Никому и никогда

Главы 41 — 50

41. Карта

— Да уж, такое бы и в голову не пришло. А ошибки нет? Не мог электронный мозг перепутать или придумать? — следователь смотрел на экран, не мигая. В небольшой аудитории молчаливо стояли пустые столы, свет приглушен, и это нервировало его больше, чем отрисованная программой поиска карта.

— Перепроверяли десять раз — результат один и тот же. Я сама перепроверила десять процентов данных и сделала много ошибок. Мы можем верить карте, если вы предоставили точные данные для поиска, — рыжая девушка поправила длинную челку и пожала плечами. Зеленые глаза темнели от обиды за искусственный интеллект, работавший круглые сутки без выходных, курносый нос шмыгал от досады, даже веснушки потемнели и с укором смотрели на всех.

— Не стоит обижаться. Работа проделана колоссальная и в такие короткие сроки, что человеку и не снилось, — следователь вздохнул. — Но я человек, а людям свойственно сомневаться, поэтому мы и живы до сих пор. Закон эволюции — не поддаваться первому порыву и думать о последствиях.

Он с грустной улыбкой посмотрел на угловатую рыжую девушку, слегка кипевшую от обиды. Он и сам таким был в ее возрасте, когда всю его работу проверяли и перепроверяли, находя ошибки и логические ловушки, а молодому следователю казалось, что он в два счета раскрыл дело. В жизни все оказывалось и сложнее и проще, чем на первый взгляд, и вся сложность была в том, чтобы с первого раза выбрать верную дорогу и не пойти по ложному следу. Ему нравилось работать с молодыми, опер Егор не в счет, его ничем не пробьешь, закоренелый мент.

— Да я все понимаю, — девушка по-детски вытерла нос кулаком и улыбнулась. Улыбка определенно красила ее, слегка угловатую, с оттопыренными ушами и торчащими в разные стороны волосами и слишком длинной челкой. Глядя на нее и Аврору, сидевшую рядом с Настей, хотелось накормить девушек, и кормить до тех пор, пока не нарастят полсантиметра жира где-нибудь. — Мы еще нейросеть двух банков подключили, каждая работала параллельно, потом данные сверили, и все сошлось.

— Если бы у нас раньше был такой инструмент, — опер ткнул пальцем в экран, — мразей на земле было бы меньше.

— А вот с этим я бы поспорил. Статистика вещь лживая и дотошная, но она врет не во всем. Количество преступников, как и количество образованных людей, всегда практически одно и то же. Меняются критерии преступлений и образования, а на выходе то же самое.

— У нас количество пациентов только растет, — заметила Аврора. — Правда и время специфическое. Если брать статистику за век, то в целом поровну.

— Хорошо, по теории поговорите без меня, — грубо отрезал опер. — И что нам дает эта карта?

— Это секта, — сказала Аврора. — Пентаграммы не получается, но выглядит вполне стройно

— Это не пентаграмма и не подобные знаки, — Настя довольно улыбнулась, — это объемная фигура.

Она ввела команду, и карта стала меняться. Контуры, наложенные на карту страны и близлежащих государств, выдвинулись вперед. Каждая точка фигуры относилась к месту преступления. Программа разметила на политической карте данные, полученные от следователя, и подобрала события, случившиеся в этом месте за три месяца до и после. Каждое событие система отмечала новой точкой, соединяя с первичной, образуя сложные фигуры, отдаленно напоминавшие сопряжения атомов в молекулах. События образовали несколько основных групп: установка или восстановление памятника тирану, в основном ставили памятники Сталину и Ивану Грозному, но встречались и рандомно возведенные памятники Владимиру Крестителю; митинги и шествия нового националистического движения «Правая воля», памятники устанавливались на жертвования граждан через фонд движения; и более мелкие события, всплески недовольства, перерастающие в погромы по национальному и имущественному признаку, с последующим мародерством и изнасилованиями. Что-то известно было всем, особенно отмеченные в федеральных СМИ случаи, когда избивали хозяев дорогих машин, сжигая автороскошь прямо на дороге, или разгромы и поджигания коттеджных поселков. Но суммировать и проанализировать всю информацию без первичного вектора было невозможно. Погромы и напряженность возникали за несколько месяцев до похищения девушек, а после похищения, каждый раз ровно через неделю, было шествие или митинг.

— Видите фиолетовые точки? — Настя указала на двенадцать городов. — Здесь не было возбуждено дел о похищении или тому подобное, как это у вас называется. Неважно это, а важно то, что система сама нашла эти точки по другим критериям, и они совпали с тем списком, который вы определили как «непроверенные случаи».

— Да, вижу, — следователь сверился с планшетом. — В этих городах никто не заявлял о пропаже, точнее не возбуждалось дело. Местные решили, что девушки покинули город. Я неоднократно отправлял запрос о возбуждении дел, но получал отказ. Наша система не любит плодить висяков. Получается, что компьютерный мозг волнуется о людях больше нас.

— Компьютер гораздо человечнее человека — он никогда не предаст! — воскликнула Настя.

— Если это не будет заложено в его программе, — усмехнулась Аврора.

Настя фыркнула в ответ и победно нажала на клавишу Enter. Линии согнулись под невообразимым углом, соединяясь с крайними точками в трехмерном пространстве, образуя сложную фигуру, очень похожую на модель инновационного лекарства, молекулу, разработанную искусственным интеллектом. Егор вскочил и подошел к экрану. Луч проектора уперся в его спину, но он будто бы не видел, что закрыл изображение.

— Егорушка, будь добр, уйди оттуда, — попросила его Аврора, вложив в голос всю иронию и патоку ласки «заботливой мамаши».

— Подожди, — он посмотрел на всех. Настя невольно вскрикнула, увидев почерневшее лицо Егора. Глаза налились кровью, вены на шее вздулись, он часто и шумно дышал, держа руки за спиной, сжимая кулаки до хруста. — Ты можешь изменить фигуру?

— Наверное, а как? — Настя задумалась. — Это объемная фигура, могу вывести какую-нибудь проекцию.

— Давай, — прохрипел Егор и вернулся на место.

— Егор, тебе плохо. Ты что-то увидел, да? Не ври, — строго сказала Аврора.

— Подожди, — прохрипел он, всматриваясь в странную и пугающую фигуру. — Давай прямую проекцию, как мы сейчас видим.

Настя написала команду. Фигура осталась на белом фоне, изображение задрожало, мигнуло пару раз, и появилась фронтальная проекция.

— Пока не сильно лучше, — заметил следователь. — Хотя что-то напоминает.

— Настя, можешь упростить ее. Ну, не знаю, убрать лишнее или косвенные линии? — попросил Егор, что-то лихорадочно ища в телефоне.

— Можно. Я сейчас наложу фильтр, чтобы получился логотип какой-нибудь фирмы, — предложила Настя.

Компьютер думал недолго, и через секунду все увидели логотип. Егор долго и витиевато выругался, потом его затрясло, пунцовое от крови лицо почернело окончательно, и из горла вырвался глухой сдавленный крик, похожий на древнее ругательство или заклинание. Аврора, пристально следившая за ним, еще не видя логотипа, готова была поклясться, что он изрыгнул из себя черное облако, влетевшее в него в ту же секунду. И это облако имело свой облик, непонятный, не животного и не человека, но страшный настолько, что она едва не обмочилась. Позора она не боялась, за годы работы привыкнув к тому, что может ходить облеванная и обосранная пациентами, но ее поразила собственная реакция — никогда еще она так не боялась, даже когда пациент бросился на нее с осколком стекла и вонзил чуть ниже левого плеча, промахнулся, стекло сломалось о ребро.

— «Правая воля», — прохрипел Егор и стал долго кашлять.

Настя тут же вывела логотип с сайта политического движения. Сомнений не было, фильтр четко отрисовал их логотип, напоминавший странный, немного жуткий цветок с острыми краями лепестков и спиралью в сердцевине.

— Егор, напомни-ка мне, кто арендатор бомбоубежища? — попросил следователь.

— А это я у вас хочу спросить, Игорь Николаевич, — язвительно сказал Егор. — Вы же сами мне дали отвод, запретили старшего по дому ломать. А он, между прочим, исчез, и вот уже неделю не появляется дома!

— Помню, моя вина, — следователь задумался. — Попробую через верх добиться разрешения.

— Попробуй-попробуй, а я пока могу так вскрыть. Можно? — Егор жестко посмотрел на следователя. Спорить с его черным лицом было страшно, и он понимал это, борясь с собой, сдерживая свой гнев.

— Так, если ты не успокоишься, я тебя уколю, — Аврора подошла к нему и взяла за руки, смотря прямо в глаза. — Нам тут психов со стволом не хватало.

— А что, до сих пор не вскрыли те комнаты? — удивилась Настя. — Но там же могут быть еще жертвы! Я не понимаю, почему так?

— Все гораздо сложнее, чем мы можем себе представить. Алтари вывезли в лаборатории. Что они там нашли, мы не знаем, но мне шепнули, что это гранит внеземного происхождения, а это уже особый уровень секретности, — сказал следователь и посмотрел на Настю. — У нас в руках власть, но и над нами власть, поэтому мы должны постоянно лавировать, искать пути обхода.

— Ну-ну, гранит-метеорит, — хмыкнула Аврора и влепила пощечину Егору. — Полегчало?

— Вроде да, но в следующий раз могу ответить. Чисто машинально, так что держись подальше.

— Ой, напугал. Приходи в мое отделение к буйным, они тебе наваляют, — улыбнулась Аврора. — Меня один даже повесить собирался, хорошо, ребята отбили.

— Ой! — вскрикнула впечатлительная Настя и закрыла лицо руками. — Я бы с ума сошла!

— Ну, по последней диспансеризации я вроде здорова, — пожала плечами Аврора и села на место. — Так что будете делать, господа сыщики? Будем ломать ведущую политическую силу? Или вы думаете, что на выборах они пролетят?

— Не пролетят, пройдут куда надо и сколько надо, — ответил следователь и повернулся к Егору. — Собери ребят потолковее, чтобы не болтали. Я пришлю МЧС ников. Завтра вскроете все. Под мою ответственность.

— А высшая каста нам позвоночник не выдернет за это? — с улыбкой поинтересовался Егор.

— Мне грозит досрочная пенсия, тебе увольнение. По-моему нам нечего особо терять, как думаешь? Настя, ты говорила, что есть другая карта?

— Есть, я ее пробила по тому отчету, что составил Илья. Он накопал прошлогодних новостей и за первый квартал. В основном из КНДР и Китая, немного с Ближнего Востока, — она вывела полную карту, линий стало больше, но все они стремились соединиться, и это было видно с первого взгляда. — О, я придумала!

Она открыла диалоговое окно и стала набирать сложный код. Понять этот набор букв и цифр мог только такой же больной человек, как она, поэтому все просто ждали.

— Вот, я решила соединить все линии. Программа сама определит наиболее простые варианты, а потом я выведу все шесть проекций, — объяснила Настя. Экран погас, прорабатывая команду.

— Фильтр не забудь наложить, — сказала Аврора, но на экране уже появилась новая 3D-модель и шесть проекций вокруг нее. — А можно и не накладывать, и так все видно.

— Да уж, интересно получается. Егор, ты займешься обыском, а я попробую поискать что-нибудь на эту партию.

— Господа сыщики, а вам не кажется, что вы пытаетесь натянуть сову на глобус? — спросила Аврора.

— У тебя есть другие варианты? — недовольно спросил Егор, для него дело было ясным, и руки ужасно чесались. Он бы сегодня пошел все вскрывать, но Игорь Николаевич был прав, нужны ребята надежные, желательно с хорошей психикой.

— Да я не против совы, просто получается слишком просто, — пожала плечами Аврора. — Более того, я сама попробую вступить в это движение. Надо посмотреть на них изнутри. Уж больно мне лицо их лидера знакомо. Настя, можешь вывести?

— Сейчас, — Настя открыла сайт движения, где на заглавной красовалось фото лидера в желто-зеленой гимнастерке и шароварах, грудь была перетянута кожаными ремнями, не хватало кобуры и сумки с патронами. С первого взгляда и не поймешь, что это женщина, слишком жестким и каменным было лицо, слишком пронзительно, прямо в душу, смотрели черные глаза. — Мрак!

— Именно, что мрак, — Аврора покопалась в планшете и скривила рот в саркастической улыбке. — Вот кого она мне напоминает. Насть, помести-ка их рядышком.

Настя перехватила фото и разделила экран на две части. Егор цокнул языком и стукнул по столу.

— Чистое зло, как сказали бы Сергей и Мэй, — заметила Аврора. — Вам не кажется, что у них одно и то же лицо? Но не внешнее, а внутреннее. Настя, ты же видишь сходство, верно? Вот, значит, твоя умная счетная машина распознает.

— Я поняла, сделаю, — с готовностью воскликнула Настя.

— Хм, Настя, а я тебе сброшу фотоматериалы пропавших девушек. Местные опера все-таки какую-то работу сделали. Может, среди их окружения тоже найдешь что-то. Боюсь даже представить, что мы ищем, — следователь покачал головой. — Настя, ты просто молодец, такую работу сделала.

— Спасибо, но это ребята, я так, недавно присоединилась. Много сделал Сережа и Леха, А Максим прописал начало, без него было бы гораздо сложнее, — Настя всхлипнула, утерев крупные слезы.

— Хочешь, я тебе таблеточку дам? — без издевки предложила Аврора.

— Не надо, я сама справлюсь! — Настя с вызовом посмотрела на нее.

— Пока сама, но не стесняйся, а то впадешь в коматоз, как Сергей с Мэй, — заметила Аврора.

— А как они, оклемались? — спросил Игорь Николаевич.

— Нет, лежат у нас. Мэй совсем плохо, у Сережи психоз и еще много чего, — Аврора вздохнула. — Это я не человек, мне все нипочем.

— Врешь, — Егор вздохнул. — С препаратов не слазишь.

— На себя посмотри, алкаш! — огрызнулась Аврора. — Если я не буду спать, то сдохну!

— А я тебя предупреждал, что не надо в подвал ходить, — заметил Егор. — Кстати, где психологический портрет маньяка?

— Нет его, и не будет! — скрипнула в ответ Аврора и добавила шепотом. — Нет там маньяка, секта или еще хуже. Слишком мало информации, но если встретишь их — стреляй!

— Отличный совет психиатра, — хмыкнул Егор. — На вскрытие тоже пойдешь?

— Конечно! Сама возьму болгарку и буду пилить швы, — огрызнулась Аврора. — Позовешь, когда вскроете. Основной ужас я уже видела и нюхала, трупами меня не испугаешь.

— Я бы не вскрывала, — прошептала Настя.

— Почему это? Ну-ка, колись, рыжая, что не показала? — Аврора сжала ее локоть, Настя вскрикнула от неожиданности.

— Да это так, мракобесие, конечно. Но блин, все же сходится! — горячо воскликнула Настя.

— Что сходится? — с интересом спросил следователь. — По поводу мракобесия не беспокойся, если уж мы начали, как сказала Аврора, натягивать сову на глобус, так что нам мешает покопаться в мракобесии?

— Ничего не мешает, надо копать. Я вам говорю — это секта или даже древняя религия, — Аврора для убедительности постучала длинным пальцем по столу.

— Это древний культ. Я много чего накопала, меня тогда еще ребята просили, когда Илья был жив, — Настя всхлипнула. — Короче он начал, а я подхватила. Он с одним профессором переписывался, потом я с ним в зуме поговорила несколько раз. Там много всего, но главное в том, что это ритуал выхода или освобождения. Через тело человека должен выйти дух оттуда, правда, не знаю откуда, но он не здесь.

— Потусторонний мир, — предположила Аврора.

— Нет, скорее параллельный и изнаночный. В разных текстах и на разных языках встречается этот термин и схожие ритуалы. Мне Аврора описала в общих словах, что вы нашли. Так вот есть даже рисунки и таблички, на которых нарисовано что-то подобное, — Настя вывела презентацию из текстов и других артефактов с жуткого вида рисунками, на которых тело человека разрывали, но разрывали изнутри, будто бы внутри него происходил взрыв или вылезал Чужой. — И вот такого много. Особенно много стало, когда стали воровать из архивов Ватикана и у нас из монастырей, когда делали реконструкцию. Все уходило на черный рынок, а оттуда по капле приходило к ученым и в музеи. Вы не увидите этого в экспозиции, есть запрет, и работы ведутся под грифом секретно. Вот так вот, и там тоже.

— Ха-ха, какую я сейчас кощунственную вещь скажу, — засмеялась Аврора. — Верующих нет, никого не оскорблю?

— Есть, но говори, — приказал следователь.

— Посмотрите на весь этот древний ужас, а потом на типичное распятие, особенно у христианских сект, которые любят себя хлестать плетьми и рвать себе ногти или что они там еще делают со своим телом. Так вот распятие похоже на, как логотип похож на проекцию. И это скорее память, напоминание о то, чтобы это не повторилось. Если смотреть на все под этим углом, то спасение и мольба о спасении уже не кажутся полным бредом?

— Проверь дозировку, а то ты переборщила, — хмыкнул Егор, лицо вернулось в нормальный вид, а за ним и врожденный сарказм.

— Проверю, не переживай. Я похудела от всего этого, надо бы пересчитать дозу. Игорь Николаевич, а вы можете мне инвайт в «Правую волю» организовать?

— Поясни, не понял.

— Приглашение в главную ячейку или чуть пониже. Не в рядовую точку же мне идти, там я ничего не нарою, что толку с зомби. Мне нужны высшие зомби.

— Попробую. У нас есть негласное распоряжение приобщиться, так что будет тебе приглашение, — следователь пометил себе в телефоне.

— А ты еще не вступил, а, Игорь Николаевич? — усмехнулся Егор. — Нас-то загоняли, пошли зеленые, туда им и дорога.

— Ну а вы что же, отказались? И вам не прилетело? — с интересом спросил следователь.

— А мы по уши в работе. Дела с нас никто не снимает.

— Вот и я по уши, и всплывать не собираюсь, пока за эти уши и не вытащат.

42. Мутант

Подул теплый ветер, солнце приветливо посмотрело в лицо, подмигивая: «Ну же, улыбнись!». Мэй поежилась, кожа почувствовала тепло и напряглась, покрывшись болезненными мурашками. Она понимала, что сегодня очень теплый день, слишком теплый для осени, но ей было холодно, всегда, теперь навсегда. Мысли возвращались к одному и тому же, и слишком больших усилий стоило подумать о другом, например, откуда здесь ветер?

Больница, окруженная высоким бетонным забором, не смотря на приметы нового времени в виде камер наблюдения, автоматических ворот и пластиковых стеклопакетов, смотревшихся слишком ярко на старом фасаде, видело первых большевиков, а, может, и подданных его Величества. Можно было найти точную дату или почитать стенд на первом этаже корпуса, но Мэй не хотела. Она оглядывала дохлый сквер, она назвала этот кусок земли с деревьями и узкими дорожками сквером, примеряя на себя жизнь в этом мини-городе. Мэй искала пространство, откуда бы мог появиться ветер, но вокруг был забор, видимый с любой точки. Если бы неторопливые взмахи ветвей с пожелтевшей листвой, она решила бы, что и ветер она придумала. Внутри было холодно и пусто, будто бы кто-то вырвал сердце и положил перед ней на оцинкованном блюде, мятом и покоробленном от старости. Она бы с удовольствием положила туда и мозг, чтобы освободиться от мыслей и воспоминаний, но лечащий врач лишь внимательнее смотрел на нее, когда во время утреннего разговора Мэй предлагала в шутку это сделать.

Сначала ей усилили дозу, но это привело к полной заторможенности, и она не вставала почти неделю, только в туалет, мозг не позволял опускаться. Больше всего ее угнетало полное равнодушие и пустота ко всему. Она могла спокойно обдумывать что угодно, не испытывая ни хороших, ни плохих чувств, остался только ужас, такой же спокойный и равнодушный, не желавший пошевелить и пальцем когтистой лапы, чтобы разрушить ее окончательно.

Сергей сел рядом. Мэй не сразу увидела его, ведя пальцем по скамье, буква за буквой выводя невидимое слово.

— Ты не голем, прекрати это писать, — он обнял ее, Мэй дернулась, выходя из оцепенения, и улыбнулась.

— Привет, — она вздохнула и провела указательным пальцем по его лицу, как ребенок изучает лицо матери, но без оттягивания губ и век. Рядом с ним было не так холодно, жаль, что ночью она должна была спать в общей палате с другими психичками.

— Ты опять пропустила завтрак. Забыла, что Аврора приказала есть?

— Не забыла, просто меня тошнит от этой еды. Хотя, меня тошнит от всего, что я вижу. Но не ты, — она грустно улыбнулась. — Как ты?

— Завтра выпишут, уже в норме, — соврал и не соврал Сергей. Норма была условная, поход в бомбоубежище воскресил старые страхи, пережитые им в старших классах, когда он хотел стать спелеологом, перейдя в конце концов после школы в диггеры. В любом городе найдутся катакомбы, подземный город, скрытый под толщей асфальта и бетонных сводов. И они нашли своих аборигенов, выросших во тьме и подвижном сознании до недочеловеков и людоедов. После этого его трясло в любом полуподвальном помещении, а все воспринимали страх за чрезмерную серьезность. — Меня прокапали, теперь пуст и светел.

— А я просто пуста, — Мэй села ровно и распустила волосы. Сколько же у нее седых волос, интересно, почему они еще не собрались вместе и не тыкали всем в глаза широкими седыми прядями? Волосы жалели ее, вплетая в черный бархат серебряные нити, а она не хотела жалости и сочувствия, ни от кого, никогда. — Права Аврора, я старушка Мэй.

— А я старик Сергей, — хмыкнул он. — Не рано ли списала себя?

— А ты? — она внимательно посмотрела ему в глаза.

— Все от тебя зависит.

— Не на ту лошадь поставил. Бежать тебе надо подальше от меня. Нет, я серьезно, послушай и беги.

— Послушал и не убегу.

— Ничего, препараты выйдут скоро, голова станет свежее, и сам все поймешь. Беги, все, кто меня окружает, кто мне дорог — они все умирают раньше меня, а я жива до сих пор, — она отвернулась.

— Была б ты парнем, точно бы дал по морде! — Сергей повернул ее к себе. — У меня другой план, так что нечего сгущать краски.

— План, — Мэй вздохнула и оглядела чахлый сквер. — План нужен живым, а я чувствую себя мертвой.

— Это препараты, Аврора предупреждала.

— Знаю и не понимаю, как она справляется.

— А она и не справляется. Я вижу это, и она видит. С ней такое уже было, мы же познакомились случайно, не думай, что я такую страшилу свайпал в Тиндере.

— А как вы познакомились?

— Это было зимой, уже не помню, почему гулял по центру ночью. Еще снег был злой, набивался за шиворот и в лицо бил, хорошо это помню. Я шел в парк Горького по мосту, по-моему, Крымский мост, не тот, что сейчас построили. Смотрю, на перилах стоит девушка и кричит на реку, потом замолкает и балансирует. Я решил, что она хочет прыгнуть и стащил. Она драться начала, царапаться. Вот так, потом созналась, что действительно думала прыгнуть, досчитала свою жизнь, и результат ей не понравился. Пожили вместе, ничего особенного. Она в целом хорошая, только злая на всех, слишком высокие требования к людям предъявляет, а меня заклеймила комплексом спасителя.

— Может она и права, — Мэй игриво сощурила глаза. — Есть в тебе что-то от супергероя.

— Есть-есть, не спорю. Вот только называется это теперь целеустремленность, напористость и еще как-то, я забыл, нам втирали на парах по психологии и программированию карьеры.

Мэй тихо засмеялась. Пару раз она ходила на тренинги по личностному росту и строительству карьеры, еле высиживая два семинара из восьми или десяти, она уже не помнила. Невозможно слушать людей, которые в своей жизни не работали ни с людьми, ни с другими юриками, а втирание лубочных истин и схем вызывало сначала улыбку, переходящую очень скоро в злость и непонимание, как она могла купиться на такой бред.

— На самом деле это у тебя комплекс спасителя, — он сжал ее пальцы, она ответила сильно.

— Да, ты это уже говорил: у меня дурь в голове, что я ответственна за всех, с кем работаю, кто рядом со мной, что это я не доглядела, не доделала, не догадалась. Ты, конечно же, прав, как и большинство, но это не моя правда. Меня так с детства учили, я всегда была крайняя. Этого не исправишь, слишком глубоко сидит здесь, — она постучала себя по макушке и улыбнулась, — поэтому мое место здесь.

— Эту дурь я из тебя выбью, — он, не мигая, посмотрел ей в глаза.

— Выбей, я не против.

— Хорошо заварили, на совесть, — потный МЧС ник опустил циркулярную пилу и кивнул напарнику, — давай ты, я пойду покурю.

— Идите оба отдохните, я сам, — Егор взял пилу и очки.

— Надень, а то и так глухой, — напарник надел на него шумоизоляционные наушники.

Они вернулись через десять минут, Егор все еще пилил, сточив диск почти до основания. Больше никого не было, молодые опера и сержанты разбежались на перекур, работал только Егор. Как ни выбивал людей следователь, прислали одну бригаду, больше никак, все на ответственном дежурстве — в городе ждали новые БПЛА в аэропортах и на нефтебазе на НПЗ в Капотне.

— Да ты почти все спилил. Оставь, дальше мы сами, — сказал старший пожарный, напарник готовил домкраты и гидроножницы. — Зови своих, чувствуешь, как завоняло.

Егор принюхался, не ощущая до этого никакого запаха. Через несколько секунд в нос ударил дикий смрад, так воняли трупы, заложенные в подпол. Он нанюхался такого в горах во вторую Чеченскую.

— Надень, и своим дай. У нас в ящике десять комплектов, а то перетравимся все, — старший кивнул на коробку с противогазами, напарник уже натянул свой, но даже сквозь старую резину иллюминаторы совдеповского противогаза было видно, что он позеленел.

— И откуда вы такое старье достали, — удивился Егор.

— Хранилища распечатали, такое и выдают. Ты курс видел, у нас таких бюджетов нет, — ответил старший.

— Для нас нет, — прогундосил напарник.

— Понял, у нас также. Жду, когда наганы выдадут, — усмехнулся Егор и понес коробку к полицейским наверх.

— Так, не открывали? — Егор посмотрел на напряженных пожарных. Оба замотали головой, и он кивнул им наверх. Пожарные быстро ушли.

Дверь была открыта, массивная железная дверь, при взгляде на которую сразу понятно из какой она вылезла эпохи, когда и мороженое было самое вкусное, и в магазинах все было, и деревья с травой зеленее и гуще. Три сержанта встали по касательной, щелкнув затворами автоматов.

— Отставить! — прогундосил Егор сквозь противогаз, вонь была дикая, из помещения вырывались пары кислот, от которых начинало разъедать кожу на шее и руках. — Не стрелять!

Он с силой дернул дверь, раскрыв ее настежь. Хорошо смазанные петли даже не скрипнули, и из темного помещения вырвалось облако кислотного пара. Егор вошел и нашарил выключатель.

— Твою ж мать! — только и смог произнести он. Сзади двое застонали и поспешно побежали наверх. — Так, остались самые стойкие.

— Самые бесчувственные, — поправил его громила с автоматом. Он спокойно вошел и осмотрелся, перехватив взгляд Егора. — Я такое уже видел, но было не так красиво.

— И где видел? — гундосо сквозь противогаз спросил Егор.

— В далеких горах, где же еще? Ты и сам там был.

— Был, но такого не видел. А чего до сих пор в сержантах ходишь?

— Разжаловали, потом уволился, а два года назад опять вернулся, — громила слегка задрал голову, даже сквозь противогаз было видно, как он ухмыляется. — Привык работать с людьми.

— Ты хочешь сказать, что человек на такое способен? — Егор еще раз осмотрел все и отвернулся, психика держалась на грани слома, после которого обратного пути нет.

— Только человек на такое и способен — в этом вся его суть, — сержант поставил автомат на предохранитель и повесил за спину. — Нас за это по головке не погладят. Плавали, знаем, как начальство любит за плохие вести на дыбу отправлять.

Егор покачал головой и кивнул, чтобы он вышел. Стоя в коридоре, смотря в помещение боковым зрением, он следил за темным концом коридора, откуда доносились тихие скрежещущие звуки. Сложно было понять, что могло быть, мешал шлем противогаза и медленный ужас, заполнивший все тело, каждую клеточку. Сержанта тоже трясло, хотя было нестерпимо жарко, а еще эта вонь и пары, злобно дравшие открытые участки кожи, но они не замечали этого, машинально стряхивая невидимых насекомых, раз за разом впивавшихся в шею.

Свет мигнул, и черепа на стеллажах злобно ухмыльнулись. Опер и сержант смотрели на высокие стеллажи, расставленные ровно, как стенды в музее. Каждый череп выражал что-то свое: от ужаса до легкого страха, от непонимания до осознания своей участи, и большинство улыбалось сардонической улыбкой, предшествующей финальной агонии, скоротечной и жестокой, как жизнь. В этом музее выставлялась и искусная мебель, сделанная из костей нижних конечностей и таза, в качестве скрепляющего элемента мастер использовал блестящие стальные прутья, скрученные и изогнутые, напоминающие свободные мазки кисти молодого и талантливого художника, ищущего свой стиль. Идеально чистый пол, яркое освещение, отбеленные до слепящего блеска стены и потолок производили впечатление, и зритель застывал на месте, разрываясь от чувств — ужаса, непонимания и больного восхищения. Небольшой музей портили три ванны в левом углу, заполненные кислотой, со всплывшими остатками волос и того, что не смогла растворить кислота. Ванны стояли на возвышении из кирпичей, от каждой отходила труба в канализацию с подводом водопроводной воды. Все было сделано и продумано с умом, слив регулировался почерневшей задвижкой, над ваннами висели три вытяжки, порыжевшие и молчавшие.

Скрип и скрежет в конце коридора усилился, и сержант пошел туда, не желая больше смотреть на экспозицию. Егор пошел следом, на ходу проверяя пистолет. Они встали у заваренной двери, ведущей, если верить плану, в коридор, соединяющий выходы к метро и в секретную зону института.

— Там кто-то есть, — прогундосил сержант.

В подтверждении его слов дверь задрожала от сильного удара. Удары сыпались один за другим, кто-то с другой стороны пытался выломать стальную дверь. Но дверь не поддавалась, и сварка держала крепко, зато стала рушиться стена, покрываясь глубокими трещинами. Егор кивнул, и они отошли к выходу, следя за бешенным молотом.

Сержант прикрыл дверь в музей, смотреть там больше нечего, пусть судмедэксперты копаются. Подошли и позеленевшие полицейские, услышавшие грохот. Его слышал весь дом и вся улица, машины останавливались, водители спрашивали у прохожих, что происходит. Кто-то стал кричать, что дом взрывают, и началась паника.

Дверь рухнула на пол, выбитая вместе с рамой из стены. На огромное существо, отдаленно напоминающее человека, смотрели дула автоматов, Егор убрал пистолет. Человекоподобный монстр тяжело шел к ним, опираясь на стены, его шатало из стороны в сторону.

— Не стрелять, — приказал Егор, и полицейские отступили назад, остался громила сержант.

Монстр дошел до музея и бережно открыл дверь. На исчерченном шрамами и язвами лице отобразилась улыбка.

— Красиво получилось. Они все равно были уже мертвые с самого начала. Когда она входит в них, они умирают навсегда. Не жалейте о них, — сказал мутант, голос его оказался на удивление приятным, не слишком низкий, а в глубоко посаженных глазах, за утолщенными костями черепа, будто бы они специально наросли, как опухоль, смотрели грустные умные глаза. — Мы все оружие без воли. Но сейчас я свободен и скоро умру.

— Кто ты такой? — спросил Егор, разглядывая великана, больше походившего на человека, которого растянули до робота и накрутили мяса и костей.

— Люди называют нас мутантами, но когда-то я был киборгом.

— Откуда ты пришел?

— Неоткуда, я здесь всегда был, но вы этого все равно не поймете, — мутант устало сел на пол. — Они уже здесь, вы проиграли.

— Кто они? Это ты убил всех этих людей? — Егор встал над ним. Мутант открыл глаза и криво улыбнулся, обнажая крепкие черные зубы.

— Мое тело. Решает она — мы орудие. Ты сам поймешь это, когда придет время, — он ткнул пальцем в грудь Егора, опер отлетел к стене, тут же подняв руку, чтобы никто не стрелял. — Часть ее внутри тебя, я чую это, но решаешь пока ты, и теперь она твое орудие.

Он закрыл глаза и заснул. Егор подошел к нему и проверил пульс на шее — ничего не было, но это существо, так похожее на человека, не умерло. Лицо постоянно менялось, как в бредовом сне.

Послышались крики и удары, перемешавшиеся с топотом. Первым среагировал сержант, в одно мгновение положивший автомат на пол и встав к стене, подняв руки «в гору». Егор удара не почувствовал. Тяжелый ботинок опрокинул его навзничь. Его метелили по-черному, пока он не потерял сознание, а сержант кричал, что они свои, просил остановиться, но спецназ в черном камуфляже с короткими автоматами продолжал избивать опера.

43. Rape

Аврора волновалась, потеряв квалификацию беспристрастного робота, способного выполнять любую работу без чувств, бесстрастно, видя в людях не более чем объекты для исследования. Она опоздала, но не торопилась входить. Отреставрированное здание бывшего посольства, переделанное, перекроенное так, что ни линии, ни черточки не напоминали о прошлом владельце, смотрело на бульвар недружелюбно, внимательно. Люди старались скорее пройти мимо, некоторые разворачивались и шли до перехода. Аврора следила за ними, как мужчины и женщины, перейдя дорогу, выпрямлялись, некоторые дергали плечами, будто бы стряхивая с себя тяжелый мешок. Что-то было в этом месте, но дело не в здании, а в тех, кто в нем.

Ни флагов, ни медных табличек с указанием владельца, ни видеофона или другой кнопки вызова охраны — сплошной забор, выросший до трех метров, из толстых стержней, выкрашенных в черный цвет, новые массивные ворота и ни души. Если в здании и горели окна, то понять это было невозможно, все стекла покрыты сплошной светоотражающей пленкой, от блеска которой слепило глаза. Сделано было так, что с какого бы ракурса в солнечный день не посмотреть на здание, глаза слепли от отражения и болезненного блеска. Телефон провибрировал, ей пришло напоминание о встрече, ее ждали и, судя по всему, они видели ее.

С утра Аврора работала в клинике. Игорь Николаевич накануне прислал ей приглашение в центральный офис к первому заместителю лидера движения. Насколько безликая былая внешность лидера, похожая на многие мужские и женские лица одновременно, настолько простым и обычным было имя — Королева Ирина Матвеевна. Аврора смотрела на фотографии с сайта и примеряла имя к ней, но ничего не подходило имя как бы отпрыгивало от нее, как плюс от плюса или минус от минуса. Нельзя было сказать, олицетворяет она плюс или минус, каждый мог найти в этом лице что-то свое, черные глаза даже с фотографий смотрели прямо в душу. Аврора поймала себя на том, что какой-то отзвук резонанса, пускай и слабого, отозвался из глубины. Обработать можно любого, главное найти подход и не отпускать, и она боялась, что может поддаться. Она, эксперт по сектам и выводу из параноидальных состояний, готова прямо сейчас сдать себя в крепкие объятия психбольницы.

О Королевой Ирине ничего нельзя найти в сети, кроме того, что указано на официальном сайте или в группах соцсетей. Как ни старались Настя и Алексей, результат был нулевой. Настя предположила, что этого человека создали недавно, и стала копать в эту сторону, натыкаясь на блоки и запреты. Робот получил команду с верхнего уровня и заблокировал подобные запросы. Обыкновенный поисковик молчал, делая вид, что не понимает, что от него хотят. Аврора состроила уверенное и тупое лицо, как на плакатах движения и включила фронтальную камеру. Выглядело убедительно и отвратительно, даже слегка затошнило.

— Очень похоже. В вас гибнет талантливый актер, — рядом с ней села красивая женщина в длинном черном платье. Она оглядела Аврору, все еще ходившую в босоножках и без куртки, в отличие от остальных прохожих, кутавшихся в куртки на тонком синтепоне, детей уже закатывали в шерсть. — Боитесь. Я вижу, что боитесь. И правильно делаете.

— Мы знакомы? — Аврора изучала незнакомку, очень знакомы казались миндалевидные черные глаза, тонкие губы, сомкнутые в снисходительной улыбке.

— Лично нет, но мне известно о тебе все, — Лана покачала головой, взглядом останавливая волну вопросов, готовую вырваться из Авроры. — Похоже на цитадель зла, ты же тоже чувствуешь это?

— Наверное, я думала, что у меня невроз разыгрался, — Аврора нажала на солнечное сплетение, в груди горело, и было трудно дышать.

— Нет, с тобой все в порядке. Вы называете это аурой или излучением, выбирай термин по вкусу, но все они не отражают истинного положения вещей. Они, — Лана пальцем указала на здание, и Авроре показалось, что в безлюдном саду что-то зашевелилось. Лана засмеялась, и это что-то взлетело и ринулось под крышу, где было открыто чердачное окно. Аврора готова была поклясться всеми чертями и богами, что она видела это, не придумали ничего нового, пошли по старой схеме. С другой стороны, сколько веков она работает без сбоев, даже не интересно.

— Какой схеме? По захвату власти? — Аврора помотала головой и провела по наэлектризованным волосам, едва касаясь их пальцами.

— Да, власть самый лучший инструмент. Люди сами этого хотят. Люди глупы, они всегда хотят одного и того же.

— Наверное, — она задумалась. — Мне кажется, я начинаю понимать ваши ребусы. Вы же Лана Ким?

— В этом мире да. А ребусов никаких нет. Ты видишь, как они разжигают огонь, который должен поглотить ваш мир.

— Мне туда идти или ну их к черту?

— Идти. Твой страх — твой помощник. Слушай его, он на твоей стороне. То, что произойдет внутри, ты не сможешь до конца понять, и никто не сможет. Но помни главное — это было с тобой, доверяй себе, — Лана протянула ей крохотную шкатулку. Аврора удивилась, ведь у Ланы с собой не было сумки, а карманов у платья нет, да и как спрячешь в облегающем платье? Лана открыла шкатулку. — Надень этот цветок. Он не сможет оградить тебя от всего, но он защитит твой разум и сердце, с остальным придется справляться самой.

Лана нехорошо улыбнулась. Аврора надела кулон с темно-красным цветком, отдаленно напоминавшим пион. В груди стало легче, жар и напряжение сливались в землю, она задышала свободнее, появилась уверенность и азарт.

— А вот этого не надо, — Лана сильно сжала ее руку. — Берегись, не расслабляйся. Не пытайся стать кем-то другим, они быстро раскусят тебя, а цветок спрячь.

Аврора убрала украшение под блузку и кивнула. Лана показала ей на здание, Аврора посмотрела уже без страха, без томительного чувства нарастающей паники, но страх не ушел, а спрятался в укромных углах сознания.

— Скажите, а зачем им нужен мировой пожар? Зачем уничтожать все? — Аврора повернула голову, но Ланы не было, как не было и запаха ее острых и горьких духов, а ведь она чувствовала его и хотела спросить, какой бренд. — Так, с ума я не сошла. Я уже старая, могу и сама с собой поговорить.

Аврора улыбнулась своей шутке и осмотрелась — бульвар был пуст, как и дорога. Не было слышно автомобилей, словно кто-то перекрыл дороги для Самого, выселил город за 101-й километр. Она встала и решительно пошла к переходу, можно было бы и так перейти, но обыкновенная Аврора так бы не сделала, так что эта решительная особа, поселившаяся в ней, должна подождать, потерпеть.

Перед ней открылась калитка, приглашая войти. Нервно пищал электрический замок, и кроме этого писка ничего не было слышно. Аврора вошла, калитка закрылась, издав глухой лязгающий звук, неизвестно откуда взявшимся эхом прокатившийся по кругу, ударив ей в лицо. Звук был очень похож на семпл из киношной библиотеки, который часто использовали для озвучки железных дверей жуткого подземелья или древнего замка, готового обрушиться в любой момент. Пытаясь успокоить разыгравшееся воображение, она внимательно осмотрелась, не спеша идя к входу.

Обыкновенный особняк бывшей усадьбы или родового гнезда, ничем не примечательный сад, скорее даже запущенный, траву и кустарники постригали не столь тщательно, как требовали правила, яблони дичали и смотрели как-то в сторону.

Войдя внутрь, она думала о том, как это деревья могут смотреть, и какой диагноз она бы поставила сама себе. Внутри никого не было. Идеально вымытый пол блестел своим превосходством, стены без картин и других украшений, крашеные мертвой голубой краской, цвет полностью повторял один из цветов движения. Но неприятнее всего были светильники, висевшие не только под потолком, но и по периметру вделанные в стены, полоски диодов в ступенях и по периметру дверных коробок. И все это светило ярко, кололо глаза, приходилось прищуриваться, чтобы не ослепнуть

К ней подошел высокий мужчина, она не сразу заметила его, пряча глаза в пол от яркого света, но от пола отражение тоже жгло глаза. Он был одет в темно-серый костюм, идеально выглаженный, и сам походил на плоскую геометрическую фигуру с идеальными пропорциями и расчерченными углами.

— Здравствуйте, Аврора. Меня зовут Захар Андреев. Я ждал вас раньше, но, понимая вашу ответственную работу, ожидал, что вы опоздаете. Идемте в мой кабинет. Вы не против пройтись по лестнице? — он говорил вежливо, голос больше походил на робота TTS, без ошибок и ненужных пауз, не ускоряясь и безинтонационно.

Они поднялись на третий этаж, где был точно такой же коридор из безликих комнат. Темно-серые двери не имели ни табличек, ни номеров. Когда они дошли до одной из них, она заметила, что костюм слился с дверью полностью, остались контуры и голова с кистями. Следуя за возбужденным мозгом, она отделила голову и кисти от костюма, и, войдя в кабинет, оказавшийся вовсе не безликим, увидела висевшую в воздухе голову и деловитые кисти, что-то отстукивавшие на клавиатуре.

— Прошу вас, располагайтесь, — голова указала на антикварное кресло, определенно сделанное в позапрошлом веке. — Могу предложить вам чай, кофе нет, запрет Ирины Матвеевны.

— Да, я читала, что это пережиток западной культуры, навязанный стереотип.

— Все верно, но по вашему виду понятно, что вы так не считаете.

— Я люблю хороший кофе, и мне все равно, чей это стереотип. По-хорошему и чай навязанная культура, — Аврора мило улыбнулась голове. Пить хотелось до рези в горле, но здесь она ничего пить и есть не будет, амулет слегка обжег солнечное сплетение, подтверждая ее мысли.

— Хорошо, тогда приступим к делу, — голова как бы кивнула кистям, пальцы сложились в крепкий замок. — Мы получили сигнал, что вы хотите вступить в наше движение. Можете вкратце выразить свое стремление стать одной из нас?

— Конечно. Я понимаю, о чем вы спрашиваете, и мне будет несложно ответить на ваш вопрос, — она вежливо улыбнулась и примерила на себя напряженное тревожно-справедливое лицо. Получилось легко, без лишних колебаний, и, судя по заинтересованному взгляду головы, она попала в самую точку. — Я хочу, чтобы за нас перестали решать другие, чтобы нашу жизнь определяли мы, а не указания сверху или из других стран. Мы можем и должны взять свою жизнь в свои руки, помочь тем, кто сомневается, защитить тех, кто боится. За последние годы всем стало понятно, что дальше так продолжаться не может, и наша жизнь в наших руках, иначе мы так и останемся безропотным скотом!

Она говорила честно и открыто, выпуская наружу свои мысли и чувства. Накануне вечером, готовясь к собеседованию, она изучила лозунги и программные статьи, достаточно короткие, чтобы стандартный мозг не поплыл во время чтения. Ее слова перекликались с их лозунгами, как и многие другие правильные слова, смысл которых для каждого может быть разным. Голова довольно улыбалась, она попала в самую точку. Если бы этот робот стал ее проверять, уточнять, она бы точно поплыла и потерялась в казуистике и лицемерии.

— Прекрасно, Аврора! — кисти захлопали, издавая сухой стук. — Вы, пожалуй, единственная, кто, придя к нам сверху, смог выразить свою позицию. Обычно люди не до конца понимают важности нашего дела, сомневаются и, как вы, верно сказали, боятся. И мы должны им помочь, должны их направить, поддержать и, если потребует время, заставить. Да-да, именно заставить освободить себя! Люди настолько привыкли к собственному рабскому существу, что боятся его потерять! Нет ничего более мерзкого и упорного, чем раб сытый и довольный — он будет до конца, до скрипа зубов и чужой крови защищать свое рабство, защищать свой достаток, не понимая, сколько у него украли, сколько веков нас использовали хозяева из-за границы!

Аврора держала лицо, но ее разбирал смех, отразившийся в блеске в глазах. Голова поняла этот блеск по-своему и продолжила агитацию, хлопая уже самому себе. Аврора подумала, что это ее приватный митинг, как приватный танец в стрип-клубе. Мысль о том, что стоит вложить ему купюру за галстук так насмешила ее, что Аврора едва не выдала себя, скривив рот в восторженной и правильной улыбке человека, нашедшего родственную душу, брата по разуму. Она бы не удивилась, если по ритуалу дальше должна была идти групповуха или что-то подобное, но участвовать в этом она бы точно не стала. Дрожь омерзения прокатилась по ней, вернув лицу положенное напряженное тревожно справедливое состояние.

Митинг продолжался полчаса, если не больше. Аврора устала, а жажда усилилась. Она часто сглатывала, приходилось делать глубокие вдохи, которые голова воспринимала как переживания, усиливая натиск. В кабинет вошли мужчины и женщины в точно таких же темно-серых костюмах и аплодировали ей. Она стояла в круге, как экспонат или уличная танцовщица, и ей хлопали, восклицали восхищенно пожелания, схожие с лозунгами. Все улыбались и смеялись, и она вместе с ними, открыто насмехаясь над всем этим цирком. Камера в левом углу внимательно следила за ней, Аврора сразу же заприметила ее, и держала маску восторга и истинного борца за справедливость. Какая бы ни была сильная камера, какой бы не был развитый мозг у их системы, отследить истинную мысль в глазах машина не могла, как не могли и люди, часто путаясь и примеряя свои смыслы на чувства других.

Ее отвели на первый этаж, ведя по тайным коридорам. Особняк оказался гораздо сложнее, чем на первый взгляд, и она заблудилась. В комнате сидела безликая девушка в темно-сером костюме. Перед ней на стойке мигала дорогая камера, Аврора знала ее, тщетно отправляя заказы в отдел закупок, чтобы ей обустроили, наконец-то, место для разговоров с больным. Записи были нужны в большей степени не ей, а внутреннему контролю, жалобы от родственников больных сыпались с завидной регулярностью, вот бы у нее был такой же регулярный секс, но предлагали совершенно другие утехи. Пока все записывалось на дешевую веб-камеру, которой для Авроры было слишком мало. Она хотела собрать материала, чтобы потом скормить его роботу в лаборатории Сергея. Они об этом договорились много лет назад, но материалы не собирались, а видео с веб-камеры не годились для обучения робота человеческим эмоциям, она сама с трудом различала в этой размытой картинке внутренние чувства больного, как же она сможет обучить робота?

Вступление в партию, которой не было, но процедура была одинаковая, велась без документов или заявлений. Движение сознательно не организовывало политическую партию, играя в народную волю, не требовавшую лишней бюрократической структуры. В остальном же не было никакой разницы.

Аврора на камеру произнесла заявление о вступлении в движение, почему-то они видели ее биометрику в своей системе, но спрашивать об этом Аврора не стала. Сдать биометрику ее обязали на работе, во многом это облегчило жизнь, но ощущение того, что на тебя надели новый ошейник на коротком поводке, наступало каждый раз, когда приходилось вот так на камеру делать заявления или подтверждать данные.

— Ирина Матвеевна ждет вас, — голова улыбалась, а кисти доверительно держали ее за руки. — Поверьте, вам выпала огромная честь. Ирина Матвеевна наблюдала за нашим разговором, но она не со всяким новым членом хочет встретиться лично. Поздравляю, поздравляю от чистого сердца!

Глова даже всплакнула, Аврора обняла его по-товарищески, вот где пригодились воспоминания о старых пропагандистских фильмах прошлого века. Они крепко пожали руки, она заглянула ему в глаза, не увидев там ни намека на желание, голова была сплошной агитмашиной, без чувств и иных желаний, кроме интересов движения. «Выпотрошили робота», — с улыбкой подумала Аврора.

Лидер располагался на верхнем этаже, наверное, это был раньше чердак. Туда вел узкий потайной лифт, других выходов видно не было, пентхаус был изолирован, как и положено небожителям. Аврору поразила стеклянная крыша. Ее не было видно с улицы, пленка защищала прекрасно, и казалось, что осталась старая черепичная крыша. И сейчас, сопоставляя увиденное, Аврора поняла, что распознать оптическую иллюзию можно, но для этого надо знать, что это иллюзия.

— Садитесь где хотите, — лидер движения оказалась ниже, чем думала Аврора. Она указала на простой серый диван, чистый и не тронутый, будто бы только-только из салона. Аврора села, сидеть здесь больше было негде, кроме «президентского» кресла у массивного деревянного стола из мореного дуба, настолько старого и весомого, что ему определенно было место в музее.

— Это стол еще первых хозяев. Тогда в этом доме были настоящие хозяева.

Женщина стояла у витражного окна и смотрела на улицу, ни разу не обернувшись к ней. Голос был низкий, пожалуй, скорее мужской. Усиленный аппаратурой, разносясь по площади или стадиону, он проникал в самое нутро, сворачивая кишки, заполняя собой каждого. Аврора видела это на записях маршей движения, но запись не могла передать всей мощи. И даже без аппаратуры голос вторгся в нее, настойчиво, безжалостно, как во время ее первого секса на вписке второкурсников, куда завели и зеленых первокурсниц. Тогда Аврора поклялась, что больше не даст никому себя изнасиловать, и сопротивлялась этому голосу, давно затихшему, как могла. На мгновение ей показалось, что голос имеет реальные прозрачные очертания, напоминая сгусток гадкого дыма, но это наваждение моментально улетучилось, как и сгусток. Цветок горел, обжигая солнечное сплетение, и Авроре показалось, что эта женщина смотрит прямо на него, хотя она и стояла к ней спиной.

— Сегодня прекрасный солнечный день, слишком теплый для осени, — сказала женщина и повернулась.

Аврора не успела ответить. Пентхаус стал темным, будто бы кто-то налил в него чернил. Она видела сквозь стеклянную крышу яркое солнце, беспомощное и жалкое, не способное пробиться сквозь эту полутьму. Проходило тепло от солнечных лучей, как ни старался этот темный липкий туман отразить его. Аврора провела по лицу, ладонь стала мокрой, может это она вспотела. Стал бить озноб, а женщина стояла неподвижно, не мигая, смотря на нее. Аврора смотрела ей прямо в глаза, повинуясь неведомой силе, чувствуя, как она подавляет ее волю, пробирается в голову.

Секунда или меньше, вспышка черного света, и женщина повалила ее на диван, прижав сильными руками, смотря прямо в глаза. Аврора никогда еще не чувствовала себя такой беспомощной, с трудом сопротивляясь, не давая ей вторгнуться в нее. А что-то лезло в Аврору, невидимое и большое — через уши, глаза и рот, жгло промежность, пока она не ощутила это внутри себя, сначала в животе, потом у самого сердца. Это что-то примеряло ее, как меряет девушка платье, придирчиво расправляя, подбирая или растягивая. Цветок горел, ей было очень больно, словно кто-то ткнул ее раскаленным прутом, но в этой боли она видела свое спасение. Боль не давала вторгшемуся существу овладеть ею полностью. Она не может его выдавить, как не может выдавить из себя кукла вату, которой ее набили на фабрике, но она оставалась собой и видела… она все увидела в лице женщины, такой же куклы, как и она, оболочки, футляре для иного существа, поселившегося теперь в ней.

Аврора не знала, как оказалась на улице. В глазах было черно, весь город был черен. Она шла по бульвару к Арбату. Ноги привели на Гоголевский бульвар к памятнику отрубленных конских голов. Она знала, что это неудачный памятник Шолохову, «Тихий дон» она прочитала в больнице, когда лежала с воспалением легких, но в памятнике виделись только отрубленные конские головы. Она смотрела на них странными, порой безумными глазами, ощущая это существо в себе. Оно спало или затаилось. Аврора получала внешние команды, но цветок экранировал их, передавая ей лишь общую информацию, не позволяя управляющему внешнему сигналу распоряжаться ее телом, ее разумом.

— О чем вы думаете? — спросил ее мужчина, брат близнец Ланы Ким.

— О клиент-сервере или рабочей станции, — ответила Аврора, вспоминая терминологию Сергея, многие обычные вещи переносившего в термины IT. Ее прошили, теперь она соединена с общим серваком, который шлет команды.

— Можно и так сказать. Новое время, новые слова, — мужчина взял ее за руку и повел к переходу.

— Но смысл никогда не меняется, — заметила Аврора, он кивнул.

Перейдя дорогу, они сели в машину. Аврору бы жаба точно задушила платить за парковку, а он не торопился, безразлично смотря на счетчик.

— Зачем ваша сестра дала мне это? — Аврора хотела снять амулет.

— Не снимайте его никогда, пока он не даст вам знать, — он деликатно остановил ее, прижав цветок к груди. У него были горячие пальцы, ей понравилось, и она прижала его ладонь.

— Что внутри меня?

— Я не смогу это объяснить. В вашей культуре это принято называть до сих пор духами, но это очень поверхностное определение. Человеческому мозгу так проще понять и принять его власть и влияние, — он убрал руку и дал ей бутылку с простой водой.

Аврора выпила ее залпом и откинулась в кресле, закрыв глаза. Это существо, пускай дух, неважно, оно шевелилось в ней, подавленное и запертое, но и вырвать его оттуда она не могла. Откуда-то она это знала, как знала, что хочет сделать. Она пока не видела как, не думала о том, получится ли это, но знала, что попробует. Страха не было, какая-то часть ее умерла, ее стерли, размололи в пыль и рассеяли.

— Лана никому ничего не дает просто так. Она видит вас, знает вас и помогает, но она ничего не сможет сделать за вас. Не потому, что не может, а потому, что не должна.

— Иначе нарушит правила игры?

— Можно и так сказать. Вы, люди, все упрощаете, но вам так легче понять, — он дал ей вторую бутылку, она пила медленно, но выпила все.

— А для нас это не игра. Получается, что мы фишки или пешки? Я о себе думала лучше, — она улыбнулась, повернувшись к нему.

— По вашей логике мы тоже фигуры в этой игре, просто более старшие.

— Слоны?

— Скорее кони, — улыбнулся он. — Не можем делать прямые ходы.

— Ха-ха, забавно, — усмехнулась Аврора. — Вы же знаете, что я хочу сделать, верно? Вы же и Лана одно целое, так?

— Одно целое, — Виктор Ким задумался и кивнул. — У вас получится, если вы этого захотите, но не то, о чем вы сейчас думаете. Придет время, и вы все поймете сами, поэтому Лана и дала вам амулет.

— Вы дали, вы же одно целое.

— Не совсем так, я был против, но Лана так решила, — он погладил ее по руке. — Не думайте об этом. Как не дано нам понять жизнь богов, так вам не дано понять нас — Это знание уничтожит мир.

— Знания умножают скорбь, — загробным голосом произнесла Аврора.

— Верно. За многие тысячелетия люди смогли это выразить в простых пословицах и религиозных догматах.

— Тогда почему нам разрешается заниматься наукой? Вдруг узнаем неположенное, тогда миру хана!

— Потому, что и вы, и мы обладаем правом познания мира. Пока удается сохранить гармонию.

— А это, ну то, что внутри меня, хочет разрушить гармонию? Но тогда же и они исчезнут?

— Не совсем так. Как появляется новая жизнь после пожара, так и мир обретет новую гармонию и, возможно, уже без нас и вас. Никто не знает.

Аврора не сразу поняла, что они едут. Знакомые с детства картины, замиравшие ночью, когда старый город можно было услышать, почувствовать, кололи глаза. Она смотрела на огромные постеры с лицами мертвых офицеров и солдат, на вновь появившиеся растяжки с откровенно националистическими лозунгами. В глазах было черно, и золото на куполе новодела чернело ликующим богатством, перемешанным с неутоленной жаждой власти.

— Что вы напеваете? — Виктор уходил на набережную, чтобы проехать по Моховой.

— Да так, ничего. Просто вспомнилась одна песня, я ее часто включала перед уходом на работу, — она сардонически улыбнулась. — Там были такие слова: «Страшно думать, страшно жить» и еще «С нами Бог, кругом враги!». Никак не могу отделаться от нее, в голове кричит детский хор демонов.

— Жить всегда страшно, а думать еще страшнее. Вы многое поняли сами, я вижу это в вас. Удивительно, но вы в это не верите.

— Моя вера во что-то не имеет значения, в первую очередь для меня. Я знаю, что это есть, а вот мой мозг не хочет этого признавать и хватается за заученные с детства аксиомы. Бога нет, а если и есть, то ему на нас плевать — с этим мой мозг не спорит, но вот с остальным. Сейчас мне кажется, что ничего и не было, но тело не даст соврать, и внутри меня что-то живет — я это чувствую.

— Не живет, для него понятие жизни, которое вы вкладываете в слово жизнь, не подходит. Оно в вас существует.

— Оно и без меня будет существовать. Я сосуд или механизм?

— И то, и другое. То, что существует в вас, гораздо ближе к понятию надстройки в компьютерной программе, которая получила верхний уровень управления.

— О, вот так понятнее. Сергей меня научил понимать этот язык. Но оно во мне, но верхний уровень у меня, или я не так поняла себя?

— Пока да, но многое зависит от вашей воли. Амулет, который вам дала Лана, поможет вам, но он лишь усилитель импульса вашей воли. Если переводить эту сложную систему на язык машин, то вы первичный генератор импульсов, и от вас зависит ваша жизнь. Подчинение внешней или внутренней надстройке упрощает жизнь, думаю, что это понятно.

— Под внешней надстройкой вы понимаете телевидение и каналы на ютубе и телеграмме?

— Да, все методы аудиовизуального программирования. Большинство людей не ищет трудности для себя, а с радостью принимает самый простой и понятный путь.

— Самая короткая дорога — дорога к дому.

— Эту пословицу можно воспринимать по-разному. Дом понятен, стабилен и надежен, но как дети, вырастая, бегут из дому, не желая подчиняться ему, строят свой, для себя и других, так и человек не должен стремиться запирать себя, пускай так и проще жить Человеку была дана воля и разум, насмешка богов.

— Почему насмешка?

— Потому что у овец не должно быть своей воли. Надеюсь, я вас не обидел.

— Вовсе нет, я и сама так людей называю, а сама я овца довольно паршивая, шерсти с меня не сострижешь.

— Вот в этом вы ошибаетесь, просто шерсть с вас состригают другого рода. В высшем мире все так же, как и у вас, у людей: кто-то правит и владеет всем, кто-то управляет и работает на высший уровень, и далее по пищевой пирамиде вниз.

— Вы хотите сказать, что мы для богов сельскохозяйственный скот? — она зажмурилась от внезапной вспышки, будто бы кто-то взорвал перед носом световую гранату. Она вжалась в кресло и зажмурилась, что было сил. Свет давил на глаза и обжигал лицо, но смотреть на него было невообразимо страшно.

— Не совсем так — вы скот для среднего уровня, а богам нужна чистая энергия. Люди генераторы первичной энергии, которая должна переродиться в чистую. Ваши теологи называют ее силой или могуществом Бога, не в состоянии понять истинного смысла этой энергии, — голос Виктора звучал издалека, на уши давила холодная вода, не дававшая дышать, обжигавшая солью вскрывшуюся кожу на лице.

Аврора чувствовала, что с нее сдирают кожу. И это было не так больно, как она ожидала. Дотронуться, проверить, ощупать себя она не решалась, зависнув в этом состоянии, вздрагивая каждый раз, когда кто-то или что-то лоскут за лоскутом снимает с нее кожу, бережно, не делая лишних движений. Она спросила про себя, рот застыл, скрепленный страхом и глухим давлением: «Эта энергия и есть Бог?» Ответа она не услышала, что-то коснулось ее разума, нечто внутри вскипело, бросилось в атаку, но завыло от боли, Аврора отчетливо слышала внутри себя эту боль.

— Девушка, девушка! Просыпайтесь, приехали, — таксист вежливо толкал Аврору на заднем сиденье. Он прикрыл ее пледом, заметив, что пассажирка задремала. Всю дорогу до больницы он ехал аккуратно, не мешая ей спать.

Аврора с трудом села и замотала головой. Ощущение сорванной кожи не покидало ее, но все было на месте. Она ощупала себя и нахмурилась.

— Приехали, — таксист показал на проходную больницы. — Я не могу тут долго стоять.

— Да-да, конечно, — она достала телефон из сумочки и оплатила поездку.

Когда такси уехало, она перешла на другую сторону и скрылась во дворах. Найдя лавку, Аврора села и напряженно рассматривала окружающий мир, будто бы видела его в первый раз. Нечто внутри выло, царапалось, но ей было все равно. Этот свет, такой яркий и мощный — он был внутри нее! Она полезла за сигаретами и, забыв про зажигалку, прикурила от указательного пальца. Докуривая третью сигарету, она все смотрела на указательный палец, зажигая и гася невидимое пламя.

— Алло! Алло-алло! — нервно сказала она в телефон, ответив на вызов не глядя. — А, Игорь Николаевич… сейчас не могу, надо все обдумать и пережить… на работе, надо закрыть отчеты и вечерний обход… а что с ним? … Я приеду… я сказала, что приеду, пришлите адрес и пусть только не пустят! … Я не кричу! Точнее не на вас! … Я и так на препаратах — не работают больше!

44. Похмелье

Ничего нового. Все тот же жесткий свет, блестящие полы и стены, давящие на глаза новизной ремонта, успевшие запылиться подвесные потолки с назойливым миганием датчиков дыма, молчащая приточная вентиляция и наглухо закрытые окна. Одна и та же компоновка, проекты под копирку, не спасали жалкие вариации цветовых гамм и ламинированные плакаты с важной, но бессмысленной информацией. Взгляд редко останавливался на них, как редко и без интереса смотрят на стандартные интерьерные решения, повторяющиеся и сливающиеся с бездной быта, втягивающей в себя все жизненные силы и стремления человека, оставляя от него сжатую и неудовлетворенную функциональную оболочку, жалкого биоробота с депрессией и стандартным набором комплексов. Аврора не раз наблюдала, как люди теряются в больничных стенах, как сливаются с фоном, набрасываясь друг на друга по ничтожным поводам, но в основном покорные и молчаливые. Она всегда была по другую сторону ожидания и теперь, очутившись на низкой позиции, развлекала себя самооценкой, выискивая схожие черты со своими пациентами и их родными.

После вечернего обхода Аврора поехала в госпиталь к Егору. Его успели прооперировать, Егор пережил клиническую смерть. По словам Игоря Николаевича, он успел переговорить с фельдшером скорой, заменяющим врача, что-то буквально вытолкнуло его обратно в жизнь. Если бы она сама не пережила вторжение черного духа в свое тело, Аврора бы точно в уме прикинула список препаратов, которые следовало прописать всей бригаде скорой. Но она пережила это и ощущала, как нечто ворочается в ней, ему неуютно и тяжко. Она должна его увидеть, сегодня же, пускай врачи и запретили. Она ждала решения, вытребовав у следователя допуск. Игорь Николаевич не стал долго спорить и ехал в госпиталь, она наотрез отказалась рассказывать по телефону все, что пережила в главном штабе «Правой воли». К ней несколько раз подходил заведующий отделением, читал долгие лекции, настаивая, что она, как врач, должна понимать необходимость покоя тяжелобольного. Аврора слушала внимательно и без привычной снисходительной улыбки, с которой она неизменно находилась среди идиотов, настаивала на своем. И никто, никто из этих доброжелателей, что заведующий, что дежурный хирург и еще кто-то, она перестала запоминать, они ходили к ней табунами, не отвечали на простой вопрос: «Характер побоев говорит о том, что его хотели забить до смерти?». Все сникали и сливались. Определенно он что-то нашел, поэтому его и забили, всех остальных спецназ забрал в контору. Получилось, что Егор единственный, кто остался на свободе — живой и свободный полутруп.

В ее отделении регулярно привозили женщин и мужчин разного возраста, причем контингент стремительно молодел. Больные получали команду свыше и следовали по утвержденному на небесах маршруту. Раньше в таком состоянии привозили бабулек, редко дедов, но в последнее время Аврора получала буйных представителей своего поколения, бросавших все и в чем были, одетых в H&M с севшими айфонами, бредущие в глубь страны или устраивавшие сидячие забастовки или стояния в самых неожиданных местах. Раньше она не придавала этому значения, принимая болезнь как есть, препаратами и терапией подавляя внешний сигнал, возвращая человека в условно нормальное состояние. После лечения их выписывали годными к жизни, но нормальными этих не ко времени постаревших людей с потухшим взглядом Аврора бы не назвала. Как бы это не звучало жестоко и цинично, но лучшим исходом для них была бы смерть, чем жизнь под постоянной опекой родных и близких, неспособность к сложному труду и глубокая апатия на депрессивном фундаменте, победить которую не способны никакие препараты. Лекарства превращали их тела в тепличные овощи, и сигнал свыше уходил сам, верно оценивая потенциал исполнительного тела.

Она ощущала такой сигнал на себе или в себе, Аврора точно не могла понять. Но сигнал был, дрожал внутри нее, если и давил, то самую малость. Она знала, что должна сегодня увидеть Егора, зачем и почему нельзя позже она не знала и не думала об этом. Сидя в безликом коридоре под жестким светом ламп, она пересмотрела отношение к больным, в себе, ко всему, что до сегодняшнего дня казалось таким понятным и простым. А день-то закончился, часовая стрелка белых часов перешла две преграды, равнодушно отмечая два часа ночи. Завибрировал телефон. Аврора не сразу поняла, что этот звук доносится из ее сумки. Интересный звук, от которого идет легкая вибрация на дерматин кушетки, не касаясь ее. Аврора вдруг поняла, что тело стало совершенно нечувствительным, она несколько раз больно ущипнула себя, в последний раз до крови, но боли не почувствовала.

— Ну, наконец-то! — Настя была очень раздражена и возмущена, наверное, она выглядела очень смешно в этот момент. — Я тебе звоню-звоню, а она спит!

— Привет, Веснушка. Я не сплю, я в коматозе. А ты чего не спишь?

— Какой сон, у меня самая работа до пяти, потом посплю до обеда. Ладно, я Лешу попросила проверить. Вот. Даже не знаю, прислать тебе массив или так сказать, что вышло?

— Скажи так, смотреть все равно ничего не буду.

— Короче, я выделила теневое лицо из видео, ну, где тренера Юли убивают. Раскадрировала и сама увидела, странно, что мы раньше это не замечали. Я отправила матрицу Леше, а он наложил ее на всех лидеров этого движения — совпадение 97,95 %! У лидера так все 100 %, никак не могу запомнить ее имя и лицо.

— У нее нет лица, поэтому и не можешь запомнить.

— Но это еще не все. Я наложила эту морду на того урода, что Сабину с Алисой заманил, и на других, ну тех, что мне Игорь Николаевич прислал. Там много всякого народа, проходят как свидетели.

— У него свидетели часто становятся обвиняемыми, — усмехнулась Аврора.

— Так и есть! Нашли совпадения. Фотки так себе, поэтому не более 42 %, но это повод проверить.

— Присылай это все Игорю Николаевичу, а я ему объясню, откуда это взялось.

— Хорошо, скоро отправлю. Слушай, а ты как? Звучишь хреново, будто тебя танком размазали.

— Размазали, но не переживай. Я же терминатор из жидкой стали, скоро соберусь.

— Я так и думала, что тебе не надо было туда ходить, — Настя замолчала, Аврора представила, что она по привычке закусила нижнюю губу, Настя всегда так делала, когда волновалась. — Хочешь, приезжай ко мне. У меня осталась бутылка вискаря, ополовиним, тебе не помешает.

— Спасибо, не откажусь. С меня пицца, пойдет?

— Две, одной мало.

— Две, ну ты смешная. Две — это только для меня. Я наберу, как освобожусь.

Игорь Николаевич стоял напротив и внимательно слушал разговор. Он и не пытался делать вид, что не подслушивает. Аврора вздрогнула, не ожидая его увидеть.

— Итак, Настя и Алексей что-то накопали. Это хорошо, но говорить будем не здесь, — он протянул ей халат, Аврора поспешно встала и оделась.

У входа в палату стоял недовольный заведующий, так и не ушедший домой. Он буркнул, что на него давят со всех ведомств, и что толку все равно не будет, пациент под препаратами и ничего не поймет, даже если они будут орать ему в ухо. Аврора сжала его плечи и пристально посмотрела в глаза. Заведующий, молодящийся, с легкой сединой и истощением городского марафонца, застыл, будто бы его загипнотизировали. Игорю Николаевичу показалось, что из ушей стареющего ловеласа пошел пар, но что не привидится к трем часам ночи, так и черта увидишь, а есть он или нет неважно, важно то, что ты будешь делать после этой встречи.

Опер лежал один в четырехместной палате, забинтованный и облепленный датчиками. Дышал он самостоятельно, и привычных вздохов ИВЛ не было слышно. Игорь Николаевич жестом показал Авроре сесть и молчать. Он ходил по палате, держа в руках допотопный прибор, направляя толстую антенну в углы и под кровати.

— Так, все чисто. Можем спокойно поговорить, никто за нами не следит, — он сел, а Аврора покосилась на недвусмысленно свисавшую из правого угла камеру. — Камеры есть, датчиков тоже полно, но они не подключены. Ремонт, никогда до конца доделать не могут. Разгильдяйство и бюрократия — наши верные друзья, а иначе было бы совсем туго. Что нашла Настя?

— Она вам пришлет. Я попросила ее выделить тень из видео, где охранник убивает Олега Николаевича, и наложить это на всех бонз «Правой воли». Она наложила матрицу и на те фотографии, что вы ей присылали по региональным эпизодам.

— И все совпало? — спросил он, но вопрос прозвучал скорее как утверждение.

— Совпало, — она закрыла глаза. — Я вот подумала и сопоставила, а ведь у нас тоже всплеск эти полтора года. Очень много ходоков поступало.

— Ходоки — это те, кто уходят из дома за синей птицей?

— Ага, похоже. Все один к одному.

— Ты плохо выглядишь.

— Я и чувствую себя отвратительно. Я не знаю, что они со мной сделали, но меня словно выпотрошили.

— Выпотрошили и вставили внутрь что-то инородное, живое и неживое нечто, — закончил он за нее. — Ты говоришь так же, как другие девушки. Определенно назвать это массовым психозом нельзя, вы слишком далеки по времени. А ты не придумала это себе?

— Я это проверила, — Аврора долго смотрела ему в глаза и подняла вверх указательный палец левой руки. — Смотрите.

Следователь сначала не поверил, встал и подошел ближе, чтобы лучше рассмотреть. Из пальца Авроры лилось пламя, уходя яркой вспышкой к потолку. Он поднес руку к нему и одернул, жгло по-настоящему. Сев обратно к металлическому столу, он кивнул, что довольно. Игорь Николаевич медленно писал в планшете, часто останавливаясь, чтобы обдумать. Авроре было интересно и не очень, что он там пишет. Она устала, не понимая, что здесь делает.

— За что они его так? Они с ними заодно? — она взяла руку опера, с содроганием смотря на искалеченного мужчину, пускай и некрасивого, грубого, непохожего на тех, с кем она привыкла проводить ночи.

— Что ты делаешь? — Игорь Николаевич оторвался от планшета, со страхом и удивлением смотря на Аврору.

— Я не знаю, — всхлипнула Аврора, не в силах оторвать руки от Егора и утереть слезы.

С ней происходило что-то странное, жуткое и прекрасное одновременно. Она отдавала всю себя, но оставаясь собой, открываясь перед ним, обнажая все сокровенные чувства и страхи. По рукам из сердца текло пламя в Егора. Он принимал его в себя, в палате стало невыносимо светло, а монитор на мгновение замер на месте, не двигая графики. Внезапно он открыл глаза и посмотрел на нее.

— Это сделаю я, — просипел он и закрыл глаза.

— Что он сделает? — переспросил следователь и невольно вскрикнул.

Из Авроры полилась черная ткань, липкая и вязкая, и в то же время невесомая, нематериальная. Она открыла свою ненависть, глубокую и черную, открыла свою боль и самоуничтожение за бессилие. Он забирал ее в себя, вместе с тем, что вложили в нее. Это нечто сопротивлялось, но Егор, или то, что стало им, было сильнее, как вихревой насос всасывая со дна бочки иловый осадок, разбивая его в пыль, забирая в себя до конца, до самой малой песчинки

Аврора увидела, нет, почувствовала его ненависть — к тем, кто убивает, кто уничтожает, кто допускает и позволяет, кто молчит, кто принимает и боится, жалеет себя, готовый поступиться другой жизнью ради своей. Ненависть клокотала в нем, перерабатывая, перебарывая это нечто, подчиняя его себе, наполняя тело силой и мощью многотонной бомбы. И в этой черной ненависти светились ярко мертвые девушки и парни, дети, старики и животные, тела которых он находил, дела которых он расследовал. Для каждого из них у него было свое место, свой алтарь, питавший его энергией ненависти, энергией справедливости, делая безжалостной машиной. Ничего нельзя забыть, никого нельзя простить.

Аврора очнулась, осторожно шевелясь на чужой кровати. Это точно не больница, комната вроде знакомая, и откуда-то доносится запах свежесваренного кофе. А главное то, что у нее невыносимо болит голова и тошнит просто адски. Аврора села на кровать, вроде чистая, пускай и в одном белье, и попробовала встать. Ноги подкосились, и она рухнула, хрипло хохоча.

— О, проснулась! Ты чего ржешь? — Настя стояла на пороге в фартуке и футболке, судя по всему мужской, ставшей сносным домашним платьем.

— Я человек! Я человек! — смеялась Аврора.

— Да? А это ты как определила? — с сомнением спросила Настя.

— У меня жуткое похмелье! — Аврора села и победно посмотрела на Настю. — Отвратительно выгляжу, да?

— Да нет, ночью была хуже. Сейчас помятая, а так ничего, ожила.

— А что вчера было?

— Потом расскажу. Иди в сортир и на кухню, — приказала Настя.

Аврора послушно отправилась в туалет. Квартиру она узнала, здесь жили Сергей и товарищи, теперь Настя одна осталась. А спала она в комнате Сергея, а он, видимо, ночует у старушки Мэй. Аврора ехидно улыбнулась, ловя свой бесстыжий взгляд в зеркале в ванной. Она пришла в себя, и внутри ничего нет, будто бы и не было вчерашнего дня и ночи, но это было — амулет в виде цветка спокойно висит на шее. Красивый, ей идет такой цвет.

— На, поможет, — Настя поставила перед ней стакан и литровую бутылку тана.

— А, кисломолочный физраствор, — она стала пить прямо из бутылки, быстро выпив все. — Еще есть?

— Есть, а почему физраствор?

— Соленый. Сергей приучил меня к этому напитку. Сначала заставил кумыс пить, но это совсем не мое.

— А мне нравится, после него мозги на место встают.

— Тогда правильное место для жизни выбрали. Как там Алексей в Техасе?

— Нормально, скучно ему там. Я как хвосты сдам, переведусь на заочку и уеду к нему. Ладно, пей чай, — она налила Авроре большую кружку, сразу кинув в нее столовую ложку сахара. Аврора посолила и стала медленно пить. — Тебя вчера Игорь Николаевич привез. Пиццу ты не купила, но без претензии. Ты бы себя видела, я думала, помрешь, а нет, схватила бутылку и давай пить. Я даже отобрала ее у тебя, пока пельмени варила, а то бы ты вообще в аут вылетела.

— Так я и вылетела. А Игорь Николаевич с нами пил Он ничего не рассказывал?

— Он за рулем был. Не рассказывал, но выглядел не лучше тебя. Вы как два привидения приперлись ночью. Лучше не рассказывай, а то я до сих пор боюсь твоего взгляда.

— Я никогда и никому ничего не расскажу. А сейчас нормальный взгляд?

— Нормальный, такой же противный и вредный, как обычно.

— Тогда все норм, — Аврора блаженно потянулась и посмотрела на часы над холодильником. — А смену-то я пропустила.

— Неа, тебя Игорь Николаевич отмазал, еще вчера с твоим руководством договорился, что ты нужна на следственных экспериментах. Он сказал, чтобы ты дома сидела, приказал мне тебя не выпускать.

— Я никуда и не пойду. Вот бы еще помыться, а я смену белья не взяла.

— Забей, в машинку закинешь. Я тебе футболку дам Серегину, они здесь самые чистые и целые, — хмыкнула Настя. — А в целом они довольно чистоплотные свиньи.

— Лучше быть свиньей, чем человеком, — Аврора посмотрела в окно. — А пельмени есть еще?

— Есть, тут их целая морозилка. Есть еще хинкали.

— Свари всю пачку, я мыться, — Аврора резко встала и мир закачало.

— Ты аккуратнее, а то весь дизайнерский ремонт уничтожишь! — засмеялась Настя.

— Это еще кто кого, — хмыкнула Аврора и, пошатываясь, ушла в ванную

Сергей поселился на работе, забрался в раковину, как рак-отшельник. Он шутил над собой, пытаясь шутками сбить нараставшую социофобию. Мэй молчала, грустно смотря ему в глаза. Она понимала его чувства, ей самой хотелось заползти куда-нибудь, чтобы о ней все забыли. Он приходил вечером перед ужином, когда все назначения выполнены, и больной остается самому себе до вечерних колес. Они почти не разговаривали, гуляя по подобию сквера, подолгу стоя у какого-нибудь чахлого деревца, так напоминавшего их. Природа угасала, и они гасли, чувствуя, как пустота внутри занимает все больше, не оставляя ничего. Наверное, так и должно было быть, Аврора объясняла, что лучше все выбросить из себя, а потом не прозевать момент и заполнить свой мир тем, чем действительно хочется.

Мэй рассказывала о делах в ресторане, Камиль все держал в руках, выдергивая ее из полудремы в полдень на часовое собрание с бухгалтером по зуму. Как бы ни противилась работе, она в душе радовалась, сохраняя в себе чувство жизни. Вопросов было много, ничего из пальца не высасывали ради нее. Сергей слушал и улыбался, видя, как оживает Мэй, как начинают блестеть ее глаза, и как она гаснет, когда больше сказать нечего. О своей работе он молчал, особенно о ночной, когда, пользуясь мощностями рабочего сервера и суперкомпьютера в институте, обрабатывал результаты запросов Насти, выискивая в бездонной пропасти информационной шелухи верные нити. Робот учился вместе с ним, и шелухи становилось меньше, но без человека программа никогда бы не справилась, неспособная отличить шутки и откровенный гон теорий заговоров от гипотез и смелых предположений, но основанных на подтвержденных фактах. Он спешил в больницу к Мэй, и его уже пускали без пропуска, называя мужем, не проверяя документов. Мэй тихо посмеивалась над этим, рассуждая о том, что это пройдет, как только они придут в себя. Он сначала злился, но вскоре понял, что это у нее нервное. Прошлый Сергей, любитель «молодого мяса», как подкалывала Аврора, кончился. Он повзрослел, окончательно, и первой перемену в нем заметила Аврора, быстро и почти безошибочно оценивая состояние любого человека. О Мэй она говорила просто, что она на дне, но жизнь заставит всплыть наверх, живой или мертвой.

В конторе тихо, жужжат кулеры серверов и рабочих станций, серверная рядом за стеклянными стенами, сквозь щели просачивается холодный воздух от огромного кондиционера. Сергей любит зайти за стекло, постоять на холоде, так легче думается. Серверные стойки больше напоминают людей, каждая со своим характером, проблемами и капризами. Он любит наводить здесь порядок, следит, чтобы конденсат не залил пол, как было раньше, сам моет пол и вытирает стойки, не допуская ленивую уборщицу. Здесь вся его жизнь, все его разработки и прямая связь с институтом, расположенном в соседнем корпусе, с их роботом, которого они внедрили в свободный кластер суперкомпьютера. Работать рядом с институтом и удобно и не очень, ведь тебя всегда могут найти, вызвать на разговор. Магистратура заканчивалась, идти дальше он не хотел, не видя смысла в псевдонаучной работе, тем более он не видел себя в качестве преподавателя, первокурсниц можно подцепить и так.

Что-то выходило, теряясь в смутных очертаниях, но и без подсказки искусственного интеллекта он видел, что их объемная фигура неточная. Они упустили один момент, — не определили вектор, куда стремится этот зловещий цветок. Чем дольше он смотрел на этот знак, проекция которого стала символом националистического движения «Правая воля», тем отчетливее видел цветок. Зная привычки разработчиков, фирма устроила комнату отдыха, где стояли две двуспальные кровати и большой холодильник с микроволновкой. В холодильнике всегда была вода и газировка, а морозилка забита разными полуфабрикатами, которые надо было только разогреть, не забыв снять упаковку, даже тарелок не надо было.

Микроволновка грела гуляш с картофельным пюре, а он лежал на верхнем этаже, пытаясь думать о Мэй. Начинало получаться, рабочие вопросы и этот дрянной цветок отступали, тускнели. Запахло едой, он вспомнил о ресторане Мэй и очнулся, за долю секунды до звонка печки. Все зря, цветок победил, и он знал, что они упустили. Хотелось тут же броситься к компьютеру, дурацкая привычка, от которой трудно избавиться. Еда показалась ему безвкусной, даже после того, как от перца все стало черным. И свет потускнел, будто бы просело электричество. Съев все через силу, он убрался и заглянул в серверную, но на стабилизаторах и ИБП напряжение было по верхней границе нормы, все гудело и электризовалось как следует, но в помещении становилось все темнее.

В коридоре послышались торопливые шаги, он расслышал голоса, один из которых был женский. Застучали каблуки, и все стихло. Сергей взглянул на часы 00:37.За дверью кто-то был, нарочито громко булькал смартфон. Он сел за стол и открыл модель трехмерного уродца. Линии больно ударили в глаза, за каждой точкой, в каждой линии он видел смерть, физической болью отдававшейся в истрепанном сердце. Он писал код, не задумываясь, спеша. Свет мигал уже открыто, щелкали в серверной стабилизаторы, запищал на пару секунд ИБП.

Получилось, как он и увидел в комнате отдыха после пробуждения. Его мозг сработал быстрее, а робот подтвердил догадку. Линии уродливого трехмерного цветка сводились по простой формуле в одну точку, превращаясь в кровавый вектор. Программа сама выбрала этот цвет, пульсирующий багровый кинжал, воткнутый в живое тело страны. Робот работал, в левом окне прописывая логику вычисления, бесконечную последовательность цифр и букв на черном фоне. Сергей не следил за этим, он ждал результат, когда программа точно укажет место на карте, просчитает координаты.

Все произошло за секунды. Результат программа тут же отправила по электронке всем сразу, свет потух, а ИБП вырубило из-за скачка. Первая мысль была, что он был прав, и надо было ставить двойного преобразования, но мозг отбросил все лишнее, включив команду бегства. В коридоре толпились, подбирая магнитные ключи, как жаль, что они так и не поставили засов или аналоговый замок без выкрутасов. Сергей собрал вещи и вышел через черный ход, так они называли отдельный вход в кабинет гендира, карточки на вход не работали, но кнопка выхода была. Перед уходом он стукнул по аварийной кнопке, вызывая вневедомственную охрану.

В здании что-то происходило, он шел по пустым коридорам и слышал, как на этажах выше топают тяжелые ботинки. Он их опередил, спустившись по пожарному выходу на первый этаж, осталось добежать до выхода, а дальше к жилым кварталам, где можно затеряться, переждать. Древнее животное, спящее внутри цивилизованного человека, проснулось, лучше запуганного и перегруженного размышлениями и сомнениями неокортекса справляясь со страхом. Он побежал, слыша, как бегут за ним. У самого выхода стоял охранник. Первое, что заметил в нем Сергей, был значок движения «Правая воля», который он гордо носил на груди. Охранник ничего не сказал, лицо его почернело, свет померк, и Сергей увидел то же самое, что видел тогда в бомбоубежище, то, что бесстрашно победила Мэй. Но ее здесь не было.

Огромная сила толкнула его в стену, и Сергей на несколько секунд отключился. Сквозь шум в голове он услышал, как захрустели кости от ударов, и тяжелое тело рухнуло на пол. За ним второе и третье. Хруст костей был настолько отвратителен, что Сергея едва не вырвало. Кто-то поднял его и встряхнул, как мешок.

— Беги за мной, не отставай! — услышал он команду. Голос твердый и уверенный, с немного распевным акцентом.

Он побежал за черной фигурой через парковку, минуя затихшие учебные корпуса прямо в жилую застройку, куда он и хотел драпать. Сначала возле уха засвистело, и лишь потом он понял, что слышит выстрелы. В них стреляли, ревело несколько машин, шум в голове и копившаяся кровь во рту мешала слышать и понимать. Он бежал, сплевывая на ходу, пока не потерял ведущего. Остановившись, Сергей спрятался в тени старого дома. Стало холодно, и страшно болела голова.

Открылась дверь подъезда, он сильнее вжался в нишу, не в силах бежать. Женская рука повела его в дом, он смутно помнил ее, точнее запах и фигуру, уж фигуру женщины, увиденной хотя бы один раз, он перепутать бы не смог.

— Придется подняться по лестнице, здесь нет лифта, — сказала женщина, с легким ехидством и насмешкой смотря на него.

— Справлюсь, — он сглотнул. — Лана, здравствуйте. Я вас узнал. Это вы меня отбили?

— И да, и нет. Это сделал Виктор, он сейчас занят, заметает следы, как заяц, — она засмеялась. — Не морочьте себе голову, принимайте все так, как оно есть. Так вам будет проще все это пережить.

— Я это уже понял, — кивнул Сергей и стал подниматься за ней. Каждый шаг отдавался болью в голове, затылок был мокрый, но он боялся до него дотрагиваться, спину ломило так, что трудно было дышать.

Они вошли в квартиру на пятом этаже, дальше только чердак. Кирпичная пятиэтажка выглядела также строго, как ее ровесница в каком-нибудь общественном месте, недовольно скрипя и охая неизвестно чем. В квартире было тепло и просто, без бабушкиного ремонта, с функциональной мебелью из сбежавшей ИКЕИ и простых обоев. Ламинат еще не скрипел под ногами, все выглядело вполне новым. Лана отвела Сергея в ванную и жестом заставила раздеться по пояс. Она промыла рану на голове, долго пальпировала его спину, найдя все болевые точки, но после ее издевательств стало гораздо легче.

— Жить будешь. Ты, наверное, думал, что я прошепчу заклинание и мигом исцелю тебя? Такое бывает только в сказках или глупых книжках, а мы не в сказке, — глаза Ланы вспыхнули холодным огнем. Если бы не этот огонь, она бы была очень красивой, но в нем Лана вызывала страх.

Лана улыбнулась и ушла на кухню, где был еще кто-то. Сергей оделся и умылся, хорошо его приложили, даже синяки под глазами появились, и вообще он был похож на побитую собаку.

— Здравствуйте, Сергей, — на кухне его встретил Александр, отец Ильи. Из-за стола встал другой мужчина, высокий и очень худой старик с внимательными глазами. — Лана нам сказала, что приведет вас. Знакомьтесь, наш большой друг, Владимир Константинович, вы с ним знакомы по переписке.

Сергей поздоровался и пожал им руки. Эксперт по всякой чертовщине, как называла этого ученого Настя, доброжелательно похлопал его по плечу, приглашая сесть рядом с ним.

— Не беспокойтесь, нас здесь никто не найдет. Это моя квартира, досталась по наследству. Мы ее приготовили для Ильи, но вышло по-другому, — Александр вздохнул и покачал головой, не желая слушать сочувственные фразы. — Я сам нашел Лану, конечно же, мне в этом помог Владимир Константинович.

Сергей сел и тут же вскочил, вспомнив про сумку и планшет, где было все, что он нашел. Лана остановила его и усадила на место. Она, как добрая хозяйка, налила ему густой черный чай, погладив по голове, как ребенка.

— Не торопитесь, Лана позвала нас, зная, что вы найдете, — сказал Владимир Константинович. — Об этом знают и они, но это уже неважно. Открыто действовать они не будут, а данные так и так утекли. Забавно, столько лет изучать мифы и страхи древних, и под конец жизни узнать их по-настоящему. Мне, как человеку, очень страшно, а как ученый я ликую.

— Я понимаю вас, — Сергей медленно пил обжигающий крепкий чай. — Мне кажется, я нашел точку выхода.

— Выход слишком простое определение, — покачала головой Лана. Она сидела напротив Сергея, и он заметил, что на ней другое платье, темно-коричневое из тонкой шерсти. Она улыбнулась, заметив его интерес.

— Лана, какая ваша роль с Виктором — вы миротворцы? — напрямую спросил Сергей, мучавший его вопрос, сформировавшийся в четкую конструкцию только сейчас.

— Нет, скорее что-то вроде балансира, но слишком слабого, чтобы предотвратить или остановить. Мы можем подсказать и направить, но дальше ваша воля и ваша жизнь.

Сергей кивнул и ушел за сумкой. Открыв на планшете карту, где горела яркая кровавая точка, он передал его Владимиру Константиновичу. Лана даже не взглянула на экран, продолжая загадочно улыбаться Сергею.

— Саша, посмотри ты. Никак не могу вспомнить, а ты больше силен в истории XX века, — Владимир Константинович пододвинул планшет к бледному Александру, смотревшему отрешенным взглядом в пустую кружку.

— А, понятно. Это место известное — кладбище танков в Красноярском крае. Там складировали танки, которые оказались никому не нужны после развала СССР, — объяснил он. — И кому понадобился этот металлолом? Его дороже вывезти, чем переплавить. Там все мертвое.

— Не совсем так, — Лана встала и налила всем чай, кроме себя. Сев за стол, она поводила пальцем по экрану, будто бы поглаживая змею. — То, что вы считаете мертвым, наполнено энергией, которую создали ваши соотечественники. Дело не в том, что вещи обладают энергетикой, люди придумали этот миф сами для себя. В этом месте заложена энергия иного рода, уходящая за пределы вашего мира. И то, что мертво в вашем мире, в оборотной стороне наполнено силой и энергией.

— И это будет эпицентр выхода этой энергии? — спросил Сергей, залпом осушив кружку с горячим чаем.

— Да, и произойдет перерождение или трансформация, выбирайте термин на ваш вкус, — Лана взяла планшет и полистала документы. — В этом месте вы найдете своих друзей, если они выживут в битве.

— То есть будет еще и битва? — хрипло спросил Сергей.

— Конечно! Битва неизбежна! Столкновение миров и цивилизаций — все как в древние времена! Ужасно и удивительно! — возбужденно сказал Владимир Константинович. — Наш мир может не выдержать этого столкновения!

— Не понимаю, кто с кем будет биться, — замотал головой Сергей. — И причем здесь Максим и девчонки?

— Битва начнется здесь, в этом городе, но исход ее решится там, но с другой стороны. Осталось недолго ждать. Владимир Константинович лучше меня сможет все объяснить, хотя, — Лана ехидно посмотрела на возбужденного ученого, — он во многом заблуждается. И все же он ближе к истине, чем кто-либо.

— Ничего не понимаю, я совсем запутался. Я чувствую себя как с похмелья, не могу ничего понять, — сказал Сергей. Лана подвинула к нему тарелку с пряниками.

— А может и не стоит это понимать? — Александр пожал его руку, по-доброму улыбнувшись. — Вот я узнал, что они сделали с моим сыном, и нашел Лану. Потом позвал Володю, и они мне объяснили то, что важно для меня. Илья жив, пускай и не с нами, пускай мы его больше никогда не увидим, а он о нас и не вспомнит. Все это не важно — он жив и, надеюсь, найдет свое счастье. Жена ищет ответ в церкви, но там не дают ответов. Я не хочу всего знать и не потому, что боюсь. Мы люди слишком слабые, слишком простые, чтобы вместить в себя все эти знания, поэтому надо выбрать то, что важно именно для тебя. Володя тебе расскажет всю космогонию, Лана будет смеяться, но ты не обращай внимания, она всегда смеется над нами. Мы же как дети малые, которые рассуждают о взрослых вещах.

— Ну, нет, не согласен! — возразил Владимир Константинович, намереваясь начать спор, но Лана, смеясь, сжала его руку, останавливая.

— Так что нам делать? — Сергей пристально посмотрел на Лану.

— Ты все сделал, что от тебя требовалось. Теперь помоги тем, кого любишь, — ответила она. — Они нуждаются в твоей помощи, как и ты нуждаешься в них.

45. Цветы и камни

Можно не торопиться, все равно очередь на раздаче рассосется не раньше, чем через час, — Йока насмешливо посмотрела вслед нестройной шеренги, спешащей в лагерь.

Юля устало кивнула, сегодняшняя смена утомила ее. Киборг надзиратель бросил на них внимательный взгляд, что-то щелкало в его биомеханических мозгах, и потрусил вслед за шеренгой лагерников. Бежать было некуда, они стояли под лучами прожекторов, отрабатывавших световой день, общее переключение на ночной режим начиналось через три часа. Происходило это каждый раз по-разному, часто внезапно, но иногда лагерь начинал светиться, как неисправная гирлянда, то затухая, то разгораясь во всю мощь. Йока рассказывала, что так роботы играют от скуки, от однообразия утвержденных алгоритмов даже у роботов сводило мозги.

Она огляделась, поймав озорной взгляд Йоки. Девушка поправилась и выглядела гораздо здоровее с их первой встречи, и все благодаря Юле, научившей ее и других, как проще выполнять норму в вычислительном цеху. Название цеха звучало издевательски, и от вычислений там осталось только название и счетчик рабочих часов. В холодном и ярко освещенном ангаре стояли однотипные кондовые компьютерные столы с терминалами больше 22 дюймов. Работали стоя, по правилам сидеть строго воспрещалось, но под конец смены многие садились на ледяной бетон и, прижавшись к стойке терминала, впадали в болезненную дрему. Юля сразу поняла, что так делать нельзя, и дело было не в штрафных баллах, снижавших выработку нормы и паек, а в том, что после невозможно было встать и идти назад, настолько быстро и жестко деревенели мышцы. С каждым днем все труднее было себя заставлять делать упражнения перед подъемом, приходилось ломать себя. Йока сначала посмеивалась, но вскоре присоединилась и, как новообращенный, практически неофит, пихала Юлю по утрам, чтобы она вставала. Дружеский будильник или утренний пинок, так они это называли. В вычислительном цеху они работали три раза в неделю, смены разносили рандомно, могли и три дня подряд работать, как ни пыталась понять логику Юля, ничего не выстраивалось. Их задача была отсматривать положенное количество контента и сверять с действующими правилами и нормативами. Это и называлось вычислением, точнее поиском нарушений и деструктивных призывов и пропаганды. Чем больше было вычислений за смену, тем выше паек. Кто ничего не находил, того штрафовали, оставляя без пайки.

В свое время Илья научил Юлю, как следует сдавать основы права или что-то в этом роде, она забыла название предмета, и речи не шло, чтобы она помнила о чем там была речь. Но схему она запомнила и легко применила, на ходу сделав точный конспект основных триггеров, на которые следовало реагировать вычислителю, то есть лагернику, тупо пялящемуся в терминал. Когда Юля спросила у киборга-надзирателя, почему нельзя было поручить эту работу алгоритму, прописав простые условия поиска, Йока долго смеялась вместе с надзирателем. Тогда Юля впервые увидела, как смеются Беовульфы, почти как люди, выглядит только жутко. Отсмеявшись, надзиратель объяснил, что пока ничего более достойного комиссия по исполнению наказания и формированию целостной личности из массива преступников не придумала, и вот уже лет пять-десять они ждут обещанных нововведений.

Йока пыталась вникнуть в суть метода просмотра юридических документов, но не смогла, как и остальные, которым Юля тщетно пыталась объяснить. Метод был прост, как тарелка серой каши, напоминавшей по вкусу гречку с бефстрогановым: отбрасывай в сторону шапку из положенных оснований и ссылок, все равно нет смысла их проверять или оспаривать, и бери самую суть, заложенную в паре строчек в центре. В итоге конспект разошелся на клочках туалетной бумаги, на полях нового романа, выпущенного больше сотни лет назад каким-то очень известным беллетристом.

И все же даже с конспектом эта работа была самая утомительная. Сортировка диодов и микросхем, долбление приямков и траншей в бетонной земле, на эти работы выгоняли всех, приносили больше радости. Здесь и норма была меньше, а при работе на улице никто работу не контролировал, и давно готовую траншею или приямок шлифовали до блеска, украшая затейливой наскальной живописью. Йока очень красиво рисовала цветы осколком кайла, надзиратели приходили группами, чтобы посмотреть на новый рисунок.

Мимо прошла третья колонна. Некоторые женщины бросили в сторону Йоки оскорбления, досталось и Юле, которую называли подружкой ведьмы. Йока никак не реагировала на выкрики, смотря на искривленные злостью и бессилием лица с невозмутимостью каменной статуи, с презрением обозревающей центральную площадь с жалкими людишками. Юля злилась, вступала в спор, пока Йока не останавливала, переводя все в шутку, пускай и несмешную.

— Хочешь, я покажу, почему они считают меня ведьмой? — черные глаза Йоки загорелись, бледная кожа слегка потемнела.

— Может не стоит, — с сомнением проговорила Юля, заметив неподалеку бегущего к складам надзирателя. Киборг не смотрел на них, но обольщаться не стоило, надзиратели сканировали всю территорию одновременно.

— Ерунда! Вот увидишь, прибегут собачки посмотреть, они любят мои фокусы, — Йока самодовольно усмехнулась.

Она оказалась права, через несколько минут, окружив девушек полукругом, терпеливо сидели шесть Беовульфов. Йока шепнула, что они их обсуждают через имплант, она не все слышит, но часть доносится слабым эхом. Она села в позу лотоса и закрыла глаза. День был на редкость холодным, и бетон покрылся каким-то подобием снега, ставшего тонким льдом. Сначала ничего не происходило, но Юля почувствовала, что от Йока веет теплом. Лед рядом с ней растаял, Юля боялась войти в черный круг, медленно разогревающийся энергией Йоки. Девушка темнела и, казалось, истончалась, будто бы какая-то неведомая сила выжимала ее, чтобы оросить землю.

И да, бетон стал землей, пускай и крошечным куском, не больше четверти квадратного метра, но настоящей землей. Юля подошла ближе и понюхала — пахло прелой почвой, как после дождя. Появились первые слабые ростки, из которых стремительно выросли красные цветы с большими мясистыми бутонами, отдаленно напоминающие розы. Йока вся почернела, как фигура из камня, медленно теряя блеск, превращаясь в мертвое сгоревшее дерево.

Цветы продержались недолго. Надзиратели одобрительно завыли, как щенки, подпрыгивая на месте и поскуливая, переходя снова в мелодичный вой. Все пропало, осталась та же бесконечная холодная бетонная пустыня. Йока упала лицом вперед, Юля едва успела подхватить ее, чтобы она не разбила нос и лоб.

— Ты вся дрожишь! Не надо было так напрягаться, могла бы просто сказать, я бы и так поверила! — со страхом и возмущением воскликнула Юля, прижимая дрожащую девушку к себе.

— Я хотела, чтобы ты увидела жизнь, что мы не все здесь мертвые, — прошептала Йока.

Надзиратели внимательно следили за ними, помощи пока не требовалось. Киборги первые заметили, что Юля, сама того не понимая, вспыхнула и обхватила Йоку теплым белым пламенем, согревая, наполняя силой. Йока распрямилась и насмешливо улыбнулась.

— Вот ты и выдала себя, — низким охрипшим голосом сказала она и, обняв и поцеловав в щеки удивленную Юлю, добавила. — Мой дух все правильно узнал в тебе. Не бойся Беовульфов, они не выдадут. У тебя есть статья, а дознанием они не занимаются.

— Я не знаю, не понимаю, как я так могу делать, — Юля поднялась, помогая встать Йоке, и почувствовала себя разбитой, есть не хотелось, только спать.

— Ты не знаешь, кто ты. И ты не помнишь, откуда ты, — Йока, не мигая, смотрела на Юлю. — Сними оберег, иначе ты никогда не поймешь куда попала. Он заслоняет тебя, защищает, но за этой стеной ты не видишь реальности. Пока ты сама не захочешь, он не даст тебе это увидеть. Сними и увидишь сама.

Юля поколебалась, но сняла оберег. Черный камень появился из ниоткуда, как только она дотронулась до солнечного сплетения. Он был горячий, но не жег, скорее грел руки. Юля пошатнулась, Йока удержала ее, схватив за плечи. Все то, что так долго Юля не хотела замечать, вдруг нахлынуло на нее с невероятной силой, разбив ее на миллионы брызг о бесчеловечную скалу реальности. Она сошла с ума, или этот мир сошел с ума! Паника, ужас и страх сковали ее, но внутри росло более сильное чувство, непримиримое, волевое — это была ненависть. Вспомнились последние месяцы на земле, на ее земле, в ее мире, и они сложились с жизнью здесь. Вспомнились шарады Ланы, которые виделись отчетливо, и от этого было невыносимо страшно. Она хотела сбежать, зарыться в этот бетон, лишь бы ее никто не нашел! Или нет, пусть лучше сразу кончат ее здесь, но чтобы не мучалась, одним ударом, они же могут, могут же!

— Терпи, терпи. Ты выдержишь, ты переборешь страх, — спокойно, как тренер, говорила Йока. — Я знаю, как это. Я прошла через это, и ты должна пройти.

— Через что? — сквозь слезы и муки непонимания, не желания понять и принять невозможность реальности, спросила Юля.

— Через страх и боль. Останется только ненависть. Она и только она поможет нам.

— Поможет в чем? — она успокаивалась, находя в словах Йоки ответ в самом сердце, кипящем от ненависти к этому миру, ненависти к тому, что хотят сделать с ее миром, с ее землей, ее жизнью.

— На выжженном поле вырастут цветы, но сначала мы уничтожим их. Ты это чувствуешь — ты уничтожишь, ты посланник Солнца! — Йока взяла оберег из рук Юли надела ей на шею. — Теперь ты знаешь, кто ты. Ты вспомнила, заставила себя открыть глаза.

— Но что я должна сделать? Я ничего не понимаю, — Юля начала злиться, опять шарады и загадки.

— Мы должны выбраться отсюда. Мы поднимемся наверх — там все и произойдет. Мне сказал это дух, он знает точно. Скоро придет это время, никто и никогда не будет к этому готов, просто знай, что так и будет, — Йока выдохнула и ослабла. Все это время она была аватаром черного духа, выбравшего ее. — Они думают, что я черная, что во мне черный дух, поэтому я враг. А у них самих столько черноты и гнили внутри — это они черные! Я с рождения стремилась наверх. Дух мне сказал, что я должна ждать тебя, и вот мы встретились.

— Но как мы выберемся отсюда? — Юля с опаской посмотрела на внимательно слушавших надзирателей. Она узнала главного, Беовульф улыбался, жутко и немного смешно.

— Пришло время для нашего разговора, — Беовульф подошел к ним и кивнул в сторону лагеря. — Но сначала вернитесь в лагерь и поужинайте. Ночью вас вызовут из барака, вы сможете немного поспать.

— Я не усну! Как можно спать? — возмутилась Юля, но ощутила гнетущую усталость, предвестник отключения. — Я все поняла. Вы нас арестуете?

Если бы киборг мог, то он бы приподнял левую бровь, вот только приподнимать было нечего. Он засмеялся каркающим смехом, переходящим на рык и пошел в сторону лагеря. Девушки пошли следом, спотыкаясь и смеясь. Ноги не держали, но почему-то стало так весело и легко. Юля поняла, что страх исчез, растворился в этом смехе, а она больше не боится умереть. Она знала, за что придется умереть, и не жалела.

В лагере решимость угасла, как гаснет все под натиском безнадежности бытия. Юля с трудом проглотила свою пайку, половину отдала Йоке, не заработавшей и минимального прожиточного корма. Каша, казавшаяся до этого вполне съедобной, оказалась отвратительной не только на вид, но и на вкус, напоминая жидкий цементный раствор с размягченным гравием, выполнявшим роль жалкого подобия фрикаделек. То, что раньше она воспринимала сносно, не вдумываясь и не вбирая в себя, теперь кололо, рвало изнутри, разжигая огонь ненависти и нетерпения. Юля поняла, что долго не выдержит, что она больше не может здесь находиться.

Йока внимательно следила за ней, без тени усмешки или несказанных фраз «я же говорила». Юля сжалась, став еще меньше, но так видели окружающие, в бараке довольно посмеивались, желая еще большего зла ведьме и ее подружке, но Йока видела, как большое и сильное растет внутри Юли. Оберег до последнего защищал ее от реальности, став мощным транквилизатором, способным отключить мозговую деятельность, переводя человека в режим согласного или «просветленного», принимавшего реальность как она есть, не желая и не видя смысла что-либо менять. Так жило большинство в двух мирах, не желая и не видя цели, готовые ради крохи дохода подавлять и поддаваться, терпеть и унижаться, при любом удобном случае унижая более слабого или зависимого. Йока ела без эмоций, давно научившись не чувствовать вкуса еды, хотя она и родилась и выросла здесь, и другого вкуса никогда не пробовала. Несмотря на это, все внутри нее с детства протестовала этой жизни, маленькая девочка, как только научилась говорить и думать, пускай и маленькие, совсем еще детские мысли, стала задавать столько вопросов, что ее надолго изолировали, переведя в изолятор в питомнике. На самом деле там было даже лучше, маленькая Йока не искала дружбы с другими детьми, тем более не желала дружить с воспитателями. В изоляторе было все то же самое, только комната меньше, а вместо воспитателей киборг старого образца, добрый и смешной дедушка, выполнявший всю работу, учивший маленькую Йока быть доброй и справедливой. Старый киборг рассказывал ей сказки, рисовал диковинных зверей, которые когда-то жили наверху. Йока органически не могла вынести работу в вычислительном центре, шпаргалка Юли помогала, но вытерпеть десять и более часов просмотра пропагандистских роликов, перемешанных с самодеятельным контентом, часто повторяющим пропаганду, но в более простой и уродливой форме, она не могла. Поэтому она всегда голодала, получая паек несовместимый с жизнью, находясь на грани истощения, когда организм перестает принимать пищу, пожирая сам себя. На краю обрыва ее держал черный дух, овладевший ею в раннем детстве. Она не помнила и не могла помнить, как это произошло. С духом было и весело, и страшно, особенно сначала, когда черный дух играл с ней, воспринимая девочку как очередную игрушку. Сейчас он и Йока стали единым целым, и ей казалось, что она породила его или позвала, что на деле было одно и то же.

В полночь Йока разбудила Юлю, так и не уснувшую до конца. Юля вскочила и упала с верхних нар, успев сгруппироваться. Она инстинктивно встала в стойку, но, не увидев врага, устало села на нары.

— Собирайся, нас позвали, — Йока постучала по голове в том месте, где находился модуль связи импланта. Специально или нет, но он находился в районе темени или третьего глаза, который в народе называли родничком.

— Меня тошнит, — Юля выпила кружку воды, предложенную Йокой, дотронулась до груди, ощущая холодное спокойствие оберега. Он больше не закрывал ей глаза, но берег мозг и сердце, не давая нервам сдаться, начать паниковать или войти в ступор.

— Бывает. Не бойся, пройдет со временем, люди привыкают к любому дерьму, — Йока села рядом и по-дружески толкнула плечом. — Как думаешь, он нас съест?

Юля хрипло рассмеялась, почему-то она совсем не боялась киборгов-надзирателей. С Беовульфами можно было поговорить, в отличие от других лагерников, продолжавших непонятную и бессмысленную возню и грызню друг с другом за жалкие крохи послабления в работе. Больше всего Юлю удивляло, а позже и бесило, что все хотят стать начальниками, надсмотрщиками с кнутом над такими же жалкими и пустыми людьми, как они. Те же, кто имел внутренний стержень, противились этому и держались особняком, как Йока, долго не выдерживали. Йока рассказывала, что при ней находили убитых в бане или засыпанных камнями в траншее. Про баню Юля и вспоминать не хотела, ограничив себя до одного раза в неделю, реже не позволял регламент. И дело было не в самой бане, а в людях, превращавших это в карусель унижений. Здесь обнажались во всех смыслах, и более слабые прислуживали, унижались перед более сильными. Выглядело это мерзко и воняло тюремными правилами, и если бы Йоку и Юлю не боялись, то также принуждали обслуживать, мыть и натирать кремами, стирать белье и… до сексуального насилия не доходило, в пайке было достаточно угнетателей гормонов, но оставалась потребность в садизме. Особенно ярко это проявлялось у мужчин, Йока рассказывала, как они унижают друг друга, не переходя границ, не доводя до разрывов тканей, но полностью, как и века назад, уничтожая личность.

Выходя из барака, Юля услышала шепот соседей, радовавшихся, что наконец-то их повели на расстрел. Из их разговора она поняла, что эти люди не знают, что такое расстрел, воспринимая значение слова, как тяжелое наказание, часто граничащее с жизнью. От этого ей стало так смешно, что она захохотала посреди пустынного плаца. Йока удивленно смотрела на нее, и она объяснила, в лицах рассказав, как у них, в ее мире расстреливают. На это Йока заметила, что она думала, что это они недоразвитые варвары. Они заспорили по дороге, придя к выводу, что уровень варварства и недоразвитости в разные времена счет равный, не зависящий от уровня технического развития. Выходя из одного мрака, люди придумывают новый, сохраняя баланс уродства и света. Наверное, так и выглядит гармония мира, но Юля чувствовала, что это не может быть постоянной величиной. Рассуждая об этом, она так загрузила Йоку, что девушка до конца пути не проронила ни слова.

У входа в здание их ждал старший надзиратель. Киборг улыбался, Юля не сомневалась, что этот страшный оскал на самом деле улыбка. Она осмотрелась, только сейчас поняв, где находится. В пылу спора они и не заметили, как вышли за территорию лагеря. Йока шла по маяку, не задумываясь, полностью передав импланту эту функцию мозга. Здание резко отличалось от бараков, выстроенное из потемневших от старости и сырости кирпичей, ставших из красных серо-черными, но главное в том, что оно было четырехэтажное и без автоматической двери. Они не раз проходили мимо него по пути на работы по долблению «вечной мерзлоты», так называла эту бессмысленную работу Йока, нередко с нескрываемым удовольствием кроша кувалдой камни в серую пыль. И откуда в этом хрупком теле столько силы, напоминавшей взрыв боезаряда.

— Завтра у вас выходной по графику, думаю, что отоспитесь днем, — сказал Беовульф и толкнул входную дверь. Старые петли заскрипели, и из здания пахнуло теплом, но не затхлостью человеческого бытия, а чистым сухим теплом.

Они вошли следом, Йока закрыла дверь, застывшую в полузакрытом состоянии. Внутри было тепло и пахло старой бумагой, пыльными картонными коробками и хлоркой. Это был музей, очень похожий на те, что остались наверху, Юля до сих пор ассоциировала подъем наверх как возвращение домой, так было проще понять.

— Вы можете повесить вашу робу здесь, в здании тепло, — киборг показал лапой на небольшой гардероб, и девушки с удовольствием выскочили из робы, оставшись в тонких штанах и куртке, расшитых цветами, Йока красиво вышивала, и даже серые нитки горели не хуже ярких цветов. Киборг с интересом разглядывал их, но не пялился, как это делали парни, Юлю всегда это бесило. — Днем музей закрыт, хотя каждый имеет право прийти сюда, но не каждый готов.

— Вы проведете для нас экскурсию? — спросила Юля.

— Нет, я знаю слишком мало, но вы и сами все поймете без моих подсказок. Видите эти камни с прожилками? С этого все и началось, без этих камней не было бы подземных городов.

— А я знаю — это золотоносная руда! — воскликнула Юля, Йока удивленно посмотрела на нее, они стояли слишком далеко, и Юля точно не могла прочитать таблички, а имплант молчал, здесь не было информационных потоков, тем более, что у Юли импланта не было.

Посреди зала высилась до потолка колонна, детализированный макет с педантично прорисованными шахтами и тоннелями, с макетами проходческой техники и допотопными вагонетками. Музей начинался на первом этаже, спиралью уходя вверх. Они медленно двигались, осматривая каждый стенд, каждую витрину. Раньше бы Юля ни за что бы не согласилась пойти в музей, но сейчас ей было интересно, что-то вспоминалось, слабые и разрозненные знания суммировались, выстраиваясь в нечеткую картину.

Проходя этаж за этажом, они проживали столетия, когда с разработки месторождения, углубления шахты в недра земли менялась жизнь, переходя из условно мирной в кровавую бурю, поначалу кратковременную, затухающие на долгие передышки, но все более нарастающую. Из первых достижений, образцов руды и макетов горно-обогатительных фабрик она становилась частью общей истории земли, рассказывая о галопирующем курсе золота, о войнах, о том, как месторождение переходило из одних рук в другие, пока не закрепилось в лапах победителя. Тогда и нашли подземное озеро, шахта буквально провалилась туда, открыв естественный остров и шахтные воды в глубоком карьере. Видимо, много тысячелетий назад прошлые цивилизации разрабатывали здесь что-то свое, ученые предположили, что уголь или другую фракцию углерода, имевшую высокий уровень радиоактивности. Тогда победитель назвал себя правопреемником прошлой цивилизации, а протоуголь идеальным топливом.

С этого и многих других месторождений, добывавших золото, платину и алмазы, и начались подземные города. Победитель готовился к финальной битве, после которой мир никогда не будет прежним, а все неверное, богомерзкое и чуждое будет уничтожено.

— Это и есть настоящая история, недоступная и открытая, — киборг посмотрел вниз, потом на макет шахты. Наверху он оканчивался куском наземной поверхности, с остатками лесов и рек, выполненных слишком мелко, как бы в далекой перспективе показывая, как было раньше. — Мало кто захочет по доброй воле увидеть это, узнать, из-за чего все произошло.

— Из-за золота? — удивилась Йока. — Но всем же известно, что это энергетически мертвый материал.

— А мне понятно, — Юля смотрела на большие самородки, вызывавшие отвращение. Она никогда не любила золото, как и Альфира, считавшая, что драгоценности пропитаны человеческой кровью. — Из-за золота люди готовы переубивать друг друга.

— Именно так, вы правы, Юлия. И вы правы, Йока, — киборг вздохнул, — сейчас мы меряем ценность вещей энергией — она стала нашей ценностью, энергия используется в качестве валюты. Но это всего лишь этап эволюции. Человечество всегда искало меру вещей, и раньше золото и алмазы были огромной ценностью. Они и сейчас ценны, но доступны малой части высшей касты. Так они играют в прошлое, но это всего лишь игра, нее более. На самом деле виновно не золото, человечество и без него бы пришло к фазе уничтожения. Как бы ни двигались люди вперед, на самом деле мы движемся по спирали назад, в исходную точку. В этой спирали есть и подъемы и спуски, могут быть даже падения, но все равно мы все вернемся в начальную точку, если только не создадим новый виток, не закрутим спираль в другую сторону.

— Получается, что все зря? Зачем тогда бороться? — спросила Юля раздраженно.

— Нет, не зря. Человеческая жизнь бесконечно мала по сравнению с этими процессами, поэтому есть за что бороться, есть ради кого бороться, а времени хватит всем. Люди идут в начальную точку тогда, когда сдаются, как и природа умирает, когда сдается. Нет, и не может быть ничего вечного, и, пожалуй, это здорово, как думаете?

— Мне надо подумать, я пока не готова, — вздохнула Юля.

— И мне, у меня голова идет кругом. Но мне понятно, почему я так хотела наверх, — Йока с улыбкой посмотрела на макеты лесов и рек. — Конечно, там ничего нет, но лучше, чем сдохнуть под землей.

— Это не совсем так, — киборг улыбнулся, наверное, иронически, если бы не зверская челюсть. — Помните, Юлия, я вам говорил о праве любого человека на смерть? Отсюда нет выхода, поэтому лагерь и не охраняется. На другой берег вы не выберетесь, замерзнете и утонете, с другой стороны, там и делать нечего. Ваше право умереть так.

— Но есть и другой выход, верно? — Юля хитро посмотрела на него, киборг довольно улыбался.

— Конечно, есть, и это тоже смерть. Точнее это считается официально смертью. Вы можете уйти наверх, что, согласно нормативным документам, считается добровольным самоубийством. Подумайте об этом, а когда решитесь, дайте знать. Йока, вы можете напрямую мне отправить запрос через имплант. Но не спешите, сначала все обдумайте и подготовьтесь. Здесь вы получили достаточно информации, но скажу прямо никто еще не смог этого сделать, все возвращались обратно.

— Мы не вернемся, никогда не вернемся! — уверенно сказала Юля. — Почему вы нам помогаете?

— А это не помощь. Поверьте, я не добрый и не злой, как не может быть доброй или злой программа. Эта функция заложена во мне, и если я получаю запрос, то предоставляю информацию. Система не может быть абсолютно жесткой, иначе от внутренней вибрации и резонанса она разрушится изнутри.

— Было бы неплохо, — заметила Йока.

— Этого не будет — люди сами этого не позволят. В малой свободе они отдыхают, но внутри себя каждый готов встать на защиту своей тюрьмы, — киборг сел и стал похож на насмешливого пса. — Это никому не надо, люди всегда желают быть рабами, такова их природа, остальное дешевая психотерапия. Именно поэтому человек всегда окружает себя священниками и религиозными культами, так люди защищаются от внутреннего существа, защищаются от себя.

46. Птицы

— Никогда такого не видел, — рыжий парень сидел над разобранным дроном и рассматривал печатную плату. Имени у него не было, как и у всех остальных, и он был очень похож на друга Леху, поэтому они договорились называть его так. Альфира вышила на куртке имя, и рыжий очень им гордился, вскоре став требовать от других, чтобы они называли его по имени, а не пеленговали имплант. — Можно, я оставлю ее себе? Это раритет, я продам ее в музей.

— Раритет? — Максим пожал плечами, дрон Ильи был вполне современным, чип новый, стало немного обидно, но он сам себе напомнил, какой технический разрыв между их мирами, пускай и жизнь до боли знакома. — У нас это вполне современное устройство, неплохое.

— Наверное, но вот питание совсем не годится. Его же заряжать надо, да? Ну, это мы переделаем, и плату на контролер заменим. А вот мозги я скачаю, даже интересно, как вы кодите, — рыжий Леха весь загорелся, став до слез похож на друга.

Максим отвернулся, смахнув набежавшие слезы. В отличие от Альфиры, пребывавшей в необъяснимом спокойствии, его силы были на исходе. Почти перестав спать ночью, постоянно думая о том, куда они попали, и как выбраться отсюда, он будто бы каменел изнутри, готовясь к худшему. Ощущение грядущей трагедии становилось с каждым днем все отчетливее, и оно было тем страшнее, чем яснее виделась перспектива, размытая, раздробленная или разобранная, напоминающая разбросанный ребенком конструктор. В этих обломках, собирая их в малые части картины, он не видел ни себя, ни Альфиру, но видел сестру и понимал, что ничем не может ей помочь. Впервые в жизни он не может ей ни в чем помочь, ни словом, ни делом. За насмешками и подколами он всегда прятал свою любовь к ней, боясь, что она высмеет, что он потеряет вид, но какой вид и зачем он нужен такой, Максим не знал. В этом странном месте, в другом мире, пусть это и звучит фантастично и бредово, он остался наедине с собой по ночам, слушая тихий посвист Альфиры, у которой забивался нос то от ветра, то от перетопленного вагона, она постоянно шмыгала носом и утирала платком слезившиеся глаза, Максим думал и вспоминал. Наверное, так всегда бывает, когда остановишься на бегу, не успев отдышаться, дрожа от выброшенной в пустоту энергии, не нашедшей достойной утилизации, и поймешь, что остался там же, не смог далеко убежать, а никуда бежать не стоило.

— Моторы ничего, вполне годные. Вот, у меня тут топливный элемент завалялся от старой станции наблюдения, — рыжий показал на свинцовый бак, стоявший в углу каморки, напоминавшей склад ненужных вещей, если бы не большой стол с паяльными станциями, стеклами с крохотным манипулятором. Здесь было рембюро, кто-то выцарапал это на двери корявым почерком. Рыжий занимался ремонтом техники и часто спал здесь же, ложась на металлические ящики с платами, контролерами и много еще чем, Что Максим, считавший себя технически грамотным, не смог опознать. — А, забыл, что у вас такого нет. Там лежит изотопный топливный элемент. Он почти вечный, быстрее корпус развалится, чем он сядет. Короче, сейчас малыш соберет начинку, потом установим питалово. Пойдем пока прогу посмотрим. Когда обед?

— Был уже, Альфа нам оставила.

— Вот и отлично, — Леха раскрыл планшет и на ощупь, глядя в экран, на котором раскрылся код программы Ильи, стал лбом определять маршрут, пару раз врезавшись в дверной косяк, пока Максим не взял его под локоть и не повел в столовую. Когда рыжий работал, он забывал обо всем, особенно о еде и сне, пока кто-нибудь не вытаскивал его есть, применяя оправданное насилие над личностью.

На улице было по-зимнему холодно, и если бы не всепогодная роба, то быстро превратишься в свежемороженую тушку. Не хватало снега и солнца, такого яркого и теплого зимой, зато хватало ветра, резкого, шквалистого и колючего. Максим вспомнил морской термин мордотык, когда ветер и снег бьют в лицо в любом положении, а судно со слабым двигателем стоит на месте, не в силах пройти ни метра, борясь с бушующей стихией. Для мордотыка не хватало липкого снега, но самое главное — откуда здесь был ветер, и почему менялась температура, повторяя, имитируя позднюю осень или начало зимы? Наверное, чтобы не было скучно жить, иллюзия настоящей жизни. На улицах ни души, только свет горит в домах-вагонах. Максим поймал себя на мысли, что воспринимает эти дома, больше походившие на временные жилища гангстеров на стройке, вполне нормальными, пусть и без привычного комфорта. Сердце больно кольнула мысль, что вот уже и зима, и сколько же времени они здесь находятся, а что происходит с родителями и друзьями? В последнее время он чаще думал о родителях, решив, что когда вернется то, но вернется ли?

В столовой было слишком тепло. Они сняли куртки и штаны, оставшись в нижней робе, подшитой наподобие строгого костюма. Альфира научила женщин перешивать одежду, открылось даже небольшое ателье, где за условную плату молодая девушка подшивала и перешивала серую одежду. Делала она это часто просто так, работая после основной смены на фабрике по производству пищевых протеинов, проще говоря, на реакторах по выращиванию и переработке червей. Думать об этом не стоило, в пищевые автоматы, собиравшие пищевую продукцию, загружались элементы и вкусовые добавки, лишенные исходного вида, и сырье, еда как еда.

Столовая сильно изменилась после прихода Альфиры, работавшей теперь в питомнике, уезжая рано утром и возвращаясь вечером веселой и счастливой. Если бы не она, не радость и смех, которыми она заражала всех, он бы совсем скис. Одна из работниц составила рукописную поварскую книгу по рецептам Альфиры, не боявшейся менять настройки, следуя настроению и фантазии. Но в любом агрегате есть конечное количество комбинаций, поэтому за месяц Альфира выбрала все возможности. Устраивали даже голосование, какой комплекс готовить чаще, как менять, чтобы не надоело. Но это было не главным, полезным, приятным, но не главным. Не из-за этого жители поселка стали чаще заходить в столовую, проводить здесь свободное время, устраивать личные праздники и просто поболтать обо всем, не через имплант, а вживую. По примеру рыжего они стали придумывать себе имена, а девушка из ателье с радостью вышивала их. Первыми придумали себе имена работницы публичного дома, назвать их проститутками язык не поворачивался. Веселые, умные и красивые по меркам этого мира девушки и женщины, умевшие не только развеселить или доставить удовольствие, но и поговорить, помочь советом, выполняя роль правильных психотерапевтов. Максим долго подбирал им имя, пока Альфа не сказала, что они больше похожи на гетер, чем на гейш.

По периметру столовой, на всех стенах в аккуратном хаосе висели картины детей из питомника. Альфира учила их рисовать, Кристина нашла где-то много серо-желтой бумаги и красок. Удивительно как быстро дети, рисовавшие до этого на песке или царапая на бетоне, впитали уроки Альфиры. На картинах было много ярких цветов, которые не росли под землей, которых дети никогда не видели, но генетическая память вбрасывала в мозг картины из прошлого, становившегося хотя бы на холсте напоминанием о возможном будущем. Но еще больше было птиц, разных, несуразных, лишенных истинных пропорций ярких, сказочных, опасных и беспомощных. Альфира показывала, рисовала наброски, рассказывая, помогая правильно увидеть пропорции, передать тени и оттенки, а дети сами придумывали, рисуя общие картины вместе с малышами, ставившими яркие пятна солнца, воды и зелени. Все произошло спонтанно, случайно. Альфира принесла несколько рисунков и повесила на стене, а дальше пошло само. И вот уже люди, не желавшие знать ничего о питомнике, жившие своей жизнью, выполняя что положено, стремясь к намеченному кем-то курсу, пропитывались новой жизнью, устраивая игры и конкурсы, получая в подарок сказочную птицу или цветок под ярким солнцем, которого никто никогда не видел, но каждый знал, что оно живо, что война не уничтожила главную звезду в их жизни.

Рыжий пошел к любимому серому автомату, выдававшему обычно сверхострые блюда, Максим встал у синего со стандартным комплексом. Серый автомат в одну секунду считал имплант Лехи, и на жестяном подносе уже стояли две тарелки и кружка из алюминиевого сплава с блеклыми цветочками, запахло горячей едой и перцем. Максим вздохнул, готовясь вводить номер с бейджа инвалида, но автомат, распознав его лицо, будто бы махнул рукой: «Да ладно, я тебя и так знаю». Мягко стукнул поднос, заурчало и зашкварчало внутри, разогревая остывший человеческий корм. На тарелку полился густой гороховый суп, по крайней мере он так пах, на другую шмякнулось серое пюре и две большие котлеты, пахнущие школьной столовой, а в кружку медленно тек ягодный кисель. Если бы не серо-желтый цвет, то он был бы неотличим от фабричного. К цвету еды Максим так и не привык и ел с закрытыми глазами, особенно тогда, когда напротив сидел Леха, с жадностью уминая заперченные черно-красной обсыпкой подобия картошки фри и запивая дышащим кислотой или щелочью жидким супом, отдаленно напоминавшим изыски тайской кухни, от которой у Максима сводило живот, и подавала голос уснувшая язва.

— Ого, да тут целая картотека! — воскликнул Леха, брызжа едой во все стороны. Он ел на автомате, погрузившись в программу дрона. — Тут и ты есть, и Альфа. А еще какая-то девчонка, ничего так. Знаешь ее?

— Это моя сестра Юля, — Максим горестно вздохнул, разглядывая строгое лицо сестры на экране паспорта Лехи. — Она тоже где-то здесь.

— Так в чем же дело, не в темнице же она сидит. Соберем дрон и отправим его на поиски. Как найдет, свяжется с нами. Я допилю прогу, пущу по защищенному каналу, у меня еще остались ключи от одного заказа. Неважно, не надо это знать, просто есть ключи и все, — Леха загадочно улыбнулся. — У нас не такой простой поселок, как кажется, не только грибы и фарш из червей.

— Я уже понял, что улицы полны секретов.

— Еще каких, хоть кубы снимай для шлакопровода.

В столовую вошла девушка, сразу по робе было видно, что она из гетер. Подшитая по фигуре, с неброскими, но точными украшениями в виде ягод и зеленых листьев, вышитых в том месте, где обычно у платья делали ажурный лиф. Максим узнал ее, трудно было не узнать Andi, так она назвала себя, одной из первых заразившись идеей собственного имени, не цифро-буквенного кода, который давался при рождении, а имплант за долю секунды обрабатывал, а имени, которое можно было произнести вслух, которое можно было бы вспомнить без импланта, почувствовать внутри себя не мозгом, а сердцем и, учитывая характер специальности нижней половиной тела. Она разделась, оставшись в тонком костюме из мягкой черной ткани, отдаленно напоминавшей бархат. Как и большинство женщин в Подземелье она имела не очень женственную фигуру, низкая, с широкой костью и не очень красивым лицом, и все же в каждом ее движении, в умении носить облегающее платье, правильно показать себя, улыбнуться в ответ и слегка коснуться руки или груди собеседника, да так, что сердце начинало качать кровь к причинному месту, она сильно отличалась от других, даже от коллег по цеху.

— О, мальчики, — пропела она и, обняв Леху за шею, звонко поцеловала. — А ты, негодник, почему забыл меня?

— Ну, я работал. Я не забыл, — смущенно оправдывался Леха, став красным вареным раком.

— Приходи, я тебя всегда жду. Максим, представляешь, я его сама зову, а ко мне очередь, надо букировать за две недели, а он не приходит! — она возмущенно фыркнула и, сев рядом, ухватила из тарелки Лехи подобие картошки фри. — Вот отработаю положенную соцнорму и заставлю этого трусишку на мне жениться. Или ты уже не хочешь?

— Хочу, я же сам тебе это предложил! — возмущенно выдохнул Леха.

— Ну, не сам. Я его додавила, чтобы он решился. А он не приходит, а ведь я с него беру только соцвзнос. Кстати, Максим, я тебе тоже скидку дам, если хочешь, — она так посмотрела на него, что Максим почувствовал зудящее желание и покраснел, спрятав глаза. — Ох, какие же вы стеснительные. Мне это нравится, вы не соврете. Как красавица Альфира, она все в питомнике пропадает?

— Скоро должна вернуться, — он посмотрел на часы, Альфа с минуты на минуту должна прийти в столовую, чтобы проконтролировать программу ужина для ночной смены, там что-то зациклилось, делая вторую неделю одно и то же.

— Да, у нас таких красавиц не рождается, — вздохнула Angi и посмотрела на фото Юли. — О, какая строгая. Очень похожа на тебя, Максим.

— Это его сестра, она тоже здесь застряла, — сказал Леха, млея от ее небрежных, как бы случайных касаний.

— Бедная, попала, — искренне вздохнула она и улыбнулась, увидев, как в столовую вошли Альфира с Айной. — А вот и наши красотки!

— Привет, — Альфира села рядом с Максимом, поерзав на лавке. Ей не нравилась Angi, особенно то, как на нее реагирует Максим. Она боялась себе признаться, но каждый раз после их встречи чувствовала, что ревнует.

— Расслабься, я твоего не трону, — Angi едва коснулась уха Лехи, что-то прошептав, — Как дела в питомнике?

— Хорошо, дети просто чудо, — устало, но радостно улыбнулась Альфира, посмотрев на Айну, колдовавшую у желтого автомата, решив сделать им по кружке эрзац-какао. — Скоро выставку подготовим. Я договорилась с Кристиной, она привезет их к нам, мне кажется, так будет веселее.

— Веселее? — Angi нахмурилась. — Не знаю, может и веселее. Это опасно, за такое не похвалят, но Кристине виднее. В любом случае это стоит отложить до весны.

— Почему? — спросила Айна, ставя кружки себе и Альфире. — А мы уже начали подготовку, ребята доделывают картины. Им будет обидно, если все отменится.

— Не отменится, а будет позже. Поверьте, так будет всем лучше, — Angi задумалась, стоит ли говорить. — А ты закончила свою картину, а, Айна?

— Закончила, хочешь посмотреть?

— Конечно, ты же знаешь, что я главный поклонник твоего таланта, — Angi улыбнулась, открывшись на мгновение. Перед ними сидела неумелая обольстительница, а добрая и слегка грустная умная женщина. Это не старило ее, и Альфире она показалась похожей на Мэй, от воспоминаний защемило сердце, но оберег подавил этот приступ, успокаивая, заставляя замереть, застыть на время. Альфира понимала, что потом все вырвется из нее, и боялась, что сойдет с ума. Ей даже этого хотелось, чтобы не переживать заново, не получить этот отложенный удар, а забыть, как страшный сон, навсегда, но это невозможно.

— Что ты скрываешь? — Айна строго посмотрела на нее невидящим взором и погрозила пальцем для убедительности.

— Деду только не говори, а то он будет опять со мной ругаться, что я на тебя плохо влияю, — она усмехнулась, изобразив лицо встревоженного деда, все засмеялись, даже Айна, почувствовав незлобную насмешку над дедом. Она сама пыталась пародировать его, иногда точно угадывая. — Альфира, Максим, за вами скоро приедут. К нам зачастили низшие инспектора, девочки жалуются, они не платят выше соцвзноса, слишком жадные. У этих слишком много льгот, и мы работаем бесплатно. Они как приезжают, так первые две недели у нас торчат, пока всех не перепробуют. Не слушай меня, Айна, я уже бурчу, как старуха.

— Да ладно, я все понимаю, — самоуверенно ответила девочка.

— Слава духам, что ничего не понимаешь. Я желаю тебе никогда этого не знать, — Angi совсем загрустила. — Меня никто не спрашивал, так рассчитала система, так развился имплант. Я не жалуюсь, но сейчас понимаю, что выбрала бы другой путь, если бы имела на это право, хотя раньше мне моя работа даже нравилась. Сейчас наскучила, видимо, я это уже переросла.

— А чем займешься, когда отработаешь соцнорму? Тебе назначат пенсию? — спросил Максим.

— Нет, пенсии у нас нет. Есть безусловный доход, чтобы с голоду не помер. Мне нравятся ваши птицы, я стала учиться шить, хочу сшить игрушки для детей и взрослых, а рыжий мой сделает их живыми.

— Да-да, я уже начал разрабатывать робоскелет. Они будут летать, — закивал Леха, он всегда оживал, когда речь шла о работе. — Angi не договаривает, она же степень по философии уже получила. После отработки сможет преподавать.

— Но не захочу. Я училась для себя. Вот Максим, Альфа, на что похож наш мир?

— Не знаю, на западню, — честно ответила Альфира.

— Это если ты не родилась здесь и не знаешь ничего другого. Есть один древний миф о девочке Оныль, которая искала своих родителей.

— Что-то знакомое, — Альфа поморщилась, сильно напрягая память. — Юлька читала книжку об этом, помнишь?

— Помню, Илья присылал мне ее, — кивнул Максим. — Это корейский миф о девочке, которая не знала своих родителей и жила одним днем. Там было странствие, ну, как обычно.

— Да, ее странствие имеет смысл для вас, но не для нас. Оныль стремилась в государство, где все времена существовали одновременно. Так вот наш мир — это прошлое, настоящее и будущее существующие одновременно. Подумайте об этом.

47. Выхода нет

Она решилась и сделала, никому не сказав, Мэй боялась, что ей не позволят, запретят, будто бы она не взрослая женщина, не личность со своим мнением и пониманием ответственности, а детдомовец, неспособный ни к чему, кроме выполнения чужих приказов и следования за «правильным» мнением. Так казалось учредителям и чиновникам, возомнившими себя методистами, знатоками детской психологии, опуская ребенка до уровня нелюбимого питомца, которого держишь из-за лицемерного ощущения долга и прочего общественного мусора, скрывающего за понимающими грустными улыбками и тихой благодарностью в публичном поле дикую жажду власти и славы. Конечно же, она не была питомцем, тем более не имела ничего общего с положением ребенка в детдоме или посаженного в ПНИ. Воспитанники и «выздоравливающие» подобных заведений не имели и доли процента той свободы, что держала в трясущихся руках Мэй, обдумывая и проговаривая про себя свое добровольное заточение. Особенно ее смешила тень той состоявшейся личности со своим мнением и бэкграундом, видимая партнерами и сотрудниками, которые без раздумий принимали ее тень за нее. С ней было удобно работать, она была надежным партнером и честным работодателем, но никто не хотел сближаться с ней. В больнице было много времени для детального и мучительного разбора своей жизни, и Мэй поняла, что все, с кем она сумела подружиться, сблизиться, все те, кто видел ее, а не ту тень, что вела дела и работала за нее в обществе — все они исчезли, почти все, а она осталась одна. Она всегда была одна.

Мысль совсем не новая, Мэй переживала это дома и в школе, к старшим классам привыкла, наверное, даже смирилась. Поэтому все ее партнеры были не больше, чем партнер для секса на квартал, максимум на полгода, пока ей и это не надоело. А когда она законсервировалась, когда сжалась до одного отрезка «работа — дом»? Она не помнила, как не помнила многое, что с ней происходило после тридцати пяти, а происходило ли что-то? И вот произошло, она нашла друзей, пускай это было только ее ощущением, а может не только ее? Она нашла любовь, человека, с которым хочется не только лечь в постель, там они еще не были. Мэй шла по переходу «Библиотеки», думая о Сергее. Ноги шли сами, ведя в Александровский сад. Но нет, она шла не в то место, где могла найти немного спокойствия или ответы на вопросы — здесь она примирялась с жизнью, ловя в группах молодежи, туристах, пропагандистских плакатах, в малых оттенках на лицах сотрудников в штатском понимание будущего. Кто-то делает прогнозы по новостям и котировкам пустых биржевых индексов, ибо нет ничего ничтожнее, чем акции и облигации «родных» голубых фишек и подсвеченных компаний. Вся эта возня напоминала ей кипучую деятельность жуков и мух в навозной куче, которая, безусловно, продукт, но не ее. Она знала тех, кто на этом зарабатывал, а потом теряя, на полгода зарекаясь вкладываться в отечественную экономику, не понимая до сих пор, что больше было не во что. Мэй старалась держаться далеко от этого мира, контролируя индексы цен, чтобы понимать, куда катится ее бизнес. А в саду, под стенами власти, пускай она сидела по дачам и бункерам, можно было заглянуть немного в будущее. Раньше она видела здесь туристов, слышала много языков, а школьники были свободнее, мальчишки внимательнее, а девчонки, становившиеся девушками, раскованнее дразня молодых жеребцов и коней постарше, не переходя грань до пошлости, потому что у молодости не может быть границ, пошлость удел взрослых. Глупые, еще не знающие многого, пытающиеся быть кем-то другим, не понимая, что они сами гораздо интереснее и ценнее, девушки и юноши соревновались друг с другом, но это было раньше, Мэй казалось, что много-много лет назад. А было ли это с ней, делала ли она что-то недозволенное, наперекор мнению матери и бабушки? Мэй никак не могла вспомнить себя, как не могла собраться, начать думать о будущем, иначе ее дело, ее ресторан пропадут.

По дороге к ее лавке, стоявшей немного в стороне, далеко от клумб и главных аллей, но с которой было видно все, она останавливалась у плакатов с героями войны, которой не было по документам, но которая была в сердцах, то разжигая, то уничтожая внутренний огонь, но неизменно оставляя мертвую ткань, не способную к воскрешению, не способную удержать жизнь. Ее не пугали плакаты офицеров и солдат, погибших далеко отсюда, но достаточно близко, чтобы услышать эхо их последнего стона. Большинство были простыми и улыбчивыми ребятами, будущими отцами, дедами, но только не в этом мире. Она шла по аллее «Славы», так стоило назвать эту выставку плакатов, шаг за шагом, плакат за плакатом, оплакивая в сердце не рожденные жизни, оплакивая не случившееся будущее целой страны, терявшей каждый день активный генофонд, а что оставалось взамен, кто оставался вместо них, потомков завоевателей и коренных жителей огромной страны, смешавшей и объединившей бывших врагов, перемешавшей кровь навсегда. Нельзя было об этом думать, а то она побежит обратно в больницу, сама запрет себя в карцере и будет ждать смерти, не видя и не желая видеть другого избавления, другого успокоения. Мэй старалась не вбирать в себя это горе, не пускать в сердце боль матерей, жен и сестер по погибшим с двух сторон, видя в этих мертвых лицах легион мертвых, не разделенных политикой и правдой, перемешанной с ложью, а легион мертвых, павших в боях, погибших при бомбардировках или случайных пуль, а за ними проявлялся легион не родившихся, те, кто так и не увидит свет, не продолжит род, не сохранит ту землю, за которую проливают кровь, зарабатывают капиталы, перекраивают общество, не готовя, а жестко и безжалостно воплощают свою волю.

Когда Мэй дошла до лавки, она задыхалась от панической атаки, по-детски набрав в ладони первого снега, прижимая холодный ком ко лбу. Она закрыла глаза и подумала о том, как рано выпал снег, как мало она видела лето, как много времени уже прошло с исчезновения девчонок, как мало она смогла сделать для них, и как мало, ничтожно мало она могла сделать для них. Все самое плохое случается в августе и ноябре, вот и приближается кровавый день, череда дней. Может так действовала на людей осень, может им было нечем заняться, закончив работы в поле, но самый мерзкий месяц в году, когда зима вот-вот нагрянет, а ветер продувает насквозь, кидая в лицо мокрый снег с дождем, внутри росла злость, неудовлетворенность, переходящая в бешенство, дикую животную ярость, желание обвинить, покарать, и неважно кого и за что. Бабушка называла ноябрь красным, маленькая Мэй думала, что это из-за красных листьев клена, росшего во дворе, но в ноябре листьев уже не было, оставалась серость и промозглая чернота, пока снег не накроет все это уныние.

Ей стало холодно, все же куртка слишком тонкая, а под джинсами ничего не было. Раньше бы Мэй не позволила себе так легкомысленно одеться, но сейчас холод помогал ей, и пускай она потом заболеет. Странно, но детского страха заболеть, который взращивали в ней мама и бабушка, больше не было. Она смотрела за прохожими, группами одинаково одетых школьников старших классов, идущих почти в ногу. За ними шли сотрудники в штатском, еще какие-то лица, по которым было и без удостоверения понятно, откуда они. И во многих, что в мужчинах, что в женщинах, даже в юношах и девушках, в девушках даже больше, она видела черное внутри них. Странное чувство, открывающее зрение, не обострявшее, не позволяющее рассмотреть лицо в мельчайших подробностях, но открывавшее в разрезе нутро, подсвечивая их пульсирующую массу, похожую на кипящий мазут, но живую, готовую в одно мгновение вырваться и вгрызться в горло.

Мэй перестала дышать, теряя вес тела, теряя ориентацию в пространстве. Она попала в дикий водоворот, уносивший ее глубоко в прошлое, когда ей было восемь лет. Она снова в этом подвале, он манит ее какой-то тайной. Что-то зовет ее, и она идет на этот зов, завороженная. В подвале темно, но в левом углу что-то шевелится. Оно сначала маленькое, не больше кошки, но вот оно растет, будто бы от взрыва, но в замедленной съемке. Девочка застыла на месте, также как она сейчас в саду. Ее воля дрожит, борется, но тщетно, нечто движется к ней. Потом вспышка, и ее отбрасывает назад, обдавая нестерпимым жаром, от которого опалились ресницы и челка, бабушка потом ее отрежет. Она в руках у бабушки, девочка плачет, Мэй плачет, не зная, не понимая, что случилось. Бабушка успокаивает, она добрая, она боится, она совсем другая. Кто-то стоит рядом, она разговаривает с бабушкой. Это женщина, смутный образ, преследовавший Мэй всю жизнь в кошмарах. Женщина не улыбается, она кивает на девочку, она знает Мэй и понимает, что она видела. Женщина дает бабушке два оберега, те самые, что она дала Юле и Альфире.

Мэй зачерпывает снег и растирает им лицо. Никто не обращает на нее внимания, не видя бледную и дрожащую женщину на скрытной лавке, ее никто не видит. Мэй отгоняет от себя наваждение, хватаясь за обрывки любых мыслей, пока одна песня не занимает все в ней. Она легко вспоминает слова, вспоминает себя, как она пела ее в машине, а еще раньше дома, когда никого не было рядом, когда соседи не могли бы услышать. Мэй тихо напевает, думая о том, что Альфа бы точно поддержала ее, она точно должна знать эту песню, пускай и между ними целое поколение. И Мэй видит рядом Альфу, одетую не по погоде в джинсы и футболку. Как тогда на крыше гаража. Она подпевает Мэй и улыбается, и песня кажется не такой грустной, и выход все-таки есть:

Скоро рассвет, выхода нет, ключ поверни и полетели.

Нужно вписать в чью-то тетрадь, кровью, как в метрополитене:

"Выхода нет", выхода нет!

(Сплин «Выхода нет»).

Последний звук завис в воздухе, осыпавшись на лавке хлопьями снежинок с ветки молчаливого дерева. Рядом сидела Лана в длинном кашемировом пальто и внимательно смотрела на Мэй.

— Ты вспомнила. Я знала, что ты обязательно вспомнишь, — Лана взяла ладони Мэй в свои, и дрожь прошла, стало тепло и хорошо.

— Да, я вспомнила. Ты отдала бабушке эти обереги. Но почему?

— Потому что ты нашла его. Это передается через поколение, и этот дар или проклятие перешло тебе от бабушки. Она ничего тебе не объяснила, как и большинство. Все думают, что молчание и запреты оберегут тех, кого ты любишь больше всего на свете. Не думай, тебя любили, просто страх уродует людей, как уродует и любовь. Ты видишь их, и твое счастье, что они не знают этого.

— Я что-то должна сделать?

— Да — ждать. Ты должна ждать и дождаться. Те, кого ты любишь, будут сильно нуждаться в тебе, поэтому ты должна. Ты и сама знаешь это, не так ли? — Лана усмехнулась, сощурив глаза.

— Знаю, я сама об этом думала. Мне нужен пинок, чтобы меня пинали, когда я опять начну проваливаться.

— А вот и твой пинок, — Лана показала на приближавшегося к ним Сергея. — Если все не испортишь, то, — она загадочно улыбнулась.

— Это я могу, все испортить, — Мэй усмехнулась. — Опыт есть.

— Мне не понять вас, людей. Вы создаете себе столько сложностей там, где все предельно просто. Наверное, так и должно быть.

— Ага, иначе мы поймем слишком много, верно?

Лана ехидно засмеялась и кивнула, нарисовав в воздухе огненный знак. Стало легче дышать, и будто бы они остались одни. Мэй закрыла глаза, а когда открыла, то была дома, на своей кухне, наблюдая за ним, как он варит кофе и строго смотрит на нее.

— Вари-вари, смотри, чтобы не сбежал, — строго, но улыбаясь, сказала Мэй. Сергей облегченно выдохнул и, взяв ее лицо горячими шершавыми ладонями, поцеловал. — Ты не сбежишь?

— И не мечтай.

Аврора сидела за столом и играла с игрушечной тыквой. Ее кабинет, как и все отделение, был украшен летучими мышами, скалящимися черепами, как и положено было на Хэллоуин. Праздновать не разрешалось в открытую, поэтому все украшения делались быстро съемными, охрана заранее предупреждала о контролерах, имевших привычку нагрянуть вечером в воскресенье. Изюминкой среди гирлянд была растяжка из самых страшных рецептов, ужас которых мог прочувствовать только специалист. Аврора побаивалась этих бумажек, не нарочно примеряя на себя назначения. От этой игры моментально немели зубы и кололо в пятках.

Мышей, пауков и черепа вырезали больные, они мастерили себе костюмы, радуясь, как дети. Праздник как праздник, можно и подурачиться, и поиграть, но Аврора и наблюдательные коллеги, не все, конечно же, подмечали и положительный терапевтический эффект от Дня всех святых. В этот день можно было с улыбкой посмотреть на себя, не бояться своего будущего, своей болезни, принимая ее не страшнее жуткой, но вполне дружелюбной летучей мыши или занятого паука.

Она пощелкала тыкву, зажигалка работала легко, жаль в кабинете курить не разрешалось. Мэй она отпустила без вопросов, поймав при выходе. Правда Мэй не заметила ее, как не замечала многое, что происходило вокруг нее. Удивительно, что она потребовала выписку в Хэллоуин. Если бы Аврора была склонна искать тайные смыслы, она бы без труда выстроила логическо-магическую цепь, не требовавшую доказательств, как не требует доказательств любая магия. Костюм она опять не подготовила, в принципе можно было бы раздеться догола и сыграть роль скелета, но что-то человеческое, оставшееся в ней, не позволяло так травмировать коллег и пациентов. Она неплохо смотрелась в халате с огромным шприцем, полным красно-бордовой жидкости. Этот шприц привез бывший пациент специально для нее, помня Хэллоуин в дурдоме. Таким шприцом то ли прививали или кололи скот, то ли впрыскивали сперму, Аврора забыла и не особо хотела вспоминать. Она встала и посмотрелась в зеркало на двери. Да, можно и без грима, бледная, как смерть, смуглая от природы кожа болезненно посветлела, и все же тени не помешают. Занявшись устрашающим мэйкапом, она не сразу услышала вибрацию телефона.

— Алло! — звонко ответила она, не посмотрев, кто звонил. В зеркале хмурилась какая-то нежить со впалыми щеками, скулами, заостренными как у мертвеца, а глаза пропали в черно-серых колодцах. Серая бледность, переходящая в гниющую черноту, Авроре понравилось, мастерство с каждым годом прирастает, самой жутко стало. — Да алло же!

— Кота забери, — прорычали в трубку.

— Кого забрать? Ты кто?

— Забери моего кота, пожалуйста, — вновь прорычали в трубке, но уже тише и, как ей показалось, ласково.

— Черт, Егор? Егор — это ты? Но ты же в коме!

— Это я. Вот такая кома, — он усмехнулся. Как же изменился его голос, и так не особо нежный, но теперь он не говорил, а рычал, как зверь, но не было таких зверей на земле, такие звери могли жить лишь в кошмарах. — Я тебе прислал инструкции. Он хороший, к тебе пойдет.

— Хорошо, заберу. А ты как, ты где? Куда ты идешь?! — она вскрикнула, от понимания, мертвец в зеркале испугался еще сильнее, и она отвернулась, зачем-то спрятавшись в углу небольшой комнаты, словно спасаясь от чужих глаз. — Егор, Егор, пожалуйста, не ходи. Не ходи к ним, я тебя умоляю!

— Не надо, я не стою твоих слез, — со смешком ответил он. В трубку ворвался морозный ветер, она почувствовала, что вокруг него разыгралась метель, и ей стало холодно, хотя батареи жгли беспощадно.

— Нет, стоишь. Я не шучу, пожалуйста, не ходи, — прошептала она и заплакала.

— Прости, но по-другому нельзя. У меня нет другого выхода. Я должен, должен, понимаешь. Я знаю как, поверь, я знаю. Оно, это, не знаю что это, но оно пожирает меня изнутри. Я пока держусь, я им управляю, но я так долго не смогу держаться. Я не хочу, понимаешь, не хочу, не хочу стать как они. Не надо, не надо этого, — он задыхался от быстрой речи. Она слушала, как тяжело он дышит, но это было дыхание не больного, а наоборот очень сильного человека, который с трудом сдерживает эту силу внутри себя.

— Да, я понимаю, — она села на пол, обхватив колени, смотря на телефон сквозь пелену слез. Егор дышал, комната заполнялась им. Она пыталась запомнить его, запомнить настоящим, каким она увидела его впервые, таким, каким он был до. — Я все сделаю, кот будет спасен.

— Спасибо, — он глухо засмеялся. — Мы больше никогда не увидимся. Не подходи ко мне, а то я сломаюсь. А мы неплохо работали вместе, как напарники из американских боевиков, а?

— Да, неплохо, — она всхлипнула. — Я всю жизнь мечтала о брате, и вот ты бросаешь меня! А я тебя только полюбила!

— И я тебя. Чтобы со мной не случилось, знай, что я люблю тебя. Нет, не как женщину, как сестру. Любить кого-то по-другому я не могу, слишком многое во мне выгорело. А ты не будь дурой!

— А я дура? — Аврора оживилась и вытерла слезы, улыбнувшись.

— Еще какая. Выкинь все из головы и выходи замуж, а то пропадешь.

— Я знаю, но и я по-другому не могу. Ты же знаешь это, — улыбалась она, смотря на телефон на коленях. Она поцеловала воздух, он почувствовал это, глубоко вздохнув.

— Прощай, сестренка.

— Прощай, брат. Когда будет невмоготу, вспомни обо мне, как я люблю тебя, и кот тебя тоже любит.

— Спасибо, прощай.

Экран погас. Она долго сидела неподвижно, смотря на телефон. Потом резко вскочила и попробовала перезвонить, но абонент был недоступен, а во второй раз номер уже не существовал. Она хотела броситься за ним, он же к ним в логово поехал, наверное, но встала у двери, уткнувшись лбом в зеркало. Она не спросила кличку кота. «Ну и ладно, буду звать его Егор!» — решила Аврора, надела халат и проверила шприц. В зеркале грустно улыбалась нежить, потеки слез разрезали тени, и лицо покрылось жуткими рубцами.

— Ну и пугало! Точно вколю кому-нибудь это! — она погрозила отражению огромным шприцом и пошла в отделение, нарочно вбивая каблуки в пол, чтобы все слышали.

Егор осмотрелся. Бульвар затих, далеко буксовала машина на первом снегу, и этот звук пропадал в полном безмолвии, накрывшем улицу. Странно, было не так поздно, горели фонари, витрины магазинов на другой стороне, но ни в магазинах, ни в кафе никого не было, только пустой яркий свет. Они знали, что он идет к ним. Они видели в нем своего, признавали и, что ему особо понравилось, боялись.

Он вошел за ворота, замок деликатно щелкнул. Он не повернет назад, как не повернул назад в больнице, сняв с себя все датчики, отключившись от всех аппаратов. Пришлось напугать бедных девушек, когда он ворвался в сестринскую, требуя одежду, но по-другому было нельзя. Ничего было больше нельзя по-другому! Тот мутант что-то открыл в нем, нет, не передал, а открыл. И Егор впустил это в себя, забрав у Авроры. Оно бросилось, уверенное, сильное, желая завладеть им, и не смогло. Он оказался сильнее, его ненависть оказалась сильнее, и одна чернота победила другую, заставив наполнить его силой, заставив забыть про боль, про сломанные кости, которые уже срослись, криво, и он был ужасен, но разве это так важно. Он был свой для них, они его впустили и приглашали к себе — подавленное нечто сообщало об этом. Оно оказалось таким же трусливым перед большей силой, как и те недочеловеки, которых он ловил и наказывал сам, когда понимал бессилие закона. И этот трус внутри него ждал, нечто ждало, когда он даст слабину, и тогда оно отомстит.

Плана не было, как не было и понимания того, что он может сделать. Он шел уверенно, одним взглядом увидев все их ловушки и скрытые точки наблюдения. Ему открыли дверь, ухоженные люди, лишенные пола внутри себя, имевшие красивые женские и мужские тела, облаченные в одинаковые серые костюмы. Они приветствовали его, они склонялись перед ним. Теперь здесь был его дом, последний для него и для них. Амулет обжег сердце, он почувствовал, что не один, кто-то вошел вместе с ним, незамеченный, опасный для них. И они не видят его, улыбаются и ведут по коридору, как почетного гостя. Амулет хранил еще тепло и запах Авроры, но это была не ее вещь, но и ее тоже. Она не знает, что он у нее, как и не знает, как он смог освободить ее от этой ноши. Он и сам этого не знает.

48. Шахта

Глубокая, скрытая в глубине от невежественных глаз, как дыра, впадина на старом теле, из которой вышел весь гной, и осталась лишь боль и тошнотворная чернота, страх заглянуть глубже, узнать себя. Заделать, заклеить, забетонировать, засыпать и забыть навсегда, потом выровнять, засадить, облагородить и никому не рассказывать. Но уродство в теле земли ничем не скроешь, и должно пройти много тысяч лет, чтобы планета сама справилась со своим недугом, примерилась с травмой, как привыкает бывший больной, прячет под одеждой или прячется сам.

Шахта была колоссального размера, невозможно было представить себе ее полностью, а от примитивной 3D-модели, служившей картой, делалось жутко. Карту могла видеть только Йока, Вервольф залил ее напрямую в имплант, а паспорт заключенной ее уровня не полагался, как и другая техника. Йока путалась, уводила не туда, рисуя на песке ориентиры, пытаясь объяснить Юле. Получалось неважно, Юля ничего не понимала, часто наугад выбирая нужное направление. Идти было тяжело, ноги утопали в песке, было мало воздуха, но, что удивительно, иногда откуда-то дуло, причем довольно сильно, и девушкам приходилось садиться на пол и закутываться полностью, дыша через шапку. Песчаная буря происходила будто бы по часам, словно кто-то включал в положенное время вентилятор или открывал заслонки, впуская дикий ветер с поверхности.

Сборы были недолгими, после посещения музея, они за неделю собрались. Вещей не было, кроме тех, что были на них и смены белья в рюкзаке Юли, у Йоки не было даже вещмешка. Из куска бурой ткани, найденной в бане, Йока сшила два мешка для провизии. Юля получала доппаек за выработку сверх нормы, легко отправляя однотипные отчеты на новый контент, попадая на 96 %, не нарочно оставляя досадные промахи, инстинктивно защищаясь от обвинения в читерстве. не съедала все, поэтому они решили замораживать еду, пряча у дальней стены их барака в металлическом ящике, стоявшим здесь будто бы специально для этих целей. Охранники знали о тайнике, с интересом следя за девушками, пытавшимися делать вид, что прогуливаются и беседуют, в одно касание пряча в ящик завернутый в пленку корм, больше напоминавший кусок камня. Перед уходом они нашли в ящике походную горелку, два горных топорика и две канистры с водой, выполненные виде старомодного школьного ранца. При ходьбе вода вращала небольшую турбину, накопленная энергия расходовалась на подогрев воды. Охранники подошли к ним и с любопытством смотрели, через имплант подсказывая Йоке, что и как надо использовать. Кроме беовульфов никто не знал и не замечал подготовку к побегу, а когда девушки ушли на работы и не вернулись, все решили, что пришел их срок, и справедливость восторжествовала, отправив страшных государственных преступников на утилизацию. Удивительно, но почти все считали, что они здесь ненадолго, и скоро ошибка вскроется, и они вернутся домой. Многие были готовы сотрудничать, и начальник охраны каждый день получал доносы, особенно много на Йоку и Юлю. Охранники с удовольствием читали, хохоча скрипучим рычанием, наводившим ужас на особо трепетных зеков. Считалось, что киборги так рычали над разорванным трупом беглеца, забывая о том, что каждый мог свободно покинут лагерь и уйти, куда глаза глядят. Это плохо укладывалось в голове, люди строили собственную тюрьму для себя и других, не желая думать и понимать, что бежать было некуда, кроме подъема наверх, что приравнивалось к добровольной утилизации. По старым нормативам, которые забыли или не захотели отменять, каждый, кто собирался подняться наверх, выйти из шахты, должен был быть обеспечен спецодеждой, запасом еды и воды, горным инструментом и источником тепла. Охрана без раздумий следовала правилам, не находя в них ни одного противоречия с установленным режимом для заключенных, имевшим второстепенное значение перед правом человека на жизнь и на смерть.

Вход в шахту располагался довольно далеко от лагеря. Если идти по дороге до каменоломни, но не сворачивать, то за день можно было дойти. Бывалые зеки рассказывали о старой башне, расположенной на южном берегу острова. Байки пугали новеньких, никому не хотелось попасть в закрытую тюрьму для смертников, и все забывали о том, что смертная казнь была запрещена законом первого уровня. На самом деле это был бетонный колодец с полуразвалившимся серпантином внутри и складскими помещениями, давно уже вскрытыми и растасканными. Раньше по серпантину двигались тяжелые машины, завозилась техника и стройматериалы, пока не научились использовать имеющееся под рукой. Как и все, со временем дороги рушились, их никто не ремонтировал, а когда люди окончательно перебрались под землю, про колодец все забыли, сняв и охрану, за много десятилетий, складывавшихся в два столетия, не было ни одного вторжения сверху. По документам шахта считалась обрушившейся в результате прямого попадания ядерного заряда в десятки миллионов тонн в тротиловом эквиваленте, но ветер, пробиравшийся к подземному озеру, доказывал обратное, принося не только холод, перемешанный с взвешенными изотопами недораспавшихся злобных частиц, но и песок, и немного жизни, в виде дохлых насекомых или червей, стойких подземных жителей, имевших доступ на свободу.

Их никто не провожал, по дороге Юля боролась с собой, чтобы не повернуть обратно, не побежать в знакомый, пускай и мерзкий мир, казавшийся с каждым шагом гораздо надежнее и лучше. С ужасом она нашла в себе мысль о благодарности к этому кошмару, что все не так плохо, что было бы еще хуже, если бы о ней не позаботились власти, а ее заключение не просто так, и ей стоит задуматься, понять и исправить ошибки, и тогда ее примут обратно. Эта липкая ползучая мерзость пыталась пробиться ей в голову, отбрасываемая на подступах возбужденным от страха перед неопределенностью мозгом. Оберег жег грудь, она понимала, что кто-то хочет залезть в нее, завладеть ее сознанием, и все чаще она слышала его, слышала его голос, до смешения похожий на душные нравоучения матери. «Ты не ценишь, что для тебя сделали мы с отцом. Ты даже не понимаешь, как мы жили раньше, и если бы не президент, то ты бы жила точно также! Ты получила все и сразу, не приложив ни одного усилия! Ты даже не понимаешь, что он нас всех спас, что без него мы бы пропали, нас бы поработили, нас бы истребили!». Голоса сливались в невыносимый хор, пытавшийся разорвать голову изнутри, разметать остатки ее личности на ледяном сером бетоне, смешать с грязью, превратить в ничто.

«Тихо, тихо», — Йока тогда останавливалась и обнимала ее, потом пристально смотрела в глаза, видя и понимая все, что с ней происходит: «Они пытаются пробить тебя. Это не ты, это такая защита, понимаешь? Мой дух видит их — они слабые, низший уровень, и ты можешь их победить. Подумай о тех, кого любишь, подумай о том, что им грозит, если они попадут сюда».

Юля согласно кивала, пыталась улыбаться и шла дальше, думая об Альфире, Максиме, Илье и Арнольде, вспоминая учеников из секции, очень скучая по своим мальчишкам, вспоминая тренера, который смотрел на нее улыбаясь, подбадривая еле заметным жестом, чуть вздергивая правую руку, пытаясь приподнять ее, заставить прыгнуть. Она думала о Мэй, вспоминала ресторан, ее доброту и строгость, но и чувствуя открытость и любовь к ней. И она любила ее, она всех любила, даже родителей, отбрасывая весь их психоз о ее будущем, отбрасывая назад все промытые пропагандой нравоучения, вспоминая их настоящих, любящих ее и брата, но все реже пробивавшихся сквозь броню навязанной госпропагандой личности. Но Юля знала, что они, настоящие, еще живы, и она вырвет их из этой уродливой куколки, вырвет из чужого тела.

Больше всего пугала тьма, заполнившая собой пространство после выхода за первый контрольный контур. Как и сказал киборг, зона не охранялась, и можно было свободно идти в любую сторону. Они шли по дороге быстро, не боясь во что-нибудь врезаться, и если бы нечастые приступы паники у Юли, то путь занял гораздо меньше времени. Дорогу освещали налобные фонари с вечными батарейками, они, как и кондовый дозиметр, входили в комплект горного инструмента, непонятно зачем нужен был топорик, но с ним было спокойней. Поднимаясь вверх по серпантину колодца, девушки держались за стену, приходилось ступать осторожно, дорога была вся в коварных трещинах, норовила осыпаться от их веса, грохоча и постанывая, издеваясь над ними. У стены безопаснее, можно было идти с закрытыми глазами на ощупь. Они так и шли, боясь посмотреть вниз. Особенно высоты боялась Йока, и теперь уже Юля вытаскивала ее то из паники, то из безнадежного ступора, без колебаний раздавая хлесткие, но не особо больные пощечины.

Шахта приняла их не сразу, пришлось поблуждать по левым тоннелям, уводившим вглубь пласта, будто бы кто-то специально хотел запутать, напугать и заставить побежать обратно, вернуться на ровную землю, вернуться к людям. Страхи не покидали их, особенно тогда, когда тоннели уводили к страшным обрывам, а черная бездна смотрела на них с откровенным пренебрежением, так похожим на взгляды школьной администрации, обращенные к массе школьников, но невидящие никого, кроме себя. Это так рассмешило Юлю, она рассказала об этом Йоке, которая ничего не поняла, потому что никогда не ходила в школу. И дорога стала веселее, а провалы и трещины перестали пугать, исчезло и странная тревожность и боль в животе, исчезло ощущение того, что за ними кто-то следит. Чем выше они поднимались, преодолевая вязкую от песка дорогу, карабкаясь по громадным камням, острым и ужасно скользким, перекрывавшим дорогу, тем спокойнее и свободнее становилось внутри.

Йока считала, что это снижается излучение, вездесущее око сканеров слабело в толще камней, и здесь они действительно становились свободнее. Она рассказывала Юле про интернат, где жила, как их учили и чему. Юля слушала и сравнивала, находя свою школу не такой уж плохой, рассказывая Йоке, как все в ее мире, наверху, а, может, внизу, какой мир выше? Йока знала больше обо всем, кроме нормальной жизни. Она и не могла знать такой жизни, потому что ее не могло быть под землей. Многое, что Юле дома казалось несправедливым, душным, отчего тошнило, виделось уже не таким страшным и неприемлемым. И тут она поймала себя на мысли, что начинает оправдывать несправедливость дома, сравнивая ее с подземным миром. Максим рассказывал ей, что на этом построена вся пропаганда, когда противопоставляются несравнимые вещи, смешиваются, вгоняя человека в тоску и страх, а потом открывается «заново» его жизнь, уже не такая серая и безрадостная, которую начинаешь ценить и любить, отбрасывая в сторону прошлые претензии. Метод был всегда один, никто не проверял или пытался узнать самостоятельно, доверяясь растущему в груди чувству благодарности и любви к государству, не допустившему хаоса. Так благодарен скот в стойлах, когда гнилую солому меняют на свежий корм, но стоило остается стойлом, как бы ни был свеж клевер.

— Знаешь, я никак не могу понять, почему вы знаете о нас, а мы ничего не знаем о другом мире. Я вот никогда не слышала об этом, а в те сказки и бред, который бродит по сети, я не верю, — Юля смотрела на газовую горелку, в жестяной плошке подогревалась каша, залитая водой. Получался густой суп, воду стоило экономить, и девушки старались пить немного.

— А ты подумай, — Йока загадочно улыбнулась и принялась выметать подобием веника песок. Она нашла по дороге засохшие ветви и связала из них веник, теперь на каждом месте привала она создавала небольшую «пыльную бурю», как называла уборку Юля. Место для привала выбирала Йока, внутренним чутьем находя удобные впадины и проемы, в которых когда-то хранились инструменты или еще что-то. Каждый раз они находили пустые ящики, служившие столом, стульями и лавками, если все составить вместе, то, обнявшись, можно было поместиться вдвоем, так было и теплее. — Она села напротив, в свете фонаря ее кожа казалась особенно бледной. — Оглянись, что ты видишь вокруг?

— Камни, камни и пыль, а еще песок, — пожала плечами Юля, помешав кашу. Есть не хотелось, но раз в сутки поесть было необходимо, а то можно было заснуть и не проснуться, оберег подсказывал ей, подавляя странную апатию, пришедшую довольно скоро после ухода страха и тревоги. У Йоки было то же самое, ее приходилось кормить насильно, угрожая мордобоем.

— Камни и пыль — с рождения и до смерти. И больше ничего, только камни, камни, камни! — голос ее зазвенел и дрогнул, шахта одобрительно загудела, послышались далекие голоса, так похожие на человеческие, но это было странное эхо, или все-таки голоса. — Как бы ты ни был туп, все равно наш мир настолько ограничен, что начинаешь замечать самые мелкие детали. Власти с этим борются, заставляют переключать внимание на контент в шлакопроводе, но все равно мы видим и знаем что-то. Все никто не знает, даже на самом верху знают только то, что им положено знать, а мы слышим, подсматриваем, додумываем. Так и рождается народное знание. Это еще в питомнике, или как ты его называешь, в интернате чувствуют и понимают дети. Как бы ни была выверена программа обучения, дети начинают видеть грань миров очень рано. Это похоже на игру воображения, когда придумываешь себе тайного друга, а он вовсе не тайный. Дети видят духов, которые часто свободно переходят из одного мира в другой. Это не те черные духи, которых ты видела у вас. Они другие, высший уровень, а черные так не могут, поэтому им нужно открывать порталы, нужны жертвы у вас, чтобы закрепить портал. Твой друг такая жертва, и те девушки, о которых ты рассказывала. Твой оберег не дает тебе увидеть всего. Он защищает тебя, иначе ты сойдешь с ума.

— Нет, Илья не умер!

— Для вашего мира он умер. Мне дух немного рассказал про тот обряд, что над ним совершили. Самое смешное, что ты сделала ровно то, что от тебя ждали — ты закрепила вход в ваш мир. Дух долго не хотел мне рассказывать, но я с ним договорилась.

Йока засмеялась и потрепала Юлю по плечу. Юля сидела, нахмурившись, пытаясь понять. Как и в школе, давалась это с трудом, ей нужно было больше времени, чтобы въехать. И почему нельзя сказать прямо, почему все постоянно говорят загадками, или для нее это загадки?

— Я не знала этого. Я не понимаю, что тогда сделала, как это вырвалось из меня. Если бы я знала то!

— То ничего бы не смогла с собой сделать, — перебила ее Йока. — Мы неподвластны сами себе. Это мне дух сейчас нашептал. Не переживай об этом, твой друг жив, но в моем мире, не в твоем.

— Мне кажется, я знаю, где он, — Юля вспомнила о волке, огромном звере, слишком большом для обыкновенного волка.

— Вот только не думай, что он тебя помнит. И помнит, и не помнит, так бывает. Какая-то часть его что-то помнит, но это искаженная память, потому что это уже не он. Когда встретишь его, сама поймешь. Я не знаю, как это тебе объяснить, но у нас каждый ребенок это поймет без труда. Мы все это понимаем, так как живем с духами всю жизнь, и многие вещи словами объяснить не получится — это надо почувствовать.

49. Перевернутый мир

Темнота, абсолютная, без единого проблеска света или фантомной искры. Он никогда не думал, что бывает настолько темно, что человека можно погрузить в абсолютно черное тело, и живой организм растворится в нем без остатка, потеряв даже слабый намек на свое существование. Наверное, так и произойдет, если он проведет здесь год или больше, но и недели хватило, чтобы прочувствовать это.

Максим сверился с внутренними часами, они пока не давали сбой, и прошло более семи дней, как их заперли здесь. Корм и вода выдавались автоматически, в положенное время открывалось окно в стене, и выезжала полка с тарелкой и кружкой. Кормили один раз в сутки и очень мало, особенно тяжело было без воды, горло рвало от жажды, а от мерзкой еды тошнило. Приходилось заставлять себя есть, сдерживаться, чтобы не стошнило, потеря воды вела к смерти. Максим не знал об этом, понимая животным инстинктом многое, что происходило с ним сейчас. Его внутреннее животное не давало ему надолго задумываться, уходить в опасные рассуждения о собственном существовании, о существовании мира, есть ли материя на самом деле, или они окажутся плодами воображения какого-то сверхсущества, о чем любили рассуждать из книги в книгу писатели-прорицатели, которых так любил читать Леха, потом до хрипоты споря с Настей о прочитанном. Яркие воспоминания прошлой жизни, казавшейся сейчас такой далекой и невозможной, поддерживали разум в шатком равновесии. Темнота давила, отсутствие света исключало его из жизни, и если бы не внутреннее животное, постоянно ощупывавшее себя, щипавшее тело, раздавая звонкие пощечины, заставляя есть и выполнять все требования организма, он бы забился в угол и сидел. А двигаться было больно, особенно первые дни. Его сильно избили, и когда он очнулся в каменном мешке, то подумал, что ослеп. Перед глазами вспыхивали красные и желтые искры, превращавшиеся в нараставшее с бешеной скоростью красное пятно, несущее за собой чудовищную головную боль. Он отключался на час, не больше, и ничего не видел, кроме густого черного цвета.

Голова разбита, кровь запеклась и налипла отвратительными струпьями на лбу, на лице. Он отдирал их аккуратно, боясь повредить заросшую рану. Каменный мешок оказался именно мешком, ему не хватало места вытянуться полностью, и спал он на ледяном полу, свернувшись дохлой креветкой. Руки и ноги болели безумно, тело дрожало от боли при каждом прикосновении, невозможно было выбрать позу, при которой было бы не так больно лежать. Но спать необходимо, приходилось мириться с болью, а мозг отключался по часам, отключив все лишнее. Он вспомнил, как его избивали, как хлестали шлангами, набитыми песком, по ногам и рукам, медленно переходя к туловищу, наслаждаясь каждым ударом. Нет, делали это не люди, а нечто мерзкое в их телах, вырвавшееся из них при каждом удачном ударе, всматриваясь в его глаза, впитывая его боль и страх. Но боялся он не за себя, а за девчонок.

Максим встал у стены и пошел по кругу, в очередной раз определяя форму темницы. Круг был идеально ровный, насколько могли понять руки. Стены без единого шва, гладкие и холодные, искусная работа. Если бы не щелчок при открытии окошка кормления и жужжание механизма выдвигающейся полки, он бы ни за что не узнал о ее существовании. Ощупывая после закрытия стену, он не находил ни щелки, ни намека на разрыв или самой малой царапины. Стена казалась ему живой, зараставшей после закрытия, или как вязкая жидкость выравнивается после вторжения, проникновения в ее плоть, становясь безмятежной тихой гладью, таящей внутри себя страшные секреты. Обходя мешок в первый раз, он ногой провалился в яму, служившую отхожим местом. Хорошо, что яма была бесконечно глубокой, и вонь плодов человеческих оставалась в неведомой глубине. Ходить по кругу в разные стороны было его упражнением, чтобы хоть немного разогреть мышцы, дать им нагрузку. И это было больно, хотелось все бросить и лежать, но лежать было еще больнее.

Ходя по кругу, он раз за разом проигрывал их последний день в поселке, пытаясь понять, что они упустили, что сделали не так. Angi оказалась права, но она не могла знать, что все произойдет так стремительно. Хорошо, что они успели с рыжим Лехой доделать дрон и отправить его на поиски Юли. Это была другая машина, непослушный робот, выполнявший команды с пульта, а живой робот. Максиму хотелось думать, что они его оживили. Рыжий настолько увлекся, что долго и дотошно расспрашивал об Илье, об Арнольде, как они играли вместе, как Илья работал, допиливал прогу, Максим помогал немного советами и готовыми блоками. Но то, что в итоге сделал Леха, было недоступно в их игре, наверху, как раньше казалось Максиму и Альфире. А их мир оказался и не наверху, и не внизу. Они находились в перевернутом мире, похожем, как похоже отражение в неспокойной воде, и Максиму теперь было непонятно, кто на самом деле был чьим отражением. Подземный мир гораздо старше и опытнее, скорее спокойный или замерший, не то что их мир, больше походивший на нерешительную бурю, но то, что это была именно буря, сомнений больше не осталось. Дрон теперь жил собственной жизнью, имея бесконечную батарею, имея новые мозги. Он долго висел перед Максимом и Альфирой, не то запоминая их, не то вглядываясь, потом сделал несколько кульбитов в воздухе, как при игре с Арнольдом, подмигнул фонарем и улетел. Альфира сказала, что он точно найдет Юлю. Максим не особо верил в успех, но встроенные рыжим мастером инфракрасный сканер и емкостной датчик, настроенные на поиск живого человека, зарождали нерешительную надежду.

А потом наступил кошмар. Они были в мастерской Айны, девочка показывала деду и им свою новую картину: сплошное голубое поле с белыми и красными полосами, двигавшимися под небольшим углом в разные стороны. Это был полет, так его чувствовала и видела Айна, слушавшая рассказы о птицах с раскрытым ртом, как и все дети в питомнике. Альфира начинала, рисуя птицу, объясняя детям, как сохранять пропорции, как она двигается, а Максим должен был рассказывать, где она живет, что ест, работая слабым справочником по орнитологии. Как же мало они на самом деле знали, и как много было для детей нового и безумно интересного. Все заболели птицами, весь поселок, особенно счастливы были малыши, которым дарили сшитые и связанные игрушки в виде попугаев, воробьев и снегирей, которых любила рисовать Альфира. Игрушки делали Angi и еще несколько девушек из госпритона, тратя свободное время не на частных клиентов или тупой отдых, а на детей.

Максим ощутил тяжелое дыхание позади себя. Обернувшись, он не увидел никого, а Айна стала громче рассказывать о своей картине, или ему так показалось. Воздух поменялся, Альфира ежилась в теплой робе, постоянно озираясь, как и Максим, а дед и Айна будто бы ничего не замечали, сигнал об опасности блокировался в их голове. Он среагировал первым, отбросив Альфиру и Айну к стене, повинуясь животному инстинкту. Дальше все было в кровавом тумане, и с ним, и без него одновременно.

Глыба, похожая на человека, била его, а деда второй киборг раздавил, как перезревший арбуз. Он не успел издать ни одного звука, только отвратительный хруст и чавканье еще недавно живой плоти разорвало тишину мастерской. Альфа не видела, ее очки раздавили каблуками, отвесив для надежности хлестких пощечин. Била женщина-инспектор, она потом будет избивать Максима шлангом на допросе. Айна кричала, звала деда, молила сказать, что с ним, пока инспектор не вырубила ее одним ударом. Максим вырубился раньше, остатками сознания поймав занесенную руку над Айной. Теперь они здесь, все втроем. Он надеялся, что Альфа вместе с Айной в камере, а не в этом колодце. Он ожидал беды, но устал ждать, так и не подготовившись к ней, а можно ли было быть к этому готовым?

Он обошел колодец десять раз и устало сел на пол. Ужасно хотелось есть, спать, чтобы боль стихла хоть на минуту, а еще тревога и тоска за Альфу и Айну, за сестру, которая могла быть в таком же колодце. Раньше он старался не думать об этом, отбросить тревоги от себя, как Альфира, защищенная магией оберега. Малая часть передавалась ему, удерживая от срыва. Сейчас защиты больше не было, ужасно хотелось умереть.

— Здравствуйте, Максим. Надеюсь, я не разбудил вас? — раздался до невозможности низкий голос сверху, словно здание стало двигаться и говорить. Но и в этом потоке низких частот легко можно было уловить спокойствие и, пожалуй, сочувствие. — Не пытайтесь разглядеть меня. Здесь слишком темно, и для вашей психики лучше никогда не знать, с кем вы сейчас разговариваете.

— Здравствуйте, — Максим с трудом поднялся, ощутив легкое дуновение теплого ветра, похожее на дыхание из широкого раструба венткамеры или дыхание кого то очень большого, смотревшего на него сверху. Он представил себе огромного червя, размером с колодец, но это совсем не испугало. — Я не спал. Вы можете сказать, кто вы?

— Нет, и не потому, что это запрещено. У меня давно нет имени, слишком много времени прошло, как меня синтезировали. Я часто думаю, что я больше машина или живой организм?

— Раз вы задаетесь этим вопросом, то вы определенно живой организм. Машина всегда знает, что она машина.

— Мне нравится ход ваших мыслей, приму в качестве правила, а то надоело с собой спорить. С другой стороны поговорить здесь особо не с кем, поэтому и занимаюсь разбором себя на кластеры.

— Простите, если я тороплюсь, но как Альфира и Айна? Вы же их видели, они здесь? — со страхом и надеждой спросил Максим.

— Здесь, точно в таком же колодце. Они неплохо справляются, я был у них три раза, Айна хорошая девочка, жаль, что вы все здесь оказались, но это не мое решение. Они передавали вам привет. Не знаю, что это значит для людей, но мне кажется, что я вам что-то передал. Оно скорее в виде энергии, вы человек и не можете этого видеть.

— Мы можем это чувствовать. Спасибо большое, мне очень, — Максим не смог договорить, из глаз хлынули слезы, а ведь он до этого не плакал, как бы ни давило сердце. Стало легче, он облегченно выдохнул, затаилась слабая надежда, согревшая озябшие пальцы, но не способная согреть все тело. — Спасибо.

— Пожалуйста, передавать приветы самое приятное в моей работе. Точнее — единственное, что в ней может быть приятного. Не буду скрывать, что ваша судьба сейчас решается. Вас допрашивали, к сожалению, это всегда делается только так. Не держите зла на инспектора, у него такая функция.

— Ну, нет, ей это нравилось, — хмуро ответил Максим, вспоминая лицо инспектора, на половину женщину, на вторую половину злобного киборга. Это лицо после каждого удачного удара, когда он терял сознание на долю секунды искажалось оргазмической маской, так похожей на лица потрепанных моделей из оранжевого ютуба. — Девочек не трогали? Пожалуйста, не трогали же, да?!

— Не трогали. Досталось только вам. И не потому, что вы мужского пола. Совсем нет, тут логика другая. Наверное, правильнее будет сказать лотерея, так раньше это называлось, и вы получили джек-пот, — невидимый червь хмыкнул. — Согласитесь, довольно смешной выигрыш.

— Ничего, переживу, — ответил Максим, шутка не обидела его, он был рад, что никого не трогали, а он выживет, заживет, как на собаке. — И долго нам ждать решения? Разве мы что-то совершили, какое преступление?

— Преступление? Что-то не припомню такого термина, надо залезть в архив, подождите немного, — червь шумно выдохнул. Максиму показалось, что где-то рядом неистово зажужжали кулеры. — Понятно, вы находитесь в архаичном понимании законов. Я все время забываю, откуда вы попадаете к нам. Как вы понимаете, вы не первые, кто посетил «наш санаторий». Эту шутку мне подсказал один из заключенных, уже и не припомню, сколько десятков лет назад это было. Кстати, он так и не дождался решения.

— И что с ним произошло?

— Умер от истощения, а потом я его съел. Пусть вас это не пугает, после смерти вы и я будем всего лишь кормом. Вы же не думаете, что на таком питании сможете продержаться больше двух месяцев? Думаю, что вы все и так понимаете. Это сделано специально, чтобы не было овербукинга.

— Овербукинга? — Максим аж присвистнул, но вышло это как-то совсем слабо, больше походило на шипение дырявой велосипедной камеры. — У вас тут очередь из таких как мы, или попадаются другие?

— Нет, для местных есть лагеря. И не все ваши сюда попадают, только те, кто пытался сбежать. Я, конечно, все понимаю, что вы попадаете в непонятное место, что вы растеряны, но по закону вы должны ждать прихода властей. Мы знаем, кто вам помогает, но не трогаем их. Они думают, что делают важную работу. Но на самом деле усугубляют ваше положение. Бывают исключения, но только в том случае, если вы изъявите желание остаться у нас и стать рабочим киборгом. Киборгов сейчас не хватает, молодежь не хочет идти работать, даже долгая жизнь их не прельщает. Что ж, поколения меняются, меняются и желания, потребности остаются те же. Но я увлекся, вы спрашивали о преступлении. Так вот, преступления вы не совершали, потому что не имеете никаких прав и никаких обязанностей. В отношении бесправных организмов действуют правила, многое зависит от решения инспектора.

— А вы не знаете, где моя сестра?

— Простите, но не знаю. Она похожа на вас?

— Похожа, если внимательно смотреть.

— О, я очень внимателен. Нет, никого похожего на вас я в последнее время не ел. Ее здесь не было, значит, ее определили в лагеря. Там жизнь сносная, хотя и скучная.

— Не то, что здесь, — хмыкнул Максим.

— А вы зря ерничаете, заметьте, я подключил ваш словарь, чтобы вам было понятнее. Жизнь здесь хоть и тосклива, но не так утомительная, как в лагере.

— Ну да, недолго мучатся.

— Верно, но помучаться придется. Знаете, истощение приводит ваших коллег по несчастью к безумию. И это действительно страшно, даже мне.

— Но вы думаете, что нас ждет другое решение?

— Другого решения не бывает — оно либо есть, либо его нет. Я думаю, что по вам будет принято положительное решение. Им как раз не хватает для баланса несколько душ из вашего мира. Я не знаю, как они считают, но мне шепнули, что в этом месяце придется поголодать. Я не против, надо бы сбросить, а то стал застревать в тоннелях. Вам повезло, что судья в этом цикле стал половозрелой женщиной. Она во всем сомневается, поэтому вы до сих пор живы.

— А что будет с Айной?

— Девочка останется здесь. Она не нужна для обмена. Придется ее утилизировать. Мне жаль.

— Подождите, не надо, — Максим лихорадочно стал думать, но голова болела так, что все вокруг стало красным. — Так нельзя, она же ребенок. Она же ни в чем не виновата, не совершила ничего! Она же гражданин, правильно я понимаю логику ваших законов?

— Правильно, но вы не учитываете, что судья в этом цикле женщина. Лучше было бы для Айны, если бы она была собакой, как в прошлый раз. Не важно, кто судья, важно то, что Айна лишена прав.

— Нет, так нельзя! Заберите меня! Отпустите Альфиру и Айну, а меня можете забрать! Так подойдет, сойдется ваш баланс?! — хрипло выкрикнул Максим.

Нечто приблизилось к его лицу настолько близко, что можно было бы вытянуть руки и нащупать огромные зубы, тремя рядами заполнявшие бездонную пасть. Максиму стало невыносимо страшно, если бы в нем что-то было, то мочевой пузырь точно бы не выдержал. Позором больше, позором меньше, нахождение в яме, без нормальной уборной и хотя бы воды давно сделали из него вонючее животное.

— Вы говорите искренне. И вы угадали, поздравляю, — поток низких частот раздавил его, и Максим осел на пол. — Жертва, если она искренняя, если она исходит из глубины сердца, где находится ваша душа, слабый протодух, о котором вы забыли, тогда она принимается. Я принимаю вашу жертву и скоро оглашу свое решение.

50. Похороненные заживо

— О духи, что же это?! — Йока в ужасе зажала рот пыльными рукавицами, песок заскрежетал на зубах, но она лишь сильнее сжала лицо, сдавливая крик.

Кричать было нельзя. Любой громкий звук расширялся, усиливаясь о железные колонны и полусгнившие металлоконструкции, служившие когда-то опорой свода и стен. Крик переходил в жуткий резонанс, и сверху с оглушительным свистом падали острые куски каменного свода, метившего в жалких гостей. Юля тоже кричала, но она сорвала голос еще в первом хранилище, свистящим шепотом выпуская из себя страх и боль от увиденного. Им не везло, вот уже неделю или больше они блуждали по лабиринтам шахты, поднимаясь все выше или спускаясь ниже, девушки потеряли ориентацию в пространстве, как потеряли счет времени. И все-таки они двигались наверх, как бы не шутили над ними уставший мозг и непроглядная тьма, часто настолько густая от висевшего после пыльной бури песка, что не видно было своих пальцев в свете фонаря, казавшегося жалкой точкой, напоминавшей им, что они еще живы. Дышать в пыльную бурю было нечем, и они бросались в убежище, натыкаясь на стены, падая в песок, двигаясь на четвереньках в угловой проем, попадая в кладовые или склады с инструментами. Проемы делали так, чтобы ветер, дувший сверху, обходил комнату стороной, наметало у входа, как буран заметает снегом крыльцо.

Но это было в первые дни, пока они не поднялись в цеха или огромные бесконечные склады. Если бы они сразу выбрали верную дорогу, то пришли бы раньше, идя по широкому серпантину вверх, но для этого надо было разгрести завал, который они тогда приняли за обрушение колодца. Это было под силу киборгам, которые много десятков лет назад и закрыли этот выход наверх, оставив запутанную тропу, которую рыли первопроходцы, желавшие узнать глубину полезного пласта.

По огромным подземным полям свободно гулял бешеный ветер, возникавший из ниоткуда, но когда стихал, можно было понять, откуда он пришел. Девушки так и шли на ветер, как движется судно в ночи на свет маяка. Хуже всего было с водой, которой осталось слишком мало. Они с трудом сдерживались, чтобы не выпить лишнего, слишком долго спали, поднимаясь еще больше разбитыми, почти мертвыми. Из-за бурь приходилось оставаться в этих комнатах. Как их назвать, как понять, для чего нужны были эти хранилища, они не могли. Девушки вжимались в свободную от стеллажей и стоек стену, пережидая пыльную бурю, часто засыпая. Хорошо, что сны кончились уже давно.

На массивных стеллажах и пирамидальных стойках лежали тысячи черепов, смотревших пустыми глазницами на вошедших. И так было в каждом хранилище — одинаковые стеллажи, пирамиды и черепа, будто бы двигавшиеся в свете фонаря. Здесь не было песка в воздухе, можно было свободно дышать, а стены и потолок были выкрашены белой фосфоресцирующей краской, усиливавшей свет любого фонаря. И девушкам было видно все, и черепа приветствовали их сардоническими улыбками вполне искренне, но страх, придавливавший к стене, был сильнее разума. Когда буря кончалась, и они выходили из этого склепа, плетясь дальше вверх, Юля подмечала каждые сто шагов новый вход куда-то, точно такой же, где они уже были. Проверять никто не хотел, Йока дрожала, даже ее дух забился куда-то глубоко и молчал. Сколько здесь было захоронено, почему надо было делать такие жуткие склепы и где все остальное? Много разных вопросов, странных и часто глупых, не имевших ни ответа, ни смысла, вспыхивало у Юли перед глазами, а усталый мозг медленно считал входы, умножая сразу на два, на другой стороне этого поля было то же самое, она была в этом уверена. Десятки тысяч превращались в сотни, а сотни в миллионы.

Очень сильно болело все тело, особенно сердце. Они не жаловались, зная точно, что подруге не лучше. А еще постоянно что-то жутко скрипело, щелкало и тикало, и чем выше они поднимались, тем чаще и настойчивее становился треск. От еды тошнило, кожа покрывалась кровавыми язвами по всему телу, словно разрывала себя на части в отчаянье, желая выпустить из себя что-то. Но это было неправдой, как и многое, что стало видеться им по дороге. Они сходили с ума, видя одно и то же. Галлюцинации двигались за ними по следам, иногда обгоняя, не для того, чтобы напугать, а скорее поиграть. Юля не сразу это поняла, вспомнив про духа страха, с которым она играла в самолетики. Йока не понимала, пока Юля не залепила ей сильную пощечину, тогда и дух внутри нее проснулся и подтвердил слова Юли. И галлюцинации усиливались вместе с треском прибора, о котором они забыли, но который был с ними и работал, предупреждая, бил тревогу.

— Стой, ты слышишь? — Йока схватила Юлю и потащила к стене.

— Нет, — Юля устало оглянулась и ничего не увидела, кроме еле различимых очертаний ржавых колон.

— Молчи и слушай, — Йока показала вперед, откуда слабо дул холодный ветер.

Через минуту или больше, что значила минута в этом месте, она услышала движение. Двигалось что-то огромное, двигалось очень медленно, издавая странный свистящий и хрипящий звук, похожий на вздох болота и скрип мертвого леса, переходя в сотни, тысячи слабых голосов, которым не дают выйти на свободу. Они спрятались в узкой нише, им повезло, что это не был вход в очередной склеп.

Сверху спускалось нечто, больше похожее на огромную многоножку. Черное пространство странным образом осветилось, зажглись редкие прожекторы, дымным желтым светом пронзая черное пространство. У многоножки не было ни головы, ничего, что могло бы быть у страшного монстра из глупых игр или трешовых фильмов. Оно просто двигалось и шелестело. Вскоре движение выровнялось, и шелест перешел в топот тысяч ног, идущих не в ногу, сбиваясь и падая. К ним приближалась бесконечная колонна людей в серо-бурой робе. Кто-то падал, и если его не успевали поднять, то двигавшиеся сзади вдавливали ослабевшего в пол. Не было ни криков, ни просьб или стонов — все были мертвы, давно, бесконечно давно, сохраняя человеческий облик на почерневших костях жуткими лоскутами гнилой плоти.

Девушки впали в ступор. Юля старалась понять, убедить себя, что все это очередная галлюцинация, но дымный желтый свет усиливался, а колонна мертвецов подходила все ближе. Вот они уже шли мимо них, не замечая живых, но девушки видели живых мертвецов. Некоторые стали водить изъеденной червями головой в разные стороны, словно принюхиваясь. Йоку затрясло, и она вскрикнула, не успев зажать рот. Колонна застыла на месте, как по команде.

Ближайший к ним мертвец распался на гнилые части, и черви поползли к ним. Юля закричала, но оберег сжал ее грудь, а потом согрел, желая показать, что опасности нет. Йока схватила ее, видя, как подруга медленно выходит из ниши, но Юля вырвалась и с размаху ударила ногой в идущих к ней мертвецов. И это было жутко и смешно одновременно. Сначала она почувствовала, как нога вошла во что-то мягкое и ужасно мерзкое, в лицо брызнула гниль, но через секунду она провалилась в пустоту, не рассчитав удар от усталости и страха. Да, она провалилась, как новичок, только-только научившийся делать сильные удары, но еще не чувствовавший точку опоры.

Она оказалась внутри мертвецов, которые стояли неподвижно. Как только она начинала бояться, они придвигались к ней, но оберег сжимался внутри, и страх отступал. Здесь никого не было, кроме их страха и жуткого треска из кармана. Она достала дозиметр и ужаснулась. Как же она могла о нем забыть, а ведь он предупреждал их, трещал, что было сил.

— Йока! Здесь никого нет! — изо всех сил закричала Юля, но вместо крика вырвался глухой шепот. — Выходи, выходи же, не бойся!

Но Йока не слышала. Она билась в углу, видя перед собой живого мертвеца, тянувшего к ней костлявые пальцы, чтобы погладить по щеке. Она не слышала ни Юлю, ни духа внутри себя, кричавшего ей о том же. Вдруг мертвец схватил ее за руку и потащил. Йока визжала и отбивалась, как могла, но мертвец был сильнее. Он втянул ее в самую гущу жаждущих ее плоти монстров и дал очень знакомую и больную пощечину. За первой была вторая, третья. На шестой пощечине, Йока поняла, что Юля стоит рядом и гневно тормошит ее, отвешивая пощечины каждый раз, как она начинала биться в истерике.

— Да заткнись ты уже! — шипела Юля. Она до сих пор видела мертвецов рядом с ними, но теперь они не были пугающими или жаждущими их живого мяса. Они стали нормальными, если так можно сказать о мертвых. Исчезли жуткие образы ходячих мертвецов, на них с грустью и сочувствием смотрели давно умершие люди из плоти, без трупных пятен или других уродств смерти. Но было понятно, что они давно умерли.

— Стой, хватит! — Йока увернулась от девятой пощечины и закрыла глаза. Дух отвесил ей внутренние удары, заставляя сбросить, притушить панику. — Я все равно вижу их.

Юля кивнула, поняв, что Йока видит то же самое. Йока боялась, но все же подошла ближе к высокой женщине в робе, очень похожей на нее. Женщина что-то сказала Йоке, прижав руку к сердцу. За ней заговорили и другие, прижимая руки к сердцу. Йока заплакала и села на пол, обхватив колени. Несколько мертвых село рядом с ней, они что-то рассказывали ей, Йока кивала и плакала. Юля ничего не слышала, оберег был спокоен, только счетчик трещал невыносимо.

— Здесь похоронены десятки миллионов. Их кости вдавлены в бетон, их телами, жизнью прокладывали эту шахту, добывая жалкие крохи золота, чтобы покупать оружие, чтобы покупать смерть и убивать, убивать еще больше. Чтобы убивать других, надо уничтожить своих, потому что их не жалко, потому что их и так много, потому что люди ресурс, — Йока посмотрела на Юлю и вытерла грязными варежками слезы. — Они говорят, что здесь опасно, что здесь очень высокая радиация и мертвый газ. Они покажут нам короткий путь наверх. Мы должны спешит.

Юля помогла ей встать. Мертвые расступились, показывая руками влево, чуть дальше той ниши, где они прятались. Это был неприметный вход, похожий на склеп, и девушки точно бы туда не пошли. Когда они подошли к входу, Юля посмотрела на мертвецов. Они улыбались им, кто-то плакал, кто-то злился, что они медлят.

— Спроси у них, кто лежит тогда в этих склепах?

Йока спросила, и мертвецы засмеялись. Они ничего не ответили, качая головой, но Йока поняла, что это не они — они не достойны такой чести. Юля оглядела залитую дымным желтым светом шахту, еще недавно бесконечно темную, и услышала знакомый звук. К ним что-то летело, очень знакомое жужжание. У нее забилось сердце, и над мертвецами она увидела квадрокоптер, летевший к ним, видевший их, делая от радости несложные фигуры высшего пилотажа. Когда квадрокоптер завис перед девушками, Юля узнала дрон Ильи, а дрон узнал ее, поприветствовав миганием фонаря, шутка Ильи. Дрон всегда мигал в ритм футбольной кричалки, Илья так и не успел приделать небольшой динамик, чтобы дрон мог выдавать простые фразы.

— Иди сюда, — Юля поманила робота, и тот послушно сел у ее ног. Она взяла его на руки и прижала груди.

— Старый друг? — Йока потрогала дрона, стерев густой черный налет, которым были покрыты и они с ног до головы.

— Да, мой старый друг! Это дрон Ильи, я тебе о нем рассказывала, помнишь? — радостно прохрипела Юля, не замечая своего ужасного голоса.

— И он нашел тебя. Дух говорит, что это очень хороший знак. Он там бросил камни и видит нашу судьбу.

— И что он видит?

— Победу и смерть, что же еще? — Йока пожала плечами. — Он всегда одно и то же видит.

— Победу и смерть, — тихо повторила Юля и обернулась к мертвецам. Она хотела спросить их, узнать, почему они допустили, почему разрешили сделать это с собой, закопать себя живьем в бетон и мертвую землю ради чужой власти, но вопрос так и застыл на губах, не решаясь выйти, и она произнесла вслух, сама того не осознавая. — Почему мы позволяем убивать себя? Почему мы позволяем им использовать нас как сырье, как дрова?

Мертвецы кивнули ей и приложили руку к сердцу, потом все разом стали говорить, и Юля, не слыша их голосов, выронила дрон, зажав уши, боясь оглохнуть от давящей голову тишины. Дрон успел включиться, и играючи взлетел, описав над мертвецами круг почета.

— Они говорят, что во всем виноват страх. Не боится только тот, кому нечего терять, — Йока обняла Юлю. — Мы ничем не отличаемся друг от друга. Большинство из нас, большая часть людей не способна жить самостоятельно. Они говорят, что во всем виновата надежда и вера в лучшее, что все трудности и тягости пройдут, а за ними будет лучшая жизнь для будущих поколений. Но без надежды смысл жизни теряется, большинство тогда просто перестанет жить. Так они думают, но я считаю, что они ошибаются, и никто не думает о смысле жизни. Просто никто ничего не хочет решать, никто не хочет ответственности. Думаю, у вас точно также.

— Да, так и есть, — кивнула Юля и улыбнулась мертвецам, они улыбнулись ей в ответ. — Почему ты их слышишь, а я нет?

— Я не слышу, мне дух пересказывает. Иногда он бывает полезен, — Йока фыркнула, — но обычно бесит.