Нина Горланова в Журнальном зале 2001-2003

— Нина тридцать раз была в Акчиме! (на самом деле я ездила туда девятнадцать раз).

Ректор соглашается оставить нас в общежитии, но… к нам подселят студентку. Живем втроем! Ребенок снова раздумал рождаться в такую жизнь. Я опять лежу в больнице. Слава в это время в комнате со студенткой… И мне уже все равно. Будь что будет. Вдруг меня навещает знакомая книжная продавщица: “Нина, поступил альбом Боттичелли”. Она обещает десять экземпляров. Оказывается, мне не так уж все равно, что будет! Радость от свидания с “Весной” Боттичелли придает мне силы — спасибо ей!

Я выписалась из больницы и собрала с друзей деньги на альбомы. Иду на прием к своему врачу в тапочках мужа (сорок шестой размер). Июль, жара. Врач в ужасе от моей отечности:

— В любую секунду могут начаться судороги! Сейчас вызову “скорую”, и вы поедете рожать. Пора.

Как рожать? А у меня собрано по три рубля с десяти человек на Боттичелли! Говорю: нас выгонят из общежития — надо предупредить мужа… Меня отпустили на два часа. Ну, я куда — бегом в магазин, потом с сумкой альбомов в общагу: “Слава, всех обзвони — раздай Боттичелли, а я — рожать!”.

Когда через неделю мы шли из роддома с Антоном, встретили Сахарного, которому и показали сына.

— Горлановская порода! — сказал он, но, увидев Славино огорченное лицо, добавил: — Потом изменится! Они сначала проходят низшую стадию развития, затем переходят к высшей.

И в чем-то оказался прав: с годами сын все более стал походить на отца.

Через день выяснилось, что в роддоме был стафилококк, и у меня — мастит. Всю изрезали. Перевязки такие страшные, что все время хотелось броситься в Каму (это при моей-то водобоязни). Казалось, что там — прохладная вода, а у меня такая высокая температура была…

Медбрат Володя во время перевязок, чтоб отвлечь меня от боли, просит пересказать роман Кафки “Процесс”, о котором столько слышал. Пересказываю! На следующую перевязку приходит полбольницы — слушать пересказ “Превращения”. Чистый Кафка, точнее — Кафка в квадрате (лежу, терплю дикую боль, но при этом еще что-то изображаю в лицах).

Молока, конечно, нет. Света Мишланова сцеживает мне каждый день литр. Ангел мой, спасибо тебе! Сколько друзей мне всю жизнь помогало — боюсь, что всех не уместить в этом повествовании!

Приезжает мамочка. Варит борщ и жарит котлеты. Я поела — мама несет мне Антона. И что же? Из одной груди кормлю — из другой течет! Слава Богу! Я иду с сыном в Ботанический сад — там он хорошо спит. Но навстречу идет ректор, и он сейчас скажет: пора выезжать из общежития (комендант уже срывал пеленки, сушившиеся на кухне, и говорил, что есть приказ на это). Я резко отворачиваюсь от ректора. Не здороваюсь. На следующий день комендант мне приносит ордер в аспирантское общежитие! Виниченко, Бубнов и все-все-все быстро нас перевозят. Своя комната! Первая в жизни. Правда, всего девять метров, и Славе приходится на ночь ставить раскладушку… изголовьем в раскрытый шифоньер. И к тому же под полом течет труба с горячей водой. Пар — в комнату нашу. Антон весь покрылся сыпью. Но рядом живет Ирина Петровна Кондакова! Мама Игоря и Бори. Врач Божьей милостью. Она лечит сына! Куда бы я без нее — днем и ночью помощь поступала! Спасибо, милая Ирина Петровна!

В общежитии был один Антисемит Антисемитыч, который решил, что Букур — фамилия еврейская. Нас так и звали: “семья евреев”. И травили. Я раньше стеснялась писать об этом, но теперь пришло время.

Высохшие в сушилке пеленки Антона тотчас бросали в помойное ведро под тем предлогом, что нужны веревки. Хорошо, веревки нужны, но разве трудно постучать к нам — евреям ли, русским или татарам — рядом же! “Снимите высохшее белье!”. Зачем же его в грязь! А чтоб мы снова стирали. Когда родилась Сонечка, я решила, пусть у нее будет моя фамилия — Горланова.

Да, я испугалась, признаюсь, проявила слабость. И все три дочери на моей фамилии. Хотелось, чтоб им было легче жить. Вот такая никудышная сопротивляемость у меня оказалась… И стыдно, и больно, но файл печальный не стираю.

И все же, вопреки всему этому, я близка к счастью все время после рождения сына и дочери! Появление детей — это как бы с просцениума — на сцену! Изменилась душа моя, психея. Не так уж важно, кто и что обо мне скажет. Важно, что я скажу Антону и Соне, чему их научу. Двое детей, как два крыла, поднимали меня выше...

Вдруг от сильных морозов в общежитии лопнули трубы парового отопления. Все начали обогреваться рефлекторами, но электропроводка не выдержала. Начался пожар. Его потушили, однако холод нас убивал. Антон хотя бы днем в яслях, а Сонечке всего несколько месяцев — у нее температура за сорок! Кашель. Наконец диагноз поставлен: воспаление легких. В комнате минус двадцать! Врач приходит каждый день и говорит только одну фразу:

— Как бы ребеночек не умер!

Мы пытаемся лечь в больницу, но там карантин по скарлатине. Не хочется из огня да в полымя… Бригадир, который руководит ремонтом труб, каждый день показывает мне свой сломанный палец — в гипсе. Он всегда так пьян, что может выговорить только одно слово:

— Сри (смотри).

— У меня беда — воспаление легких… Скорее же сделайте нам тепло! Умоляю!

— Сри (и опять свой палец в гипсе под нос мне сует).

Ну что с него взять? Я запаниковала. И позвонила Пирожникову в “Звезду”, а он мне в ответ:

— Это слишком мелкая тема для областной газеты — лопнули трубы.

— Слушай, если Соня умрет, я всем расскажу, как ты мне отказался помочь!

— Ладно, Нина, сейчас я позвоню ректору и скажу, что пришла делегация с детьми. Но ты потом это подтвердишь?

— Конечно, ангел мой!

Через час приезжают ректор и еще один профессор, фамилия которого забылась. Входят к нам. А я в это время под ватным одеялом меняю дочери пеленки. Высунула голову:

— Видите, что происходит?

— А у вас тепло, — отвечает профессор.

— Да? Сейчас же меняемся — я еду с детьми к вам жить, а вы — сюда переберетесь до окончания ремонта!

Через час паровое отопление заработало…

Слава сказал про этого профессора: “А он далеко пойдет” (и в самом деле — давно работает в министерстве).

Свекровь приехала в гости и уговорила нас самовольно занять двухкомнатный отсек. И вот ночью мы, как некогда мои родители в Сарсу, перетаскиваем вещи (об этом у меня рассказ “Человеку много ль надо”). На следующий же день Валя Яковлева, университетский профорг, привезла мне ключи от двух комнат в коммуналке (где я и пишу сейчас эти строки). Квартирный вопрос — вечный — решился внезапно. Видимо, порой нужно делать резкие движения?

Я от радости подарила Вале свой альбом Босха — самое драгоценное, что было в моей библиотеке.

— Сегодня же вы должны переехать — так приказал ректор.

После все выяснилось. От соседки по коммуналке. Оказалось, что эти две комнаты сдала “под гарантию” (была такая форма улучшения жилья) аспирантка. Не просто, а — любимая аспирантка кого-то из университетских знаменитых профессоров. Но квартира без ванной и к тому же густонаселенная, никто не хотел ехать сюда. Аспирантка не могла получить отдельное жилье, пока эти комнаты не заселены. Мы же с радостью в них перебрались.

Все-таки с ректорами мне везло, если честно! Один оставил в университете, другой дал две комнаты!

Снова Виниченко, Бубнов и все-все-все помогли нам переехать. Книжки сбрасывали на одеяло, переплеты летели, но Бог с ними, с переплетами! Когда Босх подарен Яковлевой, жалеть нечего. Вася заметил книгу Фланнери О’Коннор (я начинала писать, подражая ей). Бога ради, забери ее, Василий! Название “Хорошего человека найти нелегко” уже не близко мне. В эти дни я думаю, что плохого человека найти нелегко.

Мы — дома! Какое это, оказывается, сладкое слово: дом! Правда, верхний этаж, крыша течет, но крыша — не труба под полом. Крыша течет иногда, а труба — всегда…

Тут нужно сказать, что Антон был в больнице, когда мы переезжали. Настолько унизительно и страшно одновременно было все это — захват отсека готовить, книжки перевязывать и пр., что я потеряла бдительность и чем-то не тем его накормила (Соня была еще грудная). Ну и диспепсия, конечно. Ко мне на ночь приехала Катя Соколовская. А обе мы учили ведь медицину в университете (медсестры запаса). Но, видимо, плохо учили, увы. Я вообще все в обмороки падала: в морге и на операциях… В общем, под утро мы все же решили вызвать “скорую”.

— Какая вы жестокая мать! — сказал врач. — Ребенок полностью обезвожен.

С тех пор я всегда сразу вызываю “скорую”! Да и медицину пришлось освоить — на своих болезнях. Но речь об Антоне. Он лежал в больнице, а мы переехали. И я его стала готовить: новая квартира, новая квартира! Он вошел в наши две еще полупустые комнаты, и я жду его реакции. Наконец он воскликнул:

— Вот оно — Миро! (увидел за стеклом книжного шкафа знакомую обложку).

Вдруг он нахмурился. Что случилось?

— Мне крошки в пуп попали.

Лето, да, в майке ел, наверное, в палате… Достаю из пупа крошки.

— А квартира-то тебе нравится?

— Раньше у нас была теснокомнатная квартира, а теперь не теснокомнатная. Но Соня, мама и папа…

Не договорил. Но мы все поняли: где есть папа, мама, Соня, там и хорошо ему. Тоже неплохая философия.

Вскоре я начинаю делать очень много резких движений:

ухожу из университета,

мы берем приемную дочь,

я начинаю КАЖДЫЙ день писать (рассказы).

У розы — шипы, у коровы — рога, а у начальницы моей что? Непредсказуемость. Зав. Словарным кабинетом была одно время моим идеалом. Сохранилась открытка от нее: “Милая Ниночка, моя фея добра и печали!..”. Видимо, после разрыва с Витей я слишком долго ходила печальная…

Нет, нужно начать с того, что она взяла меня в Словарный кабинет, о чем я долго мечтала. (Руководил диссертацией Сахарный, а материал-то — акчимский.) Кроме того, она — генератор идей!.. От нее мне перешли слова “соблаговолите” и “осерчали”, а уж как она школила меня в плане манер! Это происходило ежедневно. Если я в коридоре разговаривала с юношей, который имел наглость прислониться к стене, то получала по полной программе: “Как же надо, Нин, себя не уважать” и пр.

Но и я в ответ отдавала все силы словарю! Года два печатала первый том до вечера — в одиннадцать я у нее дома, а в половине восьмого утра — уже снова там. Беру вычитанные страницы и набело их перегоняю.

А перепечатка словаря — вещь необыкновенно сложная. Одних условных знаков вагон и маленькая тележка. Для всех — разные правила. Иные даем курсивом (то есть текст нужно подчеркнуть волнистой линией), кое-что — пунктиром, еще — в скобках или после запятой… Но вот родился Антон, позади два месяца декрета — я вышла на работу. Слава учился во вторую смену и до обеда был с сыном, а я как кормящая мать имела право уйти пораньше из Словарного кабинета. Однако моя начальница работала до полуночи и от других требовала того же. Как глупо получилось, что я не сразу поняла: меня просто выживают…

Если я приходила в единственном светлом платье, то получала вдруг приказ срочно вымыть окно. А тогда в Перми со стиральным порошком были проблемы. И я начинала переносить мытье на завтра: вот приду в темном платье…

— Нет! В пять мы с Соломоном Юрьевичем будем редактировать — окно к этому времени должно быть чистым.

То есть я вместо того, чтобы заниматься с ребенком, должна потом два часа мылом отстирывать светлое платье. Жизни не стало.

И после рождения Сони я уже взяла годовой отпуск, за время которого хватанула свободы, чувствую — вернуться не могу в университет! Все начали уговаривать: диссертация готова — не нужно уходить. Но свобода уже стала дороже всего.

На самом деле, какое счастье, что меня выживали из университета! Я лишь теперь понимаю: ученый бы из меня никакой. Правда, в дневнике 73-го года есть запись: “Шаумян похвалил меня за умный вопрос” (понимай — САМ Шаумян, приезжавший читать лекции). Но умный вопрос еще не значит, что я бы могла на что-то дать умный ответ… В сущности, мне нравилось только записывать яркую акчимскую речь… А сама я, может, не ушла бы. Зато тут — когда закончился отпуск, подала заявление об уходе. Надо искать работу, а у меня — как назло — температура и горло болит невыразимо. То есть выразимо, но не одним словом.

— Кажется, что внутри огромные пространства, — объясняла я Славе.

— Леса, поля и так далее?

— Во всяком случае еще вон там, у соседнего дома, болит. Хотя я знаю, что снаружи моя голова заканчивается здесь, в нашей комнате. Но внутренним зрением-ощущением я целый мир внутри обнаружила: колет, щиплет, царапает, режет, а в одном месте даже пульсирует.

Слава понимающе кивает: да, это известное явление — фридмон.

— Как?

— Фридмон. От имени ученого, открывшего его… Он был Фридман.

— А что за явление-то?

— Ну, если ты находишься в чем-то, в шаре, допустим, то изнутри он кажется бесконечным. А вышел — снаружи он маленький. Понятно?

Да, но… не хотелось болеть болезнью из физики. Нелегко переносить, что снаружи — голова, а внутри — вселенная боли. Но болезнь в конце концов прошла, а слово ФРИДМОН в нашей семье осталось. Сначала сделалось привычным, а потом и просто необходимым.

…Устроилась в библиотеку вечерней школы:

— Берите “Трое в лодке, не считая собаки”!

— А нет ли “Двое в лодке” и уж без собаки, конечно?

Каждый день рассказываю мужу о своей библиотечной службе, пока не понимаю, что попала в новый фридмон!

Разрезанное яблоко белеет бабочкой. Семечкам внутри тоже казалось, что сочная мякоть — весь мир, а теперь что (надо ложиться в землю, а она такая огромная — что яблоко по сравнению с нею!).

И писательство — тоже фридмон. Да что писательство — каждый рассказ! Ведь там свое пространство, ритм везде разный, время течет то быстрее, то медленнее. И свое небо — и свой низ. Закончил писать — вышел автор из фридмона, сразу занырнул в другой…

Фридмон по имени Наташа появился у нас в 1978 году. С писательским фридмоном у него было кое-что общее — горение. Когда рассказ пошел, все забыто, я очнулась — на кухне черно, а полотенце, которое кипятилось, сгорело в уголь. Вдохновение пахнет горелым полотенцем. С Наташей же горели нервы. В первый день, помню, она 29 раз прибегала со двора с подружкой (поесть, попить, в туалет, за конфетой, переодеться, за куклой и пр.). Я всякий раз вставала из-за машинки и открывала дверь. Считала не я, а сосед дядя Коля — он, оказывается, спичку ломал всякий раз, когда слышал звонок в дверь. У него тоже нервы... На следующий день для Наташи мы сделали отдельные ключи.

Только недавно поняла, чем меня сразу взяла Наташа. На ней были материны золоченые босоножки, как у “Олимпии” Эдуарда Мане! На ребенке это выглядело так нелепо — до слез… Было ей шесть лет (а мне, в сущности, и того меньше, видимо, раз я так безосновательно верила в успех). Сонечке исполнилось только два. И это было столкновение миров! Наташа могла ей небрежно бросить:

— Отойди, а то так дам, что ты улетишь!

— А я вообще летать не умею, — совершенно честно отвечала дочь (летают ведь птицы, так она понимала).

И все-таки поверх всего шло облако огромной любви к нашей приемной дочке.

Первые две недели помню как сплошное вдохновение, даже несколько заполошное. А если учесть, что я и рассказы пишу не словами-образами, а любовью-жалостью, то много оказалось общего между этими двумя фридмонами…

Нас все спрашивали: зачем взяли чужую девочку, и мы отвечали правдиво: мать Наташи посадили. Мы же раньше ее подкармливали, водили по врачам, как бы все получилось автоматически.

— Понятно. Вы — автоматы.

— Нет, мы не автоматы.

— Пулеметы?

Чтобы прервать этот разговор, Слава начал читать свои вирши:

Клавиш биенье в квартирном фридмоне,

Тайнопись трещин на желтом фоне,

Крови кипенье от склянки чефира

Нам заменили сокровища мира…

Ну, чефир здесь явно для рифмы, мы пили просто крепкий чай.

А приемная дочь в самом деле дарила нам много приятных сюрпризов! Порой от нее исходил какой-то свет, как от Наташи Ростовой — не небесный, а земной, но утешающий.

— Теть Нин, когда я прославлюсь, ты будешь только во французских платьях ходить.

Правда, чаще она говорила: “Теть Нин, ты такая простая!” (в смысле — наивная). Я просила: “Называй меня хотя бы ВАШЕ ПРОСТЕЙШЕСТВО”. Сама Наташа могла выдать такое, что никогда не пришло бы мне в голову! Мол, почему в “Цветике-семицветике” девочка не оторвала один лепесток и не загадала: “Пусть у меня будет еще один волшебный цветочек”? Я иногда звала ее так: Цветочек. Чаще — двойным именем:

— Цветочек-деточка, беги погуляй, а я поработаю.

Работа, кстати, двигалась поначалу совсем плохо. Слава с тоской смотрел на мои первые рукописи, вслух читал первую фразу:

— Небо над поселком было серым, — замолкал, а потом добавлял: — Да, небо было серым, как рассказ, лежащий перед вами, читатель.

Он сам стал писать фантастику, где роились такие сгустки образов, что мне пришлось учиться у мужа. Наконец два моих рассказа напечатал “Урал”. А Славу вскоре пригласили на совещание по фантастике. Мне пересказывали такой диалог: “А Нина с ним поедет?” — “Зачем?” — “Так она же за него пишет все!”. Но подруга, которая отвечала, резонно заметила, что все наоборот: Горланова без Букура строчки сочинить не может — он все правит у нее…

Слава говорил, что капля елея убивает рассказ, вычеркивал у меня все уменьшительно-ласкательные суффиксы. Я долго не могла с этим смириться. Распла’чусь — бегу к Лине Кертман, моей лучшей подруге со студенческих лет: “Поругалась с мужем!”.

— И я поругалась. Это нечеховское поведение!

— И у моего — нечеховское.

— Я — серьезно!

— И я…

— Просто дошла до белого каления!

— Я тоже.

— Я прямо две тарелки разбила…

— Твоя взяла: я ни одной тарелки не разбила.

…Жили-были две мысли. Они все время спорили. Одна мысль говорила: “Да пиши как тебе хочется! Литература — это самовыражение”. А другая отвечала: “Нет, литература должна помочь понять ситуацию. Думай о читателе, пиши ясно!”.

Несмотря на такие колебания, оставалось еще много свободы: о ком писать, в каком жанре, сколько времени… Но порой не было свободы на саму свободу: гости с раннего утра и до вечера. Тогда я повесила на двери объявление: “Дорогие друзья! Прошу до 5 вечера не беспокоить нас без крайней необходимости! Мы работаем”.

Я в библиотеку ездила вечерами, муж дежурил в охране “сутки через трое”, и две машинки стучали дуэтом — последние удары во фразе звучат ведь музыкально: ча-ча-ча. Объявление не помогало — гости приходили до пяти, и каждый говорил, что он шел мимо и не мог определить, что есть крайняя необходимость, а что — нет.

— Если не знаешь, значит, не крайняя, — объясняла я.

Но объявление переписала:

“Дорогие друзья! УМОЛЯЮ: не беспокойте нас до 5 вечера!”.

“Не стучите, не звоните и не пинайте двери — все равно не откроем”.

Вдруг в двенадцать ночи пришел пьяный фотограф Ж.

— Что случилось?

— У вас хоть материал-то есть для повести? Я хочу рассказать, как живут сейчас фотографы. Прототипы нужны?

Нужны, но не в полночь. На следующий день я написала новое объявление: “ВРЕМЕННО ПРИЕМ ПРОТОТИПОВ ПРЕКРАЩЕН”

Но однажды подруга пожаловалась: нет времени писать диссертацию — гости идут и идут с самого утра, год аспирантуры псу под хвост! И я ей посоветовала написать такое же объявление, как у нас.

— Ха! Я ведь не такая дура, как ты: не хочу, чтоб весь город говорил, что я сумасшедшая, как Нинка Горланова!

Ну, сумасшедшая, так сумасшедшая. А может, и нет. “Урал” дал мне за “Филамур” хрустальный кубок. Я испекла торт и получила от детей медаль “ЗА СТИРКУ И СТЯПЬЕ!”. Растрогавшись, хватаю всех троих плюс подругу Наташи — едем в Горьковский сад. Наташа радостно рассказывает:

— Настя, у нас с потолка текло три дня, мокрицы завелись — так и забегали!

— Цветочек-деточка, расскажи лучше ей о Шагале.

Настя сама хочет отгадать:

— Шагал — это не город и не язык… (Знает, что есть такой язык — санскрит, видела у нас учебник).

— Это художник, я сегодня скопировала его ангела, потому что во сне видела маму крылатой.

Не надо быть Фрейдом, чтобы расшифровать ее сны: маму помнит! Поэтому я никогда не соглашалась, чтобы она звала меня мамой. Наташа вела дневник — “гневник”. Думала, что так это слово произносится и пишется. Слава говорил: “Нине Викторовне подходит, она все гневается!”. А я парировала: “Нет, тебе больше подходит: теряешь свой ЕЖЕГНЕВНИК и гневаешься”. “Гневник” Наташи сохранился. “Сегодня ходили в театр, тетя Нина купила мне в буфете три пирожных!!! (Восклицательные знаки нарисованы в виде трех сердец). Но половинка одного пирожного отломилась и упала на пол! Вот такие советские пирожные!” Гнев Наташи уже был совсем в нашем семейном духе, как бы антисоветский оттенок имелся.

Тем не менее часто она убегала от нас бродяжничать, и мы сходили с ума. Но потом привыкли. Появилась даже формула: “Вместо картины “Не ждали” — картина “Заждались”. Я стала звать Наташу: “любительница приключений номер один”.

— Умоляю, поймите: я не люблю приключений!

Антон все понимает: она не любит приключений, но приключения любят ее. Соня тоже хочет поучаствовать в разговоре:

— Мама, а ты какое первое слово сказала?

— Слово “воспитание”, — подначивающим голосом за меня отвечает Слава, — в детстве мама убежала в рожь и там взяла на воспитание кузнечика. А выросла — Наташу захотела перевоспитать.

Соня: “А последнее слово будет — ПРОСТИТЕ?”.

— Да, простите за воспитание, — свою линию ведет Слава.

Через минуту родилось название “Роман воспитания”.

(Комментарий из 2001 года. Соня говорит своему пятимесячному сыну: “Ты так любишь бабушку — только смотри, не убегай в рожь, как она!”.)

Главное, звоню Лине из Усть-Качки (это 1981 год), говорим о нечеховском поведении наших мужей, которые не поздравили с 8 Марта.

— Лина, а теперь посмотрим на все с двадцать пятой точки зрения… Знаешь, здесь, в санатории, любой мужчина готов взять под руку любую женщину и вести!

— Вежливые такие, да?

— Гулящие!.. А наши-то… О, они ни-ког-да!

Причем за неделю перед этим Слава сжег свои рукописи, когда мы поссорились — дал обет такой. Когда я ушла, он сидел и думал, что сделать, чтоб меня вернуть. И взял самое дорогое — свои рассказы — пошел с тремя папками во двор и бросил их в костер. Дворники там жгли мусор. Что он при этом шептал, я не знаю, но в то же самое время я почувствовала неодолимое желание вернуться (дети были в санатории “Малыш”). К дому подруливаю: муж сидит у костра и помешивает в огне палкой. “Ты чего?” — спрашиваю.

— Вот… рукописи сжег, чтоб ты вернулась.

И я ведь еще начала из огня выхватывать остатки, потом — склеивать и перепечатывать! Кинематографично, конечно, но… зря все это.

Вероломство потому и называется так, что вера в людей ломается. Ведь перед свадьбой я непременно хотела познакомить Славу с Верой Климовой: мол, если он поймет, что она умнее и лучше, то пусть до ЗАГСа уйдет от меня, а то… И он смеялся над моей суетой, говорил, что ни в кого не влюбится. А я все-таки устроила встречу с Верой — правда, она пришла со своим женихом, так что все обошлось, но Слава еще пару раз припоминал мне это: как наивно думать, что он меня когда-нибудь бросит ради более умной и пр.

Моя бабушка говорила: “Хуже нет, когда муж гулят да зубы болят”. Зубы-то еще можно вылечить…

Предыстория вопроса восходит к Главному Гносеологу. Он не только составлял списки ПЕРВОЙ ДЕСЯТКИ (поэтов, артистов), он же, Князь ресторанов, любил посещать их — очень. Ну, сначала свои гносеологические способности он на мне пытался испытать: мол, как писательница я обязана иметь любовника (то есть его). Но я же в маму, которая считала, что “все мужики — с легкого ума”. Будь передо мной хоть Главный Гносеолог, хоть Главный Педиатр (однажды случился такой), я не реагирую.

В общем, в следующий раз он свои способности решил проверить на муже:

— А слабо тебе сегодня пойти вон с той? — спросил он в ресторане.

— Не слабо!

(Тут вся суть мужского мира советского: слабо — не слабо! Хотя есть исключения, конечно, но в основном так: слабо — не слабо!)

А я как раз была у родителей в Калитве — детей-то нужно на юге оздоровлять, закалять, учить плавать, чтоб не боялись воды, как я. И в тот же день мы как раз получили письмо за подписью “гордый молдавский полукровок Букур”. А вечером он звонит:

— Я тут загулял — полюбил другую, извини (вот такой молдавский полудурок, что значит “извини”, когда у меня трое детей на руках).

Как раз Антон лежал с горчичниками.

— Жжет?

— Терпимо.

— Как икры?

— Не чувствуют…

Вот так и у меня. Жжет? Терпимо. Как душа? Не чувствует… Я в шоке. Но почему-то тут же представляю, как пройдет много-много лет, в старости мне поставят горчичники… Жжет? Терпимо. К счастью, жечь будут опять горчичники, а не предательство мужа.

— Мама, а до того, как я родился, я ведь жил со Снежной Королевой? — вдруг разволновался сын (ему 6 лет). — Ты чего — из-за этого плачешь?

— Теть Нин, а тебе нужна в рассказ фамилия ПЕРЧЕНКО? — с помощью спешит милая Наташа.

И тут еще Соня вся в проблемах правды о Деде Морозе. Приходится что-то отвечать:

— Кто в него верит, тому он подарки и приносит.

— Обойдусь без подарков! (Ради истины готова на все.)

— Когда веришь, Дед Мороз выходит из твоей головы и соединяется с тем человеком, который одет в костюм Деда Мороза.

Антон начинает утешать меня в рифму: “Ты не плачь, моя сестрица, ты не плачь, моя девица, я тебя люблю — в сахарницу посажу. Мама, что сделать, чтоб ты развеселилась?”.

Это знала одна бабушка Катя — она зажгла лампадку и начала молиться…

Пришла осень, деревья заламывали руки, как я. Мы вернулись в Пермь. Боря Гашев, увидев мои глаза, сразу заявил:

— А Батеньков-то!

— Что Батеньков, при чем тут Батеньков?

— Всех декабристов в Сибирь, а его — в одиночку на двадцать лет! Они там хотя бы вместе, к некоторым жены приехали, а Батеньков в одиночке.

Спасибо, Боренька — в самом деле, я не в одиночке. У меня пол-Перми друзей. Надя Гашева при этом уверяла: напишешь рассказ и успокоишься! Какой рассказ! Один раз, правда, раскрыла папку с рукописями, а там целый тараканий детский сад — так и мельтешат. Папку я захлопнула. Рассказ потом в самом деле был написан, но много позже (“Пик разводов”).

А пока, разбившись на все четыре стороны, я смотрела только в одну — вниз с балкона. Разбиться бы раз и навсегда — окончательно! Меня удерживала мысль о Сонечке: такая она будет серьезная, наверно, когда вырастет — посмотреть бы на нее, милую, дожить до тех времен.

Вдруг ко мне посватался И., доцент с обрюзгшими щеками. Но Лина все видела в другом, литературном, свете. Она говорила: “Не старик с обрюзгшими щеками, а на Тютчева похожий…”.

И в это время гордый молдавский полукровок вернулся к нам. Возможно, не нужен стал ТАМ. Не знаю. До сих пор ни разу не выясняла. У него спина тогда отнялась, набок ходил. А без спины мужик кому в радость… Пожалела я его, стала лечить. И простила. А Главного Гносеолога — нет. И в дом не пускала. Со мной даже Юзефович приходил говорить — на эту тему:

— По какой логике Славку ты простила, а его — нет? Кто больше виноват, кто тебе изменил-то! Он переживает знаешь как…

— Логика тут простая. У меня от мужа дети, а без этого… без сволочи этой — обойдусь.

Мне было не до Главного Гносеолога вообще. Я жить не могла со Славой после всего. То есть днем могла, а ночью уходила бродить по городу, словно меня кто выталкивал из дома. За мной гонялись какие-то насильники, я возвращалась исцарапанная. То есть ко мне в три часа ночи подходит мужчина и говорит: “У меня большое горе — умерла жена, помогите мне!”. Вместо того, чтоб сразу бежать, я начинаю на полном серьезе расспрашивать, от чего умерла, когда, сколько ей было лет. А в это время меня уже схватили за руку, и трудно вырваться… Муж уговорил меня родить Дашу. Чтоб срастись. Но Даши было мало. Я снова ночами пропадала на улице, и Слава из последних сил пытался казаться веселым: “У кого сегодня умер любимый жгутиконосик?”. Однажды он сказал:

— Любовь — не только ведь взаимность. В первую очередь это борьба со своими страстями, эгоизмом. Я прошел через это. Давай еще одного родим, Наташу удочерим, и ты с пятью детьми в пятьдесят уйдешь на пенсию — писать.

— Нина, полная изнутри четвертым ребенком, словно помолодела, — сказала Лина.

В самом деле, родив младших детей, я почувствовала себя моложе на десять лет! И вдруг тогда простила Главного Гносеолога. Ведь если б он не провоцировал Славу, я не родила бы Дашу и Агнию, моих ангелов!

К тому же выяснилось, что и до провокации “слабо — не слабо” муж имел любовниц, когда я уезжала с детьми в Калитву. А я не знала. Хотя в письмах тех лет нашлись такие строки: “Видела во сне, что ты мне изменяешь”… Не говорите, что Цветаева не могла не знать о связях Сережи с НКВД — как же о муже-то! А я утверждаю: могла и не знать!.. Я вот много чего не знала. А сны — какие сны снились Марине Ивановне в то время? Об этом история пока умалчивает.

Недавно Надя Гашева обронила: “Понимаю, почему ты родила четверых — так ты боролась с режимом. Уходом в частную жизнь”. Звучит красиво, но не с режимом я боролась, а с брезгливостью… Смотреть на мужа не могла просто. Но… придет Кальпиди, скажет: “Вам бы дачу купить” — Слава сразу: “Счас сбегаю, быстренько ограблю банк — купим дачу!”. И я думаю: хорошо, что он у меня есть — умеет отбиваться от таких советов. “Вам срочно нужно сделать ремонт” — “Завтра в девять утра начнем — не поздно, нет?”

Однако через час прочту на столе запись Славиного сна: “Нужно выбрать для дома кошку, а пришло сразу много. Я их глажу. Каждая прижимается — норовит понравиться”… и я думаю: зря я простила его. (Потом, к счастью, муж будет записывать свои сны на иврите.)

Один раз Тихоновец спросила, доволен ли Слава, что я родила ему красивых детей.

— Что ты, у него совсем другие проблемы — он имена-то запомнить не может. Мне это так странно, ведь не путает же он имена героев “Одиссеи”.

— Дура ты, Нинка! Почему же не дала своим детям имена из Гомера! Он бы сразу их запомнил.

Пролились времяпады. От нас ушла Наташа (к тетке). Я перенесла операцию на почке (камни). Много мы всего со Славой пережили тогда, срослись.

…Недавно позвонила одна подруга: “Встретила в больнице твою соперницу — у нее лицо совершенно спившейся женщины”.

— Я тут ни при чем! Зла ей не желала никогда — наоборот… благодарна, за то, что отдала мне Славу обратно.

С Наташей у нас была идеальная семья: семь “Я”. Она ушла от нас, когда ей было двенадцать, а ее выставка должна была поехать в Париж. Не более, но и не менее… Тетка пообещала ей джинсы, что — по тем временам —было, как сейчас шестисотый “мерседес”. Когда мы только взяли Наташу, известная журналистка Ольга Березина приехала, чтобы сшить девочке пальто. А когда мы потеряли ее, Ольга ходила с нами по судам и помогла отбить комнату (тетка сдала Наташу в детдом — ей нужна была лишь комната, которую мы с трудом выхлопотали для Наташи). Эта комната оказалась в нашей квартире, потому что в Наташину уехала наша соседка по кухне Люба. И вот жить с теткой мы не хотели — как бы чего не вышло… Уж на что циничен был Главный Гносеолог, но даже он про тетку Наташи говорил: “Не верится, что такие люди бывают на свете”.

(Комментарий из 2001 года: к этому времени Главный Гносеолог пережил две реанимации, но это еще ничего, ведь ему оставили жизнь. Впрочем, нам каждый день ее оставляют, надо над этим задуматься и чаще благодарить Бога.)

После ухода Наташи я две недели лежала, отвернувшись к стенке, хотя требовала моей ежесекундной заботы грудная Агния. Груднущая! Мне казалось, что ушло десять детей — так много места приемная дочь заняла в моей душе за эти шесть лет... И сильное заикание у меня всплыло — такого никогда еще не было. Да, потерпели педагогическое поражение! Но поражение внешнее часто приводит к внутренней победе. Мы узнали жизнь, о многом задумались всерьез, стали мудрее. Написали роман, который потом пришлось продолжить, потому что Наташа в шестнадцать лет стала нашей соседкой — вернулась из детдома как хозяйка комнаты.

Потеряв свою художницу милую, я лишилась как бы ежедневного посещения выставки! Обычно каждый раз, возвращаясь домой с работы, из гостей или из магазина, где часами нужно было стоять в очередях, замирала у своего подъезда: представляю, как она закончила картину. В груди плескалось нечто, похожее на большое счастье! (Понимаю, что эту фразу надо в машине времени отправить в “Юность” 60-х годов, но вот такая я была тогда). Помню, первый мой портрет она написала в шесть лет. Сходство схватила, но Лина сказала:

— Это не Нина! Нина не может никогда заговорить металлическим голосом, а женщина с портрета — может.

Последний портрет перед уходом у Наташи был — Тани Тихоновец. Уже внутреннюю жизнь она умела передать: половина головы была прозрачной — сквозь нее просвечивали облака, мечты. В глазах — юмор и мысли об абсурдности советской жизни (примерно формулирую — портрета нет, он остался в Тбилиси, в галерее детского творчества). Бархатное платье — из сна Тани, того, знаменитого, где у людей растут хвосты, в общем, это уже почерк гения, но… после ухода от нас она не написала ни одной картины.

Первые страницы романа о Наташе мы принесли на Новый год к Лине. Глава называлась “Сказание”, а сказки и Новый год как будто рифмуются.

От волнения я обратилась к высшим силам: “Пособите!” (это слово бабушки мне нравилось. Пособи — СОБОЙ помоги то есть). И стала читать. А Лев Ефимович Кертман, отец Лины — профессор, любимец истфака, — потом сказал: он бы карандашом мог подчеркнуть несколько мест.

— Неудачных? — спросила я.

— Наоборот — очень удачных.

И это было словно благословенье на продолжение работы. Спасибо, милые Кертманы, за ваш волшебный дом — он был для нас в Перми сразу и Английским клубом и Президентским клубом, где мы — мальчик и девочка, приехавшие из провинции — впитали атмосферу ВЫСОКОГО веселья, которая окрыляла.

Я всегда удивляюсь: как жизнь не устает создавать таких людей, как Лина, один взгляд которых помогает поверить в силу этой жизни!.. Недавно за обедом Даша спросила: откуда берутся такие, как Пьер Безухов?

— Всегда они есть — Лина Кертман, — ответил Слава.

Когда я стала умирать в 1986 году, вдруг появился в моем доме Сема Кимерлинг: оказывается, именно в этот момент он вдруг затосковал по временам университетской молодости, ездил даже в Курган к Паше Волкову. Паша — еще один артист СТЭМа, про которого сейчас бы сказали, что у него сатирическая ХАРИЗМА. Тогда этого слова мы не знали. В общем, анти-Чаплин такой. Чаплин — маленький и быстрый, а Паша — два метра четыре сантиметра и весь замедленный. Когда он начинал читать пародии, многие в зале вскакивали со своих мест и бежали в туалет.

В общем, посмотрел он, Сема, на меня и сказал: есть у него хороший знакомый — известный нефролог, можно лечь к нему на исследование. Я легла. Оказалось, что камни уже разорвали левую почку. Зав. отделением посоветовал мне искать выход на знаменитого Климова. А это был дядя Веры Климовой.

Сшил мне он почку из кусочков и сказал: “Промедол мешает заживлению — терпите без него…” / Лежу я ночью в корчах, и сил уже нет выносить шквал боли. И тут я обратилась к Богу: “Если Ты есть, помоги!”. В ту же минуту дверь в палату открывается — входит дежурный врач. “Как вы?” — “Хотела в окно выброситься уже…” И он сказал сестре: “Сделайте укол промедола — я распишусь”.

Он есть! И я уверовала раз и навсегда, горячо и глубоко!

Все СРАЗУ изменилось вокруг: фридмоны словно треснули, скорлупки их рассыпались, мир стал един. И всюду Бог! Сколько раз мне казалось, что жизнь — это тайна, упакованная в секрет, и все это сверху припорошено загадками. Теперь многое прояснилось для меня в тот же миг, иное — после. Почему электроны в проводнике не кончаются? Потому что Бог так сделал. Дома не падают — Бог их удерживает. Я уже не удивлялась, почему белье высыхает — известно, КТО этому помогает.

Сколько же времени потеряно, эх! Если бы раньше…

До операции я примерно раз в полгода перечитывала “Идиота”, сама не знала, почему. А тут поняла: не хватало светлого образа Христа — довольствовалась князем Мышкиным…

Прояснело все. Благодать — это расширение духовного зрения. Мы стали ходить к исповеди, причащаться. Раньше я никому не могла помочь, а теперь хотя бы молюсь за всех родных и друзей.

Опора появилась — вот что главное!

Однажды Соня спросила, что я буду делать, если не будет мне писаться.

— А буду поститься до тех пор, пока не запишется опять.

Господи, благодарю Тебя горячо за то, что привел меня к вере! Горячее некуда!

И к Главному Гносеологу я стала относиться вообще нежно — ведь просто через него послали мне испытания СВЫШЕ. Чтобы я родила Дашу и Агнию. То была воля Божья.

“Князь ресторанов” уже не посещал увеселительных заведений, мы все бедствовали. Наступило время пустых прилавков. На рынке, правда, всегда можно было купить мясо-масло, но втридорога.

Я занимала у милого Гносеолога сигареты, говоря:

— Нашла яблоки обрезанные, купила четыре. И деньги кончились.

— А сигарет обрезанных не продают, поэтому ты не купила. — И вдруг он умилился: — Когда ты, Нина, обрезаешь гнилые яблоки, у тебя лицо хирурга, делающего сложную операцию, — ты даже головой качаешь, как бы говоря: “Что же вы, больной, довели себя до такого состояния! Но будете еще жить”.

Однажды он вскинулся: “Да что же это мы! Пора устроить мозговой штурм и решить проблему денег. Не может быть, чтоб мы ее не решили. Соберемся, сядем. Подумаем вместе. Решим!”. Милый, милый Гносеолог! Он уже решал с помощью мозгового штурма только одну проблему — добывания портвейна, стеклоочистительной жидкости и т.п.

О продаже книг первой заикнулась маленькая Агния: “Мама, а давай том “Индийской философии” перепишем и сдадим? Ты говорила: он такой дорогой...”.

— Ну, а альбомы перерисуем и продадим, — хмыкнула я.

Тем не менее уже через день сложила в сумку всю античную серию и увезла в букинистический. Затем пришла очередь собраний сочинений (не тронули лишь русскую классику). Оглянуться не успели — альбомы начали продавать, самые любимые. Выживать-то надо. Слава, правда, говорил: “До свидания, альбомы, мы еще с вами встретимся!”. И вот проели последний альбом!

— Беднотища, — вздохнула я.

— А Лев Толстой стыдился, что жил хорошо, — сразу ответил Слава.

Да я и сама, из Евангелия, получила ответы на вопросы, которые уже казались без ответа НАВЕК. Если ты такой умный, то почему такой бедный? А Христос сказал: “Ибо, кто имеет, тому дано будет и приумножится…”. Кто имеет ум, тому ум и добавится, талантливому — талант, а богатому — деньги.

В молодости сил было больше, я долгие годы — помимо библиотеки — подрабатывала: то вела в Педагогическом институте старославянский, то принимала экзамены в Высшей школе милиции, но в основном — репетиторством. Помню, что даже после рождения Агнии у меня были ученики, то есть в 1985 году. Сажаю дитя на горшок, а сама вещаю: “Грушницкий отличается от Печорина, как мнимый больной отличается от настоящего”… Но после операции я резко сдала, и от учеников пришлось отказаться.

Конечно, иногда приходили гонорары. Семейство беззонтичных, мы тотчас — раз! — всем покупали по зонту! Обувь. Жизнь буквально выхватывала у меня из рук деньги, едва они появлялись. Речь не шла о даче-машине — нам так мало нужно, но я много думала, где это “мало” взять.

— Вчера заняла с отчаяния на килограмм колбасы! — говорила я Славе Запольских.

— Брось, с отчаяния занимают двести тысяч, а это так... — утешал он.

Когда в первый раз за неуплату отключили у нас электричество, я еще бодрилась: ничего — посумерничаем! Бабушкино слово. Раньше ведь в сумерках — бывало — ужинали (в Сарсу), экономили, долго не включали свет. Вот и в Перми будем сумерничать. Лишь в девять вечера зажгли свечи — тени от них огромные на стене. Тоже красиво. Пришел Толя Краев с арбузом. Арбуз при свечах, говорит, где еще сейчас такое увидишь! Следом появились Лина с Мишей. Принесли рыбные консервы и печенье. Свечи сгорели — мы сделали лампаду. Огонь в ней то горел, то гас.

— Мы не можем друг друга видеть, но еще можем слышать и обонять, — ободрял всех Слава.

Когда подключили нас к электричеству, щелк, и загорелся БОЛЬШОЙ ГЛАЗ! Так по-дикарски мы восприняли лампочку.

Когда не требует Кальпиди к священной жертве Аполлон, он нас успокаивает: “Выбор невелик: или за деньгами гоняться, или сидеть за машинкой”.

— Я все не решаюсь написать богатому брату, чтоб помогал мне, — говорю, — рука не поднимается.

— А ты напиши ногой. Получится: “пЫмАги”. Он испугается и поможет.

От того, что крыша нашего дома совсем прохудилась, стены кусками начали выпадать и возле окон образовались прямо дыры на улицу. Ира Полянская написала: “Может, у тебя будет ТАМ семь яблонь за окном — за то, что сейчас семь дыр”. Спасибо, Ира, родная! Всегда ты стараешься меня утешить!

И все же однажды мне дали понять, что я бедная, но не нищая. Шла к храму мимо крестящихся старушек и ничего не могла им предложить, только приговаривала: “Я такая же, как вы, ничего нет, такая же, как вы”.

— Вставайте рядом, вставайте рядом, — ответили мне.

Вот так. Получила? Не встаешь рядом, значит, молчи, нечего сравнивать.

В стихах бедность выглядит весело, потому что там есть ритм. “Я бедствовал, у нас родился сын…”. В прозе все не так. Я опубликовала рассказ “Молитва во время бессонницы” (всех перечислила, кто помогал, помолилась за них). Сразу Курицын в “Октябре”: Горланова пишет о бедности. Я думала: о щедрости моих друзей, а выходит… “Наташа Шолохова, почему ты купила Нине только два килограмма пельменей? Три, что ли, не могла! А ты, Дима Бавильский, почему принес лишь бутылку шампанского? Не мог разве еще и коробку конфет!” (ерничал Курицын).

На “Филамур” в “Литературке” появилась разгромная рецензия, но “Урал” напечатал еще два моих рассказа. И снова плохие отзывы — на этот раз в “Комсомолке” и “Лит. России”. Там в рассказе “Павлиноглазка” я описала копуляцию бабочек-боярышниц, которые вложились друг в друга, как книга в книгу. А тут прилетает соперница и выталкивает самку. Начинается бой в воздухе… Критики решили, что сие — разврат. Слава тогда уже заочно закончил филфак и работал в издательстве. Все к нему подходили: “Дай почитать Нинкин рассказ, где бабочки е..тся!”.

…Вскоре мужа уволили из издательства за то, что он рекомендовал к публикации рукописи Климова, Бердичевского, Маркова и т.п. Главный редактор находил их идейно невыдержанными. Слава говорил, что даже рад распроститься с этой работой — чуть нейроны не вывихнул себе, редактируя идейно выдержанную прозу. Время стояло на месте, хотя советские будильники стучали так громко, словно будили вас каждую секунду.

Мы продолжали слать прозу в московские журналы. Про рассказ “Старики” (о придворном революционере, который покупает у друга часть личных воспоминаний о Ленине, чтобы остаться единственным из двух мемуаристов) мне редактор из “Невы” написал: “Понравилось, но нам даже В ГОЛОВУ НЕ ПРИХОДИТ ПОКАЗАТЬ это начальству”. Потом, во время перестройки, сразу из нескольких мест я получила просьбы прислать именно эту вещь.

Наталья Михайловна Долотова из “Нового мира”, Елена Невзглядова из “Авроры”, Наталья Дмитриева из “Лит. учебы” и другие мои редакторы слали посылки с консервами и вещами для детей (хотя Елена и Наталья меня не знали лично). Жизнь продолжалась. И вдруг — подарок судьбы! “Новый мир” берет роман “Его горький крепкий мед” (пришла чудесная рецензия Владимира Орлова, автора “Альтиста Данилова”)! Но… тут же умер Брежнев, пришел Андропов, который сразу потребовал ПРОИЗВОДСТВЕННУЮ ТЕМУ. Наталья Михайловна вызвала меня на переговоры: “Тем же языком, но о производстве можете?” Я не могла.

Редакторы были разные. Леонтьев из журнала “Москва” написал, чтобы я сожгла рукописи. Таня Тихоновец на моем дне рождения вслух читала его рецензию, слегка шаржируя отеческую интонацию. Таким голосом пасут народы. Гости дрыгали ногами от смеха, а после некоторые сползли под стол и там ползали по-пластунски.

И стали они (мы) жить дальше. Слава устроился грузчиком, приносил с работы много сюжетов. Но силы — силы не те. Приходит он с работы, а в гостях уже сидит Главный Гносеолог, иронично вопрошает: “Ну что — отдохнул?”.

— Умственно — да! — Муж сел ужинать и вдруг воскликнул повеселевшим от супа голосом: — Эх, Лев Николаевич, Лев Николаевич, зачем ты говорил, что после пахания писать легко!

Потом боли в спине заставили Славу уйти из грузчиков. Пришел в гости друг-фантаст: “Над чем работаешь, Букур?”.

— Над своим участком.

— У тебя в фантастике свой участок! Интересно, какой?

— Ничего интересного. Участок у меня возле Пермстроя.

В эпоху рыночной экономики мой муж опять вынужден был пойти в грузчики. Но диалоги сильно изменились:

— Почему столь поздно, Славочка?

— Так в Японии Фудзияма круглосуточно ведь извергает телевизоры, вот мы и разгружаем день и ночь.

Если при советской власти был нормированный рабочий день и писатель мог вечерами сочинять, то частники — ради прибыли — известное дело… Даже маленькая Агния однажды спросила: “Папа, а ГРУЩИК от слова ГРУСТЬ?”.

Как-то Слава вручает мне зарплату, а у меня в кулаке записи использованные — несла их выбросить. Деньги кладу в другую руку. Через минуту Даша закончила подметать и пошла с совком на кухню. “Мама, почему тысяча в мусорном ведре?” Это я вместе с записями выбросила зарплату! Еще хорошо, что соседи не успели увидеть…

Дети чувствовали, что родители часто на пределе. Только Агния научилась читать (в 6 лет), сразу обо мне подумала.

— Мама, я поняла, почему твои рассказы не берут! Ты же в слове ЕЖИК не ставишь две точки над Е! А ты печатай с двумя точками.

Я поняла, что пора отдавать ее в школу. Вечером, после уроков, Агния рассказывала, как умерла рыбка живородящая у них в аквариуме — учительница ложкой выдавила мальков, и они живые — плавают. Она в течение часа — в режиме реального времени — все сообщала. Вот одного малька увидели — все затаили дыхание! Поплыл малек. Второй показался — затаили дыхание… И вдруг: “Ты бы, мама, рассказ об этом написала хоть!”.

— Да, хорошо, — автоматически отвечаю.

— А сколько за рассказ платят?

— Сколько заплатят, столько и ладно.

— Ты мне дашь часть этих денег?

— Обязательно.

На другой день встречаю ее из школы.

— Мама, зайдем в ателье “Дюймовочка” — я в перемену там себе костюмчик присмотрела. Ты мне его купишь с рассказных денег?

Оказывается, у ребенка уже все распланировано. Но рассказ еще не написан. Агния зарыдала. Оказывается, ее не пригласили на день рождения к богатому Рустамке. Других позвали, а ее — нет. “Хотя бы давай копить деньги — вдруг на другой день рождения позовут. Знаешь, как трудно мальчикам выбрать подарок!”

— Агния, да мы сами устроим твой день рождения и позовем мальчиков.

— Не надо. Им у нас не понравится — обоев нет, и вообще…

Пришли домой — запах! Наш кот сделал свои дела под кроватью. Я вышвырнула его на улицу. Агния в истерику: денег нет, так хоть с кошкой-то можно по-хорошему? Я сказала:

— Мальчикам не понравится, что у нас бедно, но еще больше им не понравится, если будет пахнуть от кошачьих какашек.

Задумалась она и успокоилась: да, верно — пусть кот приучается ходить в ванночку свою.

Но вечер-то длинный. Пришла в гости одноклассница Агнии и увидела чебуреки на столе.

— У вас что — праздник?

Для нее чебуреки — уже радость. Дитя алкоголиков! Они на кашах. Агния перед сном ко мне прижалась: “Мы еще не так плохо живем, мама!”.

В то время бессонница уже мучила меня. И вот я чувствую, что в детской кто-то тоже не спит. Вхожу и вижу: Агния сидит в кресле и гладит котенка Муркиного. “Мама, я думаю”. Заплакала я и пошла курить.

Чебуреки ведь у нас тоже не каждый день. А только раз в месяц… По книжке многодетной матери выдавали по килограмму мяса на ребенка, но — почти одни кости. Вот немного мяса срежу, фарш разбавлю рисом и луком… А Достоевский сидел на каторге, а Толстой воевал в Севастополе! Так что заткнись вообще, Нина!

На цыпочках с котенком в руках пришла ко мне Агния. Мурка бежит за нею. Я умоляю: “Отдай котенка матери!” Отдала. Кошка схватила за шиворот своего страдальца и потащила в детскую. Агния сказала:

— Не плачь. Мы всем довольны… Нет, не так. Довольны слуги, а мы любим вас с папой! Очень.

Фиалки умнее меня! Расцвела гигантская фиалка, но стебель не вынес веса цветка и подломился. Тогда куст подумал и… вырастил огромный листок — на него оперся следующий цветок. И месяц стоял так. А белые фиалки в жару сформировали себе из листьев колпачки (буквально — в виде полусфер таких), каждая полусфера прикрыла один цветок от лучей палящего солнца…

А я никогда не умею ничего придумать для своей защиты от прототипов.

— Ладно — я!.. Я всего лишь спрашиваю, зачем ты это написала? А он (Х) прямо сказал: “Мы эту падлу убьем когда-нибудь!” Отвечай: зачем ты это написала? (Имелась в виду “Любовь в резиновых перчатках”).

Стала я мямлить: меня волнуют до сих пор те события, поверь — хотелось разобраться, понять, почему так вышло… (В самом деле! Казалось бы чего проще — не писать о друзьях, ведь они тебе помогают? Но пишется лишь о том, что волнует, а волнует то, что происходит вокруг тебя.)

М. мне потом подсказала: “Нина, ты бы хоть ответила, что лично он тебя волнует до сих пор. ВОЛНУЕШЬ ТЫ МЕНЯ, ДОРОГОЙ!”.

Но я не догадалась…

— Прототипы узнают себя, потому что ты не меняешь суффиксы в фамилиях, — сказала мне У. — Василенко превращаешь в Устименко. А на Украине есть еще суффикс -юк. Гнатюк. Ты старайся, Нин, а то они все желают тебе зла… из-за этого болеешь.

Это только кажется, что имя-фамилию легко замаскировать. Не механический процесс! Любую фамилию не возьмешь, нужно, чтобы она у тебя во время работы все время как бы летела над реальной фамилией, как ангел-хранитель парит над каждым из нас. И фамилия героя так же должна нести высший смысл, как несет его ангел. Мой друг Сеня Ваксман считает, что у Чехова Вершинин — вершина авторских мыслей…

На самом деле, если меня предупредили, что о том-то писать нельзя, я не вставляю такую историю никуда! Описываю то, что все знают, о чем шепчутся. Из газет пермских иногда беру сюжет. О жизни своей семьи часто довольно рассказываю. Кроме того, некоторые люди сами предлагают использовать факты из их биографии. Одна моя университетская преподавательница даже так выразилась: ей легче жить от одного знания того, что я могу правдиво изобразить событие (в Каму попали ядовитые вещества — нервно-паралитического действия, и глотнувшие воды в эти часы… на некоторое время буквально сошли с ума. Я тоже отравилась тогда и в рассказе “Килька и немного нервно-паралитическое” описала эту свою одиссею, то есть ОТРАВЛЕЮ).

Я человек благодарный и не бросаю некоторых совершенно спившихся друзей, хотя кругом все твердят, что с алкоголиками надо порывать вовремя.

— Да, но они в свое время послужили нам прототипами! Не специально я с ними общалась, чтоб потом описать… но раз описала с любящей точки зрения, уже отношусь к ним как к родным…

Мама попросила купить для нее “циклопедию” про домашние растения. У нее фиалки плохо растут. Купила, листаю. Да, в самом деле, сколько есть способов защитить цветы, но негде мне поучиться, как спасаться от прототипов.

Однако прототипы являются не каждый день, а с соседями по кухне надо проживать вместе все двадцать четыре часа. Ближнее зарубежье, как мы сейчас называем соседей, нужно смиренно выносить, потому что ссоры — с зубами (съедают здоровье). Но ведь каждый алкоголик ведет себя, как центр мира. О других вообще не думает!

Самым трудным было время, когда выдали ваучеры, и дядя Коля получил первые дивиденды со своего проданного ваучера — синяки под глаза от сына. Мы не спали по трое суток! То милицию вызываем, то “скорую”. А когда деньги кончились, дядя Коля приходит ко мне, ангелоид такой:

— Нина, ты мне как дочь! Дай супу!

Если не дать, то всю ночь будет стучать — якобы плинтус прибивать или что-нибудь еще. Знаю хорошо все ходы. Один раз я закричала: “Нельзя стучать в пять утра!”.

Нельзя стучать

В пять утра?

Ё-мое! (это я назвала: “хокку алкоголика”).

Уеду в Москву, побегаю там с новой пьесой по театрам — нигде ее не пристрою, а возвращаюсь довольная. От соседей отдохнула. Но сразу же стучит дядя Коля:

— Нина, я без тебя так пять дней и не ходил по-большому!

— Вы же знаете, что я вам даю — тертую свеклу!

— Знаю, но запустил.

— Так трите скорее, дядя Коля!

— А у меня свеклы нет.

— Вы что думаете: свеклу я из Москвы привезла! Апельсины детям.

Апельсины Агния потихоньку вытаскала все во двор. Мы с гостями сидели, а она туда-сюда! Вдруг смотрю: что-то в трусах! Это оказался апельсин. Была жара, дети бегали в трусах…

Даша сказала: “Мама, все богатые жадные, значит, мы должны сделать какой вывод?” — “Какой?” — “Стать пожаднее”. Но куда уж нам! Поздно. Я думала, что апельсинов хватит на три дня, а их уже нет…

Дядя Коля вышел на пенсию и дома ходил в таком рубище (в прошлом это был, может, женский сарафан). Не знаю, расчет ли точный с его стороны или просто комфортно казалось ему, но психологически на меня рубище действовало безотказно. Только выходит на кухню — сразу наливаю ему тарелку супа. Уходит с ним в свою комнату. Но оттуда начинает доноситься странное шипенье. Этот загадочный звук меня интриговал много лет. Однажды я налила ему борщ и только после поняла, что забыла посолить. Открыла дверь в комнату дяди Коли, а они с сыном уже пшикают в тарелку дихлофосом (токсикоманят)…

Когда дядя Коля заболел, сын исчез. Неделю его нет, месяц, делать нечего, пришлось нам прямо в рубище завернуть дядю Колю в одеяло и повезти на саночках на рентген. Диагноз — рак желудка. Антон колол ему промедол, а я осматривала лимфоузлы. Наша участковая не заходила к больному, а все спрашивала у меня, почему не увеличиваются лимфоузлы… Однажды дядя Коля вышел в коридор, и у него прямо фонтан крови забил изо рта. Вызвали мы “скорую”. Оказалось — просто язва желудка. Он прожил еще девять лет. С тех пор я всем говорю: тщательнее с диагнозами!

Только дядя Коля выписался из больницы, тут сразу и сын его объявился. Начались снова оргии. И белые горячки… Однажды сын слишком рьяно требовал у отца пенсию — ударил по голове. Дядя Коля и затих навсегда.

Сын его стал работать, вел себя смирно, только получить с него деньги за свет — большая проблема. Я плачу за всю квартиру, а потом собираю с соседей согласно показаниям счетчиков. Вчера с утра сказала ему, чтобы отдал четырнадцать рублей, а сегодня он принес мне облезлые ромашки, трясет ими: “Нина, возьми”. Думал, что они заменят мне деньги. Обижен, что не беру. “А говорили, что красота спасет мир”, — читаю в его взгляде…

Он все время просит у нас что-то почитать, но только не классику. А что еще я могу предложить? У нас мерабохватательный рефлекс — все книги Мамардашвили покупаем. Ну, собрание Бродского появилось плюс три книги о нем. Небогато.

— Нина, дай хотя бы сказки!

— Сказки все внукам отданы.

— Ну, страшила! Иди ты на залупу!

Вот обычное окончание разговора. Поэтому один из любимых тостов Славы звучит так: “Давайте выпьем за то, чтоб соседи были, но не так близко!”.

Когда я привезла дарить первую книгу Р.В., был еще февраль 1987 года. В то утро наш сломанный будильник вдруг сам пошел. Я остановилась возле него, пальцами надавливая на лоб. Муж: “Что — голова опять заболела?” — “Нет”. — “А чего ты давишь на лоб?” — “Мысль ищу”. — “Понял: ты так мысль выдавливаешь изо лба!”

Что же мне этот будильник напоминает? А, вот! Время стояло и вдруг пошло. Началась перестройка… Поэтому с Р.В. я сразу заговорила о Солженицыне: мол, скоро он вернется на Родину. Но она не поверила. И тогда я на своей книжке “Радуга каждый день” написала: “Сегодня загадано…” Три точки! Только мы с ней знали, о чем загадано. Конспирация — на всякий случай.

Р.В. сказала, что в докторской она много места уделила Залыгину, они переписываются.

— Так что, Ниночка, несите рукописи, я отправлю их ему в “Новый мир”.

Не будучи сторонницей “блата” в литературе, я тем не менее послушно принесла папку с рассказами. Сработала связка “учитель—ученик”. Она обещала быстро прочесть и прислать открытку. Но вот прошло четыре месяца — тихо все. Однажды в магазине встречаю ее красавицу-дочку:

— Как там мои рукописи — прочитаны?

— Об этом я ничего не знаю, но мама вам приготовила мешок вещей — приходите!

— Передай, что мы зайдем в воскресенье после обедни. (Р.В. жила рядом с храмом. В рассоветское время я сказала бы, что зайдем после обеда.)

Сердце-вещун подсказывало мне, что впереди испытание, но я не знала, от чего там зреют кристаллы гнева… Даже писать об этом трудно. Но нужно.

— Эх, Нина, Нина, что же вы делаете! — начала Р.В. — Зачем такая лихость в ЛЕНИНСКОЙ теме? До редактора просто не должны доходить такие тексты.

Ничего себе! А кто нас учил свободе-то?

— Но вы же сами нас учили жить по Солженицыну.

— Дело не в этом… В вас, Нина, нет этичности!

— Что?

— Да-да. Зачем писать про измену мужа. Надо в себе такие вещи держать. Чехов бы не написал.

— А Герцен написал.

Р.В. с гневом вручила нам мешок вещей:

— Слава, с Ниной говорить бесполезно, но вы-то хоть понимаете, почему не нужен лихой тон в ЛЕНИНСКОЙ теме?

— Зачем нужен один тон — Бахтин не зря написал о разноголосице, — Слава пустился в рассусоливания о границах художественности: — Есть низшая граница, а есть высшая. Конечно, Достоевский с его полифонией — на самом верху, на вылете прямо, далее — философия и теология. Всем до него трудно дотянуться…

— Спасибо за лекцию! — оборвала его Р.В. — Мы тоже почитывали Бахтина, знаете ли. У вас обоих, значит, нет этического слуха. Вы что — считаете себя непогрешимыми?

— Напрасно вы стараетесь нас обидеть. Я сама вам говорила в прошлый раз, что до Искандера и Маканина никогда не дорасти мне…

— Опять не поняли? Хорошо, я сформулирую иначе. Нина, вы НЕНАДЕЖНЫ.

Господи, взмолилась я мысленно, что она имеет в виду — подозревает в стукачестве? И я принялась подробно перечислять (без фамилий) стукачей, которых сама выгнала из дома.

— Да, за вашим салоном присматривали, я в курсе, — отмахнулась от этой темы Р.В. — Но вы не слышите меня. Совершенно. Так ослеплены собственной непогрешимостью, да?

Ослеплена? Зачем такие слова! Учитель — ученику.

— Мне бы… какой-то конкретный пример, я бы поняла тогда, может.

— Нина, вот такой пример: говорят, что диссертацию вы списали у кого-то.

— У кого я могла списать диссертацию об акчимских сравнениях-то! Да кто же это говорит?

— Не важно.

Слава стал спорить: важно, иначе мы не будем разговаривать — в таком тоне. Р.В. помолчала полминуты и сменила тему:

— Приведу другой аргумент: дети не должны голодать, а вы пишете непроходимые вещи! Поехали бы на БАМ, написали бы нужную повесть…

— Дети не голодают — это просто так говорят.

— Нина, опять вы свое: все плохие, говорят неправду, а вы одна хорошая. Вы снова непогрешимы.

Тут я уже не выдержала и взорвалась: “Да вы знаете, сколько мне про вас говорят плохого! Но я же не верю!!!”. Этот крик моей души был услышан: да, люди часто несут вздор… но…

— Но вы отправите в журнал рассказ про лениновспоминателя, а нас потом опять всех затаскают!

Наконец-то мне все стало ясно: Р.В. хочет ГАРАНТИЙ, ЧТО ЕЕ НЕ ЗАТАСКАЮТ… или — поссориться, чтоб себя обезопасить. Я отвернулась к вешалке, чтобы спрятать слезы, долго шарила по карманам в поисках платка. Непростая эта связка: “учитель—ученик”. Учитель настрадался, досталось! Неужели еще за учеников претерпевать — где же брать силы? И я ведь все это понимаю. И принимаю ее поведение. Но можно было по-человечески объяснить. Вдруг тон Р.В. сменился:

— Берите вещи, но знайте: вы еще будете богатыми!

— Да вряд ли.

— Не верите? Как сбылось мое пророчество, что вы станете писательницей, так и это сбудется.

Не о богатстве мечтает писатель — на жизнь бы хватало, и спасибо. Мы шли с мешком, меня сотрясали рыдания. Слава утешал: такова цена вещей — за все нужно платить. Но я не могла носить прекрасные костюмы Р.В. после всего услышанного от нее. Правда, из одной кофточки вырезала спинку и обила старый стул — сидя на нем, печатаю эти горькие строки. Вот так: от первой учительницы мне досталось платье в елочку, а от последней — стул в елочку (такая у меня жизнь — в елочку тоже. То вверх, то вниз…).

Зато когда я запричитаю: “Еще и сумка-то порвалась — где взять денег на новую!”, муж сразу: “Тебе же сказали, что будешь богатой!” — “Но прошло пятнадцать лет, а только хуже и хуже с каждым днем”. — “Просто Р.В. издалека очень почувствовала запах денег”.

Надя Гашева все время говорит мне: пора написать роман о шестидесятниках. Только я отношу себя к другому поколению. Они были людьми компромисса, а нам свобода дороже всего. Р.В. как говорила: “Я ведь тоже в диссертации кое-что вынуждена убрать, чтоб пропустили”. А я ничего не могу убрать. Ничего!

Через шесть лет я выиграла международный конкурс на лучший женский рассказ и получила от Р.В. письмо: “Приходите! Есть что-то неестественное в том, что мы с вами не видимся”. Мы со Славой пришли в назначенный день. Снова было застолье с коньяком и мясом в горшочках, словно все прошлое забыто. А однажды я не смогла прийти в назначенный день — подруга Наташи обварила меня кипятком (специально). Я попросила Агнию позвонить Р.В. и все объяснить. Через два дня получаю от нее письмо: “Вы у нас прямо как Достоевский!”. Так меня испугало сие, что я порвала листок на мелкие кусочки. Не готова столько перенести, сколько Достоевский смог… Слаба. Увы. Пришло время признать, что силы на исходе…

Она заболела после расстрела Белого дома в 1993 году (не могла пережить, что русские стреляли в русских). Но после операции еще работала, говорила мне: “Печень болит, на улице грязь, но подхожу к университету — навстречу мне идут студенты, ЛУЧШИЕ ЛИЦА В ГОРОДЕ! И настроение сразу меняется”. На ее похудевшем лице остались одни глаза, полные… трепещущего света словно. “В нашем корпусе все рушится, стены в трещинах, но единственное, что мы можем, — это НЕ СНИЖАТЬ ДУХОВНУЮ ПЛАНКУ!”

Мы навещали ее, а выйдя из дорогой для сердца квартиры, бросались в первую попавшуюся подворотню или арку и там безутешно рыдали своими — уже не лучшими в городе — лицами. Мы сами ответственны теперь за свои лица! Она отдала нам все, что могла.

После поминок я вышла из университетской столовой и… заблудилась! В этом было что-то мистическое, ведь я столько лет проработала в альма-матер, знала каждый уголок. Но уткнулась в какие-то строительные леса и трубы, трубы. Слезы так застилали глаза, что я заблудилась? Или это был ужас потери УЧИТЕЛЯ?

Мой друг Смирин все искал такую КНИГУ, в которой — истина в последней инстанции, Рита Соломоновна говорила мне, что она ездила по конференциям и надеялась на одной из них услышать ДОКЛАД, который объяснит ВСЕ, а я долгие годы думала, что встречу ЧЕЛОВЕКА, знающего ответы на главные вопросы. Р.В. приближалась к этому идеалу… И вот ее уже нет.

В ее последние дни мы говорили о судьбе, о любви, о вере. Р.В. спрашивала, много ли молодежи в храме — все ведь решает молодежь.

— Массы не всегда решают все, — отвечал Слава.

— Да, массы сейчас молятся на доллар, — горько кивала Р.В.

Еще одна из щедрот жизни — внуки. Слава так устал от наших пятерых детей, что про внуков говорил: “Буду на них смотреть только в глазок своего кабинета”. Однако кабинета-то никакого нет, а внука уже принесли (Антон женился в 18 лет по большой любви).

С утра в этот день девочки просили Славу помочь придумать название для газеты, посвященной русскому языку. Слава предложил: “ВИЛИКИЙ И МАГУЧИЙ”. И тут заплакал внук (его мама ушла учиться). Девочки тарабанили младенцу Ахматову и Пригова, Пушкина и стихи на немецком языке — ничего не помогало. Тогда Даша начала читать ему стихотворение Тургенева в прозе: “Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины, ты один мне надежда и опора…”. И внук замолк, выслушал до конца, а потом говорит: “Ы!” (еще). Ему месяц, он по-другому сказать не умеет. И так Даша раз шесть прочла стихотворение о русском языке, и всякий раз он просил: “Ы!” А потом заснул. И я сразу полюбила милого Сашу — наш человек! Русский язык ему дорог, нужен…

Однажды внук понял, что я не только с ним говорю ласковым голосом, но и с гостями (на дне рождения). Как он обиделся! Смотрел на меня искоса, как бы говоря: “Эх ты — изменщица!”.

Когда сын развелся и Сашу навсегда увезли, у меня началась депрессия.

Отлежала два месяца в психосоматике — снова туда тянет. А надо растить девочек. Кроме того, прочла международно признанные признаки этой болезни — у меня все есть, кроме ОДНОГО (я не потеряла интерес к работе). Все не так уж плохо — надо держаться.

— Когда жена в пятый раз за день говорит, что надо держаться, значит, дела плохи, — вслух размышляет Слава.

— Да ничего, это просто печень…

— Мы говорим “печень” — подразумеваем “депрессия”, говорим “депрессия” — подразумеваем “печень”!

Ну да, белки тревоги ведь печень вырабатывает, а у меня после желтухи она какая… Помогает оливковое масло (недаром древние греки имели такой здоровый дух, говорит Слава, они же употребляли в пищу только оливковое масло), но оно дорогое. И снова мир не един — распался на фридмоны. Выйду из фридмона по имени “депрессия” — занырну во фридмон по имени “работа”. Потом — обратно. Значит, это от темных сил мне послано испытание, надо молиться больше. Собороваться… После соборования два дня прошли без депрессии, но потом опять она меня победила…

Позвонила Лина, Слава сразу ей жалуется: “Нина все время пишет завещания, где какие рукописи… и еще сердится на нас, что мы не помогаем ей!”.

— Поняла. Что принести? Арбуз, торт?

— И пару бланков для завещания!

Вдруг подруга сказала, что вычитала: тоска охватывает тех, кто не употребляет жиров. Да, у меня почки разрушают витамины А и Е, надо больше есть сливочного масла, а оно так дорого. Кроме того, я уже и сама многое прочла по этой проблеме. Вяч. Иванов считает, что ПРАВОПОЛУШАРНЫЕ склонны к физиологическому отчаянию. А я, конечно, правополушарная.

Пошла на кухню, чтобы приготовить ужин, а сосед моет в раковине грязную сумку, ошметки земли летят на мои продукты прямо. Такая тут теснота. Схватила я сковородку, унесла в комнату и кинулась писать очередную прощальную записку: “Больше не могу жить…”. Слава обнял меня: “От холода люди придумали жилища. А от соседей — тело Бог дал. Внутри-то нет соседей — в душе!”.

— Там на кухне… плавки развесила новая любовница соседа, прямо над плитой. Молодая, наглая.

— Здравствуй, племя младое, незнакомое! — наигранно бодро восклицает Слава.

Лина пришла с Гусевым, другом своей молодости. Да была ли она — юность? Мечты и надежды… Словно стерли ее, как пыль.

— Мама, как можно не хотеть жить, когда на свете есть арбузы! — укоряет Даша.

— Ты права. Нужно жить.

— А повесь на стену плакат, что существуют арбузы!

На другой день пошла в библиотеку, библиотекарша дала мне журнал, в котором опубликованы мои новые рассказы. Я так расцвела — даже расцеловала ее. Пришла домой с журналом.

— Сияешь? Вот так-то лучше, — говорит Агния. — Надо еще уши натирать. Так японцы лечат депрессию.

Натираю уши. День-два помогает, а после снова как накатит!

— Когда мы грустим — это тоже жизнь, — говорит по телефону Катя Соколовская.

Я киваю: да-да, однако ночью сажусь на корточки у кровати и катаюсь по ней головой, чтоб не завыть в голос.

Надо купить “юмористический чай” — предлагает Агния. Она пила у подружки чай с бергамотом, так весело становится от него почему-то. И покупается “юмористический чай”, но он на меня совершенно не действует.

— Почему несчастье вечно, а наслажденье быстротечно? — муж иронично смотрит на меня.

В самом деле, у всех полно проблем, сколько можно носиться с собой! Все понимаю. Но когда мечтаешь лежать, зажатой плоскими досками, то… что? А вот надо твердить: “Сотри случайные черты, и ты увидишь — мир прекрасен”. Я же умею стирать случайные черты, когда сижу за работой. Чего еще нужно-то!

Стыдно.

Трагическое сомнение в смысле бытия — оно именно тем и страшно, что не видишь возможности жить дальше. Все кажется бессмысленным. Умом знаешь: нужно растить детей, но тело говорит, что сил на это нет. И ведь понимаю: СПРАВЕДЛИВО, что бывают периоды отчаяния — тем острее ценишь радости потом…

Друзья сочувствуют. Света все лето “прогуливает” меня. Каждый вечер! Но осенью я снова рвусь в психосоматику. Осенью у меня осенняя депрессия. А весной — весенняя. Летом — летняя. Зимой — зимняя.

Один раз чуть не попала под джип. Взмолилась: “Спаси, Господи!”. Он спас. И я поняла, что хочу жить, иначе бы что… иначе бы благодарила: “Джип, спасибо тебе, что сейчас меня раздавишь!”. Сразу вся депрессия прошла. Я написала рассказ “История одной депрессии”. Но через полгода эта змея снова тут как тут. Бегу в психосоматику и договариваюсь (как только освободится место, меня возьмут). И в это время звонит Елена Андреевна, ангел мой!

Здесь нужно сделать пояснение. Как интересно все нити сходятся к концу жизни. Мой отец в молодости был похож на Михаила Афанасьевича Булгакова. Ну очень! А потом я подружилась с племянницей Булгакова, профессором из Москвы — Еленой Андреевной Земской. Она написала мне, когда прочла “Всю Пермь”. Мы подружились. О, судьба мне посылала и посылает таких друзей! Благодарю Тебя, Господи!!! Елена Андреевна писала: “Нина, мой дружочек! Держитесь! Я в Америке рассказала своей подруге-славистке Ольге Йокояма о вас, и она передала деньги — на них можно поставить телефон!” (И поставили! А потом милая Ольга помогла нам сделать душ.) Поскольку Елена Андреевна много старше меня, я нахожусь под сильным ее влиянием. И вот она звонит:

— Мы посоветовались с Люсей и Марком… Нина, не нужно ложиться в больницу! Писать не сможете потом… Ольга прислала денег — пусть кто-нибудь заберет, когда будет в Москве. Купите овестин, раз вам он помогает. Только не в психосоматику!

Начала я пить овестин. И не легла в больницу. И с тех пор никогда не стремлюсь туда. Если накатит тоска, я печень чищу, сосуды укрепляю, гормоны пью. И держусь. Чего и всем желаю! Чтобы никаких мыслей о петле… Кого она украсит, петля-то?!

“Ниночка, дружочек, как мы рады, что вы из депрессии выкарабкались!” — написала Елена Андреевна. А как я-то рада! Спасибо, мой ангел!

Ооооо! Проба машинки. У. отремонтировал мне букву “О”. Без нее писала, по-московски акая: “Увы, слАмалась буква круглая”. Или выбирала слова без О. А теперь снова — свобода! Ура!

Гость поднимает глаза к люстре, на которой висит плакат: “Ищу спонсора. Люстра”. Так все здесь ищет спонсора, мимоходом бросает Даша. Верно. Недавно приходили друзья. Восьмилетняя их дочка долго осматривала наши две комнаты, наконец глубоко вздохнула и изрекла:

— Да-а… красивых вещей здесь нет.

Устами младенца… Кровать нам дали Соколовские, когда купили себе мягкую мебель. Книжные стеллажи дали Грузберги, когда купили себе застекленные полки. А о люстре еще двадцать лет назад Виниченко сказал так:

— Из пяти рожков горит один. И это, Нинка, символ всей твоей жизни.

Я поняла, что мало света даю друзьям, пора меняться. И люстру сменить тоже. Но годы шли, денег не было. Наконец единственный рожок тоже стал сбоить: то горит, то нет. Рожок-экзистенциалист — свобода выбора появилась у него.

У. говорит: еще ведь недавно висел другой плакат: “52+Х=104” (это дети так пожелали мне прожить до 104 лет).

— Ну что ты — давно, год миновал, мне уже 53 исполнилось.

— С люстрой постараюсь помочь! — Обещает гость. — А я тут издал книжку — можно у вас провести презентацию?

Я всегда стараюсь плыть по течению: надо вам вечер — вот вам вечер. Если повезет, будет чудесный междусобойчик, а если не повезет — напишем рассказ об этом. Всегда мы в выигрыше… так выходит.

— У нас все можно провести, но В СКЛАДЧИНУ! (И проводили: презентацию книг Власенко и Лины, вечер Флоренского, юбилей Милоша… приезд московских литераторов — с большим удовольствием и часто). — А я вот что предлагаю: отметим выход и твоей книжки, и моей — в “Вагриусе”. Идет?

Замечаю, что с годами все труднее мне убирать дом к приходу гостей, ведь папок с рукописями все больше — их нужно так растолкать по углам, чтобы утром суметь найти. Нелегко уже вымыть лестничную площадку с доместосом, чтобы запах бомжа исчез. Да и стихи шуточные… ночью сочиню, а утром не могу вспомнить.

— Вот сейчас лягу в ту же позу… Стихотворение, приходи!

— И друга приводи, — добавляет муж, которому лень написать свое. (Ходит, стонет, вдруг вскинется: “О! Как вспомнил, что мы пригласили лишь тех друзей, которые не учат жить — сразу захотелось рифмовать”.)

— Мама, убери картину “Черные мысли черного стола!”.

Да, надо ее спрятать — она написана во время депрессии. Начинаю чистить картошку для гостей и бормочу, что ее мало, а денег нет.

— Зато континуум бесплатно отпускается все еще, — успокаивает муж.

Первый гость приносит букетик левкоев, второй — арбуз. Мы ставим его под струю холодной воды.

— Обычно арбуз опускают в колодец, — говорит гость.

— Сейчас, сбегаю — вырою колодец, а вы подождите! — предлагает Слава.

Я замерла на секунду — может, хозяин не должен был так отвечать? В это время входит моя подруга с прямой спиной. На ее лице написано: “Умру, но спину не согну!”. Слава помогает ей снять плащ — тема колодца, слава Богу, забыта. Гость, промелькнувший уже здесь с букетиком левкоев, разделывает арбуз, как барашка: быстро стучит по корке каждого ломтика — семечки выскакивают. Звонит телефон: “Нина, ассамблея состоится?” — “Да, все уже идут, ждем тебя!”

— Нина, а где ваш кот, красивый, как Байрон?

Объясняю, что Кузю съели бомжи, только голова осталась лежать возле скамейки… Входит только что звонивший друг.

— Быстро ты! На чем летел?

— На крыльях ангела.

— Нина, у тебя что — все еще советская раковина, которая брызгает на живот! — спрашивает новая гостья. (Она же некогда говорила: “Что за стол без рыбного блюда!”. А я прекрасно представляю застолье без рыбного блюда. Без юмора — нет. А без рыбы — да.)

— Мама, у нас на курсе нет ни одной стервы! — шепчет мне в детской Агния (там я пью андипал, напевая “Мой андипал со мной” — на мотив “И мой сурок со мной”. Сразу начинает влом болеть голова — от любого замечания гостя. Главный конфликт у меня — между максимализмом и смирением. Мир сей грешен, идеалов нет, надо все терпеть, Ниночка!).

— Предлагаю первый тост: за сбор фрагментов мира! — произносит Слава. — Народ все-таки собрался. Часть народа мы нарожали…

— А за миллениум мы сегодня будем пить?

— Прислушаемся к слову “миллениум” — мили времени! И какая-то нежность в этих МИ-ЛИ, милое что-то…

— Нина опять говорит тост, переходящий в повесть!

Замкну уста свои. Хлеба подрежу пойду.

— Нина Викторовна, опять вы на кухне! — милый Колбас пришел за мной.

Я возвращаюсь к гостям, тем более что Сережа Гнядек написал музыку на мои стихи Славе:

Я письмо тебе писала,

Только то была не я,

А какая-то другая

Женщина красивая…

Без гитары тоже не представляю застолья. Без рыбы — да.

— Что-то от привкуса меда появилось вдруг в вине — оно дышит, ведь бутылка открыта.

— Нет, оно воздействует на мозг, и тот меняет вкус вина.

— Слава, почитай Нинины записи!

Он обычно заполошным голосом выкрикивает все мои жалобы на судьбу — друзья любят это фирменное блюдо, как мы любим свое фирменное блюдо — в каждую повесть вставлять вечеринку. Но пока муж “полетел”, манипулируя отворотами на штопоре, похожими на крылья.

Входит Наби Османович (Пророк Империевич). Как восточнианин он приносит много роскошных вещей. Вещей! Кроссовки девочкам, розы мне, жареных кур и “Мартини” — всем.

Ко мне пришел мой друг Наби,

Чей облик строг и экзистентен,

Несет он смысл поливалентен:

“Ваще, ту би о нот ту би?” — читает Слава.

Посуды катастрофически не хватает. Курицу я разрезала и подаю на салфетках.

— Опять мне крылья — у меня свои есть.

— О, уже привкус шоколада в вине!

Я не могу выпить ни капли — почки… Но мне тоже весело: ощущение выхода из кризиса (всегда очередная проблема в голове).

— Изюм во рту поселился! Крымские вина, агрессивно-удовлетворяющие. (Значит, это был третий тост — у одного друга после третьего бокала привычка кричать: “Выпьем за погибель!”. Я быстро увожу его на кухню — якобы показать новую картину.)

Лина всегда опаздывает — она дописывает стихи в последние минуты. Сегодня пришла с загадками:

Он на иврите совершенно

Мог изъясняться и писал,

Он летку-енку танцевал

И хохотал непринужденно. — Кто это?

Слава хохочет — да, непринужденно очень. Н. называет всех поэтами:

— Линка, ты как поэт, должна выпить за любовь! У нас в Мотовилихе за любовь пьют стоя и до дна. Люблю тебя за то, что ты — поэт.

— А у всех поэтов любовь в прошлом… Я иногда разложу фотографии — затоскую о прошлом (не записано, чьи слова).

— Ты разложила фотографии, потому что ты поэт!

Я называю всех гениями: Лина — гений дружбы, Киршин написал гениальный рассказ “Рассольники”!

— Знакомьтесь: мой новый друг Семен Ваксман. Он подсчитал, сколько раз в “Трех сестрах” говорят “все равно”. Сеня — гений!

— Потому что он — поэт.

Звонит телефон, отвечаю: да, по старому принципу — если выпиваете, то приносите вино, если только чай — к чаю что-то. Слава добавляет: “А если дышите — воздух несите!”.

— Зачем к нам приводить англичанина! — возмущаюсь я, но потом соглашаюсь: — Ладно, я ему свои стихи почитаю.

— Нина, признайся, скольких иностранцев ты уже уморила своими стихами? — спросил муж.

— У нее не стихи, а херня, — бросает Н.

— Есть такое понятие: хорошие плохие стихи — для застолий…

— Говно это, а не стихи!

Я взяла в руки записную книжку. Гости перекинулись взглядами: ага, хищник вышел на охоту! И тотчас ручка перестает писать. “Слава, дай вон ту ручку — моя не пишет”. — “Просто ты строчишь быстрее, чем паста поступает”.

Пришел Толя. Для него нужен бар в углу — он любит, чтобы бар.

— Но все коктейли уже сочинил Веня Ерофеев!

— Так уж и все! А чеснок с шампанским? (слова Антона?)

— А ты почему опоздала, дорогая!

— Ниночка, дело в том, что мама никого не узнает… пока нашла, с кем ее оставить.

— Давайте выпьем за то, что мы еще узнаем друг друга!

Я начинаю пересказывать слова Веры Мильчиной: Шатобриана после инсульта слуги на носилках приносили в салон к мадам Рекамье. Призываю чаще встречаться — пока ходим (слуг-то у нас нет).

— Да, будем собираться с табличками на груди: “Слава”, “Нина”.

Я уже очень устала, поникла на кухне. Слабая совсем стала, говорю мужу.

— Все слабые, но — слава Богу — НЕ ОДНОВРЕМЕННО. Я помогу тебе разносить чай.

В детской дочери репетируют с У. сценку — для презентации его книжки. Меня поражает, как легко они из ничего делают костюмы. Обшили с помощью степлера одноразовую тарелку материалом — веер получился. Какие-то банты соорудили на голове из того же материала… После спектакля Слава им говорит: “Помогите убрать со стола, видите: мама, как изношенный ангел, мечется!”. Но Саша Плотников просит их повторить спектакль — он нашел другой ракурс. Саша все снимает на видео — кино-Гомер такой.

Наконец вечер окончен. В прихожей доругиваются два поэта или два гения:

— Мир искусства — это как накрытый стол...

— Да, чаши налиты — некому пить.

Слава оказывает родовспоможение (оптимистической мысли): мол, люди все равно мудреют, хотя и каждый по отдельности…

Я курю на балконе. Курить на балконе у меня называется: “Мой позор в тумане светит”. Пора бросать. Давно знаки мне подаются: то сигарета выстрелит чуть не в глаз мне, как сейчас. То спичка расщепилась и норовит занозу в палец воткнуть, а у меня заноз и без этого полно — от досок, на которых пишу картины.

— У тебя после курения такое трагическое лицо, хоть сейчас на антиникотиновый плакат, — говорит муж.

— Хлеб весь съели, завтра как будем? Что-то я стала много ворчать… Хуже стала!

— Если б думала, что стала лучше, ты бы вообще здесь не курила, а кричала: “Дочка, подай стило и открой мне веки, кстати!”.

— Нина, — говорит Наби (оказывается, он не ушел, а курил с Людой на площадке), — ты маленький разведчик больших тайн!

— Разведчики — не нищие.

— Богатые — те, кто довольны жизнью, — парирует Наби.

— Значит, таких нет на свете? — спрашивает Слава.

— Во тьме их тоже нет, — Наби протягивает мне деньги.

...После вечеринки, однако, ничего не найдешь.

Теперь проблема: утюг — совершенно не помню, куда его засунула. Но зато хорошо отметили выход моей книжки!

(Я еще не знала, что Лина — после прочтения оной — порвет со мной, посчитав, что я не так изобразила ее в одном рассказе, как нужно бы… Не могу процитировать Линино письмо, потому что она запретила его публиковать. Конечно, непросто мне было пережить такое! Я заболела — температура поднялась).

Стала в архиве искать что-то, зачем-то… Тут-то и нашелся утюг — он лежал на одной из полок. В одной папке сверху оказался листок с записями (день рождения Лины 98-го года). Там пели: “Так нам нужна одна лишь Лина — одна на всех, мы за ценой не постоим!”. (Она забыла, что нужна мне?)

— За ее испуганные брови десять пар непуганных дают! (И я тоже — десять бы…)

— Ты глубока, мать, как Волга прямо! (Как же я без тебя буду?)

— Я себя под Линкою чищу… (Ну я тоже ведь!)

— Киндеры, читайте стихи! (Далее цитирую себя ту, 98-го года: “И до двух ночи читали стихи… чудесно, чудесно, сердце просто обвально любило всех-всех. Чудо какое-то от стихов произошло — облако любви нас окутало”.)

И все это я потеряла!.. Уже написала Лине два письма с извинениями — увы, нет ответа.

Однажды пришел Щ. и с брезгливым выраженьем на лице заявил: “Базарили по радио, что в финал премии Букера вы прошли”. Я от радости положила ему окорочок, потом — второй. Быстро вынула из морозильника все оставшиеся и поставила в духовку: пусть дети и гости поедят! Наконец, заканчивая поедать третий окорочок, Щ. начал разносить наш “Роман воспитания”:

— Не хочу, чтоб вам дали за него премию! Там много индивидуализма, очень много…

Мы же не просим хвалить. Более того, мы даже не просим нас читать! Самые близкие друзья говорят, что не могут читать наши вещи… ну и что! Мы же любим их как друзей, а не как читателей. Но чтобы приходить в гости и ругать! “Ест наши окорочки и ругает”, — на кухне шепчу я Даше. Со всей своей холеричностью она сочувствует матери: подняв брови и качая головой.

Не знала я в тот миг, что многие друзья вообще перестанут к нам приходить из-за Букера! Бросили, и все. Тогда-то Щ. показался мне чуть ли не родным — ругает, но ходит. А иные забыли нас, словно мы исчезли из их жизни. Тогда Слава сказал так: “Значит, не такие уж мы и хорошие, раз они нас бросили? Если бы мы были по-настоящему хорошими, никто бы не бросил. Вывод каков — надо стать еще лучше! Больше любить, настойчивее приглашать”. И я стала всем звонить… В общем, друзья вернулись. И сладкими казались все их шутки. Принесу с улицы стул, чтоб расписать. Говорят: “Нина, ты вышла в финал Букера, а все еще с улицы приносишь стулья”.

— Я люблю ангелов писать на сиденьях. Денег нет на доски. И на парикмахерскую. Так подорожала стрижка, что я уже никогда, наверное, не смогу сходить в салон.

— Почему же не сможешь? Вот получишь премию и подстрижешься!

Позвонил Юра: “Хочу дать такой заголовок в газете: МЕНЯЮ БУКУРА НА БУКЕРА”.

— Ты шутишь? Я никого не меняю. Если дашь такой заголовок, не буду здороваться!

Заголовки пошли другие: “Букер Букуру карман не потянет”, “Между Букером и Букуром”… Слово это поселилось в нашем кругу. “Он сегодня не получит постельного Букера”. (Не записано, про кого). Стали и мы умнее после этой истории. На какую-то премию выдвинут, в финал попадем — ни слова никому! Молчок. Ведь даже на одну единицу уменьшить количество связей с миром — не приведи, Господи!

Агния была в пятом классе, кажется. Шила собачку для урока труда. Чудесная получилась игрушка, и я похвалила. “Мама, а Букера только за литературу дают?”. Она надеялась, что за собачку тоже можно получить…

— У Бога есть для всех премия — спасение души, — сказал Слава.

А в это время в папке, в темноте, лежал полный вариант “Романа воспитания” и излучал примерно такие мысли: “Эх вы, соавторы, родители называются… все только о себе думаете! И ни капли — о моей судьбе! Вырвали для публикации кусочки из меня, и рады. А мне больно, больно”.

И только сама Наташа, героиня романа, ничего не думала обо всем этом. Она забыла нас. Но Бог не забыл! Он дал мне желание рисовать — о, это так много!

Картин пишу столько, что они сохнут всюду: на шкафах, за кроватью, на стене кухни, в туалете, на балконе — в том числе и прибитыми на стену дома со стороны улицы. У газа — домиком. Даша входит:

— Опять у вас Ашхабад! Сколько раз пожар начинался, может, хватит?

Я выключаю газ.

— Только на потолок еще не приколачиваешь! Иди давай печатай, мама.

Почему же меня сносит от машинки? Страницу напишу, говорю: “Для отдыха намажу картину”. Но остановиться трудно. Намажу вторую, третью.

— Нина, это автопортрет? Крепко же ты себя ненавидишь! Интересно, за что, — удивляется Оля Березина. — Почему рыбы на лыжах, откуда?

— Да это ветер, блики…

— А здесь что за член, заболевший желтухой? — спрашивает Слава.

— Тюбик помады (в натюрморте)… Ладно вам! Я ведь серьезно к своим картинам не отношусь, так себе.

Боря Гашев спросил после очередной такой моей реплики:

— Твоя выставка будет называться “КАРТИНЫ ТАК СЕБЕ”? И кто же пойдет на такую выставку, интересно…

Возможно, мне просто не хватает зрительного ряда. Я рассказ написала — внутри словно дыры какие-то, пустота. Раньше спасалась тем, что минут пятнадцать в магазине впитывала цвета платьев, зонтов. А нынче ведь только входишь, к тебе сразу бросается продавец: “Что вам угодно?”.

“Человек человеку — ангел” — одна из первых моих картин. А потом появились цветы и фрукты, пейзажи (моя полянка), Ахматова, Белла Ахмадулина в гостях у Набокова в виде бабочки… Затем пришло время зверей и птиц. Кот-философ, гуси, петухи. Про “Петуха и солнце” один молодой человек в “Каме” сказал:

— Это похоже на название таверны!

Прервалась: написала рыбку. У нее печальные глаза, как у мудрых стариков Шагала.

Господи, дай силы закончить роман — меня опять сносит рисовать!

— Ну, ты и наглая! — говорит Власенко. — Что хочешь, то и делаешь. Оранжевые маки на фиолетовом фоне — до чего обнаглела!

А я просто ЛИШНЮЮ СВОБОДУ сбрасываю в картины. Чтоб в прозе не мешала. Но и живопись теперь не всякую люблю. Много демонизма вижу у тех художников, которых раньше высоко ставила. Написала даже такую картину — “Мой ответ Пикассо” (в углу висит его натюрморт с черепом, а на столе цветут мои фиалки, которые светятся). Купила икону святого Андрея Рублева и молюсь, прежде чем взяться за краски. Особенно усердно — перед тем, как писать Ксению Петербургскую (так называемую “наивную икону”).

На кухне лежит книга соседа “Глаз урагана”. Говорю: смогу я нарисовать его — глаз урагана?

— У тебя и так главный герой всех картин — вихрь, — отвечает муж, — можно так и называть их: вихрь желтый, золотистый, розовый, белый.

Смотрю: вода лучами — все в одну сторону, там бешеное движение ветра, тут фон как большой нервный срыв… Но есть же яичница, семейный портрет, мак с глазом (“Взгляд Мандельштама”), портрет мужа, букет в виде совы — более-менее тихие вещи. Правда, дети говорят, что ничего своего у меня нет. Что бы я ни написала, сразу слышу: “Мама, это под Ван Гога (Гогена, Пиросмани). Дарю Шуре Богородицу, а она сразу: “Так, складки — под Павла Кузнецова”. Я предлагаю натюрморт, Шура задумалась, но уже через минуту сказала: “Под Филонова!” Расписываю бутылку или тарелку, дети тотчас определяют: под Кандинского, под лубок и т.п. А что же под меня? Есть немного: орхидеи, каллы, лилии в закручивающемся пространстве, шиповник имени Лихачева (“Литературка” напечатала его фотографию на фоне цветущего шиповника, и я сразу бросилась писать светящиеся цветы), уточки, люпин, натюрморт цвета вина, бессонница, церкви в снегу. А еще — “Галлюцинация Вернадского”, где рыбки летают по воздуху. Я прочла его дневник. Поразило, что он спокойно описывает свои галлюцинации — в одном ряду с реальными событиями. Сделал доклад такой-то, а рядом: “Из стены вылетел маленький человек в одежде семнадцатого века и скрылся в противоположной стене”. Сама я тоже слышу голоса: словно кто-то зовет меня (то “МАМА”, то “НИНА”). А еще — несуществующие звонки: то по телефону, то в дверь. И хочется оставаться спокойной, как Вернадский…

Милый Колбас решил отобрать кое-что на выставку.

— Пожалуйста. Начните с туалета.

— Никогда я еще не начинал осмотр экспозиции с туалета!

— Ну и как?

— С вазами, Нина Викторовна, надо что-то делать… (у нас в доме всего одна лже-древнегреческая ваза, вот ее я пишу).

После выставки посыпались заказы: ветку елочную с игрушками или матрешку! Но ветка — слащава, а матрешка — не цветок, ее по диагонали не расположишь, где же взять энергию, напряжение? Недавно позвонили из местного отделения “Единства”:

— Нарисуйте нам медведя, наш символ… можете в зоопарке с Тимки списать! Ему вчера исполнилось тридцать лет, мы ходили его поздравлять — от нашей партии.

Так в годы застоя редакторы просили написать о комсомольском лидере, который может повести за собой массы…

Шли годы, смеркалось, как острили в моей молодости. То есть белила все дорожали и дорожали. Прочие краски — тоже, но белил нужно больше всего. И вот наступил момент, когда в семье прозвучало: картины пора продавать! Но у меня нет специального образования. А что есть? Только игра цветом, формой (если груши, то над ними — в рифму — лампочка). Поэтому каждый раз волнуюсь, и от волнения картина оживает. Проще говоря, я все время уповаю на чудо. А разве чудо можно продавать?

Что делать, даже картинами умудряюсь наживать себе врагов! Наша галерея захотела устроить мою выставку. Пришли два искусствоведа и увидели “Стефания Пермского, вопрошающего, когда же храм вернут верующим” (в нем — галерея). Все, больше они никогда о выставке не заикались. Только тараканы-искусствоведы выбирают лучшие картины и устраивают за ними свои семейные гнезда. Но с ними борюсь борической борьбой (семейное клише).

Если меня убедили выпить глоток вина, то я в любой компании начинаю зазывать всех: “Едем к нам — каждому подарю по две картины!” Сны тоже изменились. В последнем мои петухи воевали с фашистами — такие боевитые, красавцы! Но главное: город снова МОЙ! А то таким был чужим в последние годы… Иду по улицам: киоски-киоски — я же ничего не покупаю, т.к. денег нет. Но зато теперь все могу нарисовать! Яблоки не по карману, но их запомню, напишу на белом фоне, цветы очень дорогие, но вот эту большую хризантему, словно танцующую лезгинку (листьями так машет), вполне могу изобразить сама на доске.

С одной стороны, написала несколько картин по мотивам своих стихов (“Ангел несет самолет”), с другой стороны, картины проникли в стихи:

Как улыбка Творца,

Теплый солнечный день —

Без конца, без конца

Я рисую сирень!

(Муж пародию сразу написал:

Когда в жизни моей все совсем не о’кей,

Без конца, без конца я рисую репей).

Но вскоре и Слава начал дарить мои картины всюду. “А в каком стиле эти работы?” — “В стиле моей жены”. Но опять новая проблема! Стали раздаваться голоса: “Ты убиваешь себя количеством. Есть что-то нехорошее в том, что ты так много рисуешь”. Юмором спасаюсь:

— Да ладно, бери “Иван-чай” — потом продашь, купишь себе виллу в Ницце (в КОЛЛЕКТИВЕ был когда-то моден такой шуточный тост: “За то, чтоб у нас были виллы в Ницце”).

Только вот пьяные гости соседей мажут какашками мои картины в туалете — приходится их выбрасывать. Это у нас называется: “Народ не принял”. Но есть еще другой народ — на почте, в булочной, в домоуправлении — им тоже ношу картины, потом вижу — висят. Правда, недавно на почте делали ремонт — все выбросили. Я стала их носить домой — порциями. Спросила у мужа: “Будет у меня когда-нибудь своя галерея — нет?” — “Обязательно. Тебя туда на коляске станут привозить”.

Но вот Даша написала абстрактную картину, где планеты — не планеты, а странные фигуры напирают друг на друга, борясь и играя, и сразу ее работа, прибитая на стену среди моих, затмила все! Дети талантливы, но никто из них не выбрал судьбу художника.

Недавно (перед 8 Марта) известная журналистка спросила, кого из детей я любила больше.

— Раньше казалось, что Наташу, а теперь-то я понимаю: просто она своими локоточками отпихивала моих детей от меня. В общем, я любила всех одинаково.

— Значит, ты плохая мать, если не заметила, кого больше любила.

— Знаешь, Оля, я такими тоннами их любила, что кого-то на миллиграмм больше-меньше — просто не заметить!

Но если честно, то я на самом деле не была хорошей матерью, потому что не умела спокойно переносить выходки Наташи. Она ведь ссорила людей — умела выигрывать, интригуя. Скажет соседке Любе про нас плохое и получит в подарок что-нибудь из косметики, а Люба потом “не замечает” меня на кухне. Однажды даже соседи снизу перестали здороваться! Мы подумали: купили машину и боятся, что будем по дружбе просить подвезти. Потом я стала грешить на телефон — часто звонят из московских редакций, но ведь они сами нам это предложили (давать их номер)… В конце концов выяснилось, что Наташа сказала им: “Теть Нина говорит, что вы тупые!”. А я относилась к ним как к родным!

И вот, после очередной выходки Наташи, свои дети кажутся немилыми, я теряю чувство юмора. Хорошо, что Слава его никогда не терял! Он вообще очень много занимался с детьми. Антону рано начал объяснять законы мироздания. “Папа, почему светит солнце?” — “А это секрет, но я тебе его расскажу, только ты — никому больше!” Ну, раз секрет, то формула солнца врезается в память ребенку навсегда. Мне рассказывала Фая Юрлова, что она, гуляя с коляской (там — дочка), старалась пристроиться за Славой и Антоном — слушала сказки про звезды, которые мой муж сочинял на ходу.

Антон с трех лет читал — даже все мелкие шрифты, которые ему встречались в самых неожиданных местах, например, на баночке с витаминами.

— Мама, гендевит — для беременных! Вот ты бы дала Наташе, а она бы забеременела!

Сыну передалась отцовская склонность к игре, шутке. Он так придумал выпроваживать нелюбимых гостей: положит на край тарелки искусственную муху и ждет реакции.

— У тебя муха!

— Да, — достает из кармана лупу, — это муха, по-латински “муска-доместика”. Я люблю их (начинает обсасывать).

— Ах! Что ты делаешь! (Когда все выясняется, гость возмущается: “Так вы нас на муху позвали!”. А никто не звал вообще-то, сам пришел).

Один раз журнал “Согласие” написал, что берет семь моих рассказов. Мне стало плохо. Напилась валерьянки и лежу. Антон возмущается:

— Разве можно маме так писать! Она десять лет получала отказы. Нужно было: “Возможно, опубликуем один рассказ”, а через неделю — про другой… (Я, конечно, наплакала за свою жизнь ванну слез, но треть из них, к счастью, слезы от смеха).

В сочинении по Лермонтову сын сравнил Печорина с… Сахаровым! Мол, Печорин перестал грести по течению, а Сахаров греб против (а раз Печорин перестал грести, то его сносило вниз). Слава на меня покосился: мол, из-за тебя все дети так политизированы! А однажды и я на мужа покосилась, когда Антон сказал: “Ма, я напишу заявление, чтоб мне дали общежитие в университете. Обоснование: отец доводит меня концепцией плоской земли”.

— Зачем ты его доводишь концепцией плоской земли?

— А очень красивая концепция, — Слава тут же нарисовал картинку, иллюстрирующую эту теорию.

Я выглянула в окно: “Что-то не вижу горизонта, лишь издалека высовывается что-то плоское — видимо, хобот одного из слонов”. И тут Антон и Слава стали мне подыгрывать:

— По Брему, элефантус африканинзис!

— А по ночам слышится чавканье кормящейся черепахи!

Больше об этом разговоров не было. Вот что значит исчерпать тему до конца.

Когда я родила Сонечку, сыну был год и три месяца. Он ревновал, звал ее: “ЭТА”.

— Антон, скажи: “Соня”!

— Соня.

— Кто у нас родился?

— Эта.

Я пошла на кухню ставить чайник, вернулась — он стоит на голове новорожденной сестры и показывает буквы на азбуке (на стене): “Мама, смотри! А и Б!”. Я в ужасе схватила его — сколько в нем кило? И что будет с Соней? (Потом я стала заранее внушать детям, что родится ребенок, которого Антон, Соня и Наташа будут так любить, так любить! И подарки из роддома приносила — якобы от новорожденного).

Но уже через два года Антон жить не мог без сестры. Однажды я его забирала из больницы, где он лежал с отитом.

— Ты почему без Сони?

— Так сейчас вы дома увидитесь.

— А сюда-то почему ее не привезла!

— Но через час вы встретитесь, Антоша!

— Мама, я не могу ждать целый час!

Соня похожа на меня. Только я конфеты по “клеткам” в детстве разносила, а она их под елку — Даше и Агнии (якобы Дед Мороз ночью приходил и положил). Рано стала мне помогать по хозяйству. Откроет холодильник, прикажет тесту: “Не беги!” и скорее на кухню — мыть посуду. “А ты, мама, печатай!” Она ушла на заочное с третьего курса, чтобы зарабатывать деньги. Однажды резала печень на морозе (торговала на улице) и упала в обморок — так замерзла рука, до адской боли. После этого ушла работать в детский сад. Всю мебель в нашем доме Соня расписала сама — меандром (узор из древнегреческой живописи). Она сочиняет смешные сценарии на дни рождения, иногда вывешивает под люстрой плакат, например: “Все советы уже получены! Спасибо”. И на время гости перестают нас мучить идеями, как переставить мебель, сделать ремонт и т.п.

Даша с трех лет всегда несла из садика комочек снега, прижимая его к груди и приговаривая: “Малюсенький! Замерз!”.

Надя Гашева мне недавно напомнила: “Ты носила ее, когда Слава к вам вернулся, и говорила: небытие хуже бытия”. Да, чем броситься с балкона, лучше родить ребенка, думала я. Видимо, поэтому у Даши такая нелюбовь к некрофилии. Мы вместо файлов используем порой коробки из-под конфет (туда кладем заготовки на рассказы). Но Даша не может видеть две-три запасенные впрок коробки, называет их некрофильскими — сразу в пакет и в мусорку. Если Наташу мы уговаривали вынести ведро, Слава даже сочинил “арию мусора на слова отброса”, то Даша сама наводит такую идеальную чистоту, что я спрашиваю: “Зачем одной некрофилией ударять по другой?” Полная чистота — тоже некрофилия…

Даше трудно давались патриотические стихи в детсаду, но однажды ночью, когда я в голос завыла от полившей с потолка воды, дочка вдруг начала чистым голоском декламировать:

— Малыши встречают

Праздник Октября!

Она думала, что порадует маму — выучила! А мама только добавила каплю сырости к общей чрезмерной влажности.

Однажды, когда Даше было шесть лет, я спросила, почему она час стоит перед зеркалом.

— Мама, вот так он улыбнулся — печально и жутко (оказалось, примеряла мужскую улыбку из стихотворения Ахматовой “Сжала руки под темной вуалью”).

Летом 1991 года ей было восемь, но она смотрела все передачи по TV про победу над ГКЧП и однажды перед сном сказала мне: “Мама, знаешь, я бы тоже пошла защищать Белый дом!”. (И сердце мое как ударит в левую руку! Я вспомнила, что еще в трехлетнем возрасте, наслушавшись разговоров про Сталина, Даша спросила: “И зачем тогда такого родили — плохого?!”)

Мне на 19 августа 1991 года дали бесплатную (!) путевку в Усть-Качку, но именно перед отъездом, в ночь на 19-е, приснилось, что тут замешан КГБ. Рассказала про свои интуиции мужу, а он ответил: “Всем такие сны снятся, спокойно поезжай”. И кому-то очень было нужно, чтоб утром 19-го я выехала из города, нельзя опоздать ни на один день, говорили мне. Еще не понимая, почему так торопят с курортной картой, я для верности взяла на анализ некоторые Дашины ингредиенты. Анализ оказался хуже некуда (белок и т.п.). Так мы узнали про ее болезнь — горбатую почку. Жизнь настолько многослойна, что даже от путча ненароком мы получили что-то ценное — диагноз!

— Я представляю болезнь, как все пыльное внутри, — говорила Даша, — печень, почки — все покрыто слоем грязи, а таблетки выпила — вся пыль облаком выходит.

От лекарств дочка стала полнеть и запретила мне печь пироги, которые шли у нас под девизом “Прощай, талия!”. Когда я купила икону “Прибавление ума”, Даша застенчиво спросила:

— А нет такой иконы — “Убавление жира”?

Тогда я написала расписку, что скоро она будет стройной. И в самом деле, так и случилось!

Всей душой припала она к героям Достоевского. Каждые пять минут выходила из детской и сообщала последние новости:

— Убил! — закрыла лицо руками, мнет его. — Так подло! Скажите: Дуня и Разумихин останутся вместе?

— Лучше для них, чтобы вместе, а то им от Даши достанется, — как бы в сторону произносит Слава.

Одно время она мечтала, когда вырастет, открыть в Перми такой гинекологический центр, где с женщинами будут хорошо обращаться. Наслушалась, видимо, как я ее рожала. Врач и медсестра уснули, и Дашина большая голова — в кого ей быть маленькой! — родилась без всяких помогающих указаний “тужьтесь — не тужьтесь”. До года у нее дрожал подбородок и тряслись руки. А может, это случилось из-за того, что в Перми не было мяса, и гемоглобин у меня в период беременности оказался 48! Когда я сдала кровь, заведующая женской консультацией на “скорой” приехала. Она кричала: “Где Нина Викторовна? У вас тут что — блокадный Ленинград? Мяса нет совсем, что ли!”. А Нина Викторовна в это время кое-как доползла до кинотеатра — на “Осеннюю сонату” Бергмана (держась за мужа). Мы вернулись, Наташа все рассказала, я сразу пошла в больницу. А советские медики как жили — каждый на трех работах (чтобы хоть как-то прилично существовать)… вот и уснул мой врач. Я простила давно. Только жаль, что сейчас они получают еще меньше, и россиянкам милым еще труднее.

Когда бы я ни оглянулась вокруг себя, душа моя страданиями женскими уязвлена. Мужик убежит от проблем в бутылку или к любовнице, он не структурирован, хотя исключения есть. У нашего друга Б. на первом месте работа и семья — ценности определены. Правда, Даша моя говорит:

— Мама, он не структурирован — он таким родился!

Зато если я встречаю у мужчины доброе слово о женщине, сразу говорю: гений! Герасимов — гений, он на вопрос “Как вы отличаете женский череп от мужского?” отвечал: “Женский всегда красивее”…

В ночь на 1 января 2000 года Соня родила первенца, который прожил несколько часов. Узнав о смерти ребенка, Соня забыла все номера телефонов! А в роддомах у нас, конечно, нет даже психотерапевта, чтоб помочь. Как мы пережили это горе, известно: Бог помог! Даша с Агнией поехали в монастырь к матушке Марии, и она послала Соне молитву и фрукты. Я читала каждый день Акафист Божьей Матери, и через некоторое время Соня родила снова сына. Даша стала его крестной матерью. Теперь Соня надеется, что ее сын откроет в Перми роддом, где будут хорошо обращаться с женщинами…

Агнию с детства звали “мисс Англия” (наши друзья). Она сейчас на втором курсе филфака, потому что с ранних лет любила играть со мной в “интервью”. А может, потому, что за время беременности я написала аж девять рассказов (когда носила Дашу — только семь).

Вопросы в наших “интервью” были простые:

— Агния, какая у тебя мечта?

— Чтоб все люди были свободными и здоровыми!

Я подумала тогда: свобода на первом месте — как она все понимает верно! Но дочь тут же спрашивает: “Когда Наташа уронила Соню с качелей и Соне сделали искусственное дыхание… она до сих пор дышит искусственным дыханием?” Н-да…

Соня кричала, что ей дурно, но Наташа была расторможенная, не остановилась. Соня упала и не дышала. И случилось чудо: мимо шел на обед тренер! Он сделал ей искусственное дыхание “рот в рот”. Это все было в Белой Калитве, я ничего не знала — печатала рассказ, который потом выбросила (просто не могла его видеть). А надо было о другом думать, не о рассказе! Тренера бы отблагодарить! Когда я лет через десять поняла это, было уже поздно — он погиб в автокатастрофе. Господи, упокой его душу! Такую добрую!!!

Агния рано начала любить заумные слова. Метет в три года пол и напевает: “Фундаментальность маленького детства-а… фундаментальность…”

— Что это значит? — спрашиваю.

— Ничего. Просто так. Мама, а зачем только Ной взял в ковчег тараканов! Так жалко их мести, давить.

Ангел мой! Мне тоже их жалко…

Она пошла в немецкую школу. То есть двенадцатая школа во время перестройки стала вдруг немецкой. Агния сделала карточки, подражая папе, приколола всю пачку булавкой к… подолу формы. Сверху. Я уговаривала ее убрать карточки в портфель — не помогло. Тогда я заплакала, и дочь послушалась. Слава сказал: “Зато никаких сомнений, что это — моя дочь”.

Чувство языка у нее — феминистское. “Почему начальная форма прилагательного в мужском роде, а не в женском? Чем хуже женский род!”

Если я печатала и остановилась в поисках слова, Агния говорит что-нибудь в таком роде: “Опять у тебя лицо, как у Наташи Ростовой, когда она хочет танцевать”. И слово нужное тут как тут!

— Мама, нужна такая история в рассказ? У нас в классе одна девочка сказала маме: “Ты скоро бабушкой станешь”. И мама в обморок упала. А это была первоапрельская шутка.

Агния не только рассказывает больше историй, она чаще ездит заказывать сорокауст за здравие (родных и друзей). Получит стипендию — сразу в храм…

Сколько раз слышала я поговорку: “Маленькие детки — маленькие бедки”! Но всегда думала, что это неправда. Однако когда дети начали взрослеть, я попала в круг таких сложных проблем! Даже представить не могла, во что они выльются...

Квартирный вопрос! Один мой знакомый, когда положительно решился его квартирный вопрос, вышел с заседания месткома и упал на улице без сознания. Настолько переволновался. А у меня было так. Когда семья наша разрослась, двух комнат оказалось мало — я просто не могла работать. Что же делать? Слава произнес:

— Есть два выхода: реалистический и фантастический. Реалистический — это если прилетят инопланетяне и построят нам второй этаж. Фантастический — власти помогут…

Я начала хлопотать, и мне пообещали на расширение однокомнатную квартиру умершей писательницы. Каждый день в течение месяца хожу в мэрию, и там говорят: “Придите завтра!”. Наконец сказали: “А эта квартира давно занята — где вы были раньше!”. Я шла по расшатанным паркетинам к двери, но казалось — иду по черепам (всех, кого здесь так же убили словом)… В домоуправление за справкой и то хожу со страхом! Вся обложусь иконами, крещусь, шепчу молитвы, приду — у них перерыв (от страха забываю на часы посмотреть). Для меня любая встреча с чиновниками губительна — это только они моей энергии напьются, а я потом лежу. Маленькая Агния говорила: “У мамы голова болит, потому что она ходила в государство”. А тут с высоким давлением каждый день в мэрию! И меня спрашивают, где была раньше… В общем, я себя обнаружила на автобусной остановке. Темно, жую шоколадку. Вообще-то я к сладкому равнодушна, но тут от стресса извлекла из кармана какую-то мелочь и купила. “Быть этому городу пусту, если мне не дадут квартиру!” Вот на этой мысли я пришла в себя. И похолодела. Пермь-то тут при чем? Чиновники обманули, а я на весь город окрысилась!

Правда, Сеня Ваксман мне сказал:

— Твое проклятие не сбудется. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что не в рифму. Как проклят Петербург: “Быть сему месту пусту”…

И не в рифму, и батюшка отпустил мне этот грех, и квартиру на расширение в конце концов дали (помог ангел мой Роберт Белов). Семья сына переехала от нас. Но всякий раз, как загляну внутрь себя — жжет! Так что имею ли право, как раньше, стремиться понять всю глубину человеческой души — бездны ее? Я теперь о себе невысокого мнения. Да, мир сей грешен, идеалов нет, но и так сильно падать тоже нельзя. Квартирный вопрос для меня оказался точкой пересечения добра и зла, там шла битва ангела-хранителя и черта. Бес на одну секунду победил, но я его погнала из души. Господи, прости меня!

Снится мне вещий сон. Картина в ярких красках: город. На переднем плане дома высокие, они уменьшаются по мере того, как улица уходит вдаль. То есть прямая перспектива. Вдруг — раз! — линии перспективы пересекаются в одной точке, как в песочных часах! И начинается обратная перспектива! Дома стали увеличиваться, и у самого горизонта — опять высокие. Как на иконах! При обратной перспективе все линии сходятся на зрителе. Это называется: “Бог смотрит на нас”.

Сон явно дан мне для поумнения. Святая Нина, помоги мне понять, что делать! Почему две перспективы на одной картине? Сначала прямая… дошла до точки. Дошла до точки! И тут меня осенило! Пора сменить перспективу? Да.

ПРОЩАЙ, СВОБОДА!

Буду писать по-новому! Если раньше я работала с прямой перспективой — свой взгляд на вещи отражала, то теперь пришла пора обратной перспективы. Когда Бог смотрит на нас! Каждую строчку Он видит, и я должна проверять — нет ли демонизма. Надо себя ограничивать. Какая уж тут свобода! Выбор сделан. Ответственность важнее свободы. Все круто переменилось. Так же пишу о том, что знаю, вижу, слышу, но все время помню, что я — христианка. Бог дал зрение, слух — не нужно засорять. Открыла старый роман свой — там герой ругается: “Черт!”. Отныне этого не будет. Хотелось бы стать Божьей дудкой, но — может — это гордыня? Хотя бы знаю точно, что я сама выбрала несвободу. Нельзя без крайней необходимости давать эротические детали, нельзя впадать в уныние. Нельзя не слушаться семейной цензуры! Я ведь не Лев Толстой — не собираюсь уходить из дома, поэтому должна учитывать пожелания близких. Новые “НЕЛЬЗЯ”? Да, но не надо думать, что эти ограничения требуют от меня принуждения. Добровольно принятые, они идут из сердца. Выбранная несвобода — радостная. Чего бесов-то тешить, надо рваться от них, отрезая им все пути на мои страницы.

В годы застоя, когда просили приукрашивать советскую жизнь, может, и нужно было писать чернуху, чтобы пробиться к истине, а сейчас важнее к любви устремиться. Анализ пора мне сменить на синтез…