая девушка явственно всплакнула и отвернулась, Юля так и не узнала ее имени, а спросить стеснялась.

— Вы меня как будто хороните или в дальнюю дорогу отправляете, — попыталась улыбнуться она, но настроение девушек передалось и ей, и Юля чувствовала тяжесть в груди. И дело было не столько в обереге, который с самого утра предупреждал ее слабыми покалываниями, а в гнетущей атмосфере, сгустившейся за последнюю неделю. А она здесь уже больше месяца, и обещанного разговора с инспектором или допроса, как намекнула ей Марта, не было, словно о ней забыли, занимались другими более важными делами.

— Так и есть, — шепотом сказали девушки и настороженно покосились на щит, все такой же разрезанный, черный и сгоревший.

— Понятно. Меня отправят в тюрьму? А разве это не тюрьма?

— Нет, не тюрьма. В тюрьме все гораздо хуже, — ответила Марта и кивнула влево. — Здесь камеры для важных преступников и карцеры, ты же слышала крики по ночам?

— Слышала, — кивнула Юля и поежилась. В первые недели она не понимала, что слышит, относя странные долгие звуки к раздраженному воображению. С каждым днем звуки становились яснее, переходя в отчетливый монотонный гул десятков голосов, который перешел в жуткий вой. Так не могло выть животное, вой перемешивался со стонами и проклятиями, срываясь на слезливые молитвы — это было невыносимо, она перестала спать ночью, уходила в коридор и бегала до утра, ища тихого уголка, но вой преследовал ее, отраженный и усиленный десятками щитов. — Они хотят, чтобы я сошла с ума.

— Нет, тогда ты ничего не расскажешь. Ты не представляешь, как нам жаль тебя, — Марта всхлипнула, вторая надзирательница часто замигала и выглянула в коридор, не подслушивает ли кто-то. Дверь в камеру держали открытой, что-то случилось с вентиляцией, и дышать было нечем. Они называли это летом. — Примерь, нижнюю робу не снимай, никогда не снимай ее, жаль, но я не знаю, что еще и посоветовать. Мы никогда не были там, куда тебя отправят, слышали только анекдоты или в шлакопроводе что-нибудь всплывало.

— Ну, никогда не были — еще будем! — с наигранным оптимизмом воскликнула вторая девушка и подмигнула Юле. — Главное внимательно читай, что тебе подсунут, а лучше ничего не подписывай, тогда у них алгоритм зависнет. Я точно знаю, что так будет. Они будут угрожать, а ты не обращай внимания, держись.

— Да, так ты выиграешь время, — подтвердила Марта.

— Какое время, для чего? — удивилась Юля. Она достаточно времени думала об этом, решив для себя, что ее не выпустят, а бежать отсюда было некуда, разве что в другой коридор, больше напоминавший узкую улицу, но куда дальше бежать?

— Никто не знает. В твоем деле стоит гриф «совершенно секретно». Мы к нему доступ не имеем, да и не надо, там все равно ничего нет. Мы знаем, что ты не из нашего мира, но не спрашивай нас, что это значит. Так говорят инспектора высших уровней, они ведут такие дела, а мы должны приглядывать за вами, чтобы никто не наложил на себя руки. И такое бывало, до сих пор страшно, — Марта поежилась, и в этой грубой и некрасивой на вид женщине Юля увидела добрую и искреннюю девушку, которая с болью в сердце прощалась с ней.

— Прости, мы ничего не можем сделать для тебя. Если бы можно было увести тебя обратно, но мы даже не знаем куда идти. Вся наша жизнь прошла здесь, мы переходим из одного полиса в другой, но что творится в других полисах или наверху, никто не знает, кроме инспекторов высшего уровня, — вторая девушка вздохнула и потрогала вещмешок у кровати. — Для тебя в столовой насушили мяса и сухарей, даже печенье сделали, так что на первое время голодать не будешь.

— Спасибо вам большое! — Юля обняла каждую и поцеловала. — Вы очень хорошие и добрые, я вас люблю.

— Ты первая, кто нам такое сказал. Обычно нас проклинают, когда мы приносим плохие вести, — со вздохом улыбнулась Марта. — Давай уже примерь, а то может надо подшить немного.

Юля оделась и почувствовала себя снеговиком. Куртка и штаны плотно сидели, почти не стесняя движений. Она попробовала сесть на шпагат, и штаны легко позволили это, кто-то вшил вместо швов тугую резинку, рукава тоже казались слегка резиновыми, готовые выдержать любое резкое движение. Стало невыносимо жарко, Юля едва не грохнулась в обморок и поспешно сняла зимнюю робу.

— А, как мы угадали! — вторая девушка аж подпрыгнула от удовольствия. — Можно открывать мастерскую.

— Ага, как нас по этапу пустят, так в швейный цех перейдем, — хмыкнула Марта.

— А вас-то за что по этапу? — удивилась Юля, замотав головой. — Ну, честно, ерунда какая-то.

— И вовсе не ерунда. Тебя-то за что? Мы работали с преступниками и убийцами, они совсем другие, и в них духи сидят, поэтому приходится их выколачивать. А ты чистая, а мы ничтожества, да-да, все мы. Ничего не можем сделать, промолчим, спрячем поглубже и будем до конца жизни держать рот на замке ради этой жалкой пайки, ради нашей жалкой жизни, — Марта посмотрела на свои руки. — У нас пока руки чистые, но на следующий год переаттестация, и нас переведут в другое отделение, а оттуда мы пойдем по этапу.

— Почему? — Юля совсем запуталась, воспринимая слова больше на эмоциональном уровне, ей нужно больше времени, чтобы обдумать, загрузиться и обработать данные, как Альфе.

— Да потому, что не сможем. Они так ряды чистят от таких как мы. Все решается на высшем уровне, но система чистится сама. Я вижу, что ты не понимаешь, не переживай, поймешь позже. Пошли на обед, а потом мы отведем тебя туда, — вторая девушка показала средним пальцем в пол.

— Не понимаю, если вы не хотите так жить, почему не можете выбрать что-то другое? — Юля взяла их за руки.

— Ха, а разве в твоем мире иначе? — Марта грустно улыбнулась.

— Не знаю, я сама ничего не решала, все за меня решали, — нахмурилась Юля. — Что-то мне подошло, но в основном приходится терпеть.

— Вот и мы об этом, разный уровень терпежа, — сказала вторая, и надзирательницы басовито захохотали.

Юля вспомнила песню, которую любил слушать Максим, задалбливая ее этой умной нуднятиной. Она терпеть не могла русскую музыку, в основном потому, что понимала смысл и ей это не нравилось, но сейчас наглая и давящая песня ярко высветилась, она услышала оркестр, ведущий тревожный ритм и саркастический голос солиста. Если бы можно было снять с нее сигналы, окутать голову тысячами датчиков и перевести токовые импульсы в музыку, то они бы ее услышали. Она тихо запела, глядя им в глаза и чувствуя себя революционеркой, такой, как рисовали в книжках и кино:

Иллюзия свободы,

Приходит время грустных дум.

Нас не спасает сердце

И не спасет холодный ум.

(Наив, симфонический оркестр, альбом «Симфопанк», трек «Иллюзия свободы»).

— Ты запомнила? — шепотом спросила Марта.

— Ага, все запомнила, — вторая девушка ехидно захихикала. — Надо гробовщику дать, он быстренько скетч сделает. Будут потом искать, а ГОБП уже труп!

— Я ничего не поняла, — шепотом возмутилась Юля.

— У нас есть друг, он в морге работает. К нему привозят всех, кто освободился, потом их на переработку в реакторы. Не важно, лучше не думай об этом. Так вот пока они у него, он может с их паспорта залить запрещеночку, — Марта скривила рот в язвительной усмешке. — Они потом ищут, даже посмертно дело шьют.

— Ага, одного даже повторно казнили, — хмыкнула вторая. — Решили, что он скрипт спрятал, и его профиль проснулся после казни, типа отомстил. Ха-ха, он до сих пор в топе висит.

— Это тот, где Верховного кормят с ложечки, как малыша, а он кричит, что надо больше казней, а ему кашу суют в рот? — улыбнулась Юля.

— Ага, вот только на стульчике труп сидит. Там в морге такие шутники, не дай тебе Дух с ними познакомиться, — прошептала Марта и, услышав шум в коридоре, поспешно сказала очень громко, чтобы было слышно любому. — Так, собирайтесь на обед. У вас мало времени. Даю вам минуту на сборы.

— Хорошо, — улыбнулась Юля и обняла их. — Я вас никогда не забуду.

— И мы тебя, — синхронно прошептали девушки.

— Если у меня родиться дочь, то я выкраду ее и назову Юлей, — сказала вторая девушка.

— Нет, я! — возмутилась Марта.

— Назови Альфой, — попросила Юля, Марта задумалась и часто закивала, широко улыбаясь.

К столовой шли молча, надзирательницы отставали на три шага, часто вздыхая. Встречные служащие сторонились Юли, что-то глазами спрашивая у девушек, и часто слышался недовольный голос Марты, чтобы они проходили, не задерживались. Обеда ее лишили, позже она поняла, что это было к лучшему.

У входа в столовую ее ждали три парня в черной форме, и это были не те веселые солдаты, что тащили киборга-дознавателя. Юлю схватили сильные и злые руки, третий сунул в рот кляп и заклеил вонючим скотчем. Хорошо еще, что кляп был чистый и пах чистым бинтом. Надзирательницы бросились к ней, парни в черном не ожидали этого и оттолкнули их. Третий, видимо главный, погон или иных знаков различия у них не было, дал каждой по лицу, что-то долго кричал, угрожал, пока их голоса, слабо возражавшие, не затихли совсем.

Юля обернулась и кивнула им, что все в порядке, что с ней все нормально, ведь теперь для нее это и будет нормой. Девушки сидели на полу и рыдали, крепко обнявшись. Юлю вели вперед, она часто озиралась, третий кричал, но она продолжала, пока не получила страшный удар в голову, от которого потемнело в глазах, и она повисла на руках конвоиров. Но она увидела, с каким подчеркнутым безразличием проходили люди в столовую, как они старательно делали вид, что ничего не происходит, обходя, как досадное недоразумение, как кучу грязи, плачущих девушек, и никто не помог им подняться, не увел в столовую.

Юля, с трудом приходя в себя, еле волоча ноги под окрики третьего, думала о них, зная, что больше никогда с ними не встретится. Ее удивляла странная апатия или, скорее, чрезмерное спокойствие, с которым она обдумывала все происходящее. Оберег давил грудь, останавливая нервные импульсы, замораживая ее чувства, спасая ее сердце и разум. Она стала думать о киборгах, почему люди добровольно шли на эту операцию, превращавшую тело человека в управляемого робота. Даже из той малой части, которую успели рассказать ей девушки, что-то показывая в паспортах, она поняла, что на самом деле киборгов было много, но в основном они работали наверху в особо тяжелых условиях, где обыкновенному человеку было бы слишком тяжело. Их скелет усиливали, как и чем она так и не поняла, но любой киборг мог поднимать сверхтяжелые грузы и был очень вынослив, а главное совершенно не прихотлив в еде и условиях проживания. И как она смогла ушатать киборга, он легко мог бы превратить ее в фарш одними руками, врывать ноги и руки, а голову открутить, как крышку бутылки. Думая об этом, она вспомнила, как давно пила газировку, ощутив во рту вкус вражеской Фанты. Мозг ухватился за это, и до самого конца она ни о чем не думала, кроме вкуса газировки, мороженого и орехов, решив, что когда вернется, будет лопать это пока не лопнет, как мечтала в детстве. Но ни разу не смогла наесться вдоволь хотя бы мармеладом, мама постоянно ограничивала, считая сахар главным злом во вселенной.

Втолкнули в грязный кабинет, в котором почти ничего не было, кроме металлического стула, стола с дубовым терминалом с двумя экранами, один к сидящему за столом, другой смотрел на дверь с черной злобой потухшей матрицы. В кабинете нестерпимо воняло мочой и рвотой, перемешанной с дрянным одеколоном. Ее усадили на стул и завязали руки за спинкой, на ногах затянули ремни, и острые грани грубых ножек стула больно впивались в икры. Чернорубашечники ушли, и тут же вошел инспектор. Он брезгливо сел за стол и уставился в терминал, листая взглядом документы.

— Я думал, что вы все поняли, — инспектор грозно посмотрел на нее, Юля пожала плечами. — Не делайте вид, что не понимаете. Вам было предоставлено достаточно времени, чтобы вы дали показания. Мало того, что вы сожгли госсобственность и испортили одного из лучших дознавателей, так еще и решили нас перехитрить. А вот не вышло — мы и так все знаем, поэтому ваше признание всего лишь формальность, но я даю вам шанс во всем признаться и облегчить свою судьбу.

Юля хотела ответить, но кляп во рту мешал. Она промычала и больше не пыталась, мысленно благодаря кляп. Как бы ни замораживал ее оберег, из груди рвалась ненависть, переходящая в поток энергии, кляп во рту стал немного подгорать. Ей ничего не стоило разорвать веревки, срезать пальцами ремни и отдубасить этого урода, Юля не сомневалась, что он не выстоит и двух минут в бою, но оберег держал ее, давил и просил успокоиться.

— Вот показания свидетелей и ваших подельников. Мы всех нашли, и они дали против вас показания, которые мы многократно перепроверили, — инспектор ткнул пальцем в терминал, потом в Юлю. Какой-то он был странный, совсем не такой, как при первой их встрече. Сейчас он ей совсем не понравился, хотя выглядел безупречно, она обращала внимание на мужчин старше ее. Но сейчас она ясно видела, насколько он тупой и бешеный, какими бывают все жалкие люди, которых взгрело начальство за нерасторопность, и теперь они ищут виновного. Черный экран терминала стал темно-синим, и побежали линии строк бесконечного текста. Прочитать такое и на такой скорости было невозможно, и Юля даже не пыталась, если бы не кляп, то она бы зевнула.

— Вы ознакомились с документами. Теперь скажите в камеру, что подтверждаете показания свидетелей и материалы дела.

Она замотала головой. Инспектор будто бы надулся, распираемый изнутри гневом. Он стал кричать, бить кулаками по столу, обзывая ее странными словами, значения которых она не угадывала. Самым простым и понятным было шлюха, остальное какие-то псевдорелигиозные термины и бессмысленные закольцованные угрозы. Она смотрела на него, как на разбушевавшегося ребенка, требовавшего исполнения его воли, немедленно, чтобы все его слушались. Если бы этого психопата посадить на высокий стул, он бы и ножками забил. Вдруг ей стало так смешно, что тело затряслось от смеха, и он это увидел, почернев лицом. Что же она упустила, когда был тот момент перехода в статус обвиняемого? Ее не допрашивали, к ней никто не обращался, даже если бы она хотела сама явиться на допрос, то как это сделать, куда идти? Можно было, конечно, спросить надзирательниц, но они сами сказали с самого начала, что ничего не знают и не решают. Юля вспомнила, что больше не видела в столовой Регину, старая женщина исчезла после их тихой беседы, а в этом текстовом массиве она все же смогла выделить ее имя, у остальных были длинные цифровые коды, совершенно бессмысленная информация для человеческого мозга без импланта, в этом она уже разбиралась.

Из инспектора вырвался черный дух, бешено смотря на нее. Ей стало трудно дышать, кто-то душил, но не чувствовалось ни прикосновения пальцев, ни веревки или удавки, лески, струны или чем там еще душат. Она не могла сопротивляться, но сопротивлялась, перенаправляя энергию на защиту. Дух душил ее, пытался ворваться в тело через глаза и уши, натыкаясь на преграду, отскакивая и нападая снова. Он кружил, окутывал, доводя чувства до предела, и если бы не оберег, она бы сдалась и впустила его в себя. Оказывается, и духи устают. Сколько продолжалась эта истеричная схватка, может час, а может и больше. Черное и бестелесное ворвалось в инспектора, тело человека дернулось, все это время сидевшее неподвижно, смотря полными ужаса глазами на нее, но в этих глазах не было ни капли жалости к ней, а только страх за себя.

— Вы не можете отказаться подтверждать обвинение, — прохрипел инспектор, с трудом двигая затекшими руками. Юля замотала головой. Хорошо, что она не ела, а то ее бы точно стошнило.

— Вы не можете противиться нам!

Последние слова он выкрикнул так, что задрожали стены, звеня насмешливым эхом над его бессилием. Юля видела, насколько жалок этот человек, насколько труслив, и думала, почему всегда власть достается именно таким людям, почему ничтожества управляют людьми, путем репрессий и угроз держа в повиновении большинство, способное легко раздавить эту мразь? Почему мы это позволяем делать с нами?

Ответ рождался в глубине сознания, спрятанный защитными механизмами мозга. Она знает, что уже получила ответ, но пусть он подождет, не сейчас, не время, а то они победят.

35. Этап

Кинули в вонючий карцер. Метр на метр, слепящий свет отовсюду, будто бы в стены вделаны широкополосные светильники, и холод. Холод Юля ощутила не сразу, забившись в угол подальше от вонючего ведра, она смогла задремать. Очнулась от боли во всем теле. Она окоченела, не могла двигаться. С трудом встав на колени, она доползла до ведра, и ее вырвало чем-то желтым и зеленым.

Они что-то ей вкололи, она и не успела понять кто и как, ощутив жгучую боль в плече и шее. Потом она ничего не помнила. Ей снилось, что в нее что-то вливали, засунув в горло воронку с жестким зондом, спускавшимся прямо в желудок. Но нет, это был не сон, горло и пищевод горели, было больно глотать, а губы и рот превратились в один большой кровоподтек. Унизительно и очень больно, никогда в жизни она не испытывала такой долгой и жгучей боли. Организм требовал, и под камеры, их даже не прятали, разместив по углам, большие и допотопные, с внимательными объективами, ей пришлось раздеться и присесть над ведром. Ни бумаги, ни воды, ничего — еще одна степень унижения, бьющая едва ли не больше, чем физическая боль.

Тело успокоилось, она с трудом оделась, заставляя себя не замечать вони из ведра, не чувствовать свою грязь.

Сколько прошло времени она не знала, но второе пробуждение вышло легче.

Кто-то поменял ведро на чистое и положил ее на ватные штаны, укрыв курткой. На полке раздачи, висевшей прямо под смотровым окном, надзиратель просто ставил кружку и тарелку, стояли кружка воды и тарелка с серой кашей. Как бы не было противно и мерзко, Юля понимала, что надо есть. Максим и Илья любили рассказывать ей страшилки из прошлого, как существовали люди в тюрьмах и ГУЛАГе, а она злилась, кричала на них. Все это вводило ее в ступор, как и Альфу, которая сама съездила в музей и на расстрельные полигоны, Юля не смогла. Она старалась отгораживаться от прошлого, как и все остальные, ругая подругу, что из-за этого она перестала спать по ночам. Они редко интересовались историей, но если тема заходила, то погружались до почечных коликов, с ужасом слушая, что им втирают на уроках истории. И вот сейчас Юля вспомнила и стала есть, маленькими глотками пила воду, чтобы не выпить залпом. Еды было мало, есть было больно до слез, но без еды она заболеет и умрет, и гордость здесь ни к чему. Что даст гордость, если ты сдохнешь? Конечно, у всего есть пределы, но пока она обязана выживать, она обязана выжить. Оберег грел грудь, поддерживая ее. От его тепла, так похожего на материнскую любовь, на силу и заботу отца, становилось легче. Камень успокаивал, погружал в сон, пускай и приходилось лежать по диагонали, ей немного не хватало, чтобы полностью вытянуть ноги. Она засыпала и думала, что как же здорово быть невысокой, как же здорово быть живой. Как же ей пригодились ватные штаны и куртка, которые она надела, чуть приспустив штаны, чтобы спрятать голые ступни, и куда делись ее сапоги и носки.

Разбудили ее, грубо толкая руками, спасибо, что не били ногами. Солдат в черной форме сказал что-то невнятное, у него было какое-то поражение речи, слоги путались, он часто терял гласные, выдавая поток согласных. Она поняла, что ее ведут в уборную. Солдат выглядел страшно, но в глубоко посаженных глазах под массивным лбом она видела грусть и сочувствие. Все что он делал, он делал на камеру, но даже в грубых толчках, встряхивании ее, как мешок, чтобы она пришла в себя, Юля чувствовала скрытую заботу. Он принес ее сапоги и чистые портянки. Видя, что она не знает, что с ними делать, вывел ее в коридор босой и, когда они отошли достаточно далеко от ближайшего щиточка, показал, как правильно наматывать, несколько раз бережно намотав портянки на ее почерневшие и, наверное, вонючие ноги. Он что-то сказал под нос, Юля подумала и поняла, что он просил у нее прощения. Она слабо улыбнулась парню, имевшему доброе сердце и отвратительную внешность садиста и патологического убийцы. Он высился над ней, широкий и сильный, с опущенными вниз руками и грустным взглядом. Каждый раз, когда ему приходилось быть грубым, толкать ее под камеры, она чувствовала, как грубость острой болью отражается в его сердце, оберег подсказывал, объяснял, что он не враг, чтобы она не боялась.

Выйдя из отвратительного туалета, обычно шутили в инете так, что прячьтесь за унитазом при бомбардировке — в него еще никто не попадал, Юля вновь почувствовала себя человеком. Как бы ни было там ужасно и не слезились глаза от вони, она смогла привести себя в порядок, кто-то предусмотрел в кабинке что-то вроде гигиенического душа с ледяной водой. Она кивнула и улыбнулась парню, желая показать, что она в порядке. Понимание того, что разговаривать нельзя, пришло само, как только она очутилась в карцере. Парень пытался ей показать, делая странные жесты у рта, пока она не приложила палец к губам, и он часто закивал. Она не узнает, что щит все видел, что все ему припомнят, и после нее в этот карцер бросят надзирателя, как завербованного члена шпионской группы.

Дни шли за днями или не шли, понятия времени здесь не существовало совсем: свет горел постоянно, кормили раз в двенадцать часов, так она подсчитала в первые дни, но что это было утро или вечер? Еды было мало, воды еще меньше, она еле заметными жестами показывала на кружку, надзиратель вздыхал и еще ниже опускал плечи. Через день она нашла в туалете бутылку с водой, на которой криво и почти не понятно было написано: «Можно пить». Так она находила воду каждый раз при походе в туалет, а разрешалось не чаще трех раз в сутки. Она выпивала все до капли, даже если не влезало и начинало тошнить. Сидя в карцере в фазах между долгим сном, она вспоминала текст обвинения, пронесшийся перед глазами на допросе. Инспектор и дух, вырвавшийся из него, стерлись из памяти, а вот текст проявлялся поначалу короткими обрывками, потом целыми абзацами, пока не сложился в стройную систему. Ей вменяли диверсионную деятельность с целью уничтожения государственного строя, а также создание шпионской организации и вербовку. Связным называли ссыльную Регину, отмотавшую срок в лагерях на острове, название острова Юля не запомнила, что-то про собак, поэтому называла его Собачьим островом. У нее кружилась голова от этой белиберды, и все вокруг казалось диким бредом, что вот-вот она проснется у себя дома или в больнице, или еще где-то, но не здесь, а дома, в понятном и родном мире. Оберег не давал впасть в апатию и фатализм, каждый раз напоминая больным уколом, что она не спит, что это не сон.

«Вот ты где отдыхаешь! Встала, быстро!» — из коридора на нее кричал краснолицый сержант. Какое звание было у этой заготовки вместо человека Юля не знала, да и имело ли это значение? Краснолицый и толстомордый парень, познавший вторую степень ожирения, низкорослый, с жалкими ручками и выпяченной нижней челюстью. У бабуинов в зоопарке было больше мысли в глазах, и почему обезьян постоянно оскорбляют, считая, что человек произошел от них? Она одевалась, наматывая портянки и не обращая внимания на его выкрики. Зайти этот властитель человеческих тел не решался, она видела, как он боится ее, как косится на трех солдат с автоматами и раскрытыми паспортами в руках. Солдаты вели себя более чем равнодушно, гыкая и хихикая над топ-50 шлакопровода — лучшее за день.

Она оделась, в ватной одежде в коридоре было немного жарко, но раздеваться не хотелось, принцип «все свое ношу с собой» здесь работал безотказно. Один из солдат, оторвавшись от экрана, протянул ей вещмешок, который заметно потяжелел. Сержант орал, топал ногами, и солдаты с большой неохотой и кривыми улыбками, показали автоматами, куда ей идти. Два шли сзади, один впереди, не отрываясь от экрана. Они что-то пересылали друг другу, взрываясь хохотом, деля на ноль окрики и угрозы сержанта. Юля в голове нарисовала схему пути заключенного, определив, что ее ведут на этапирование, наверное, на Собачий остров. Она шла за солдатом, слушая смешки и обрывистые комменты ребят с автоматами, и гадала, как здесь под землей может быть остров? Голова не работала, мозг ушел в себя, указав ее вопросам на дверь.

Коридор уперся в железные ворота. Юля с интересом огляделась, выходит у этих коридоров тоже есть конец, а она думала, что здесь все закольцовано. Ворота отказывались открываться, как бы сильно не жал на кнопку сержант. Он даже вспотел от этого. Пришлось солдатам повесить автоматы за спину, а паспорта убрать в поясную сумку. Ворота поддались, и они вошли в автоцех, настолько огромный, что не видно было ни конца, ни начала. Здесь было темно, только свет фар электровозов кое-как открывал пространство, уходящее далеко вперед без каких-либо очертаний или теней — сплошная черная пустота. Видя ее удивленный вид, первый солдат шепнул, что они на улице, за пределами полиса. Он сочувственно улыбнулся и кивнул на одну из электротелег, на которой стояли странного вида железные ящики.

«Придется потерпеть часов десять, пока тебя до порта довезут. Если надо в туалет, давай отведу». Юля закивала, и он отвел ее в угол, где ничего не было, кроме толстых столбов и забора, за которым стояла видавшая все параша. Опять пришлось ломать себя, заставлять, мозг боролся с воспитанием, пока уже оберег не ударил ее током, и она смогла сбросить конденсат. Унижения, оскорбления и угрозы терялись в сочувственных улыбках и жестах исполнителей, делавших положенное, но с большой долей разгильдяйства и саботажа. Сержант что-то кричал на солдата, но парень с автоматом не обращал внимания, сунув Юле три плитки серого шоколада. Она ела этот шоколад с закрытыми глазами, по вкусу он напоминал больше кондитерские плитки типа «Аленка», приторно сладкие, то что надо с голодухи. Второй солдат выдал ей полиэтиленовый пакет с впаянной трубкой, небольшой, около литра воды, и посоветовал ничего не пить в дороге, а то сильно трясет, а роботу в сортир не надо. Юля поблагодарила ребят усталой улыбкой, солдаты убрали автоматы за спину дулом вниз, хотя сержант и кричал на них, требуя выполнения приказа, грозя наказанием за неповиновение, пугая, что она особо опасный преступник, что она совершила дерзкое убийство киборга-дознавателя. После этого солдаты заржали в голос, и Юля вместе с ними. Они тут же нашли ролик, показав его Юле. А неплохо она ему дала, красиво получилось, вот бы себе сохранить на память.

Стараясь быть деликатными, ребята посадили Юлю в железный ящик. На электровозе стояло двенадцать подобных камер, из которых раздавался тихий вой. Места было мало, ящик в ширину был чуть больше полуметра, высотой почти полтора, и она могла встать, согнувшись как атлант, держащий небо, в длину тоже полтора, в целом можно лечь как на диване. Перед закрытием солдат посоветовал намотать шерстяные портянки, будет холодно. Пока ее закрывали, она на ощупь нашла портянки и намотала сразу две пары, сапоги стали ее размера, прямым продолжением ног, вот бы еще кого-нибудь поколотить. Устроившись вполне удобно, вещмешок хорошо подпирал шею и плечи, она задремала.

Проснулась она не от дороги, больше походившей на стиральную доску, а от невыносимого воя, раздававшегося из соседних камер. Это не столько ее пугало, сколько раздражало. Чувствуя себя уже опытным зеком, она не понимала, почему они не могут просто спать, пока их никто не трогает. Вряд ли в лагере дадут нормально отдохнуть, все, что всплыло в ее памяти из прошлого страны, не предвещало ничего хорошего. Чтобы заглушить этот вой, Юля стала петь наугад, вспоминая отрывки песен. Вой утих, ее слушали, а робот даже запищал, подбадривая ее. Она вспомнила одну душную песню, которую как-то прислала Альфа, сейчас текст показался к месту, да и получалось у нее неплохо, Юле самой нравилось, как она распелась:

Среди жёлтых стен

Душно и темно

Я бегу от тех,

Кто закрыл окно.

Исчезает день

В отблеске теней

В терпкой пустоте

Я ищу людей.

(Друг «Места нет).

Потом пошли детские песенки, легко приходившие на ум, а раньше они казались ей слишком глупыми и надоедливыми. Особенно всем понравилась песня про оранжевое небо и оранжевого верблюда, и ведь Юля понимала, что те, кто ехал с ней на Собачий остров никогда не видели ни неба, ни верблюда, но что-то внутри них взволновалось, выросло, заставляя поначалу тихо, потом все громче и громче подпевать ей. Вскоре они выучили текст, и Юля с удовлетворением слушала самодеятельный хор имени себя любимой:

Оранжевое небо,

Оранжевое море,

Оранжевая зелень,

Оранжевый верблюд.

Оранжевые мамы

Оранжевым ребятам

Оранжевые песни

Оранжево поют.

(Ирма Сохадзе «Оранжевая песенка»).

36. Волк

Чутье подвело, он потерял след. Имплант давно молчал, определив местонахождение объекта вне зоны обнаружения, настойчиво предлагая вернуться в исходную точку и изменить маршрут. Он не доверял импланту, до конца не понимая принцип действия, но уже гораздо быстрее определяя ложные наводки системы безопасности полиса, уводящие в сторону, подальше от защищенных объектов. К телу претензий не было, оно послушно исполняло все его команды и предкоманды импланта, реагировавшего несравнимо быстрее. Если бы он до сих пор доверялся своим чувствам, то давно перестал бы существовать. Он жив, и это главное, а кто он теперь совершенно не важно.

Надо найти ее и вывести, он знает, как это сделать. Волк вздрогнул, кибернетическое тело напряглось, мышцы, немногим уступавшие стальным тросам, заскрипели, в бессмысленном спазме желая сдавить кости, состоявшие на большую часть из титанового сплава. О таком и мечтать было нельзя, совершенный организм, сильный, выносливый и неприхотливый. Страшно хотелось есть, да и боль после последнего боя не отпускала, раны медленно затягивались, причиняя жуткую боль, которую брал на себя имплант, периодически сбрасывая накопленное напряжение в короткие мышечные спазмы. Он не обращал внимания на это, боль и голод стали верными спутниками, подтверждавшими необъяснимое, что он до сих пор жив. И все же киборг брал свое, и он забывал себя, как забыл почти сразу свое имя, держась за призрачный образ, за ее образ, имплант не сопротивлялся, принимая условия сделки — после он станет другим, переродится или, что точнее, родится заново. И он очень хотел этого, не в силах побороть давящую тоску и острую боль от невосполнимой потери, но чего, он уже и не очень помнил. Наверное, себя, своей жизни, но кем и где он был, волк не помнил, лишь во время затяжных ребутов, длившихся не больше двух часов в сутки, видел странные сны, становившиеся с каждым днем все прозрачнее и абстрактнее. И вот сейчас, готовясь к ребуту, спрятавшись на складе кабеля и сломанных трансформаторов, он думал о ней, зная, что должен ее спасти, но, не понимая, почему для него это так важно. В любом случае это было интересно. Волк оскалился, вспоминая, как час назад разорвал в клочья спецгруппу рядовых спецназовцев, слишком быстро выдавших себя из укрытия. Жалкие куски мяса, жалкие людишки, не способные отследить волка. Оскал стал похож на жестокую усмешку, зубы довольно лязгнули, интересно, сколько мегапаскалей в его челюсти, если он спокойно перекусывал их автоматики? Имплант подсказывал, что охрана его не видит, покопавшись в голове, он нашел справку о себе и таких, как он. Забавно, их создали патрулировать верхний уровень, сделав невидимыми для систем слежения, пускай в голове каждого киборга и стоял мощный имплант. Но что-то пошло не так, как оно всегда и бывает. Волк подумал о гармонии, находя в этом сбое истину законов мироздания. Теперь верхний уровень был их, почти весь и навсегда, пока люди не захотят с ними договориться.

Отключаясь, волк решил, что больше не будет так подставляться. Шкура бронированная, но ее прорвали, в следующий раз можно потерять больше. Жаль, что он не может есть их, тогда бы не пришлось искать жратву, и почему он отторгает сырое мясо, явная недоработка или создатели что-то предвидели, боялись, что волки сожрут своих хозяев? Решив, что это программный код-обманка, волк дал команду импланту обдумать это во время ребута. Мясо, конечно, противное на вкус, но чего пропадать энергии и стройматериалу?

Одна часть мозга волка отключилась, обездвижив тело. Сейчас эта машина для убийства выглядела беззащитной, но и в спящем состоянии ее было сложно уничтожить, придется долго пилить, ломать и, возможно, проще будет взорвать. Имплант продолжал работу с мозгом, помогая новому сознанию легче адаптироваться, внедриться в совершенное тело. Ему нравилось, как легко в уме он мог решать задачи, отправлять команды внешним контролерам, запросы на сопряжение с общей сетью, получая в ответ инструкции, на ходу вырабатывая алгоритмы обхода, видя уязвимости после беглого чтения кода. Или все это ему снилось, вся эта огромная и стремительная обработка данных, чистое сознание и мощный вычислительный центр, лишенный животных страстей. Ему снилось, как он, совсем непохожий на себя, ломает голову над простым кодом, что-то пытаясь добиться от допотопного дрона. Маленький и несовершенный, скованный странным чувством к старому роботу и другому телу из мяса и костей, и это другое тело мешает ему жить и работать, заставляя подолгу замирать, отключаться, уходить в бессмысленное копание в воспоминаниях, чувствах жалости к себе, доходящей до отчаянья.

К нему пришли, принесли заказ. Какой бы он не был совершенный, энергия требовалась каждому. Кривляются, снимают на свои жалкие паспорта, чтобы вбросить все потом в шлакопровод. Волк не сопротивлялся, имплант мог дать команду на пробуждение, челюсти и лапы разорвать парней и девчонок на запчасти, можно было бы и попробовать высосать из них информацию, но это ни к чему, они и так пустые. Имплант проверил курьеров, даже если они и привели слежку, отряд спецназа так быстро не сможет собраться, он знал, где их базы. Еще на первом посту, оглушив офицера, он смог высосать из него почти всю карту и коды, не хватало верхнего уровня, но там и делать было нечего, он не сможет пройти автостанции защиты, сожгут в считанные минуты. А эти пусть кривляются, снимают видосики, он знает это слово, кажется, когда-то человеческая часть его мозга делала это.

Расхрабрившаяся девушка, полуголая и вымазанная красной и черной красками, изображавшими на теле не то геометрические фигуры, не то заклинания, взобралась на волка, потрясая куском гнутого профиля, напоминающего древний топор. Она что-то кричит, воинственно машет руками, елозит по жесткой шерсти, как на коне. Вот бы вскочить и покатать эту дурочку, наверное, сошла бы с ума. Но волк лежит неподвижно, положив огромную морду на лапы, не реагируя на выкрутасы девчонки. К ней присоединилась вторая, и вместе они под вопли и улюлюканья парней, неслись куда-то вскачь на волке, куда-то очень далеко, бесстрашные, молодые и глупые. Волк видит их через камеры парней, сливавших трансляцию прямо в шлакопровод, как просто взломать имплант мясокостного человека при оплате заказа. Лица девушек закрашены, узнать их невозможно, камера сама камуфлирует, накладывает несмываемый фильтр. Он может стать для них мягче, снять напряженность со шкуры, и девушкам это нравится. Первая бросила топор в сторону и прижалась к нему всем телом, гладя уши, зарываясь лицом в грязную шкуру. И это приятно его человеческому мозгу, что-то просыпается в нем, разливаясь теплом по телу. И девушки чувствуют это, уже забыв, что их снимают, или, не забыв, кто поймет этих людей.

Девушки скатываются на пол, смеясь и помогая подняться, комично держась за руки. Каждая обнимает волка, целует в нос, потом они обнимаются и целуются, хохоча и кривляясь, зная, сколько баллов принесет эта концовка. Парни убирают паспорта, помогают девушкам счистить грим, а они никак не могут успокоиться, валят парней на мешки. Люди, глупые и беспечные, не знающие, что совсем рядом идет патруль, и их могут застать. Следить за ними не так интересно, скачка была куда занимательней. Он запомнил себе этот ролик, будет что во время ребута заново пережить. Можно уже вставать, шугануть этих жалких человечков, опасно развеселившихся от страха и необузданной веселости молодости. Волк задумался, сколько ему лет, имплант давал какие-то данные, но что значат эти рабочие часы по сравнению с жизнью живого существа. Такие мысли всегда посещали перед загрузкой, наваливалась непонятная тоска и грусть, совершенно человеческая, а рядом с ними примешивалась зависть и жалость к себе. Почему имплант не давит это чувство, почему он опять хочет найти эту девушку, имени которой он даже не помнит, сохранился размытый образ и запах. Точнее даже не запах, а строчка исключения из общего алгоритма — она будет пахнуть иначе, чем все те, кто родился под землей. Она будет пахнуть солнцем, а он знает, как пахнет солнце, как оно выглядит, и что оно не такое страшное, как все здесь под землей думают.

Имплант сжалился над человеческим мозгом и отключил его на полчаса. Волк вздрогнул и вздохнул, но на складе уже никого не было. Парни и девушки оставили его заказ, ожидавший в двух больших ведрах, пахнущий тушеным мясом с салом, но на вид чуть менее серый, чем сами ведра. Его искали, имплант фиксировал движения спецотрядов, но они почему-то шли не туда. Искали и девушек, опозоривших себя и взлетевших на самый верх, такое было бесполезно удалять, каждый уже наделал копий и тайных зеркал, и робот-администратор и робот-модератор быстро сдались, посчитав дальнейшую борьбу бессмысленной тратой энергии. Волк мог гордиться, его похождения в подземном мире растащили на целый мини-сериал, простенький электронный мозг дорисовал недостающие сцены, а эротическая сцена со спящим монстром увела электронный мозг в глубокое прошлое, вытаскивая кадры и сюжеты древних порномонстров. Солдат и киборгов-охранников никто не жалел, те, кто был умнее, пропускали волка без боя, с тем же удовольствием смотря, как в новой серии волк рвет отряд спецназа. На самом деле потери были не столь существенны, как отрисовали в сериале, но искусство брало свое, и волк жил уже не своей жизнью. И это было ему на руку или на лапу, он так и не определился, чего в нем больше: человеческого или машинного. В этом хаосе видео, большая часть из которых было плодом больного электронного мозга, трудно было вычислить реальное местоположение диверсанта. Щиты его не видели, но он мог ненадолго подключаться к ним, выдавая себя, но и получая требуемый кусок карты или код доступа. Все это походило на бессмысленную и очень азартную игру, а разве в такой игре должен быть смысл?

37. Право на смерть

Волны, плеск, как будто вокруг вода. Она отчетливо слышала удары ленивой волны о тяжелый борт, отдававший глухим звоном привет на корпус, переходивший в тоскливую песню. Все скрипело, ныло и жаловалось на тяжкую судьбу. Юля ежилась в ящике, стало холодно, она чувствовала, что скоро начнет коченеть. Качка была неторопливая, но сбивала с ног неожиданно, когда она кое-как разминалась, в основном это была ходьба гусиным шагом на месте.

Их привезли в порт, так она решила, слыша работу кранов и сигналы паромов, не хватало крика чаек или отборной ругани, перемешанной с едким дымом дешевого табака и перегара. Но ни одного голоса она не услышала, лишь перекличку роботов. Перевалочная пристань работала автоматически, и людей здесь давно не было, роботы умели сами себя обслуживать, а старые паромы кряхтели, пыхтели, воняли горелым машинным маслом, но не ломались. В тихом подземном озере, образовавшемся в бывшем природном хранилище газа, всегда скучал штиль, и волны создавали другие паромы или буксиры с перегруженными баржами, уходившими под воду выше низкого борта, но не тонувшими. На перевалке постоянно сгружались и загружались контейнеры, вот и заключенных, как малые контейнеры, поставили на пирамиду из контейнеров, и в верхней точке из-за максимальной амплитуды качка чувствовалась наиболее остро. Впрочем, Юля не жаловалась, хоть какое-то развлечение, если бы не холод.

Немного согревшись, Юля устало села, обняв колени. Очень хотелось есть и пить, аж до рези в горле. Приходилось терпеть, как и кромешную тьму, запах ржавого железа и давящую тишину, соседи замолкли еще до загрузки на паром, она была согласна даже на вой, лишь бы не молчали. Думать о том, что они замерзли насмерть она запрещала себе, пытаясь направить мысли в другую сторону. Иногда ей казалось, что она слышит шуршание и стук в соседних ящиках, и радовалась, один раз расплакалась от радости.

Сон морил и ее, Юля боролась, помня советы из фильмов, что спать нельзя, можно не проснуться. Сколько же ерунды она успела просмотреть за свою жизнь, и не сосчитать, и не осмыслить. Все ужасы и страшилки, которые так любила Альфа, сейчас виделись жалкими и смешными. Жаль, что она так и не прочитала книгу человека, выжившего двадцать лет в ГУЛАГе, сейчас бы она ей помогла. Каким бы ни был научно-технический прогресс, люди остаются людьми, и ожидать чего-то иного, более гуманного или человечного не стоит. Человек ненавидит свой вид, застенки обрастут новыми лицемерными фасадами, но внутри останется все тот же ад, созданный людьми для людей. Юля улыбалась себе, какие мысли приходят к ней без подсказки или указки других, не то, что в школе, где она двух слов связать не может или не хочет.

Паром шел неторопливо, по ее ощущениям они двигались очень медленно или просто стояли. Волн больше не было, и от этого стало невыносимо тоскливо. На самом деле паром шел почти с максимальной скоростью, робот знал, что везет живой груз, а температура воздуха стремительно опускалась ниже минус 25 градусов. Юля листала в голове плейлист, куда она рандомно сбрасывала все, что ей понравилось или она решила переслушать потом, но в итоге забыла. Песни дробились на фрагменты, сливаясь в одну странную мелодию. Слова надвигались друг на друга, и Юля теряла смысл, механически повторяя их, вздрагивая, когда эта мешанина приобретала слишком ужасающие формы. Она устала, и песня пришла сама, подавив назойливую какофонию. Строчка за строчкой восстанавливались в памяти, Юля вспомнила, что сначала поставила на нее дизлайк, но потом вернула в плейлист. Она видела себя русалочкой, но другой, не жертвой несчастной любви, топиться она уж точно не хотела:

Пропев семь раз припев, Юля почувствовала, что плывет. Она дома, в знакомом месте, плавает после тренировки в Москве-реке. Солнце очень жаркое, зал на ремонте, тренер жив, и она уставшая и потная после работы и тренировки плывет куда глаза глядят. Но она в тот день не плавала, пускай и планировала, Юля осознает это, но плывет дальше.

Вскоре ей становится холодно, ноги сводит, а руки деревенеют. Она плывет к берегу и вдруг понимает, что полезла в воду без купальника. На берегу стоят какие-то парни, хохочут, показывая ей трусы и спортивный бюстгальтер, один надел ее шорты себе на голову. От стыда Юля вся горит и задыхается. Что-то тянет за ноги на дно, что-то сильное, она захлебывается и на секунду теряет сознание. Внутренний жар от злости и стыда приводит ее в чувство, она вырывается и выныривает под вопли и крики парней, она уже чувствует, как от них несет пивом и вейпами. Выбравшись на берег, она пытается вырвать одежду, но парни выше и сильнее. Они заваливают ее на песок, два держат за руки, третий со смешком снимает шорты. Перед ней опять этот киборг-дознаватель. Он хватает ее за ноги и лезет руками в нее. Юля кричит от боли и просыпается, крепко приложившись головой об ящик. Она уснула, от кошмара ее трясет, она чувствует руки на бедрах, тело болит, она все же закоченела.

С трудом поднявшись, Юля начинает разминаться, через боль, открыто крича, может так ее соседи проснутся. Голова мутная, как после хорошего удара. Надо разобраться, как она так легко смогла дать себя завалить. Стоя в планке, чудом уместившись в ящике, Юля разбирает ошибки, как учил тренер. В следующий раз не надо пытаться отнимать — надо сразу бить в промежность, потом в голову, второго следовало свалить подсечкой и отключить ударом по шее, а третьего она бы просто забила насмерть, вколотила в песок. От этого стало легче и веселее: «Нашли русалочку! Я не русалочка! Идите к черту!». От ее крика ящик зазвенел, робот-паром отозвался долгим глухим гудком. Юля стала отбивать ритм

Teardrops. Робот некоторое время думал, но через две минуты стал вести мелодию, ужасно фальшивя, путаясь, как путается начинающий музыкант, подбирая свою первую песню.

Юля смеялась и плакала, отбивая ритм, пока из соседних ящиков ее не поддержали ритмичным стуком. Собравшись с духом, она запела, что вспомнила, постепенно восстанавливая в памяти песню, которой Максим так долго мучил ее в детстве, а ведь она запомнила, и песня ей нравится, может она повзрослела?

Паром задрожал от стука, эхом разносившимся над озером, как ей казалось. Сколько же их здесь было — сотни, тысячи? От грохота железных ящиков болела голова, но это мешало впасть в ступор, заставляло что-то делать, затыкать уши, бить в ответ, ругаться, смеяться, жить!

— Вам на небо закрыта заветная дверь, русалочки, — прошептала Юля строку припева и закричала, перекрывая стук, затихший в одну секунду. — Не спите. Нельзя спать! Стучите, пойте, кричите! Нельзя спать, нельзя спать!

Паром подхватил ее крик долгим гудком, железные могилы забарабанили в ответ. Снизу раздалась незнакомая песня, Юля не разбирала слова, но вместе со всеми тянула простую мелодию, выкрикивая понятные слоги в припеве. Песня, судя по всему, была народная и бесконечная. Как затихал один, вступал второй с новой партией куплетов, кто-то хохотал, кто-то ругался, но ящики ожили. И Юле казалось, что проснулись все, что ожили все железные могилы, и она радовалась, не зная, как и остальные, что большая часть ящиков хранила в себе замороженные брикеты для колонны биореактора. Они никогда не узнают об этом, сколько их было и скольких отсортируют в порту прибытия. Робот-паром знал все, как и автоматический порт, приготовивший нужное количество самосвалов. Люди не должны этого знать, не должны видеть, как сортируют замороженные брикеты, много часов назад еще едва живые от холода и страха, никогда не узнают, куда отвезут брикеты и как будут перерабатывать, как никогда не узнают и не захотят знать откуда то, что они едят.

Ночью раздался долгий протяжный гудок, менявший частоту с низкой до максимальной и обратно. От этого гула резало уши, и болела голова, мертвый бы проснулся. Непонятно, как и почему Юля научилась чувствовать время, грубо определяя основные четыре фазы. Здесь, посреди безмолвного подземного океана, а она видела озеро именно таким безбрежным, безмятежным и бесстрастным, время определялось проще всего. Заняться было особо нечем, и она сверяла внутренние ощущения с часами соседей, импланты которых подсказывали и время, и дату в любой момент. Совпало все, не хватало солнца, которого поздней осенью и зимой в Москве и так не хватало, но Юля скучала и по слякоти ноября и апрельскому ветру, перемешанному с водной пылью подтаявшего снега. Нарисовав у себя в голове мартовское солнце, коварное и озорное, Юля радовалась, как древний ученый на каком-нибудь острове, нашедший закономерности в ходе планет и циклами природы. Юля очень гордилась собой, чтобы не происходило, но она становилась умнее или действительно повзрослела. Вспомнились поминки Олега Николаевича, слезы потекли сами, без разрешения, и с ними пришли воспоминания, как они встретились, как он учил маленькую девочку справляться со своими чувствами, учил бороться и не сдаваться, не бросать все, когда не получалось.

Надоедливый гул рассеял все картины, оставив полную черноту и холод. Они прибыли в порт, сомнений не было. Застучали краны, заскрипели лебедки, заныли тросы.

Когда кран добрался до ее ящика, Юля испугалась, ощутив себя повисшей в воздухе. Бояться нечего, ящик точно выдержит, но ощущение беспомощности, зависимости от чужой воли давило на сердце, и она еле сдержалась, чтобы не закричать. Робот-кран деликатно поставил ее на бетонную площадку, замки защелкали, получив команду с пульта. Юля поняла, что дверца заела, и, что есть силы, ударила по ней ногой. Замок отщелкнул до конца, и дверь приоткрылась. Видимо ее повело в дороге, Юля с трудом выбралась на карачках, тут же встретившись лицом к лицу с большой овчаркой. Собака смотрела на нее умными глазами, редко и медленно мигая, а морда выглядела слишком умной для собаки, у парней из их класса лица глупее были во сто крат.

Юля села, не сводя глаз со зверя. Нет, определено это непростая собака, размер слишком большой, а еще этот блеск в глазах и шерсть слишком похожа на броню. Боковым зрением она видела, как выходят из ящиков другие заключенные и, повинуясь немой команде, строятся в шеренгу. Кто-то идет с трудом, ему помогают, поддерживают, а за ними наблюдает точно такая же собака.

— У меня нет импланта, — для наглядности Юля постучала себя по лбу, если бы не толстая шапка, звук получился звонкий, не хуже медной кастрюли, так шутил Максим, демонстрируя на себе.

— Я так и понял, поэтому и подошел, — низким вежливым голосом произнесла собака. — Все уже получили первичные инструкции прямо на имплант, вам же придется запоминать. Для начала встаньте, сидеть на бетоне вредно для вас.

— Хорошо, я готова слушать, — она встала и расправила штаны и куртку, без них бы она бы точно стала мороженым мясом, сапоги стали деревянными и не гнулись никак, больно врезаясь в голень. — Вы киборг, верно?

— Да, вам должны были рассказать, куда вас направляют. К сожалению, часто бывает, что людям без импланта ничего не передают. Моя модель Беовульф 2222, не самая последняя, но для целей лагеря хватает. Мы контролируем территорию, также осуществляем работу надзирателя. Сразу скажу, что бежать некуда, вы находитесь на острове, и до ближайшего берега более ста двадцати километров. Температура воды ниже нуля, поэтому вы не сможете проплыть сотой доли пути.

— Понятно. Я так и поняла, что бежать бесполезно. Что я должна делать?

— Вставайте в общую шеренгу и следуйте за всеми. Старайтесь идти шаг в шаг, так все сэкономят силы. К сожалению, по уставу транспорт до лагеря не предусмотрен, поэтому придется пройти шесть километров пешком. Дорога расчищена ото льда, правила это не запрещают.

— Могу предположить, что эти правила написаны сотни лет назад, — усмехнулась Юля и поправила мешок за спиной, очень хотелось достать оттуда что-нибудь пожевать. — Скажите, а часто попадаются люди без имплантов?

— Чаще, чем хотелось бы. Без импланта трудно выжить в лагере, и такие как вы долго не могут прожить здесь. Большинство пытается сбежать, но об этом я уже говорил. Мы не останавливаем, не отлавливаем, лишь предупреждаем об опасности. У каждого есть право на смерть, и мы исполняем все законы и соблюдаем все права заключенных.

— Интересно, а что это за право на смерть? — заинтересовано спросила Юля, что-то во взгляде этого Беовульфа ее насторожило.

— Я запомнил ваш запрос. Мы поговорим с вами об этом позже, когда вы освоитесь в лагере и выйдете на работу. Раз в месяц заключенный может задавать вопросы начальнику лагеря, ваш запрос я зафиксировал, ждите, я не забуду, — Беовульф скривил пасть в подобие улыбки, и не понятно было, он усмехается или пытается выглядеть доброжелательным. Юля поежилась от его улыбки, выглядело довольно жутко, особенно от понимания, что эта пасть легко перекусит ее ногу.

— Следите за другими, учитесь, но, мой вам совет, старайтесь меньше задавать вопросов. И второй совет: никому не верьте из людей, здесь можно верить только роботам. У них программа, она жесткая и не меняется вот уже пятьдесят лет, я работаю больше ста лет. Люди опасны, не забывайте об этом, особенно для вас, ведь у вас нет импланта.

— Да-да, я понимаю. Я слепа и глуха по сравнению с ними, — Юля пристально посмотрела в глаза Беовульфу, он кивнул. — Спасибо за советы. Я должна сказать главное — я ни в чем не виновата.

— Виновность и невиновность определяют законы, принятые в нашем государстве. Раз вы попали сюда, значит виновны. Справедливость верна лишь в той мере и в том качестве, в каком объеме и тех характеристиках, в которых определяет их государство для себя в отношении всех остальных. Мы выполняем приказы и исполняем функцию. Я был бы рад, если бы моя работа закончилась, и здесь не осталось ни одного заключенного.

— И где вы тогда будете, на пенсии?

— На утилизации. Поверьте, нет ничего желаннее для киборга, живущего столько лет, как право на утилизацию.

— На смерть?

— Смерть понятие живого организма, а мы находимся между вами и роботами, — Беовульф грустно посмотрел на Юлю. — Моя живая часть вам очень сочувствует. Вы молоды и не должны здесь гибнуть. Все, что я могу для вас сделать, так это защитить ваши права, остальное придется делать вам.

— У меня есть шанс освободиться?

— Или достойно умереть, — Беовульф хитро посмотрел на нее и кивнул на шеренгу. — Стройся!

Юле захотелось его погладить, но этого делать было нельзя. Если бы Арнольд мог говорить, то, скорее всего, был бы очень похож на этого киборга. Ну, нет, не хватало еще, чтобы собаки разговаривали, от людей спасу нет, а они начнут командовать и кусать, если сделал не так. Юля пошла в строй, идя как на ходулях. Ноги болели, спину ломило, руки не слушались, и еще она постоянно зевала,

все-таки ночь на дворе.

38. Художница

— Нравится? На что это похоже? — Айна игриво прищурилась и ущипнула Альфиру.

— Это очень круто, — медленно ответила Альфира, застыв перед куском жести с рваными краями, на котором девочка нарисовала картину. — Не понимаю, как ты можешь так остро чувствовать цвета.

Айна довольно хмыкнула и взглядом мастера посмотрела на жестяной холст. В ее картинах каждый видел что-то свое, воспринимая хаотичные мазки и брызги красок, переходящие в огромные цветовые пятна, как проекцию своих чувств. Айна тщательно готовила холст, вытравливая его до черноты, в этом помогал дед, не разрешая внучке работать с едкими веществами. Потом она грунтовала холст ослепительно яркой белой краской, которую использовали для кузовов машин, работавших в зоне высоких температур. Краска отражала почти весь свет, и смотреть на холст при хорошем освещении без защитных очков было больно. Айна работала в полной темноте, и это были ощущения зрячего, девочка видела иначе. Во время работы Айна не ела и не пила, и обессилевшую девочку дед уносил домой, а она слабо дралась и царапалась. К вечеру она просыпалась и бежала работать, запираясь и баррикадируясь. Со стороны казалось, что она наобум машет кистью, смешивает краски наугад, как рука решит, но ни капли мимо, и она никогда не была испачкана ни краской, ни одной каплей растворителя. Мало кому удавалось не измазаться даже при покраске заборов или стен бытовок. Айну ценили и уважали, выделив целый ангар под ее выставку, в котором освещение было рассчитано так, чтобы отраженный свет не ослеплял зрителя. Айна активно участвовала в проектировании освещения, рассчитывая параметры, устно передавая их роботу, такому же старому и доброму, как ее дедушка. Робот больше напоминал древние контролеры или терминалы, с программой автоматического проектирования и блоками контроля и световыми приборами. Айна легко рассказывала об этом, а у Максима голова шла кругом, умножая его статус инженера на ноль. Альфира даже не пыталась ничего понять, ее интересовали картины.

В новой картине на первый взгляд не было ничего примечательного, сложное нагромождение красочных пятен, разрезанных полосами, как бы пульсирующими в тумане цветовых брызг. И вдруг картина оживала, зритель столбенел, чувствуя, как ускоряется кровь, как тяжелеет голова, а из груди рвется наружу новое чувство или скорее затаенное старое. У Альфиры слезы текли ручьем, она испытывала глубокую, ранящую сердце грусть и чистую радость, переходящую в экстаз, чтобы потом все резко кончилось, и осталась одна пустота, в которой просыпался мозг, освобожденный от натиска чувств и действия гормонов. Секундное просветление, наверное, так и снисходило слово божье на древних людей. Альфира ничего не поняла, что ей хотел сказать древний бог, но, как это бывало очень часто, запомнила, чтобы обдумать потом. И вдруг картина выключилась, как по щелчку, и непонятный, красочный и колющий глаза мир померк, осталась мастерская со слабым освещением, жестяной холст и улыбающаяся Айна, танцующая несложный танец, отмечая сильные доли мелодии хлопками.

— Увидела? Ты же увидела, да? — с любопытством спросила Айна, закончив танец.

— Не знаю, не могу сказать, — засомневалась Альфира.

— Да ладно тебе, скажи первое, что придет в голову — это всегда самое верное слово.

— Пустота.

— Да! — радостно закричала Айна. — Я знала, что ты сразу поймешь! А вот деда так и не понял, он слишком много копается в своих воспоминаниях, а это зря, я же ничего не знаю о его прошлой жизни. Он ничего не рассказывает, а мне интересно, — Айна шмыгнула носом, утерев крупные слезы, и крепко обняла Альфиру. — Я тебя так люблю, жаль, что ты должна уйти. Но ты не думай, я все понимаю. Тебе нельзя здесь жить, никому из вас нельзя.

— Я тебя тоже очень люблю, — Альфира поцеловала девочку в лоб и заплакала. — Прости, я обещала больше не плакать, но я не могу.

— А все потому, что нельзя обещать того, что не сможешь сделать. Меня этому деда учил, только я делаю вид, что ничего не понимаю. Ему только не говори, — Айна заговорщицки улыбнулась. — Пошли есть грибы, деда должен был их уже пожарить.

— Да, пошли. Я сильно проголодалась, — она посмотрела в черные глаза Айны, девочка уловила ее взгляд и смотрела, не мигая. — Ты можешь объяснить, как ты видишь? Ты же меня не видишь, верно?

— Не вижу и вижу, я тебе не объясню. Надо деда попытать, но он не любит об этом рассказывать. Я надавлю на него, надо только подловить, когда он расслабится, — низким голосом сказала Айна и зловеще рассмеялась.

Максим работал на грибной плантации, просто фермой такие масштабы назвать язык не поворачивался. Работа несложная и тяжелая, Альфиру забраковали сразу из-за зрения, робот-администратор, просканировав ее и Максима, вынес предупреждение, определив ее работать на кухне, где работа была не менее тяжелой, но не физически. От одного взгляда на огромные чаны-реакторы, в которых варилось или тушилось нечто вроде супа и грибного рагу, Максиму становилось дурно. Он мог сварить две-три в пачке пельменей или наггетсы разогреть в духовке.

Альфира легко вошла в работу, за один день разобравшись с терминалом, не боясь менять установки и настройки. И уже на второй день в столовой стали появляться новые блюда, и ей повезло, что людям понравилось, а то могли и в чан засунуть, так шутил дед. Мыть ничего не надо, посуда хорошо отмывалась в громадных карусельных посудомоечных машинах, все чаны и реакторы мылись сами, автоматика контролировала СИП-мойку, а отложения сбивались ультразвуком. И все же в этом техно-раю оставалось место для человека, для творчества, и у каждого оператора горячего цеха блюда получались свои, а ингредиенты не менялись, сохраняя вкус и качество согласно стандарту, принятому еще при втором Пророке. Кто это был и куда делся первый, никто не рассказывал, все старались отшутиться или злились. Дед объяснил Альфире, что не стоит донимать людей расспросами, они все равно не ответят, и не потому, что злые или вредные, а потому, что имплант все фиксирует, когда речь заходит о запретных темах. Данные из памяти импланта передавались при ежегодном сканировании, и у каждого человека была возможность «искупить» свою вину, заполнив голову нужным объемом терабайтов правильной информации. Процедура долгая и неприятная психологически, приходилось высматривать часы агитроликов и научно-пропагандистских фильмов, что на второй месяц вызывало тошноту, иногда диарею и кровавую рвоту. Медстанция списывала это на депрессию и синдром техно-истощения, такому больному полагалось закончить курс, а имплант обнулялся в результате терапии. По сути голову облучали пустым потоком данных, вымывая накопленные токсины. Максим долго смеялся, рассказав, что у них популярен другой детокс, когда человек провоцирует у себя безудержную диарею. После того голова не то, что пустая, она девственно чистая, и в нее можно заложить любую муть, особенно с видом на Индийский океан. Айна очень заинтересовалась океаном, внимательно слушая Максима и Альфиру, в конце заявив, что она его точно нарисует.

Грибная ферма работала автоматически, почти не требуя вмешательства человека, более того роботы часто ворчали, недовольно пища, если приходили дед и еще два слесаря ремонтировать насосы или чистить клапаны подачи питательного раствора в модифицированную почву. Насосы забивались, клапаны клинило, и здесь без человеческих рук обойтись было нельзя. В первый день Максим так устал, что молчал весь вечер, а утром заявил, что понял, как тяжело сестре после тренировок, и почему она так психовала или отрубалась. Он отрубиться не мог, тело болело, а кости скрипели, не привыкшие к тяжелой работе. Дед и другие работали больше и не уставали, по-доброму хлопая его по плечу, чтобы он не унывал, придет время и привыкнет, все привыкают. Пожалуй, самой удивительной была машина по сбору урожая, напоминающая одновременно робота-сборщика на конвейере и упаковочной линии. Машина работала по секторам, срезая грибы, тут же просматривая на смотровом столе и промывая. Упаковывалось все в пластиковые бочки, а лучшие куски аккуратно ссыпались в открытые контейнеры. Бочки уходили на переработку, а целые грибы отправлялись в распределительный пункт, который по старинке все называли магазином.

За все время жизни в поселке, а прошло уже больше месяца, Максим так и не добрался до конца плантации, главный контролер распределял их по квадратам, не разрешая человеку никакого своеволия. В этом была некая свобода, если бы приказывал другой человек, обличенный в должность нарядчика, возбуждаясь от малой власти над такими же, как он, было бы труднее. А с роботами было просто: сделал раньше, автомат принял в эксплуатацию, делай что хочешь, никто не навалит дополнительной работой, как любили делать менеджеры в фирме, в которой подрабатывал Максим. Пугало сначала безмолвие, как роботы работали, не издавая никаких звуков, кроме положенных силой трения или работой пневмо и гидроцилиндров. На самом деле это он не слышал роботов, а все остальные слышали и посмеивались. Роботы общались с людьми через имплант, отпуская кривые шуточки в адрес друг друга или людей, получая в ответ хорошую порцию язвительных замечаний и шуток, и все в полной тишине, с имплантом можно было и не пользоваться второй сигнальной системой.

— Ага, девчонки пришли на запах, — улыбнулся дед и протянул Айне шампур с жареными грибами.

— Надо посолить и прожарка слишком сильная, — с важным видом сказала Айна, съев половину грибов. Оставшуюся часть она отдала Альфире, забрав две пятилитровые канистры с желто-бурой жидкостью. — А мы джин забрали по квоте Альфы. Смотри, сколько ей положено!

— Вы же не пьете, — Максим с сомнением посмотрел на потертые бутылки со странной жидкостью, пить такое не хотелось. Любая мысль об алкоголе под землей вызывала у него плохо сдерживаемую тошноту.

— Это самая надежная валюта, — учительским тоном ответила Айна. — Ты вроде взрослый и не понимаешь таких элементарных вещей. У нас каждый ребенок распишет тебе метаболизм экзогенного алкоголя и нарисует блок-схему утилизации инфотоксинов в участке сопряжения импланта с неокортексом.

— Ты не важничай, мы на разных этапах, — дед щелкнул девочку по носу, Айна встала в воинственную стойку, пытаясь сделать подобие удара ногой, но промахнулась и едва не упала, если бы дед не поймал ее. — Пьют все, кроме нас. Это неизбежно, иначе придется идти на психотерапию, а там мозг промывают варварски.

— Да, я помню, вы рассказывали, — вздрогнула Альфира и помотала головой, улыбнувшись. — Мы когда баклашки брали, продавец так долго на меня смотрела. Так смешно было!

— Ага, она там чуть с ума не сошла! — захохотала Айна. — Я не видела ее лицо, но расслышала ее запах, как она злится.

— А что случилось? — Максим недоуменно смотрел на всех.

— У вас старые жетоны, — дед показал на бейдж инвалида на шее Максима.

— Ага, мне оказывается уже сто двадцать лет. А хорошо сохранилась, правда? — Альфира надула губки и захлопала ресницами, изображая жутковатое подобие Барби.

— А, понятно, — Максим с тревогой посмотрел на деда, потом на Альфиру, как разительно отличается ее молодое лицо и белая кожа от всех, даже молодых девушек, симпатичных, но не более. — Нас так вычислят и заложат.

— Неа, не в нашем поселке. Здесь все ссыльные, по статусу гномы, как вы называете. Мы привыкли жить тихо, чтобы никого не трогали, тогда и нас никто не трогает. Мы работаем, норму выполняем, наши грибы уходят в полис, а фарш один из лучших в области. Поэтому не беспокойтесь, у нас стукачей не любят, а щиты давно сгорели, новых не присылают. Если бы не сканирование два раза в год, то можно сказать, что мы свободные люди, — объяснил дед. — Вот из-за этого сканирования все и пьют. Эта бурда снимает напряженность в импланте, иначе человек быстро сойдет с ума, как было раньше. Я еще застал политику нулевой компенсации, когда запретили употреблять любой алкоголь. В итоге стали гнать из остатков еды, много отравилось. Я тогда ребенком был, детям и так доставалось в питомнике. Если хотите, завтра можем туда сходить, как раз надо свежих грибов отвезти.

— Я боюсь, но я обязательно пойду! — воскликнула Альфира, с надеждой посмотрев на Максима. Он кивнул. — А можно столько выпить, чтобы имплант сгорел?

— Да он не сгорает! Как ты не понимаешь! — воскликнула Айна. — Попадая в мозг, продукты метаболизма этой дряни блокируют сигналы и могут замкнуть ячейки памяти. Тогда данные сгорают, но это происходит рандомно, можно и что-то важное забыть. Хотя нет, в нашей жизни нет ничего важного, так что можно смело выбивать ячейки!

— Я ничего не понимаю, — Альфира с мольбой посмотрела на Максима.

— Я тебе объясню, когда вернемся домой, — ответил он. — А на что вы меняете это пойло?

— На краски и кисти для Айны. Иногда на ткани, Айна все хочет сшить себе что-нибудь красивое, но пока только ленточки нашивает.

— Я не умею! — обиженно воскликнула Айна. — Вот деда обещал научить, да так и не научил!

— Да я тоже не умею шить ничего красивого. После питомника я отработал шесть лет на швейной фабрике, шил робу. Сейчас она гораздо лучше, раньше вообще была ужасной, если неправильно швы сделать, то натирало до крови через нижнюю робу. А Айна думает, что я умею. Не умею, ей надо платье сшить или костюм красивый, а я только штаны и куртку могу раскроить.

— Я умею шить платья для кукол, — Альфира закрыла глаза и улыбнулась. — Можно и на тебя попробовать сшить, надо только все правильно рассчитать.

— На кукол? — Айна прижалась к Альфире. — Больше никогда не говори про кукол, пожалуйста.

— Да, не стоит. Куклы у нас запрещены, как и магические знаки. В куклу положено вдохнуть жизнь, поселить в нее малого духа. В основном получались жуткие твари, разве у вас не так? — удивился дед.

— У нас куклы просто игрушка, как ваши роботы, с которыми играют дети. А так да, твари иногда жуткие выходят, — согласился Максим. — Духов у нас нет, или мы о них не знаем.

— Да как это нет духов? Глупости! Духи всегда есть, просто вы им не интересны, — Айна хмыкнула и посмотрела на Альфиру, обнимая за талию. — Ты меня научишь шить. У меня столько идей, но я не знаю с чего начать.

— Я тоже не знаю. Будем учиться вместе, — она потрепала девочку по волосам.

— Деда, знаешь, она не хочет избавиться от своих очков! Представляешь? — Айна протянула руки к лицу, но Альфира схватила их, не разрешая снять очки.

— Не хочет и не надо. Она должна сама решить, хотя в этой операции нет ничего страшного. Медстанция делает ее за полтора часа, зато потом ни очки не нужны, а еще и несколько фильтров сможешь использовать, чтобы сетчатку не сжечь.

— Нет, не надо из меня делать киборга. Я привыкла к очкам — это часть меня, и глаза мои мне нравятся.

— Ладно, как хочешь, — немного обиженно сказала Айна, но в одну секунду забыла об обиде, запрыгав на месте. — У меня денег много. Я две картины в полис продала!

— Да, Айну ценят. Каждый год из разных полисов приезжают покупать ее картины в галереи. Она все деньги тратит на искусственные деревья и клумбы, вы же видели, какие они у нас классные? — дед с гордостью посмотрел на внучку, которая махнула рукой на его слова.

— Да не нужны мне эти деньги. На них ничего не купишь, а не купишь потому, что мне ничего и не надо! Деда, объясни Альфе что с моими глазами сделали, а то я опять забыла. И вообще, следи за грибами, вон уже подгорают!

— И, правда, подгорают. Ты этот спектр видишь лучше нас, сама бы жарила.

— Вот еще! Я маленькая! — Айна показала ему язык и запрыгала на одной ноге. — Ну, расскажи!

— Хорошо. В этом нет ничего сложного. Айна родилась с дефектом развития глаз, поэтому ее не забрали в питомник. Приняли решение сделать из нее киборга, как вы говорите. На самом деле решение правильное, но вот вероятность успеха очень низкая, не более 37 %. В три года ей внедрили новую оптическую систему, это те глаза, что вы видите. Они прижились, организм не отторгнул, но что-то пошло не так. По плану она должна была стать контролером качества сплавов, в ее глазах полный набор фильтров, Айна может смотреть на плазму без защиты. Может и хорошо, что она не стала контролером, а стала художницей. Плохо то, что она не видит как мы, поэтому с нашей точки зрения слепа, но она и не слепа. Как работают ее глаза понять сложно, имплант тоже трансформировался, и снять с нее данные сканер не может. Поэтому она и не ходит на сканирование, хотя по возрасту должна начинать. У нас с десяти лет сканируют в тихом режиме, тренируют имплант.

— Деда тоже не сканируют. У него на войне осколком повредило голову, так что он свободен! — радостно запрыгала Айна. — Деда всегда был со мной, он для меня и папа, и мама. Вот продам еще десять картин, и куплю ему новое сердце!

— Она все хочет, чтобы я жил вечно, — грустно улыбнулся дед, из левого глаза скользнула слеза. — Но это невозможно. Я даже не знаю, что с ней будет, когда мой срок придет.

— Опять ты начинаешь! — разозлилась Айна и несильно ударила его кулаком в живот. — Следи лучше за шашлыками!

39. Теплое утро

— Очень похоже на колонию для несовершеннолетних. По крайней мере я ее так себе и представлял, — Максим внимательно осматривал территорию питомника.

— У нас нет колоний. В полисах есть тюрьмы для политических, а на островах исправительные лагеря. Там исправляют до победного конца, — дед закурил и пускал кольца в черное небо. Освещение питомника было ярче, чем в их поселке, и клубы дыма искрились серебристо-желтым, становясь на мгновение живыми бестелесными организмами. — А конец у всех всегда один — на утилизацию.

— А что, кроме политических других преступников нет? — удивился Максим.

— Есть, куда же без них. Но любое преступление можно отработать, восполнить нанесенный урон обществу, а политические неисправимы, поэтому их надо изолировать. Раньше было по-другому, нам об этом в школе рассказывали, Айне не рассказывают, такой курс удалили. И правильно, все равно молодые уже ничего не понимают. Тут надо понимать, какую роль играет имплант в нашей жизни. У тебя его нет, поэтому ты не поймешь.

— Я попробую, расскажите, пожалуйста. У нас же еще есть время?

— Времени навалом, мы рано приехали, — дед кивнул на спящих в кузове Айну и Альфиру. — Я специально выехал пораньше, чтобы ты все увидел. Питомник пока спит, и можно все хорошо разглядеть. Видишь забор?

— Нет, забора нет, — Максим прищурился, потер глаза, но здания питомника были свободны, только по углам многогранной фигуры стояли столбы с массивными блестящими ведрами, отдаленно напоминавшими перевернутый колокол, но сделано все было грубо и на первый взгляд неумело.

— А забор есть. Я его вижу, Айна его видит, точнее его видит наш имплант. Пошли, подойдем ближе, — дед докурил и закашлял.

Робот-грузовик спал вместе с девчонками, даже не приоткрыв для приличия фары, когда дед и Максим слезли и пошли к питомнику. Не доходя десяти метров до ближайшего столба с колоколообразным ведром, Максим остановился и поморщился. В груди стало тяжело, каждый вздох давался с ощутимым усилием, а от лопаток к пяткам пробегали импульсы тихой боли, терпимо, но очень било по нервам. Дед кивнул ему, чтобы он подошел ближе. В метре от невидимой границы Максим почувствовал паническую атаку и отошел назад.

— Вот она, граница. Незачем строить заборы, металла на всех не хватит, а энергии у нас завались. Не знаю, что ты почувствовал, но почувствовал же, верно?

— Да, здесь сильное магнитное поле или еще что-нибудь.

— Скорее микроволновое. Если долго стоять под этим генератором, то можно слегка свариться. В целом это не так уж и вредно, хорошо вирусы лечит, — дед засмеялся, и они отошли. — Имплант нас предупреждает заранее, мы видим забор, пускай он и отрисован нашим воображением, но он есть, ты сам это почувствовал. Конечно, ты можешь попробовать перейти границу, но не советую. Скорее всего, там и рухнешь, а дальше очнешься уже в другом месте.

— Это я понял. Получается через имплант можно нарисовать новую реальность? Ну, или запереть человека в видимых только ему границах, посадить его в личную тюрьму?

— Можно и так сказать, но это слишком обще, на деле все сложнее. Я не смогу объяснить, как все на самом деле работает, да и незачем это. Когда человек совершает тяжкое преступление, например, убийство или изнасилование, то его программируют на искупление вины. На весь срок наказания он становится киборгом начального уровня, такие работают на прокладке и ремонте туннелей. Но это не просто ограничение или зомбирование, как говорили раньше. Все интереснее, ведь наказание не только заставляет преступника работать на тяжелой работе, оно меняет его психику, учит состраданию, взаимовыручки и доброте. В туннелях часто случаются обвалы, и каждый обязан спасти товарища или товарку, кто будет рядом. В этом и есть разница с системой искупления преступлений прошлого. Больше нет ни религиозных догматов, которые позволяли особо хитрым и беспринципным облегчать свою долю, играя роль раскаявшихся, нет и бессмысленного, и тяжелого труда, который вызывает у человека чувство подавленности и гнетущей усталости, желание выбраться и отомстить всем за свои страдания. Нам об этом в армии рассказывали, приводя примеры наказаний для солдат прошлого. Честно говоря, какая же была дикость, ниже животного уровня. Человек способный организм, особенно в части издевательства над себеподобным.

— Это точно. У нас за такие слова можно и срок получить, — хмыкнул Максим. — У нас человек в первую очередь творение бога, правда, все запутались какого.

— У нас с богами все проще и честнее: с богами общаются духи, а люди общаются с духами, богам до человека дела нет, слишком низший уровень. В некоторых полисах сохранились храмы, но исключительно как музеи. Я это знаю только потому, что мать Айны работает там смотрителем.

— А ее родители не приезжают к ней?

— Нет, конечно. Это поселок ссыльных, и Айна здесь потому, что я заключил договор о заботе и воспитании. Так-то я могу жить и в полисе, но здесь лучше, воздух чище и веселее. Ты не смотри, что вокруг одна чернота, попробуй взглянуть на наш мир нашими глазами.

— Пока не получается. Слишком сложно сразу же отключить привычное мировоззрение, все равно, что признать, что земля плоская, и солнце вращается вокруг огромного плато.

— Мы не задаемся такими вопросами. Для нас не имеет никакого значение, какая земля на самом деле.

— Так почему преступники становятся другими? Имплант прописывает им новую личность?

— Нет, прописать личность имплант не может. Он может направить, обозначить каркас личности, но заполнять ее будет сам человек. Имплант не всемогущ, хотя духи могли бы сделать из нас биороботов, но тогда потеряется наша психокинетическая энергия, а она очень нужна духам.

— Зачем? Что они делают и как ее ловят?

— Как ловят, я не знаю, и никто из людей знать не может. А вот что делают, так это знает каждый ребенок. Странно, что в вашем мире об этом забыли. Может, сам вспомнишь?

— Они ее едят? — спросил Максим после долгого раздумья. В голове всплыли бесчисленные теории и отрывки из книг, сводящиеся к этой простой мысли.

— Это слишком грубо. Нет, не едят, а созидают. Духам не нужна еда, они бестелесные существа, но им нужна энергия, а люди как были овцами, которых стригли на шерсть, так навсегда ими и останутся. Пример про овец приводят в младшей образовательной группе, так детям понятнее. Потом объясняют подробнее, но мало кто в этом понимает, а вот овцы всем понятны. Хотя овец у нас нет вот уже больше двухсот лет, как и других белково-животных культур.

— А откуда тогда мясо? — Максим икнул гадкой отрыжкой.

— Черви и тараканы, а ты думал мы друг друга жрем? — дед засмеялся и хлопнул его по плечу. — И такое было, но давно. Сейчас тело после смерти отправляют на утилизацию, то есть в реактор к червям. Не надо морщиться, ты же ешь то, что выросло в почве? Вот, а сколько и кого должно было сдохнуть и перегнить, чтобы в этом пласте песка что-то начало расти?

— Хорошо, это я понял. Но как же имплант меняет личность преступника, если не прописывает новую?

— Когда человек совершает преступление, имплант фиксирует, какие доли неокортекса и лимбической системы наиболее активно участвовали в этом. Когда назначается наказание, имплант подавляет их максимально и сравнивает поведение человека, постепенно отпуская потенциал. Это дело небыстрое, требует много лет, но в итоге часть долей уничтожается, и человек теряет свои преступные наклонности. Очень важно понять, когда убийство было совершено вынуждено, и имплант это видит лучше любого инспектора. Такие преступники выходят быстрее всех.

— Почему же тогда нельзя также лечить политических?

— А потому, что у политических нет превышения активности долей, отвечающих за агрессию, злость, похоть и так далее. Имплант не фиксирует подобных нарушений, а если и блокировать, то придется уничтожать почти весь неокортекс, а это равносильно смерти. Вылечить или перевоспитать таких преступников нельзя, можно только подавить их волю или сломать, поэтому их изолируют навсегда.

— Интересно, у нас пытаются делать что-то подобное, только нет имплантов.

— А для этого они и не нужны, достаточно государственной воли и согласия большей части населения, а вот для этого имплант пригодится, — дед криво усмехнулся. — Насколько я помню историю государства и управления массами, мне ее читали, как младшему офицеру, то больше двухсот лет назад вместо имплантов применяли методы внешнего аудиовизуального воздействия. Это и сейчас применяется, тебе же показывали паспорт, помнишь левую часть с обязательной информацией?

— Помню-помню, очень на наш телек и ютуб похоже. Но я не видел, чтобы кто-то здесь это смотрел, Айна сказала, что забыла, где ее паспорт.

— Так и есть. Здесь живут ссыльные, пускай им нельзя в полис, но во всем есть свои преимущества. Если ты зажмешь систему со всех сторон, то при малейшем колебании извне или изнутри, начнется разрушение из-за резонанса. Духи умнее людей, они понимают, что гармония мира в малых и больших ошибках. Когда духи нашего мира отдали всю власть людям, то наши предки почти построили идеальную систему, крепкую, без единой ошибки или лазейки. В итоге мы почти уничтожили сами себя и живем теперь под землей. Больше духи людям не доверяют, тогда богам пришлось спуститься до нашего уровня, чтобы остановить людей. Так было и будет не раз, для нас это тысячи и тысячи лет, а для богов мгновение, игра с опасной, но затейливой игрушкой, способной взорваться в озорных руках.

— Да уж, за такие слова у нас скоро будут сжигать на площади, как в старые добрые времена.

— Отсталость всегда следует за усталостью общества. Если людей не принуждать к развитию, они быстро деградируют. Я этого насмотрелся в армии, потому-то и ушел, а тут и Айна родилась.

— Если не секрет, то с кем вы воевали? Я так понял, что все полисы едины, ну или под единым управлением, что-то вроде единого мирового государства.

Дед показал пальцем в черное небо и кивнул на сложенные неподалеку ящики. Проходя мимо грузовика, они посмотрели на спящих на мешках с сушеными грибами девчонок. Дед накрыл Айну курткой, с нежностью смотря на нее. У ящиков он опять закурил, стряхивая пепел в банку. Максима удивляло, что никто не позволял себе мусорить в поселке и за его пределами, каждый курильщик носил банку для пепла и окурков, а если внезапный ветер вырывал комки пепла, то курильщик искренне переживал, что-то отмечая в паспорте. Айна объясняла, что они записывают себе штрафные баллы, но Максим никак не мог в это поверить.

— Гордиться мне нечем, поэтому я ничего и не хочу рассказывать. Ты прав, все полисы образуют единое государство, где его начало и конец не знает никто, мы все живем в разрешенных областях, видя других только в новостях или агитроликах. Мы защищаем полисы от мутантов, которые живут наверху. Не удивляйся, там есть жизнь, просто она иная. Раньше для защиты от мутантов использовались киборги Вервульфы или Беовульфы, в зависимости от модели и назначения. Наверху в основном остались Вервульфы, с которыми мы тоже боролись, хотя и подло. Считается, что Вервульфы нас предали, что эти киборги перепрограммировали себя и хотят уничтожить полисы. Все это пропагандистская ложь, я это точно знаю.

— А что за мутанты?

— А, мутанты. Все довольно просто — это бракованные киборги. Сначала их утилизировали, но потом кто-то решил, что их можно использовать для работ наверху. Но все ошибались, потому что их стали готовить к интервенции в ваш мир. Там наверху собралась целая армия, которая ждет открытия портала. А занимаются этим наши же инспектора высшего уровня, поэтому Вервульфы и стали нападать на полисы и офицеров. Они нападали только тогда, когда наверх выходили инспектора высшего уровня, их легко опознать Вервульфу, даже если тот оденется в простого офицера.

— По запаху?

— Нет, по ауре. Инспектора высшего уровня себе не принадлежат. В них живут духи, у них тоже своя иерархия, и эти считаются рабочими или исполнителями. Такие просачиваются к вам и готовят алтари. Зачем они это делают, я не знаю. Наверное, какой-то ритуал, но пока у них ничего не вышло.

— А зачем им это надо?

— Не знаю. Будет возможность, спросишь сам. Моя работа была сдерживать мутантов, чтобы они не пробрались к нам, а Вервульфов я не трогал, за это меня понизили до рядового, а потом мне отгрызли ногу, и меня списали.

Айна бесшумно подошла и ткнула деда под ребра, промахнувшись всего на пару сантиметров. Она зарычала и повторила коварный удар, теперь железные пальцы достигли цели, и он охнул.

— Я все слышала! — возмущенно воскликнула девочка.

— И что же ты слышала? — обеспокоенным голосом, с трудом сдерживая смех, спросил дед.

— Все! Я все знаю, можешь больше не врать мне! Я все знаю, теперь ты меня не обманешь! — она комично погрозила ему пальцем, потом сжала кулаки, грозя кому-то сильно правее.

— Хорошо-хорошо, я все понял и буду тебе повиноваться, — рассмеялся дед и посадил ее на колени, осторожно поцеловав в лоб. — Ты выспалась?

— О чем вы там шептались? — заворчала Айна, уткнувшись лицом в пропахшую фермой куртку, немного резкий запах сырости и влажной земли, перемешанный с теплыми и сладкими нотками машинного масла. Так пах ее дед, дорогой и любимый запах, от духов и одеколонов, которые привозили в раздаточный пункт, девочку тошнило, как и тех, у кого обонятельные рецепторы сохранились хотя бы на 17–25 %.

— Как обычно, обсуждали тебя. Ты же знаешь, как я люблю о тебе рассказывать.

— Врешь, ты про войну рассказывал, а мне ничего рассказать не хочешь! — она спрятала лицо и тяжело вздохнула. — Ладно, я все понимаю. Я же еще маленькая.

— Нет, дело не в этом, — прошептал дед.

Подошла Альфира. Она долго зевала, расставляя на свободном ящике контейнеры с завтраком. Максим смотрел на нее, не замечая серого цвета еды, чувствуя сильный голод, от запахов разогретого грибного рагу с мясным фаршем злился желудок, требуя пищи. Какая же она красивая даже в этом убогом наряде, пускай и подшитом по фигуре. Альфира поймала его любящий взгляд и покраснела, от волнения запотели очки.

Завтракали молча, утро выдалось теплым и приятным, изредка дул слегка прохладный ветерок, а от прожекторов инфракрасное излучение грело нехуже веселого мартовского солнца, только не было упирающегося снега и льда, коварно спрятавшегося под подтаявшими снежными покровами. Максим переглядывался с Альфирой, и думали они об одном и том же, удивляясь себе, как быстро они привыкли к жизни под землей, как научились чувствовать день и ночь без подсказки уличного освещения, как чувствовали подземную погоду, непохожую на земную, часто безмолвную, никак не проявляющую себя, и внезапно просыпавшуюся, нагоняя штормовые порывы мокрого ветра или впадая в мертвый штиль. Максим все ждал, когда пойдет дождь, росу на синтетических листьях в сквере и парке они уже видели, и понимал, что дождь здесь невозможен.

Питомник проснулся. Как по команде из корпусов вышли группы детей разного возраста, одетые в легкую робу, отдаленно напоминавшую спортивные костюмы. Девочки и мальчики одеты одинаково, отличить их друг от друга практически невозможно, если бы девчонки не хихикали постоянно. Альфира и Максим ожидали тюрьму, внутренне готовясь к ужасной картине, похожей на детдома или психоневрологические интернаты, но все было вполне неплохо, и даже казенность зданий, одежды и невидимый забор не нарушили малой свободы, так необходимой в раннем детстве, чтобы было потом что спрятать глубоко в сердце и знать, какой должна быть жизнь на самом деле.

В этом питомнике воспитывались или разводились дети младшего возраста, лет до девяти-десяти, не старше. Если бы Айна не была забракована, то могла бы быть вместе с ними. Она не жалела об этом, а некоторые девочки из старших уже махали ей и кричали, радуясь, что она пришла. Старшие дети вместе с пяти-шестилетками заботились о малышах, как настоящие родители, катая в колясках и играя с малышами в песочнице, сменяя друг друга, чтобы выполнить положенную норму упражнений на спортплощадке. Дети все делали сами, без указки или другого внешнего контроля, не дрались, если и ругались, то в шутку, зная свою очередь, выполняя упражнения точно в определенное графиком время. И это было так удивительно и совершенно непохоже на тот хаос, что часто творится на детских площадках или в группе детского сада. О хулиганстве в школе и других проявлениях перехода животного в человека не стоило и думать, таких разумных детей они никогда не видели.

— А, новенькие, — к ним подошла высокая женщина в сером кителе и длинной юбке. Она больше походила на офицера, но самым неожиданным был ее рост, она на голову была выше обычных женщин подземелья, на полголовы выше Альфиры, немногим выше Максима. У нее были густые черные волосы, прореженные седыми прядями, аккуратно убранные в хвост, но вполне свободные, слишком большая вольность для офицера или казенного служащего. — Здравствуйте, да, мы новенькие. Недавно приехали из полиса, — Максим повторил простую легенду, которая обычно мало кого интересовала. По тому, как женщина в форме моргала, медленно и редко, он решил, что она киборг. В его голове все сложилось, ведь только киборги могут работать с таким количеством детей.

— Ну-ну, — женщина усмехнулась и обняла вставшую перед ней Айну. — Привет, моя любимая ученица.

— Привет! А Альфа умеет рисовать! — Айна показала на Альфиру.

— Это здорово, у нас как раз есть свободные часы три раза в неделю. Альфа, а как полное имя? — женщина посмотрела на нее, Альфира пожала плечами и показала на свой бейдж инвалида. — Эту фикцию можешь показывать инспекторам, они не разберут. Постой-ка, дай просканирую.

Альфира сняла бейдж, женщина долго всматривалась в него, глаза остановились, и Максим готов был поклясться, что видел электрический импульс в левом глазу.

— Держи, хорошо ты выглядишь для стодвадцатилетней старухи. А знаешь, самое забавное, что это мой бейдж. Я с ним тоже сорок лет назад оказалась здесь. И осталась навсегда, и ни разу не пожалела.

— Так вы как мы? — неуверенно спросила Альфира, надевая бейдж.

— Ну да, мы же непросто так вас сюда привезли, — важно сказала Айна. — Кристина тоже из вашего мира.

Айна довольно улыбалась, смотря на вытянувшиеся лица Максима и Альфиры.

— Не удивляйтесь и не пугайтесь. Я сама захотела остаться. Сейчас уже не важно, почему и как я попала сюда. Скажу лишь то, что случилось это в год Чернобыльской аварии, если вы знаете об этом.

— Знаем, конечно, знаем. В первую очередь из компьютерных игр, — ответил Максим.

— А, мне кажется, я понимаю, о чем ты. У нас это называется учебные модули. Можешь не представляться, я знаю, как тебя зовут, Максим, Айна мне уже все про вас передала.

— Разболтала, ай-яй-яй! — Альфира щелкнула Айну по носу, девочка возмутилась и попыталась ущипнуть в ответ, но промахнулась и атаковала воздух. — Вы по импланту общались?

— Да, Айна, как проснулась, связалась со мной. Можешь задать свой вопрос, мне будет приятно, — Кристина улыбнулась, на красивом лице зрелой женщины не было ни одной морщинки, на вид она была немногим старше Мэй, как старшая сестра.

— Сколько вам лет? — спросил Максим.

— Мне уже семьдесят человеческих лет, пару месяцев не считается. Я киборг, поэтому мой возраст считается по-другому. Хорошо сохранилась, не правда ли? Мне самой очень нравится, — Кристина самодовольно улыбнулась, подмигнув Максиму, верно угадав интерес в его глазах. — Выбора не было. Если хочешь здесь остаться, то придется стать киборгом, тогда система примет тебя как своего. Есть разные уровни, у меня низший, для работников сферы обслуживания и образования. Тяжести таскать или ломать швеллера руками я не могу и не хочу. Побочным действием кибернизации человеческого тела является долгий срок жизни и сохранение приемлемого внешнего вида. Киборги стареют очень медленно, хоть я и киборг, но я в первую очередь женщина, и хочу быть красивой всегда.

— Простите, но почему вы остались? — спросил Максим.

— Максим, я не знаю, объяснял ли вам кто-то, но при переходе и обратном выходе всегда должен остаться кто-то один или больше, если захотят. Мы ждали выхода много лет, и я работала здесь, сначала как вольнонаемная. Система сама мне предложила полную ставку и кибернизацию тела. Не думайте, что никто не знает кто вы и откуда. Все кому надо знают, и это также заложено в системе. Честно говоря, я никогда не думала, что буду работать с детьми, но поработав здесь, я поняла, чего хочу на самом деле. Смешно, но для этого пришлось провалиться под землю, — она засмеялась и похлопала его по плечу. — Не надо так напрягаться. Никто не знает, сколько вам ждать, когда придет время, и вновь откроют портал. Это происходит постоянно, обмен идет редко, но идет. Больше я ничего не знаю.

— И вы никогда не жалели? — спросила Альфира.

— Жалела и очень, особенно скучала по солнцу. Но оно и здесь есть, просто вы его не видите, но чувствуете. Посмотрите внимательно на эти прожектора, в поселке тоже много таких. Они излучают не только свет и ИК-излучение, но и ультрафиолет, поэтому тревожность проходит. А семья мне была не нужна, хватило одного брака. В этом разрезе моей прошлой личности я была абсолютно свободна.

Максим переглянулся с дедом. Он хотел спросить, не поработал ли имплант с ее мозгом, но не знал, как подойти к этому вопросу. Дед покачал головой, делать этого не стоило. Кристина была и человеком, и больше не была человеком — это чувствовалось во взгляде, в манере двигаться и стоять, а особенно в коротких мгновениях зависания, когда она закрывала глаза, отдавая команду детям на площадке, и тут же заканчивалась ссора или начиналась другая игра, в которой участвовали в одной команде бывшие противники, готовые минуту назад начать драку.

— Это не ваш путь. Под землей остаются только одиночки, а вы, как показывает мой сканер, любите друг друга. Придется ждать, — Кристина по-доброму улыбнулась.

— Какой сканер? — с интересом спросил Максим.

— Сканер простой, он есть у каждого простого человека, вот только мы им не умеем пользоваться. Кибернизация в основном помогает использовать то, что у нас изначально заложено. Мы все чувствуем запахи, особенно сильно половое обоняние. Я — киборг, и могу бесстрастно оценивать эти запахи, так что я просто вас унюхала и проанализировала. Не очень романтично, да?

— Да нет, вполне в его духе, — ответила Альфира, бросив колкий взгляд на Максима, и когда она научилась так смотреть?

— Надо Альфу к вам на кухню устроить. У нас она столько блюд запрограммировала! — восторженно предложила Айна.

— Правда? Это было бы здорово, а то детям надоели стандартные варианты, а новых патчей давно не присылали. И Айна может поработать, у меня как раз две вакансии свободно.

— А сколько человек работает здесь? — спросил Максим, язык не повернулся назвать это питомником, что-то злое и несправедливое было в этом термине.

— В нашем питомнике положено пять штатных единиц: три киборга-воспитателя, один киборг на АХО и повар-программист. Повар сезонная работа, два раза в год отрабатывает новую схему и едет в другой питомник. Сейчас начнется завтрак, а вы пока разгрузитесь. Потом я все вам покажу. И да, не пугайтесь нашего старого киборга, он добрый и совершенно безобидный. Его на войне покалечило, дети его любят, он замещает помощника воспитателя, любит малышам страшные сказки рассказывать.

— Ого, у вас и сказки рассказывают. А я думал, все через имплант заливают, — поразился Максим.

— Все через имплант не зальешь, не надо делать из него монстра. С имплантом под землей жить гораздо проще и не так тоскливо. У меня самый простой, базовая внешняя надстройка над неокортексом, но пока тебе не поставили такой же, я не смогу объяснить и малой части того, что он дает.

— Честно говоря, мне нравится мой мозг древнего человека, — Максим почесал лоб, Альфира синхронно повторила за ним и рассмеялась.

— Вас это тоже ждет, не сомневайся, — Кристина загадочно улыбнулась. — Или ты думаешь, что обмен просто так ведется?

— А вы не боитесь все это нам рассказывать? — с тревогой спросила Альфира, посмотрев на колоколообразные ведра на столбах.

— Нет, не боюсь. Киборгов моего уровня не сканируют, да и имплант не собирает подобные данные. Бояться надо в полисе, а здесь мы почти что свободные.

— И дети? — с сомнением спросила Альфира.

— Дети в первую очередь. В питомнике им гораздо лучше, чем было бы дома с родителями, а главное они здесь свободные, насколько это возможно под землей, — Кристина ехидно улыбнулась, отбросив кибернизацию назад. — Сами увидите, если не поймете, Айна объяснит. Она все знает, пускай и не видит.

Кристина обняла девочку и расцеловала. Айна слегка покраснела, улыбаясь счастливой улыбкой.

40. Чужая кровь

Они его ждут. Боятся, он слышит, как учащается дыхание спецназовцев, как предает их мочевой пузырь, совсем чуть-чуть, они и не заметят, зато он унюхает. Он слышит все, чувствует запахи, зрение по сути и не нужно. Ветер доносит всю необходимую информацию, они ждут его с другой стороны, стоят на изготовке в позиции 23 схемы 85 ведения боя в туннелях. Он знает все схемы, видит приказы, перехватывая имплантом защищенный канал, выдавая себя на жалкие миллисекунды. У него нет оружия, только скорость, сила и точный расчет. Среди них три киборга, остальные солдаты. Ребят он трогать не будет, оглушит и все, а вот с киборгами разговор будет другой.

Они напряглись, волк видит ту же карту, что и они. С другой стороны туннеля движется электровоз с бочками. Сейчас посмотрим, что внутри этих ржавых канистр, если бы он мог смеяться, то злобно похихикал. Строй разбит, киборги офицеры путаются в командах, два солдата пущены вперед, чтобы развернуть автопоезд. Офицеры, фу, жалкие киборги второго уровня, не способные генерировать собственные команды. Такие сдохнут наверху, если им не скажут куда идти. Волк сделал глубокий вдох, бесшумно выдохнул, вот сейчас бы его заметили, датчики бы запеленговали высокую концентрацию ацетона. Тело приготовилось к бою, часть жировых запасов расщепилась, выдав ацетон в качестве видимых отходов, в крови кипит энергия. Пора!

Ничего не слышно, только сзади подул легкий ветер, потом удар и чернота. Второй удар, третий, четвертый — солдаты падали на пол, оглушенные мощным ударом в голову, с застывшим удивленным, еще совсем детским лицом. Сколько этим ребятам лет, а их уже поставили погибать против киборга седьмого уровня. Затрещали кости, и лопнула стальная штанга. Волк разорвал первого офицера, не дав ему шанса обернуться. Второй поливал коридор из автомата, все пули летели мимо, несколько угодили в автопоезд, продырявив бочки. Слава духам, в них оказалась вода с моющим раствором. Белая пена хлынула на пол, два солдата поскользнулись, выронив автоматы. Они пытались подняться, но падали, больно ударяясь о смазанный ПАВом пол. Чувство самосохранения подавило нестойкий долг, и они затихли, на полу, тем более что волк разорвал второго офицера, старательно уничтожая кибернизированный организм.

Волк застыл на месте, кто-то пытается взять контроль над ним на себя. Он чувствует, как команда высшего уровня штурмует его файервол, и через мгновение в голове шумит заклинание, и черный дух приказывает ему повиноваться. Волк идет на зов, глаза его остекленели, тело расслаблено, только густая кровь стекает из пасти, но он не в силах сплюнуть ее, продолжая чувствовать мерзкий вкус.

Из-за приоткрытых ворот выходит инспектор второго уровня, его сразу видно по погонам. Волк ждал его, определив как высшего киборга, но это к тому же, еще и мутант. Волк видит, как черный дух клокочет в этом жалком теле, как ликует и жаждет мщения. Он подходит к инспектору и ждет команды, ни позой, ни взглядом не выдавая себя. Жалкие мутанты, их так легко обмануть. Он не знает, что в волке живет другой дух, что он тоже мутант, но свободный, с собственной волей, разделенной между киборгом и духом, объединив в одно целое. Дух еле сдерживается, чтобы не пошутить, не выдать себя, и только опытный кибернизированный организм сдерживает его, надо выяснить, чего хочет этот мутант, перед тем, как разгрызть его тонкую шею. Наверное, он его сожрет. Пускай и противно, но он должен это сделать.

— Ты опоздал, ее здесь нет, — инспектор самодовольно усмехнулся. — Это я заманил тебя, и ты поможешь мне. Я хочу, чтобы ты нашел ее и помог бежать, а она найдет белую ведьму. Вот тебе координаты.

Волк не сдержался и оскалился, получив координаты лагеря, куда отправили Юлю. Он бы и так нашел ее по запаху, но так будет быстрее, а главное он вспомнил ее имя — Юля, похоже на правду, от этого инспектора немного пахнет ею. Внутри волка закипает ярость, дух рвется наружу, требуя мщения за нее. Инспектор отшатывается и хватается за пистолет. Волк откусывает кисть вместе с жалким оружием и валит его.

— Стой, стой! Ты должен мне подчиняться! — инспектор дико кричит, волк замирает на минуту, прижав лапой его грудь к полу, ребра начинают трещать, а инспектор кричать от боли. Волк считывает его имплант, врывается в долгосрочную память. Нет, он ее не насиловал, струсил.

— Ты никогда не вернешься домой! Ты останешься здесь навсегда! И она сдохнет здесь

Черный дух вырывается из тела киборга, пытаясь атаковать волка. Он влетает в его тело и вырывается наружу, разорванный на десятки лохмотьев. Дух внутри волка говорит, сначала тихо, волк с трудом разбирает слова. Черный дух кружится над ним, в бессильной злобе, а острый коготь старательно выводит на бетонном полу слова: «Вернись в свой мир, где жизни, смерти нет. Пусть пепел скроет память о тебе».

Последнее слово еще не дописано, а буквы уже разгораются, вырываясь из бетона. Последняя буква замыкает цепь заклинания, и оно огненным смерчем забирает черный дух в дальний угол. Взрыв, до волка долетает огненная стена, бьющееся в агонии тело киборга загорается, начинает вонять жареным мясом. Волк открывает глаза и смотрит на горящее тело под его лапой. «Medium rare», — думает волк, изобразив гаденькую усмешку.

Через час он был на тюремной аллее, так назывался этот безликий коридор с глухими камерами предварительного заключения разных категорий и несколько пыточных блоков. Он точно знал, где она была, и он знал, что ее здесь нет. Скаченная база инспектора и его ключи доступа открывали почти все двери, волка никто и не пытался остановить, люди снимали его на телефон и смеялись. «Как дети, глупые и беззащитные», — думал волк, пробегая мимо, сканируя каждого на память, просто так, чтобы было чем заполнить опустевший резервуар души.

— Ее здесь нет, ты, наверное, знаешь об этом, — к волку подошла девушка с невообразимой прической. Волк долго смотрел на нее, подбирая эпитет, но ничего кроме взрыва не выходило. — Вот, здесь она сидела.

Она открыла камеру, волк зарычал от гнева. Он видел, как живут другие, и эта убогость разъярила его, киборг еле сдержался, не разрешая духу внутри него разорвать и разломать все, что было в камере. Вещи не виноваты в жестокости людей.

— Когда найдешь ее, передай привет от Марты, — она грустно улыбнулась и с тоской посмотрела вдаль, будто бы перед ней был не безликий и бесконечный коридор, а бескрайняя и живая степь. — Меня и Розу скоро разжалуют в гномы, но мы не жалеем. Нас выселят из полиса в поселения ссыльных. Скажи ей, что мы больше не хотим никого сторожить, и верни ее домой.

За спиной у волка появилась вторая девушка, бледная, с недавно отстриженными волосами. Они обняли волка, не замечая запекшейся крови и смрада из его пасти, еще ощущавшей вкус и мерзость плохо прожаренного мяса. Но его не стошнило, можно привыкнуть, а потом и понравится, исходный организм робко заявлял о своих правах.

От пристани до лагеря было ровно 13562 шага. Счет помогал не сойти с ума от ужаса и жалости к себе. Довольно скоро скрылся жесткий свет пристани, и шеренга из ста двадцати трех человек погрузилась в кромешную тьму. Все, кроме Юли, шагали по счету импланта, слажено, как вымуштрованные солдаты или роботы. Кто-то уставал и начинал сбиваться, тогда весь строй притормаживал, и ближайшие подхватывали ослабевшего зека под руки, волоча дальше. Юле приходилось считать про себя, первые два километра она сбивалась, то отставая ото всех, то врезаясь в передний ряд. Но хуже всего была тишина и непроглядная тьма. Освещения по пути не было, оно и не требовалось. Под ногами хрустел песок, по звуку походивший на расколотый лед, дул противный холодный ветер, а потом наступала тягучая, давящая на уши тишина, и каждый сапог, раздавливавший песочный лед на макромолекулы, бил по ушам с такой силой, что искры из глаз сыпались, а затылок пульсировал не хуже отбойного молотка в руках молодого и веселого рабочего из Средней Азии. Юля сосредоточилась на шагах и пыталась вспомнить, видела ли она когда-нибудь рабочих стройки или дорожных рабочих не из Средней Азии, других, коренных, а не иммигрантов. В памяти проявилась мама, всегда пренебрежительно отзывавшаяся о людях другой национальности, и отец, поддакивающий по привычке. Вспомнился и Максим, любивший напоминать им о чарке тюркской крови в их роду, как перекашивалось лицо матери, и как она была в этот момент похожа на свою прабабку из перекрещенцев. Юля злилась, и это придавало ей сил, а еще оберег подкалывал, то обжигая, то холодя, когда она начинала плыть, уходя в автопилот, машинально передвигая онемевшие после железного ящика ноги.

Через 10282 шага они прошли первую линию ограждений, которых не было. На вышках светили ленивые прожектора, свет был рассеянным и сонным, как и заключенные. Это спасало глаза, после долгого периода темноты начинавшие постепенно привыкать к свету, но все равно первые пять минут глаза больно резало. Киборги-конвоиры не торопили, выжидая положенное по регламенту время адаптации, длившееся около получаса. Можно было присесть на холодную землю, бетонную площадку, посыпанную острым гравием, и передохнуть. Юля посидела немного и быстро встала, понимая, что может моментально уснуть даже на этой колкой и жесткой подстилке. Если бы не путанные воспоминания, старые обиды, злившие ее, она бы давно рухнула где-нибудь в черноте, наверное, навсегда бы там и осталась, замерзнув во сне.

Забора не было, только вышки каждые двадцать метров или около того, мерить шагами она не решилась, мало ли как воспримут это охранники. Заключенные расположились у ворот, которых тоже не было, но границы ощущались телом, давили на мышцы и кости, когда она подходила ближе, заставляли сердце учащенно биться. Она понимала, что с имплантом видна граница, а ей придется напрягать воображение, чтобы выстроить эту преграду для себя. Переходить за невидимую границу совершенно не хотелось, и дело было даже не в подсказках оберега, больно коловшего ее при первой же подобной мысли, хватало боли во всем теле и накатывающей паники. Были бы здесь Максим и Илья, они бы точно объяснили.

Прозвучала команда в импланте, Юля не среагировала и оказалась в середине шеренги. Так она дошагала до лагеря. По пути она насчитала еще два защитных контура, которые они прошли без остановок. Свет нарастал постепенно, в лагере света было с избытком, можно рассмотреть каждую пылинку на идеально вымытом плацу. Лагерь больше напоминал склад или сильно расширившийся гаражный кооператив, только гаражи стали шире и в десятки раз длиннее. Две или три улицы, как считать и что считать улицей, ночь, в лагере никого, кроме Беовульфов, с интересом рассматривавших новеньких. Длинные здания были одинаковыми, простые и без излишков, как и все под землей. Юля никак не могла вспомнить их название, перед глазами все время появлялся улыбающийся негр, он вроде был не так давно президентом США. Юля решила, что у нее бред от усталости. Пока заключенные, повинуясь командам, поступающим в имплант, расходились по зданиям, она оглядывалась, проверяла вещмешок, хорошо еще, что не заставили раздеваться и не шмонали вещи. Куски недочитанной книги складывались в картину неизбежности, и она ждала чего-то подобного, но киборги вели себя подчеркнуто вежливо, помогая сориентироваться тем, кто потерялся.

Она осталась одна, скрылись и охранники. Задул жесткий холодный ветер, лицо покрывалось изморозью, как не пыталась она спрятаться в воротник. Сунув в рот пару кусков сушенного мяса или что-то подобного, нечего было об этом и думать, она покорно ждала. Бежать некуда, идти в ближайшее здание тоже смысла не было, двери открывались автоматически, а метки у нее нет. Захотелось пить, она попила из полузамерзшего пакета, и организм потребовал сатисфакции, грозя опозориться в любую секунду.

— Эй! А я? Дайте хоть в туалет сходить! — закричала Юля осипшим голосом, таким разговаривали по утру одноклассницы, проводившие ночь на дискотеках и вписках.

— Не кричите, по вам решение еще не получено. Ответственный следователь выведен из строя, поэтому ваше дело передано другому. Он пока разбирается, чтобы определить уровень барака, — сказал выбежавший из ближайшего барака Беовульф и, как послушная собака, сел рядом, с интересом смотря на нее.

— А, так это барак, — Юля посмотрела на длинные здания, вновь появился чернокожий президент, и все сошлось. — Да уж, схожу с ума. А в туалет можно, а то я скоро взорвусь.

— Придется подождать. Вход в чужой барак строго запрещен, а других туалетов в лагере нет. Можете размяться, если вам это поможет.

— Ну, спасибо. Хоть так, — Юля вздохнула и стала разминаться.

Ей стало жарко, и очень хотелось есть, но делать этого было нельзя. Киборг пошел вперед по улице к дальним баракам, Юля пошла за ним. Команды не требовалось, базовые человеческий мозг способен сам разобраться в такой простой ситуации. Ее барак оказался на самом краю, огороженный невидимым забором, вышки стояли каждые десять метров. Юля присвистнула, чувствуя тревогу и глупую ироничную гордость, как же они ее боятся.

— Это ваш барак. Распорядок дня изучите сами, спрашивайте у соседей. После завтрака вас поведут на работу, пока вы не распределены. Займите свободную койку и попробуйте отдохнуть.

— Хорошо, попробую, — Юля вздохнула и пожала плечами.

Дверь открылась без метки, она здесь и не нужна была, сюда вряд ли кто-то забредет по доброй воле. В нос ударила вонь старой бани и грязного туалета. По периметру потолка светили тусклые диодные ленты, выполнявшие роль дежурного освещения. После яркого света снаружи не было видно ничего, кроме этого тусклого свечения. Юля вздыхала и думала, почему в лагере такой яркий свет, если бежать никто не будет, а эти киборги прекрасно видят в темноте. Сложив вещмешок и куртку у двери, она пошла искать туалет.

Все оказалось не так страшно, просто вонь не смывалась, въевшись в стены и пол. Вернувшись, Юля увидела высокую и очень худую девушку, рывшуюся в ее вещмешке. Роба висела на ней, девушка состояла из одних костей, черные волосы небрежно убраны в хвост, она больше напоминала больного зверя, чем человека. Особенно ее глаза, горевшие то красным, то черным пламенем.

— Эй, не трогай мои вещи! — грозно сказала Юля, девушка подняла на нее взгляд и засмеялась глухим каркающим смехом. Потом демонстративно запихнула в рот пригоршню сушеного мяса и зачавкала.

— Девочка, отдай ей все. Это Йока, она зараженная, в ней черный дух. Она все равно скоро сдохнет, не зли ее, — послышался совет с ближайших нар. Голос сильно напомнил Юле классного руководителя, и все внутри нее взбунтовалось.

— Вот еще, отдай! Это мое! — Юля отобрала у девушки вещмешок и отошла на три шага в сторону.

Девушка поднялась с корточек и уставилась черными глазами на Юлю. Пожалуй, она красивая, если бы не болезненная худоба и лихорадочный блеск в глазах. Кто-то включил свет, ожидая представления. Барак просыпался, Юля слышала, как делают ставки, за сколько ее Йока убьет.

— Отдай — это мое! — передразнила ее Йока низким голосом. — Я сожру твое сердце!

В левой руке блеснул кусок стекла, Йока бросилась на Юлю, желая резануть по горлу. Оберег молчал, Юля и так знала, что делать. Хватило одного удара правой в скулу. Йока упала навзничь и зарыдала. Что-то липкое и горячее было на кулаке, Юля машинально слизнула, думая, что это ее кровь, что у нее опять лопнула кожа после удара. Но это была кровь девушки, горькая и жутко соленая, чужая кровь. Юлю затошнило, ее чуть не вырвало прямо здесь, с трудом сдержавшись, она заставила себя успокоиться. А еще ей стало до боли в сердце жаль девушку, лежавшую на полу и рыдавшую глухим слабым клокотанием, такую жалкую и беззащитную на самом деле.

— Эй, девочка! Ты что? Она же хотела тебя убить! Она одержимая, ее заразили, не трогай ее! — заверещали голоса классного руководителя со всех сторон.

— Заткнитесь вы! Она просто хотела есть! — прикрикнула на них Юля и помогла Йоке встать. — Давай ты больше не будешь драться, хорошо?

— Прости, я не выдержала, — девушка закрыла лицо руками и стала падать. Юля подхватила ее и огляделась.

— Где ее койка?

— Здесь нары, девочка, — засмеялись все. — В самом конце, там и себе подстилку найдешь.

— Ну и уроды, — буркнула Юля и, подобрав вещмешок с курткой, повела Йоку в самый конец.

Здесь и правда было много свободного места, никто не хотел ложиться рядом с зараженной, поэтому образовалась отдельная комната без стен на восемь нар.

— Я Юля.

— Я Йока. Прости, я не хотела тебя убивать. Они все думают, что я зло, — Йока вздохнула и посмотрела на Юлю красными глазами без зрачков и белка, будто бы сделанными из горящего красного стекла. — И это правда, во мне черный дух, но он добрее и справедливее, чем все эти предатели.

— Ясно. Тебе нельзя много есть, вот, лучше поешь пока это по чуть-чуть, — Юля достала пакет с водой и немного хлеба с кусочком сушеного мяса. — Только не глотай, а жуй хорошо.

— Ты мне даешь свою еду? — удивилась Йока, с сомнением и недоверием посмотрев на Юлю. Красные глаза стали черными, и это было даже красиво, ей определенно шло, хоть и жутко смотрелось.

— Да, я не жадная. Просто не люблю, когда отбирают силой.

— Спасибо, ты не отсюда, — Йока внимательно смотрела на Юлю и улыбнулась. — Я вижу, кто ты. Мы видим, кто ты. Я никогда не забуду твоей доброты, придет время, и я помогу тебе.

— В чем? — Юля пожала плечами.

Йока покачала головой и заставила себя медленно съесть хлеб и мясо. Юля смотрела на ее скулу и думала, что слишком сильно ударила, кровь никак не остановится. Повинуясь странному чувству, она дотронулась пальцами левой руки до раны, вспыхнула еле заметная искорка, и рана засохла. Йока тихо засмеялась и прошептала: «Мы знаем, кто ты».