Нина Горланова в Журнальном зале 2001-2003

Он положил трубку и тупо уставился перед собой.

— Что случилось? проблемы?

— Дда, — протянул он сквозь зубы, — кое-что…

— Серьезное?

— Да, — повторил он, гоняя красные потные острова по лицу.

Вот если кружиться потихоньку вокруг боли, не сразу к ней приближаясь, то все еще… ничего. Бабочки меньше живут! У горя есть много внутренней работы — оно стремиться порвать мускулистый орган кровогнанья. Но я не спросил, как сама Инна! Он бросился к телефону и набрал домашний номер. Но там занято.

“В последнее время к нам приходят письма… бандиты, переодетые в камуфляж ОМОНа…” А тут без всякого камуфляжа бандит явился… о чем это я? Он снова набрал домашний номер. Ольгуша сняла трубку:

— Слушая, я не спросил, как сама Инночка?

— Я только что дозвонилась. Она в шоке, пять раз повторила одну фразу: “Мамочка, мне страшно”. И больше ничего…

— Найдем психолога, невропатолога! Разберемся! Займем денег. Я сейчас на работе займу…

— Хорошо, но пока не надо. Я сегодня ведь получила свои гроши. Я поехала в церковь и к матушке. Ты там держись, дорогой. Нам надо сейчас держаться. Похоронить по-хорошему… Все, целую!

Почему это случилось? Загрязнение среды? Конечно… дети рождаются и сразу умирают. “В последнее время к нам приходят письма с угрозами в адрес кандидата Григория Степняка. Мы, в свою очередь, никому не угрожаем, но кто-то будет расхлебывать эту наваристую политпохлебку…” А младенец не пробился из утробы матери в утробу этой жизни, а попал… попал куда?.. Бока и шею Гамлета расперло от злобы: вместо того, чтобы спасать воду, воздух, зеленые листья, они будут рубить друг друга за место на вершине вонькой кучи власти!

Прощай, маленький человек, — тебе не удалось пробиться к этой жизни! Прощай, незнакомый внук... мы, большие люди, все сделали, чтобы ты не жил: загрязнили атмосферу, построив атомные реакторы, ядовитые заводы... Если правда, что вы превращаетесь в ангелов — верю, что это так! — душа твоя слышит меня сейчас. Будь нашим ангелом-хранителем! Перешли нам сил, чтобы сделать больше добрых дел и еще... чтобы мы смогли сделать эту землю здоровой для возможных детей... Хрен ее с такими политиками оздоровишь!

— Гамлет, что-то с дочерью? — спросила Елизавета.

Оказывается, он вслух говорил: “Инна, Инна...”

— Умер внук… Через шесть часов после рождения. Бабочки дольше живут.

Елизавета убежала, вернулась с Людовиком. Потом они совали ему по сотенной купюре:

— Поезжай в роддом! Может, лекарства нужны какие-то. Вот, возьми.

— Как же вы — все ведь гриппуют...

— Так Кирюта пришла — ты что, не заметил? Она списана с больничного. Давай срочно поезжай!

Он не знал, куда ехать, и вернулся. Позвонил домой — занято. Потом набрал номер сватьи: где роддом? Сватья глупо кудахтала: мол, Инна даже не успела покормить Илью грудью — так и умер голодным ребеночек…

* * *

Время — это и есть та мельница Господа, которая мелет медленно, но все поремалывает. Игнат с премии принес родителям два кило сыру и палку копченой колбасы. Инна после похорон сына взяла щенка и стала за ним усиленно ухаживать. Только чаще приходила и рассказывала сны. То ей снилось, что есть веер будущего: в одном из параллельных миров Илья умер, в другом, в третьем, а потом — жив! И она во сне думает: как хорошо, что существуют параллельные миры! Или: врач якобы ей говорит: “Нужно пять тысяч, чтобы поставить укол, от которого легкие разовьются”. Инна летит домой — все продает и платит деньги. Врач поставил возле нее “УЗИ”, Илье делают укол… и на экране Инна видит, как сначала высунулись веточки, которые на глазах росли, сливались, и вот уже легкие выросли! Дочь рассказывала все это, с такой улыбкой: “Я знаю, что это какая-то дурная фантастика, но ничего мне не говорите такого…”

Мельница Господа перемолола тоску, и Гамлет работал почти так же добросовестно, только вздрагивал, когда заставляли делать… разное. Не хотелось ничего грязного… но как быть?

— Завтра принеси паспорт! — строго приказала Людовик. — Для отчетности.

— Не пугайся ты так! — Кирюта улыбнулась сестрински. — Степняк деньги дает. Для него же сдать в банк.

Каждому вручили по яркому бумажному кубику, перетянутому резинками. Шофёр, который их повез в банк, по-доброму говорил: “Не бойтесь! Я вчера уже сдал. Гладко прошло”. При входе в банк их остановил охранник. Сейчас попросит показать портфель, спросит справку, откуда у меня такие суммы! Гамлет не знал: можно ли отказаться открыть портфель. У честного человека в таких случаях больше боязни... Но горбоносый блондин (не нос, а целое крыло напряженное) пропустил...

Кирюта и Елизавета сразу прижали сумки к барьеру на уровне бедер. Спиной к залу! Словно остались голые после купания и прикрывались. На уровне подсознания — стеснялись делать неправедное...

Если бы в нашей жизни было только много тяжелого! Но в ней еще столько грязного!..

Но тут кассирша закричала:

— Кто от кандидатов?

У Гамлета отлегло от сердца. Значит, все почти легально? “ОТ” кандидатов. Знает, что деньги самих кандидатов? Иначе спросила бы: “Кто — для кандидатов?”

Гамлет после этого стал каким-то вялым, еще более задумчивым, чем обычно. И только прогулки с Витой его по-прежнему радовали. Корявый кусок жизни — в заусенцах — 1999 год — подходил к концу. 19 декабря прошли выборы. Они с Ольгушей голосовали за Похлебкина, конечно. И Похлебкин победил. А Степняк — соответственно — нет.

О том, что штаб Степняка работал всю ночь, сказал Гамлету охранник Тимофей. Наверх подниматься не хотелось. Но надо. “Голос жизни” на замке. Гамлет пошел в штаб — там томность послевыборная, везде отпечаток похмельности. Валяются окурки, листовки. И в это время вошла сияющая старушка Григорьевна:

— А где все? Я письмо принесла — Степняку! Все ошибки проанализировала! На следующих выборах победит. Мы верим в него.

Зыбкость какая-то охватывала Гамлета при взгляде на эту сияющую старушку. Григорьевна вручила ему свое письмо, но не уходила.

— А где они все?

Гамлет пожал плечами и сказал:

— Тогда считать мы стали раны… Они не спали ведь всю ночь. — Тут его осенило наконец. — Какая у вас шуба! Новая?

— Новье, — Григорьевна стояла неустойчиво, как обычно стоят старушки. Им уже не нужно тренироваться в попирании земли — они вот-вот пустятся в другой, очень долгий путь. — Я ведь из семьи раскулаченных, родом из Воронежской области. Правда, окно комнаты выходит на такую липу! Каждый листок, как сердце. Так это все летом. Детей у меня не было. Мужа убили, но в пятницу позвонили из соцзащиты! Спросили мой размер — возможно, дадут шубу. Я не спала с пятницы на субботу, с субботы на воскресенье, только на понедельник немного подремала…

— Дали, значит, — вставил словечко Гамлет, надеясь на скорый уход Григорьевны.

Золотинка добра перевесила все. В этот миг старушка забыла, как целых два государства тому назад у ее семьи отобрали все добро и увезли на подводе. Там сверху лежал полушубок романовский — лучше этой полимерной шубы. Но ей казалось, что она сейчас получила столько добра, что не выживет с непривычки. И тут сработал предохранительный клапан, и излишки полились из глаз.

— Не ожидала, — говорила она свежим, промытым голосом. — Не ожидала.

Гамлет понял, что она выстояла. А могла бы и умереть от страшного натиска везения. Тут Григорьевна приступила к основательному рассказу: хочется дочиста ведь выцедить радость.

— Сначала принесли: велика. Я думала — унесут и с концами. Не отдаю… Тут выносят эту вот… А она еще лучше, темнее. Как настоящая норка, и размер мой. Я расписалась не там, где нужно, потом еще. И бежать! Теплая! — и она, как от невыразимой сладости закрыла глаза.

Тут откуда-то обнаружились все “голосовцы”: Гамлет, идем в ресторан. И они ввалились в благоуханное вкусное пространство, тесное, темное, такое, в общем, обжитое. Над светом работают — прямо режиссеры! То все сияет, а теперь, как храм: чуть теплятся электрические жуки под искуственным виноградом. А в багряном углу стоял, как жрец, официант-геркулес.

— Гамлет, смолоду вещий, как ты думаешь, за что мы будем пить? — спросила Кирюта.

— Не знаю, вижу только, что придется вести тяжелые внутренние бои с бляшками холестерина, — он так отвечал, потому что подали блюдо “Андалузский огонь” — куски мяса обливали коньяком и на глазах у клиентов поджигали, а потом огонь сам потух, а…

— Людовик угощает! — пояснила Елизавета, поправляя на голове особый, нарядныый красно-желтый венок.

Благодарность Гамлета родилась и тут же скончалась, прожив три секунды.

— Купила я машину, — пояснила Людовик, — конечно, предвыборная кампания была тяжелая, нервы все по волокнам, по волокнам вытянула… Но и заработали!

Видно было, что ей есть чем взметнуть.

— При такой дешевизне презервативов, — вдруг добавила Людовик, — чего жена тебе столько нарожала! Машину купить при такой семьище… трудновато.

Недавно Гамлет прочел, как ученые определили настоящий цвет хамелеона — в зеркальную шкатулку его посадили. Оказался зеленым. А как определить настоящий цвет человека? С него требовали тост, он пытался вытолкнуть из себя радость, но не выходило… Пошел мыть руки и подумал: “Смогу же наконец заработать на машину когда-нибудь” И вдруг кипятком обожгло. А всегда из этого крана шла холодная вода! Он постоял в священном ступоре и все понял.

С этого дня Гамлет стал записывать в белую тетрадь разные мысли — не потому, что ему хотелось это делать, а потому, что без этого он уже не мог! Когда хотелось, тогда и расхотелось бы... а здесь было что-то другое, как если бы рождался ребенок, и ему нельзя застрять — надо родиться до конца.

* * *

Например, перед Новым годом он писал: “Бросаю все в алхимическую печь своего сердца, чтобы свинец жизни превратился в золото души” (3ачеркнул, слишком красиво).

Снова писал: “Звонил сегодня Костя (шило в заднице).

— Поздравляю! Желаю!..

— Костя, ты чего — посмотри на календарь — послезавтра надо поздравлять.

— А я купил ящик водки и ящик пива, в дни праздников ничего ведь не происходит. Надо как-то пережить эти скучные дни. Отключаю телефон, не звоните.

Представляю, какой для него ужас — промежуток времени, когда ничего не происходит, не случается никаких скандалов... Он же самый скандальный журналист! Вот и отключается на это время, чтобы всплыть из алкогольной пучины впритык к происшествию”.

* * *

“Ищут национальную идею. А она лежит на поверхности. Российские люди могут делать что-то уникальное: блоху подковать, самый большой в мире дирижабль и т.п., и надо, чтобы они делали это — уникальное, а поточное производство — это весь мир умеет...”

* * *

“Маленькими людьми становятся потом, а в детстве их нет. Значит, надо что-то менять в школьной программе, чтобы не вырастал маленький человек...”

“По новой орфографии будет писаться слитно: “полапельсина”. Это хорошо! Радуют все попытки, подвижки к соединению, может, и Россия не распадется”.

* * *

“Вчера Похлебкин обвинил Степняка в смерти отца своего: якобы старик переживал, когда читал клеветнические статьи в нашей газете... видел ответ Григория в гранках — поражен! Он написал: “Я просто набью Вам морду!” Правка Елизаветы: “Прошу бороться цивилизованными методами”... А сами-то — нецивилизованными. Как это случилось, что журналисты нашего времени употребили свободу слова на слив компромата? Ведь если б все отказались — черные предвыборные технологии не прошли бы?..”

* * *

“Людовик послала меня в областную Думу — брать интервью у С. Там почему-то сидел сын, мальчик лет девяти, и вот он смотрел на меня таким недетским странным взглядом: “Что бы мне с тобой сделать? убить тебя, что ли?” Я такие презрительные взгляды встречаю, когда стою на перекрестке и машины стоят (горит левый поворот). Новые русские брезгливо смотрят на пешеходов. Ну и что? Всех ждет еще Божий суд”.

* * *

“Выбрали Путина президентом, мы с Ольгушей голосовали за Явлинского. Но народ можно понять: это реакция на фамилию (“путь”, “путный”). Надо молиться за свою родину, а я не молюсь!” Сбоку — “Буду”.

* * *

“Охранник Тимофей любит слово “эксцесс” (“только без эксцессов!”). Говорит: “ это сочетание звуков — словно шелковое на языке”.

* * *

“Главная тема XX века — тема боли, сейчас снова больно от лжи, потому что на ней ничего построить нельзя. Ложь — песок...”

* * *

“Перечитывал Гоголя. Раньше я считал, что загадка русской души — это наша затратная экономика. А сейчас так думаю: российский менталитет — это шинель Акакия Акакиевича (отобрали, и все! На Западе можно новую сшить, а у нас уже нет денег, не осталось сил и т.д.). Власти России много веков угнетали народ, а сейчас потребовали, чтобы люди стали предприимчивыми. Нет, нужно, чтоб государство первым что-то дало людям! И тогда они начнут оживать...”

* * *

“Рауф смотрел фотографии в журнале — там было несколько обнаженок. Людовик взяла и спросила сына: “Какая тебе больше нравится?” — “Но я ведь женат!” — ответил он. (А я и не знал, что Федор женился).”

* * *

“О зле нельзя много говорить — оно активно и соблазнительно (проявление личного начала — демонического), сначала говорят о зле, а потом — оно само... через нас”.

* * *

“Юноша (пьяный?) кричит вечером на весь Комсомольский проспект: “Убейте меня — я девственник!” Вита его облаяла как следует”.

* * *

“Элеоноре на работу позвонил сын восьми лет. А я и не знал, что у нее есть сын.

— Мама, я продам нашу кошку и куплю лизун!

— Нет! Продай свои игрушки, свою одежду, а кошку — не смей!

Молодец!.. Еще узнал случайно, что Валерик заплатил десять тысяч за операцию (матери нужно было что-то удалить). А я думал, что Валерик... Неважно. Тайна личности — в личном выборе человека”.

* * *

“Вчера приезжал Веня, отремонтировал кран... Он вступает в “ЕДИНСТВО”. Говорит так:

— Что значит вступаю — заставляют! Иначе с руководящей должности придется уйти. Жена — директор школы, ее тоже заставили.

Неужели СССР возвращается и будет тоталитаризм?”

* * *

У Гамлета под окном разлилась символическая лужа, по которой он привык измерять количество демократии в стране, как только все хорошо — лужу засыпают, сухо. Но с убыванием демократии лужа снова разливается, недавно, например, вроде все успокоилось с НТВ (Гусинского выпустили), но лужа не убывала! Потом раз!.. Всплыл документ: акции взамен на свободу! Закрыть или отнять частные телеканалы хотят. Лужа не ошиблась. Костя устраивает митинг... а мне пора уходить из “Голоса”... Давайте устроим акцию захоронения берестяных табличек — для будущих веков. Тимофея позовем, чтобы от скинхедов нас охранял.

* * *

Гамлет бормотал: даже у электрона есть свобода воли, господа! А вы нас хотите лишить свободы слова... Поздно! Время тоталитарных режимов прошло. А как же в семнадцатом? Кто думал, что после серебряного века в России будет сталинизм! Но многие поэты серебряного века сами призывали дьявола — вот он и пришел!

Но свобода слова проникла в массы глубже, чем думает власть. Раньше опрос на улице: наши мекают-бекают, боятся слово сказать. А посмотришь опрос на улицах Запада — они разливаются соловьем, теперь же и у нас, на пермских тротуарах, люди говорят без оглядки, все, что думают, искренне, иногда — зло! Весь вопрос: надолго ли это? Испугаются первых арестов и замолкнут снова? Или не испугаются?

Московские телевизионщики упрямо твердят нынче, что демократия делается в Москве, но у Белого дома во время путча были трое пермяков, переехавших в столицу! Да еще Костя специально улетел туда, чтобы в ряды защитников влиться. А если поспрашивать, то много бывших провинциалов, наверное, было...

Почему в Перми все так посконно-серьезно? Нет, например, газеты “Утренний пельмень”? Потому что навек мы по-провинциальному ущемлены? И думаем: если вдруг сглупим, то за кого нас будут считать.

Он начал писать: “Любое нормальное слово — оно вообще любящее! А те метки, призраки слов, которые в газетах сейчас — это просто инструмент для обтачивания мозгов, душ, стружка так и вьется из-под умирающей души... из-под газетного резца”.

Нет, все стало меняться после гибели подлодки “Курск” — журналисты были снова с народом, его горем. Даже Степняк, празднуя свой день рождения в редакции, сначала предложил выпить за упокой душ моряков, погибших в Баренцевом море...

* * *

В понедельник Ольгуша проснулась от странных звуков.

— Что это звякает?

— Тут я… — подал голос Гамлет, — отжимаюсь. Крестик о пол ударяет (передвигает крестик на спину).

— В последний раз я слышала такие звуки перед... синдромом грушевидной мышцы. Значит, ты выздоравливаешь.

— Значит.

— Но Виту я выгуляю — мне нужен моцион.

— Хорошо.

Гамлет вышел на пробежку. Навстречу шел Игнат с двумя ведрами мусора (он снимал комнату в соседнем доме). Лицо сына сияло желтыми кругами возле глаз, весело-злобных.

— Избили, когда шел домой — отмечали вступление Чупракова в “Единство”, — сын разматывал часть своей биографии вне родительского дома.

“Пожелтели уже синяки, значит, не каждый день бьют”, — мощным рывком, так что захрустели все суставы души, Гамлет заставил себя повернуть на хорошую дорогу размышлений.

Слегка поныривая вперед, он сделал вокруг сына два оборота, затем хлопнул по плечу: “Молодец, еще работаешь! Сколько продержишься — все твое!” Ну и солнце, выглянувшее из-за насморочной тучи, тоже потрепало Игната своей длинной янтарной рукой…

С тяжелыми мыслями Гамлет бежал первый круг. Как обычно, вороны брезгливо отходили со школьной дорожки: “Опять этот дурак побежал. Не дают постоять спокойно, в тишине утра. Ну, надеемся, что на второй круг его не хватит!” Когда он пошел на второй круг, вороны уже сидели на заборе с таким видом: “Бегают тут разные... Но на третий-то круг тебя не хватит? Мы взываем к твоему благоразумию!” Когда Гамлет в третий раз появился возле птиц, они уже улетали, оглядываясь и словно говоря: “Ну, у этого полудурка теперь это надолго”. — “А все-таки жизнь-то ничего?” — “Не очень”. Так, переговариваясь, они летели, набирая высоту.

Ольгуша шла навстречу с Витой, при виде улыбки жены словно какая-то пробка вылетела у Гамлета из груди, и она, грудь, начала широко дышать.

— Раздался телефонный звонок...

— И это снова “аварийку”?

— Нет. Спросили ателье “Луч”!

— Вот видишь... уже “Луч”!

* * *

Журнальный зал | Арион, 2003 N4 | Нина Горланова

Бедность, конечно, не сахар,

но зато как легко

размораживать холодильник!

В детстве я спала с бабушкой,

потом - с мужем,

теперь - с котом.

В мастерской по ремонту

одинокие туфли

еще не потеряли надежды…

Птицы в четыре утра

Говорят шепотом:

"Тише, пусть бескрылые поспят".

Ангел несет самолет.

Думают люди: мотор.

Ангел машину ведет,

Кажется только: шофер.

Ангельский абрис крыла

Я различаю повсюду.

Мама меня родила -

Ангелы мыли посуду.

* * *

Журнальный зал | Знамя, 2003 N9 | Нина ГОРЛАНОВА

Варе было шестнадцать лет, когда ей поставили длинный, сложный диагноз. Она там ничего не поняла, кроме последних слов: “средней степени, сложной этиологии”.

— В переводе на русский это значит: мы сами ни фига не понимаем, — соседка по палате прикнопливала фотографию артиста Крючкова с лицом непьющего отца (она была Надежда во всех смыслах, потому что говорила: “Ничего! Все выздоровеем, еще и в Кишинев съездим. Говорят, что Кишинев — это маленький Париж”).

Варю навестила Мариэтка:

— Здесь конди, а вот вишневое варенье.

Варя угостила Надежду, которая все время или говорила или напевала. Молчать она не умела. Про Мариэтку сразу заметила: “Вся кружевная и дочь генерала. Не встает с постели, пока ей в рот не положат кусочек шоколада”. Мариэтка — не дочь генерала! Но и генерала — от промышленности. Ее отец — замдиректора кондитерской фабрики. И шоколад там всегда есть.

В столовой Варя угощала вареньем соседей, а сама выкладывала на столе сердце из вишневых косточек. Когда последняя косточка легла на свое место в “сердце”, к ним посадили больного с лицом веселого филина. (Через тридцать с лишним лет, в девяностых, такое лицо Варя увидит у Ельцина, счастливо перенесшего операцию на сердце — покажут по телевидению, как родные прогуливают Бориса Николаевича. Эта веселость — веселость после пережитой опасной боли, вот что она означала на самом деле).

А пока Варя с удивлением глядела на новенького. И кстати, когда же будет пробегающе-убегающая девушка в спортивном костюме? И вот она тут: схватила солонку, извинилась, посмотрела на веселого больного, унеслась куда-то, принеслась, поставила солонку на место, посмотрела на Варино сердце из вишневых косточек: “У вас три линии идут от безымянного пальца?”. Снова исчезла. Странная завитушка жизни, есть такие люди — орнамент.

В это время “филин” встретился с Варей взглядом, и она поняла, что веселье слоеное. Там есть вопрос: “Стоит ли жить на свете?”. И есть ответ: “Не стоит”. Однако веселая птичья гримаса надежно заслоняла...

Но почему-то вдруг показалось, что воздуха стало больше! Легко задышалось. Он микро-микро... проявил, а от его внимания уже весь стол расцвел мальво-розами. Это Варя собрала у всех вишневые косточки и пустила куститься и цвести крупные бутоны.

Ночью Варе приснилось, что она танцует в комнате, вдруг ей не стало хватать воздуха, и сверху опустилась огромная рука, которая дает ей этот воздух. Тут Варя захотела поиграть, и рука дала ей плюшевого мишку. Она покачала игрушку и захотела любить руку: стала ласкать ее, гладить, прижимать к щеке, но рука вырвалась. Варя подпрыгнула и поцеловала руку, но та в ответ начала бить ее, и пребольно! Варя молитвенно умоляет руку не бить и просыпается...

Через пять минут она от Надежды узнала кое-что про нового соседа по столу: у него некрасивая фамилия — Дыкин, год назад похоронил жену, умершую родами, на руках два сына-близнеца, ему под тридцать, офицер. Попал сюда с сердечным приступом... Богатые родственники приезжают к нему на машине.

Узнавать что-то об окружающих было ее, Надежды, слабостью. Она так и приговаривала:

— Маленькие слабости большой женщины.

Вскоре, придя из сестринской, она рассказала про Дыкина еще вот что: он зашел к медсестрам с таблетками на ладони и спросил: “Я забыл, как их принимать: под язык, на язык или запить?”.

Варя по привычке пораньше пришла к завтраку и встала у окна с открытой форточкой. Она знала: когда появятся все, форточку закроют. Ну и что... сегодня это уже не важно: дышалось полной грудью и казалось, что так будет всегда. Словно в воздухе счастье переплескивалось. К ней подошел Дыкин и сказал:

— Странная нынче весна: без ручейков... снег в один день ушел в землю.

Издалека высвистывала какая-то птица, подавая сигналы, похожие на дудку спортивного арбитра: фу-фу, фу-фу! Звуки ударялись о стекло, а Дыкин рядом стоит, и все это плюсуется, плюсуется, и на волне стеклянных звуков Варю сносит в сторону, на некую поляну, и словно уже лето... Вдруг появилась пробегающая-убегающая девушка, закрыла форточку.

— А я думала: целуются. Хочется увидеть, как целуются, не в кино, а на самом деле! У вас этрусский профиль, вы знаете? Нос и лоб на одной линии, — она встала на цыпочки, взяла затылок Дыкина в руки и повернула его голову так, чтоб Варе был виден профиль, и улетела.

Варя вопросительно посмотрела на этот профиль, и он ответил:

— Меня зовут Сергей. Я еще вчера заметил, какие у вас длинные зеленые глаза.

Варя сняла очки:

— Без очков глаза не такие длинные. Меня зовут Варя.

— Слушайте, сутки назад я думал, что умираю... а сегодня легче.

— И мне. Чтобы силы появились, начнем завтракать!

Варя поняла, что такое любовь — это мгновенное взросление! Она легко представляла себя женщиной лет сорока с кипой сушеного укропа, похожего на огромный веник, призванный дать аромат целому миллиону семейных борщей.

— А в котлеты не булку добавляю, а галеты, замоченные в молоке, — повествуя нараспев, учила Надежда-во-всех-смыслах (с таким видом, с каким читают монолог Гамлета “Быть или не быть”).

Варя внимала, оторвавшись от Пастернака (“И воздух синь, как узелок в руке, у выписавшегося из больницы” — это Мариэтка переписала, они вместе готовились поступать).

— Я визуально зависима, — продолжала Надежда, — поэтому в борщ зелень не режу, а кладу укроп веточкой — в тарелку прямо...

Работала Надежда машинисткой в каком-то научно-исследовательском институте и, видимо, там почерпнула разные выражения, вроде этого — “визуально зависима”. В то же время слово “любовь” она произносила по-пермски: ЛЮБОФ (твердо в конце).

— Какая такая любоФ, где она? — риторически вопрошала соседка по палате. — То есть ты-то еще можешь полюбить, а вот чтобы тебя!..

Варя сама не знала, откуда у нее берутся взрослые выражения, но она их произносила, их было немало в эти дни. Были не только слова, но и поступки. Например, она заметила, что тапочки у него порвались в одном месте — взяла и зашила. Это было объяснением известно в чем. И стало хорошо. Для нее время стало надвременным, превратилось в покой, несмотря на эту пробегающе-убегающую девушку, всегда некстати появляющуюся возле них.

Через день Надежда предложила Варе тушь для ресниц, и Дыкин спросил: “Ты накрасилась? Зачем?”.

— Ну... должна же я быть готова к тому, чтобы нравиться кому-то, если ты меня бросишь!

— Я тебя не бросишь, я тебя любишь, — ответил он и вдруг поцеловал Варю.

Они стояли за шторой в столовой. У поцелуя был вкус черешни и детства. Тут что-то не так, думала Варя, ведь я вступила во взрослую жизнь. И вдруг ее осенило: это понарошке, может, он поцеловал ее, как ребенка! Или это шутка, как неправильное согласование: “Я тебя любишь”... Но! Ведь воздуха еще больше стало, значит, не шутка?

Как быстро потом все для всех раскрылось. Сначала с нею строго поговорил отец:

— Представь: у тебя будет фамилия — Дыкина!

— При чем тут фамилия-то?

— Ну, Варя, тебе ведь учиться надо, ты же хотела в педагогический... и как ты в 16 лет будешь растить двух детей-то!

— Ах-ах, ужасы царизма, — так шутить Варя научилась у Мариэтки.

И тогда отец пообещал купить... золотые сережки, если Варя одумается. Это обещание много сказало ей, ведь мама была на инвалидности, из-за этого и перебрались в Пермь из деревни, чтоб чаще она могла обследоваться... Бабушка с трудом привыкала к городу, каждый день спрашивала: “А помните: наши поросята ходили в стаде с коровами? Ничьи не ходили, а наши ходили!”. Бабушка недавно умерла, перед смертью (ей было за семьдесят) в ночнушке пошла на мороз: корову доить. С трудом уговорили вернуться. “Корова не доена!” — “Корову продали, мы в Перми!” — “Зачем продали?!”

И вдруг — золотые сережки! Но Сережа дороже всех сережек на свете.

— Что с тобой? — спрашивала в третий раз Надежда Ивановна. — Бедой надо делиться, таким образом изживать ее. У вас что: уже были отношения — особенно в некоторых моментах?

— Лишь в некоторых...

За обедом пожилой сосед-татарин к слову рассказал историю о том, как однажды он тонул и взмолился: “Русский Бог Колька, помоги!”. И Николай Угодник помог: сразу силы появились, выплыл.

Варя мысленно тотчас взмолилась: Николай Угодник, помоги мне выплыть... нам!

А все стекалось в одни уши — Надеждины. Она, оказывается, слышала, как мать говорила Дыкину: “Зачем тебе эта больная, сердечница! В холодную погоду как синявка будет! Страшно посмотреть”. И голос у матери шел, как из проржавевшей трубы, добавила Надежда.

И воздух синь, как узелок в руке... Воздуху хорошо, про него не скажут: как синявка. И с тех пор Варя всегда приглядывалась к цвету своей кожи в зеркале, особенно отвергая красное (в красном я зеленая, говорила в магазине, выбирая одежду).

В тот же день Дыкин сказал, что его сегодня переводят в другую больницу.

— Что ты молчишь, Варя? Пятнадцать минут молчишь!

— Прошло 15 минут? А там у меня прошла целая вечность.

— Где ТАМ?

— Не знаю. Там...

Он стал похож на печального филина, сунул ей бумажку с номером своего телефона. Что у нее нет телефона, Сережа знал. Дать адрес Варя не могла — не смела ослушаться, отца она боялась. Когда за Сережей приехали, пожилая нянечка ему пожелала:

— Здоровья кулек вам!

Он улыбнулся, не разжимая губ.

А потом Варя в окно смотрела на машину, которая увозит воздух...

Когда ее выписали, Варя на улице снимала очки, чтоб нечаянно его не увидеть. Ходила и смотрела на расплывчатый мир. “Если б ему икалось, когда я о нем думаю, он бы давно умер от икоты”.

...однажды она мылась в ванне, и одну золотую сережку унесло струей воды. Варя испугалась: ой, попадет от отца. Мариэтка в день стипендии повела ее в ломбард: купить похожие. Выбирали, Варя надевала, примеряла... нет, не то, нет. Она стояла перед зеркалом и по диагонали скользила глазами вверх: да, она — вечный гадкий утенок! Расцветала на время в больнице, а как Сережу отобрали, снова завяла. Вот! Одни сережки похожи, но стоят так дорого, нет-нет, не надо. Отправились в ювелирный и там...

...были схвачены милиционерами. Оказывается, их уже ждали: Варя не заметила под волосами одну сережку — ушла из ломбарда с нею. Как-то они страшно кричали, милиционеры: “Держите воровку!”.

— Ну, подумаешь, ужасы царизма, — успокаивала ее потом Мариэтка.

Однако Варя именно в этот вечер не выдержала — подошла к его, Дыкина, дому, вычислила балкон: шкура медведя проветривается. Значит, жизнь продолжается... Не умер, даже шкуру проветривает.

Так, тут пора сказать о Рыхлове, неудавшемся японисте. Он учился в Москве, что-то не пошло, перевелся в Пермский пединститут на русское отделение. Но главное: похож на Дыкина! В группе он произвел такой переворот, что стали говорить: это было до Рыхлова, а это было после приезда Рыхлова! В компании Рыхлова одним из развлечений было — любование струей воды, бегущей из крана (то ли подражание японцам, часами любующимся горой Фудзи, то ли прикол, не понять). Мариэтка говорила:

— Он всем в морду сует свою тонкость и хочет унизить за то, что все не такие тонкие, как он. И этим он отменяет свою тонкость! А однажды я зашла случайно на кухню Рыхловых, где курила чисто мужская компания, и услышала кусок разговора о поллюциях: кто-то такой сон видел, что сперма до потолка летела, мол...

Но что делать, если Варя расцветает, слушая перлы из коллекции Рыхлова. Он собирал графоманские строки про лошадей. “И хотя у князя тело и стонало и болело, но вскочило на коня”. Или: “Конь как другой” (тема для курсовой). Наконец самое последнее приобретение: “Третьим в конной скульптуре была лошадь” (это Варина уже находка — из газет). Она продолжала думать о Дыкине, но одно уже не мешало любить Колю Рыхлова: это просто было как бы на разных полочках.

Самое большое удовольствие для Рыхлова: играть в дегустаторов. Брали обыкновенный портвейн и тщательно исследовали: “Цитрусовая компонента, кажется” — “Извините, я сегодня не в носе, коллега” — “Нет, мне показалось, что цитрусовая, на самом деле эта горьковатость — можжевеловая сущность...” И: “Жалею, что у меня нет полуметрового горла со вкусовыми сосочками”.

В свадебное путешествие Рыхлов и Варя отправились в Москву. И муж там так напился, что пришлось откачивать. Еще разбил банку со сливовым компотом на эскалаторе, всех забрызгал, оштрафовали... Почему была с ними эта банка, уже не хотелось вспоминать, напрягаться. Вскоре на рыбалке он бросал в реку прикорм и так сильно взмахнул рукой, что слетело обручальное кольцо — нырял, но не нашел.

Рыхлов уже скоро мог подбросить себя под дверь их квартиры, когда напьется. Открываешь дверь, а с той стороны что-то мешает. Это “что-то” — муж. Но похож на Дыкина, и Варя терпела, тем более что была беременна. Хотелось, чтоб родился сын, похожий на Сережу. Но родилась дочь. Назвали: Маша.

— Коля, ты бы убавил — печень испортишь...

— Какая печень! У меня никаких снов с фекалиями.

— Да-да, твоя печень — лебединый стан!

На работе он держался, умел льстить под видом критики: “Какой у нас шеф — никуда не годный — того и гляди: залетит в какую-нибудь историю, для него и для нас опасную! Решил издавать хрестоматию по Серебряному веку! Мечта, но... как бы за такую смелость он не пострадал”. Слушая мужа, думала: “Медаль бы Хлестакова выпустить и вручать таким... с другой стороны — Чичиков”. Каждую копейку прятал себе на выпивку. Дома он ничего не мог сделать, про таких Надежда говорила когда-то: “Обе руки левые”. Часто Варя вспоминала свою соседку по палате — жалела, что не сохранила связи.

Потом работы мужа стали меняться чуть ли не каждые два месяца. Последнее запомнилось: Рыхлов — секретарем в суде. Хвастался, что каждый день ставит в коридоре букет цветов (с клумбы), чтоб люди перед уходом в зону видели живые цветы... Все же он внутри хороший, подумала Варя и развелась с ним. Она знала, что на самом деле эта “хорошесть”, как томный налет на сливе: быстро стирается (после третьей рюмки).

Варя старалась в выходные меньше видеть бывшего мужа: все время ныряла в финансовых океанах (репетировала по русскому языку), изредка вынося в зубах на семейный берег трепещущую добычу. Учеников было много. Интеллигентный человек — это тот, кто слово “интеллигентный” пишет без ошибок. Было престижно быть интеллигентным.

Однокомнатную квартиру разменять не удавалось. Рыхлов делал мелкие гадости: то покрасит полкухни, то включит с утра магнитофон с музыкой из пощечин: буквально — шлепки минуты четыре, вынести трудно. Но при этом не у Вари, а у Рыхлова появилась фраза: “Я человек выдержанный, но скоро не выдержу и...”. Она не стала дожидаться, что же за “и” ожидается... Для начала уехала в санаторий, оставив Машу с родителями.

Не важно, как она в Москве познакомилась с англичанином. Потом сама вытеснила это из памяти, хотя подаренная им футболка европейского цвета (кирпичный-не кирпичный) кое-что порой напоминала. Например, что он с акцентом произносил слово “любовь” и получалось тоже твердо на конце: “ЛЮБОФ”... Горби вон вообще говорил с украинским акцентом? “ЛЮБОУ”, и всем это нравилось. Когда гуляли с англичанином, Варя сорвала ветку с цветущего неизвестного куста. Англичанин так посмотрел на нее, что стало понятно: все, у них там никто веток не срывает... Еще, правда, долго помнила его слова: два друга говорят: “Мы отчасти в раю живем, у нас русские жены”.

Потом, во время рыночной эпохи, когда поездки стали возможны, она копила именно на Англию. Но на шнурке от ботинка, как говорят англичане, не поедешь (деньги сгорели во время дефолта). А Мариэтка дважды уже побывала в Англии. Говорила, что там ей особенно хорошо, словно в каком-то из прошлых рождений она была англичанкой. Работала она редактором милицейских диссертаций и сводок, ее на руках носили, задаривали французскими духами. Вот что значит простое знание русского языка, но в милиции. Иногда подруга звонила Варе и спрашивала, как писать: двухячеЕчный или двухячеЯчный.

— А это о чем?

— Даю объявление: туалет куплю на дачу...

Семья Мариэтки сильно разрослась: сыновья женились рано, два внука. Старшая невестка писала стихи, в доме появлялись питерские митьки. Один рассказывал:

— На Невском сидит мужик с ящиком, вытаращив глаза: “Исцеляю, б..., возвращаю на х... здоровье! А на ящике какие-то пузырьки с жидкостью.

Митьку было за сорок, и он вызвался проводить Варю. Она отказалась. Шла домой, и вдруг в голове появилась такая фраза: “Вы мне отснились, Дыкин!” В самом деле, давно уже он не снился.

В это время Варя репетировала дочку директора цирка. Занимались в его кабинете. Извинившись, вошел ветеринар и стал звонить по телефону. На руке у него не было пальцев, как у Ельцина. Куда-то наскоро сообщив, что выезжает, он неторопливо стал рассказывать:

— Питона тигрового лечил, они его, бедного, замучили донельзя. Мое мнение такое: не можешь животному обеспечить человеческие условия, не бери!

— А питон не сдавливает артиста во время выступления? — спросила Варя.

— Ему это на фиг не нужно, ему бы куда-нибудь убежать, в уголке полежать. Он сбегает, а они перехватывают и притворяются, что борются с ним.

От мужчины отделилось облако и укутало Варю. Подумала: от усталости, немного сознание сбоит, Рыхлов в последнее время совсем не дает спать, ходун на него находит ночью: в кисок, из киоска, снова в киоск...

— А почему питон здесь такой неагрессивный? — спросила Варя.

— Пятая кладка в неволе.

Так вот почему я потеряла аппетит — в неволе... Варя никак не могла разменять квартиру с бывшим мужем. И вдруг почувствовала, что хочет есть! Спасибо, Всева! Так звали ветеринара (Всеволод). Хотя он тоже произносил “ЛЮБОФ”, но Варя уже по ТВ смотрела интервью с Барбарой Брыльской, которая с польским акцентом так вкусно тянула “любофф”. Всева был холост и называл себя принципиальным холостяком, при этом приглашал Варю то в цирк (с дочкой), то в ресторан. Тогда зачем он твердит, что принципиальный холостяк? Мариэтка ответила так:

— Ты ловишь его на противоречиях и думаешь: что же может быть между мужчиной и женщиной, которая ловит его на противоречиях?

Через неделю Варя с Машей переехали к Всеве в его двухкомнатную квартиру, где он сразу же затеял смену ванны:

— Чугун держит тепло, а в железо набрал воды — быстро остыла.

— Но почему ты для себя не менял железо на чугун?

— Для себя не обязательно, а для Маши нужно. Как и лампу новую купить. Старая настольная — с маленьким цоколем, поэтому перегорает быстро.

Варя почувствовала такую свежесть всего, словно мир только в прошлую среду создан для тебя и для твоей дочки. В зимние каникулы поехала наконец на Белую Гору. Учителям дали бесплатный автобус. Когда подъезжали, экскурсоводша вдруг сказала:

— Знаете, есть такая примета: если у сидящих в автобусе много грехов, то гора не видна.

— Да откуда грехи у учителей, какие у нас грехи! — загалдели вокруг.

Но автобус начал медленно подниматься, а гора не видна! Туман ее враз покрыл... Все бросились исповедываться, как только приехали, но Варя не решилась. Только купила икону Богородицы “Умиление”.

Но скоро начались проблемы с Машей, Махой, как звали ее друзья, у них нынче все Махи и Дахи, а Варе это не очень нравилось, потому что для нее Маха — это “Обнаженная Маха” у Гойи. Но если бы только это! Нет, уже с первых дней университета у дочери появилась на устах формула: “Учись учиться не учась”. Варя не спорила, вон и Гаспаров пишет, что “умение студента, не читая, рассказать о художественном произведении, тоже входит в профессиональные качества”. Это им на курсах повышения квалификации цитировали... В летнюю сессию Маша провалила два экзамена, но говорила, что это ничего, ведь по основнухе она сдает!

И вдруг — ушла в секту “День и ночь”! Рано вернулась с фольклорной практики: якобы старушки отказываются петь, потому что пост. Пожилые люди уже уверовали, а начальство в вузе этого не учитывает — отправляют студентов по старым советским срокам в деревню... Все это звучало убедительно. Но вечером Маша не пришла ночевать. Потом позвонила, что она у Матери-Смерти...

Утром Варя поехала туда, плакала, совала дочери икону Богородицы, но Маша выбросила икону в форточку.

— У них в секте копилка в виде... гроба. Гроб-копилка! — рассказывала Варя в милиции. — Прорезь срерху. Отец-день, мать-смерть... И в самом деле — смерть! Они ведь требуют, чтоб дети отсудили свою часть квартиры, передали в секту.

В милиции отвечали: нынче свобода, все совершеннолетние, собираются по своему желанию, порядок не нарушают, сделать ничего нельзя.

— К Богу надо сделать три шага над пропастью, — проговорила внятно Мариэтка.

Ей в школе книги подписывали: “Мариэтте-Рахметову”, считали железной, а уверовала раньше всех.

И Варя, попостившись три дня, отправилась к первой исповеди. Особая светопись в церкви — от витражей, золотой фон на иконах, символизирующий собою беспредельное пространство и покой, все это напомнило ей то состояние, какое было в больнице, с Дыкиным. Нет, не так, а лучше! После причастия три дня не болело сердце, а потом снова как накатит: тоска, жить не хочется, Маша вернулась домой, но чужая и все требует-требует: дубленку такую и именно такую, дорогую... Раньше Варя с бедными, но способными учениками занималась бесплатно, а теперь столько денег нужно! Всева раздражает своим “кого”. (“Без десяти девять”. — “Кого без десяти! Без пяти!” — “Давай спать!” — “Кого спать! Посмотрим кино”)...

В осенние каникулы собиралась обследовать сердце, но директриса их гимназии заставила четыре дня сидеть на психотренинге. Учили в рамочку из незабудок поместить то, что не нравится, и тогда это будет нравиться. ЧТО бы вы поместили сейчас в рамочку? — Четырехдневный психотренинг, — не удержалась Варя. (Она понимала: это все пригодится, но если бы однодневный психотренинг, учителям так нужен перерыв-передых).

Мариэтка считала, что тоска — от климакса. Варя подумала: если бы писать пьесу о своей жизни, то в этом месте по сцене должна пройти Ахматова, мимоходом бросив: “Климакс — это вопрос интеллекта”...

Огромный кондуктор в автобусе двигался осторожно, как ледокол, оставляя вкруг себя завихрения пассажиров. И вдруг из завихрения кто-то тронул Варю за плечо: сначала она не поняла, кто эта седая смутно знакомая женщина, но та сразу напомнила: “Я — Надежда. Про Дыкина знаешь что-нибудь?” — “Нет, а вы как вообще?” — “Петь не могу, только возьму высокую ноту — сразу давление поднимается”.

Зашли в кафе, взяли по бокалу вина. Варя произнесла нечто вроде тоста:

— Нас здесь двое, и одна — Надежда. Предлагаю выпить за то, чтобы надежды всегда было не менее 50 процентов!

— Недавно хотела санитаркой устроиться в нашу больницу, помнишь ее? Сразу дали тесты заполнить — на 6 страницах. Сколько знаете иностранных языков, назовите три отрицательных качества человека... И все это надо на компьютере!

— Санитарке на компьютере? Зачем?

— Глобализация, что ли... Погубит она нас?

— Нет, муж говорит, что спасет. У физиков идея: зонтик из фольги на орбите. Это ослабит солнечное излучение. Но для этого нужно глобально объединиться.

После второго бокала они рассказали друг другу вкратце свои жизни. Вокруг верещали пейджеры, звонили сотовые. В кафе трудно разговаривать. Вдруг Варя увидела на соседнем сидении сотовый. Кто-то забыл.

— Нашла сотовый. Батюшка говорил: мало делаю добрых дел, поэтому тоска. Отдам вот, позвонит ведь хозяин.

И тут же раздался ожидаемый звонок: сколько вы хотите за это? Варя сначала не поняла, а потом сказала, что ничего не хочет, так отдаст — совершенно бесплатно.

— Вас, как подснежник фиолетовый в Закамске, в Красную книгу надо занести! — сказал молодой человек. — Ну, хорэ, не берете деньги — вот вам моя визитка, вдруг понадобится машина, кого-то куда-то.. я раз-другой — пригожусь вам.

— Да, будет нужна, муж затеял ремонт, надо кое-что подвезти...

Ремонт хотели делать вдвоем, но Варя — холерик, а Всева — меланхолик, он все делает медленно, хотя и обстоятельно. Мы разведемся во время этого ремонта, сказал он. Давай лучше наймем. И вот Варя смотрит в предложенную визитку: “Дыкин Виталий Сергеевич”. А телефон Сергея Дыкина вы знаете?

Она позвонила в тот же вечер — от Мариэтки. Тут нужно сказать, что Мариэтку в это время бросил муж: по Интернету его отыскала первая любовь, и он ушел к ней. Но Мариэтка верила, что муж вернется: по Интернету переписываться — это вам не обеды готовить, не белье гладить, а как увидит, какова реальность, так захочется ему привычного быта (заранее заявляем, что она оказалась права: муж вскоре вернулся).

— Слушай, ты — вечный гадкий утенок! — говорила Мариэтка, пока муж еще не вернулся, готовая уступить свою квартиру на два часа подруге с Дыкиным. — Опять расцвела на моих глазах! А ведь еще вчера говорила: “что-то вроде лета” — не въезжала во времена года из-за своей депрессии.

— Просто, понимаешь: уже казалось, что я гребу против течения. Трудно было все: встать с постели, выйти из дому. А вдруг жизнь снова изменилась, и я опять плыву по течению, то есть легко стало.

Только один момент омрачил это: Всева читал газету, задумался, долго держал очки в руках, и вдруг газета задымилась, пришлось тушить водой. У Вари внутри что-то защемило: завтра встреча с Дыкиным, а что будет с мужем?

Дыкин два раза сказал по телефону, что он — Рыба по гороскопу. Если бы Варя задумала написать пьесу про их любовь, однажды герой вошел бы в облике рыбы.

Он вошел и сразу протянул букет: семь кремовых роз.

— Сережа, спасибо! Это ведь очень дорого?

— Думал, как тебе угодить...

— С этого места поподробнее, пожалуйста!

— Черные дерут, конечно, но для тебя не жалею! — пукающий звук губ у него раздражил ее менее, чем слова про черных.

— Ты что: расист?

— Первый тост: за шагающие экскаваторы!

Она подумала, что от волнения Дыкин не в себе просто, да и от трех глотков вина стало тепло в груди. Сказала ответный тост:

— Чтоб жизнь была похожа на этот золотой корень, — и ни слова о том, что муж настойку делал. — Принимаешь в малом количестве, а эффект какой! А то жизнь мы принимаем в огромных количествах, а где эффект...

А у Мариэтки сухие розы лежат в вазах по всей квартире. Дыкин берет горсть и рассыпает по дивану, вторую горсть проливает на Варю. Она думала, что за этим последует как минимум поцелуй. Но Дыкин вдруг начал считать свой пульс, красиво подняв руку, а потом налил полные бокалы:

— Третий тост: за шагающие экскаваторы!

Она уже окончательно ничего не понимала! При чем тут шагающие экскаваторы? Посмотрела на часы, изобразила смятение, закричала: “Ой, опоздаю, попадет”, — и быстро начала обуваться.

Дома сидели туркмены. Сафар-Мурад приехал лечить жену от бесплодия и привез инструменты, чтоб ремонтом зарабатывать на лекарства. Где их нашел Всева, Варя не стала уточнять. Молодая туркменская пара уже приготовила плов, от которого не то чтобы кружилась голова, но уже и кружилась немного.

— В фирма дали тлефон... дом, там одни только джип много во двор!

— Да уж, кто в таком доме будет комнаты сдавать! Варя, а пусть они пока живут у нас — ремонт делают? — спросил Всева.

— Конечно!

На другой день она гуляла с собакой, Дыкин подошел. Как он ее нашел?

— Варя, я поговорил с Мариэттой! Мы завтра можем еще встретиться там! Ой, какая смешная, — и он пальцем показал на собаку, захохотал. — Фиолетовый язык!

А чау-чау не выносит, когда над нею смеются. И Фудзи сразу окаменела — ну ни с места. Пришлось на руках нести ее домой. Но и дома она весь вечер капризничала, не ела, залезла под кровать, не вылазит. Даже с руки не брала ничего.

Всева что-то вдруг словно почувствовал и начал подозрительно коситься на жену. Варя срочно включила телевизор:

— Люблю такую музыку, как разговор: то один инструмент вступит, то другой... Но если хочешь, я переключу. Смотри-ка: даже Индия обогнала нас по уровню жизни!

— Индия нам поможет, — ответил муж.

— Ладно, пойду проверять сочинения.

Один девятиклассник написал: “У Онегина была разочарованность в книгах, в свете, в любви. Это бывает — такая усталость от любви (за собой я что-то такого не замечал)”. И я, подумала Варя и поставила пятерку. Главное, она чувствовала, что Дыкин — никто и ничто по сравнению с ее Всевой! Но без этой встречи не понимала ничего. А теперь? А что теперь? А то, что вчера увидела, как старушка приклеивает объявление к столбу: “Потерялся дедушка, 82 года. Особые приметы: с палочкой, хромой. Просьба сообщить по адресу...”, и Варя представила, что будет — обязательно — писать такие объявления, если Всева в старости потеряется.

Вместо того чтобы искать родственную душу, надо ее формировать, а то ведь обыщешься, если искать...

* * *

Журнальный зал | Урал, 2003 N10 | Нина Горланова, Вячеслав Букур

Нина Горланова — живет и работает в Перми. Публиковалась в журналах “Новый мир”, “Знамя” и многих других. Автор четырех книг прозы. Постоянный автор журнала “Урал”. С недавнего времени пишет также в соавторстве с писателем Вячеславом Букуром.

Сладкая жизнь

Даже очень сладкая: у нас в кондитерском цехе шоколад льется рекой… плывешь по проходу среди разноцветных запахов эссенций. Женщины все в белых халатах, и под ними все сладко так ходуном ходит, представляете? Знаете, почему они такие упругие? Орехами питаются: грецкими, фундуком, миндалем, прямо как в каком-то гареме. Проходят мимо — хвать горсточку-другую, потом — зубы грызут, блестят, губы… ух, я бы впился в эти губы!

В Пермь-граде наступили белые ночи, и я размечтался…

Мужские мечты в тридцать лет известно какие, потому что идут от гормонов (поручик, о чем вы думаете, глядя на заходящее солнце?). Половая проблема — моей жизни эмблема, как любит повторять Толик. Тогда, в 1980 году, соседи мои по коммуналке уехали в отпуск, и, ложась спать, я представлял: звонок в дверь, открываю, стоит она, вокруг коленей вьется нечто легкое, что для нас не преграда!

Двадцать восьмого июня лежу, чуть ли не бормочу: звонок, колени… И уже в шалаше, как говорят у нас в цехе мужики (простыня натянулась). Эрекция… В самом деле — звонок! Так всегда: начнешь мечтать — Панфиловна приходит, с первого этажа. Ревнует своего мужа, ищет по соседям. Но она же знает, что Гильмутдиновы мои уехали в отпуск да и вольности никакой со стороны Раи быть не может, что вы! Она мужу шнурки по утрам завязывает.

Открываю дверь, и… вместо высматривающей Панфиловны — такое сияние!

Полуобнаженка! Она стояла в комбинации, синей, которая так облепила все... Ко мне это не может иметь никакого отношения! Наверное, другой сосед, Октавий Иваныч из двадцать девятой квартиры, жену отправил на дачу, а сам эту комбинашку привел. Ну и тут его жена, как спецназ, нагрянула!

— Так, милая, любишь кататься, люби и саночки … — сказал я.

— Что? — спросила она (ведь услышала нечто вроде: “Юбишь касаться — юби…”).

Это у меня от покойницы мамы. Когда она говорила, что ее зовут Аиса, никто не мог понять: Лариса или Раиса.

Три фактора мне нравились в ночной женщине: красивая, полудоступная и какой-то дымок мечты. Это дымились, поднимаясь из тайных ложбин, духи. Нет, четыре фактора!

Четвертый: Октавию Ивановичу ТАКИЕ могут только сниться. К нему приходят другие. Я не могу о женщинах плохо говорить. Другие, и все. Нет, не выгнанная это любовница соседа, потому что… они, прелестницы, когда испуганы, перестают дымиться и излучать, а только направлены внутрь себя. Да и прекратил временно Октавий прием. Теперь прибегает каждый день со стоном: “Алсу, Алсу! Из-за тебя мне… из-за тебя я…” А не нужно чужую жену на глазах у мужа на стол почти валить. Прямо в цехе! Выпивали перед праздником, Алсу рядом с Октавием сидела, он и разошелся… Витя, муж Алсу, сказал: “Ты что делаешь! В цехе у нас столько тяжелых предметов, или шоколад горячий может внезапно пролиться…” Октавий вот уже два месяца трепыхается, оглядывается вокруг! А еще мастер! Говорят же: рыба благоухает с головы…

И вдруг лампочка на площадке стала темным светом гореть. Я понял, что внизу у этой курвы (хоть и не могу о женщинах плохо, но если она курва) есть странные товарищи. Ждут какого-нибудь вопля: “Насилуют!” или “Помогите!”

Так вот оно что! Ну, на девяносто процентов я вас уже переиграл: догадался, а вы не догадались, что я догадался… На что они рассчитывают, почему? Потому что у них раньше так получалось.

— Старая рубашка у вас найдется? — спросила полуобнаженка. — Мне тут нужно кое-что прикрыть, — (И она показала поглаживанием по всем местам, что ей нужно прикрыть). — Рубашку я верну, обязательно!

А теперь внимание: вот она тут стоит напротив, одной рукой трогает себя в разные места, а другой дверь уже крепко держит.

— Да для вас — что угодно! — закричал я пылающим шепотом и быстро начал водить глазами, как будто со смыслом. — У меня тут сестра в гости приехала. — (А на самом деле только чемоданы начинает собирать, какой я был дурак недовольный, что она написала: приеду, брат, погостить, соскучилась). — Сейчас на цыпочках рубашечку вынесу. Самую новую! А когда сестра уедет, вы рубашку мне вернете, и тогда мы встретимся, ох и встретимся!

Я сначала как бы нежно отцеплял от двери ее красивую лапку, но она не давалась, и уже просто сбил ее. Резко захлопнул дверь. Теперь закричись: “Насилуют!” Кто тебе и в чем сейчас поверит. Я сразу кинулся отмывать дверь, чтобы не было отпечатков пальцев, если милиция приедет. Они же могут назло: не удалось тебя обчистить, так ментов на тебя напустим! Но нет… я же сказал, что у меня сестра, не поняли, что ли.

Ну, сеструха, спасибо, что ты есть на свете. Когда мы росли, у нас была семейная дедовщина: она как старшая все заставляла за нее делать по дому (сестровщина, точнее сказать). Однако пригодилась мне сейчас, ох как пригодилась!

Побежал к шторе, смотрю в щель. Со второго этажа в белую ночь все можно разглядеть. Вот они выходят, раз, два…четыре, пятая она! И уже в халате. Но от волнения вижу все их лица как блины, смазано как-то все. Однако! Движения не такие чтобы сказать злые, значит, не расстроились, что сорвалось. Даже похожи на моих мужиков в бригаде, у которых что-то не заладилось с конвейером, но сейчас придет мастер и подтолкнет их и конфеты на конвейере в нужном направлении…

Как я размагничен этой ночью: сравнил воровство и производство!

Только начал себя хвалить (ох и умен же ты и быстр, Евгений Тарасов! Тарасову — семнадцать Героев Советского Союза!), как пришлось увидеть под шторой на стене паука. Он залез внутрь таракана — поедал его, и так его растопырил изнутри, что таракан стал как бабочка. Вы что, у мира людей так научились? Мир этот хитрый, но и я ведь не промах, хитрющий, умнющий, здоровущий.

Перекошенная гроза пронеслась, ливень с присвистом… Ведь только что была хорошая погода!

А у Толи вообще нечего было взять, но унесли все: ковер (память о родителях), цветной телевизор и семьсот рублей, спрятанные в романе Пикуля “Крейсера”. Толя — интеллигент, в кроссворде все слова знает, потому что грузчиком в книжном магазине работает. Работал тогда. Я сказал:

— Зачем тебе такое многокнижие? Оно тебе все равно не помогло.

А у Толи есть такой жест: как расстроится, сразу покупает “огнетушитель” портвейна и слоновьими глотками его... Сквозь портвейн он мне разумно говорит:

— Хорошо, что книги все нельзя унести.

Раньше Толя наливал себе и мне с горкой и произносил: “Чтоб жизнь всего нам давала с горкой!” А не надо было говорить всего. Вот и получили мешок приключений…

И вдруг он как закашлял, разбрызгивая все самое хорошее из того, что можно было тогда купить и выпить:

— Тут чужие руки везде рылись… прямо в кишки залезли… Захожу домой, а на полу Юнг растоптанный, надруганный… Грязный след ботинка на сто двенадцатой странице! Не везет Юнгу, выпуск собрания сочинений начали с последнего тома. Что говорит о чем? Об анальном характере составителя.

— Толя, говори проще: все у нас делают через жопу!

А те, которые полуобнаженку эту, как таран, хотели использовать… откуда узнали, что я премию получил, отпускные, зарплату и сверхурочные?!. Навечно, да, навечно все мечты о шарообразных бедрах, грудях, плечах, ногах… навеки, я вам говорю, эти мечты для меня замазаны чем-то черным!

…ишь, одежда-то ее облипает. Будто она управляет ей с какого-то пульта в мозгу.

И тут я с удовольствием увидел весь ее дальнейший конвейер жизни. Я увидел, как ее лицо треснуло от грубой земли лет, и это случилось раньше, чем нужно ей было по плану, да прямо сказать, всего за одну пятилетку. Жизнь у нее будет какая: квасить, квасить каждую ночь! Денег много — фантазии мало, как говорит мой друг Толя. Такое впечатление, что пока он грузит их, эти книжки, из них все в него переходит.

— Да нет, — отвечает Толя, — не только из книжек все беру. У меня знаешь какие клиенты — писатели да художники и еще один доцент. Я им самый дефицит достаю. А они со мной обсуждают все новинки, да.

Но я думаю, что секрет Толиного ума — в том, что он читает за едой! Говорит: “Крузо — это холодец, потому что я его читал и ел холодец”…

Словно все невидимым навозом она измазала в жизни моей и вокруг! Эта полуобнаженка! У Толи отвращение было: кто-то шарил в его квартире… а у меня к женщинам. С бабами и раньше не везло, но я хотя бы думал, что им не нравится моя речь, полудетская: “сево-сево” — вместо “чего”. А теперь они мне не нравились.

Да и просто не везло! Один раз не мог с одной красоткой разойтись зимой на тропинке. Узкая дорожка. Я взял ее за талию и обошел. А она остановилась! Во мне надежды пуды сразу набрякли! “Ой, как хорошо!” — сказала она голосом, похожим на голос полуобнаженки. И сразу мне захотелось… ее пнуть!

Уже совсем недавно стал я встречаться с одной Тамарой… Повез в парк Горького, на выставку ледяных скульптур, так ведь что: забыл ей билет купить в автобусе! Она мне прямо и говорит:

— Я, конечно, феминистка, но не до такой же степени!

Но вернемся к полуобнаженке. Когда началась перестройка, она фирму ведь открыла. “Василиса”. Как мы все это пережили? Ожидание антихриста, второе пришествие капитализма, говорил Толя и добавлял: есть еще порох в пороховницах и сперма в спермицах! Хоть что-то от этих баб я сдеру, думалось. Денег немножко! И даже сны такие видел: овладеваю этой “Василисой”, которая во сне до горизонта… и после снов этих я на работе просто летал! И не думайте, что я там шоколадных конфет переедал. Мы на эти сладости давно смотрим как на полезные ископаемые…

У них, в “Василисе”, стоял бильярд в холле, и она сама на нем часто играла там. Скинет шубу норковую и берет в руки кий… А мех лежит-блестит, словно мелкие бриллианты по нему рассыпаны. Один из василисков тут же шубу забирает и уносит. Боже мой, ведь были живые зверюшки, жалко их! А если бы ты, Тарасов, ей эту шубу купил и тут же рядом стояла наготове кровать? Так что, уже не жалко теплых, кротких, живых норок? Тарасов, ты кто — живодер, Тарасов?

Другой василиск в то незапамятное время натаскивал ее выигрывать на бильярде. Видно, что талант у нее был: ловко скребла кием по сукну бильярда и одновременно переругивалась со своим тренером:

— …миллион лет назад одна обезьяна сказала другой: мои бананы! Понимаешь, Василий — мои! Мгновенно тогда появились цифры, чтобы свое считать. А ты требуешь, чтобы я тебе без счету платила.

Я в это время, сдав деньги в углу, в кассе, прикидывал: через месяц или два они разродятся обильным приплодом. И какая свобода вокруг вдруг открылась: то ли на эти деньги я в отпуск съезжу к богатому морю, то ли снова введу увесистую сумму в “Василису”.

Женщина так устроена, что словно не смотрит на того, на кого положила глаз. Играет на бильярде, от меня отвернулась, то есть виском ко мне! А флюиды-то идут. Колют так, будоражат. Она меня не узнала, но я с нее сдеру за свои страхи в коммуналке десять лет назад. На этот раз деньгами!

Музыка такая успокаивающая вокруг бильярда этого играла, наверное, из магнитофона лилась. И все это уже походило на счастье.

Но! В дураках я опять оказался тогда. Тамара, глава “Василисы”, так устроена, что всегда первая с тебя все сдерет. Пришел я через месяц — а там секонд-хенд. Толя советовал мне плакат написать: “Василиса! Найдется на тебя серый волк!” Но я заболел — в первый раз в жизни. Каждые пять минут бледнею, и вены проступают, как карта рек, по всему лицу. Да что там — ниже, везде. Толя сказал, что такой болезнью страдали только испанские короли. Спасибо, ты настоящий друг, Толя.

Но больше денег жаль себя! Да, пропали мои тысячи, обманула меня, бедного, опять она! Но почему я понадеялся-то? Знаю, что из воздуха деньги не делаются. А, хотел быстро снять проценты… но…

Фирма “Василиса”, чтобы путали с “Властилиной”, чтобы доверие было такое же. Когда разорили вкладчиков, говорили: Василиса со своими василисками. Потом слышал я, что ее убили, наверное, со своими василисками не поделила последнее награбленное. Фамилия ее — Васютина, а звали ее просто Машка.

Ну а теперь опять июнь. Иду знаете куда? Обои покупать. Магазинов в городе кишит, в которых все для ремонта. Тут один в бывшей бане открылся, намек понял: меньше по баням шастайте, больше домом занимайтесь. Иду проверять насчет цен! И даже мусорка переполненная не испортит настрой! И даже баба жеваная, которая там копается! Только шляпундра у нее новая на голове почему-то.

Она со знанием дела, как инженер какой, бодро вырывает из выброшенного телевизора все самое дорогое. Взглядом, как вопросительной молнией: ты не отнимешь у меня, такой здоровый? Да что ты, бабулька, я не мог у примерно такой же, как ты, вырвать из таких же тощих ручонок свои денежки, хотя она была такая же ростом, как ты, и смотрела жрущими глазами, как ты, и волосы у тебя, конечно, погрязнее, но в такой же разлет… Да не ты ли она и есть? Или просто одна из тех баб, которые мне всю жизнь досаждали.

Она! Такие же движения корпуса, как во время игры на бильярде, я вспомнил! И взгляд прицельный этот! Его не спутать ни с каким другим… Ну, грудь уже не стоит волшебным куполом, конечно. Она будет стоять, только если сама хозяйка встанет на четыре кости… Как же так? Во время “Василисы” ты ананасами какала, и вот уже возле мусорки? И был же слух, что ее убили в околоденежных разборках? А, наверное, сама она пустила этот слух — оборвала след.

Домой я без обоев пришел, Толя! И пишу тебе это письмо. Спасибо, что меня не забываешь. А сегодня дело было так: включил телевизор, чтоб отвлечься от полуобнаженки, то есть Василисы, нет, от бабы на мусорке… А показывают передачу про пирамиды! Проанализировали их музыку-то! Оказывается, на встречах с вкладчиками включали ОСОБУЮ музыку, внутри которой заложено слово “спать”. Это нас усыпляли! Чтоб обман мы не сразу поняли. Но мы-то, дураки, все равно выстояли, а она-то уже роется по помойкам! Вот так, Толя. Бог, Он все видит.

Я сразу побежал после мусорки и, не заходя в магазин за обоями к Тамаре, в оправдание вместо не купленного когда-то абонемента купил, знаешь, что я купил? по дороге букет. Но и без букета я был хорош, Тамарка до сих пор не может опомниться, вот с трудом вырвался тебе письмо написать.

Ответь мне, как ты там, в Греции? Много денег заработал? А то ты ничего конкретного не написал, все только о дедушке Гомере. Скучаю я без тебя. Октавия Ивановича разбил инсульт, жена его выхаживает и говорит: “К зуботехнику надо, мост сломался, хоть бы какая-нибудь из твоих потаскушек пришла, меня в поликлинику отпустила”. Я теперь тут играю в “Русское лото”, очень понемногу. На прошлой неделе выиграл девяносто рублей, поднимаюсь тут к церкви, что на Слудке, а меня обгоняет мужик и роняет на землю деньги в прозрачном пластике. Я их поднимаю, а тут подскакивает какой-то дистрофик: “Я тоже видел, как упали, давай пополам”. Не успели мы их поделить, и тут тот мужик возвращается: где мои кровные? Отдавай! Где остальные? Тут выходят два громилы из магазинчика в цоколе, где мы в последний раз перед Грецией портвейн покупали для отвальной.

Короче, тут произошел развод лоха, то есть меня. Толик, Толик! Эти падлы девяносто рублей выигрыша забрали, и еще сто десять моих было. У вас там в Греции как? Развито кидалово? Напиши, без друга плохо.

И Толя ответил:

“Эллада! Страна олимпийских богов… Никаких богов я здесь не обнаружил. Нас, русских, здесь побили, потому что мы сбиваем цену рабочей силе. Сначала я работал на стекольном заводе (это там, где была драка под немолчный звон гомеровских цикад). Побили причем, несмотря на наше общее с ними православие! Сколько им ни кричи “Кирие элейсон”, знай себе лупят… Теперь богатые русские наняли меня и еще Натэллу из Грузии ухаживать за бабушкой-инвалидом. Я переношу ее из кресла и в кресло, сопровождаю на прогулке. Помимо ног инвалидность ее в том, что она смотрит в окно и говорит дочери дворянским голосом: “Вот бы, Лизочек, тебя за этого молодого грека замуж отдать!” — “Мама, я уже тридцать лет замужем” — “Да? Приятная новость”. Через два часа то же самое. Представляешь, сколько раз я уже все это выслушал! К тому же она каждый день со мною знакомится и так далее.

У нас в Греции тоже тут есть русская мафия. Мне приходится отдавать ей налог. Свои заработанные драхмы, представляешь?

Натэлла не согласна ехать ко мне на Урал, но я приеду на родину в гости. Вот что я хочу тебе сказать, Женя:

С людьми мы люди.

С детьми — дети.

С кошками — кошки.

А с ангелами?”

Испанская ночь

Неважно, кто был первый муж Аллы, а важно, что в середине сентября 2001 года она со вторым мужем сидела в Барселоне на автовокзале. Ровно в полночь! Они опоздали на свой автобус. Рядом расположился испанский бомж, а может, не испанский: его улыбчивое молчание не давало возможности что-то определить. Арабы какими-то знойными выкриками поселяли в воздухе тонкие образы своих изначальных пустынь. Вдруг они заспорили, побежали, ликуя…

— Опять, что ли, где-то террористы врезались на самолете в небоскреб?! — спросила Алла то ли у мужа, то ли у судьбы.

Но в ту же секунду арабы вернулись, заглядывая в рот какому-то… похожему на вождя — скорее всего, родственнику. Он поведет их к процветанию — не одним гяурам ведь пользоваться мобильниками и кондиционерами. Сыны аравийские нелегально кочуют. Ликовали, видимо, в предвкушении процветания.

Аллу предупредили, что евреям после 11 сентября нежелательно находиться рядом с арабами. Но так случилось, что в Толедо она затемпературила и стала тихая, как родник, и горячая, как вулканический источник. Когда муж положил ей на язык ложку йогурта, тот зашипел и запенился! И не было денег доехать до гостиницы.

Но это не история о бедных российских профессорах. Ни в коем случае! Надоели всем истории про бедных российских профессоров. Да они в прошлом уже, слава Богу! Деньги были, но в крупных купюрах (последнюю мелочь потратили в аптеке на аспирин). А сколько они слышали рассказов про испанских таксистов-полубандитов: им только покажи стодолларовую бумажку — скрутят и поставят карманы на ноль.

Автовокзал от переполненности арабами такого шоколадного цвета, что Алле казалось, будто шоколаду переела. А араб, наверно, думает про европейцев: так много белой кожи, словно сыру переел… Вскоре появился один негр, похожий на русского мужика в негативном изображении. В общем, самым родным казался бомж, кактусовидный мужчина — почти без шеи. Лицом он походил на хорошенького бегемотика.

Вся надежда была вот на что: арабы могут не понять, что Алла — еврейка, а примут за испанку, ведь во время путешествия часто так случалось. Некогда в Испании жило много евреев, и образовался усредненный донкихотский тип лица: тонкие черты, ахматовский нос, смуглая кожа… Муж Аллы — по матери эстонец — внешность имел почти арийскую.

В общем, все равно нужно дотянуть как-то до утреннего автобуса. Алла сняла туфли и переобулась в тапочки. “Европа нам дом родной”, — пошутил муж. И это была единственная шутка. Дальше стало совсем уж невесело.

Вдруг народ стал исчезать! К нашим профессорам подошли двое полицейских: помещение закрывается на дезинфекцию до пяти утра, и все должны покинуть его. Алла пыталась нащупать донкихотские струны у стражей: я больна (и даже показала свои зеленые тапочки). Но думать, что любой испанский полицейский — идальго — это то же самое, что искать в России сейчас доброго Ивана-дурака. Он, конечно, встречается, но не в лаптях и не на печи.

Когда иссяк общий испанско-английский тезаурус, полицейские знаками показали, что дезинфекция их здесь задушит. Они выпучивали глаза, задерживали до багровости лиц дыхание и высовывали по очереди языки. Алла видела когда-то сериал про испанских полицейских: там они такие же, как бы так сказать помягче, артистичные, но в то же время свеженькие, будто бы их выпускали на специальной фабрике. А эти оба сжамканные, с мешками на лицах, видимо, беспрерывно пьют кофе и курят.

И вот стеклянные расходящиеся двери захлопнулись за спиной.

Огромная испанская ночь… почему-то с сильным запахом маринованных огурцов, словно великан ростом до неба только что съел огурец величиной с улицу. Луна, переплавленная из дважды очищенного серебра, сияла над всеми.

Пели цикады, но их сразу не стало слышно, как только арабы закричали, побежали куда-то, опять ликуя. У Аллы от их криков дрожали барабанные перепонки: казалось, что в ушах много перепонок. Зачем мы сюда поехали, чего нам не сиделось дома! Господи. Господи. Но разве мы могли знать, что 11 сентября террористы будут на самолетах врезаться в американские небоскребы?

Арабы вернулись откуда-то с картонными коробками. Значит, на этот раз они ликовали, потому что кто-то из своих разведчиков удобств сказал им про картон… Все стали укладываться на ночлег, аккуратно сплющивая коробки.

Муж Аллы подошел и по-профессорски робко потянул одну коробку к себе, и они вдвоем сели на нее — пятки на мостовой… А бомж устроил себе буквально комнату у самой стены автовокзала. Оказывается, у него такая сумка, которая чудесным образом превращается в постель!

Испанский клошар оставался единственным центром спокойствия. Когда он начал клянчить сигарету у мужа Аллы, их это даже отвлекло от переживаний. Золотым жестом гранда “хорошенький бегемотик” стал показывать: хочу курить. Получив две сигареты, одну спрятал и как будто решил, что слишком много нагружать людей не стоит. Прикурить пошел к арабам. Молодой араб, бурля одной рукой по поводу предстоящей радости ночлега, а свою пушкинскую верхнюю губу вскидывая чуть ли не на лоб, другой рукой сунул бомжу газовую зажигалку и выбил бы ему зуб, если б тот ловко не отшатнулся…

На минуту снова стали слышны цикады с их азбукой Морзе, потом они перешли на пиление, словно пилили саму ночь. Муж Аллы зачерпнул из прошлого устойчивости в жизни, начав вспоминать, как поступал на журфак МГУ и его спросили, какого рода в русском языке “шимпанзе”. Предполагали, что безродный космополит ни за что не ответит. А Соломон и вправду не ответил. Зато в Перми поступить удалось без большого труда. Конечно, к русскому языку у него сильно любовь-то подрезали, поэтому пошел на географический.

Несмотря на долгую Соломонову притчу, ночь не сильно укоротилась. Поэтому Алла в ответ начала вспоминать, как однажды ночью, перед экзаменом, вдруг все общежитие дико захотело есть. Рядом был вокзал Пермь-вторая, там буфет работал круглые сутки. Когда Алла поставила стакан с кофе на столик, к ней подошел мужик и сказал: “Пойдем!”

— Куда?

— Как куда? Ты что тут делаешь?

— Учусь.

— Дура! Учатся на Комсомольском проспекте, а здесь работают.

Принял ее за ночную бабочку… Больше она никогда не ходила ночью в вокзальный буфет.

Полдесятка такси стояло в ожидании пассажиров, все шоферы собрались у первой машины и играли в карты. Иногда они тоже ужасно кричали, но как-то более предсказуемо. А вот арабы вдруг завопили, тыча пальцами в сторону Аллы, ну совершенно ни с того ни с сего! Потом крепкий молодчик вскочил и целеустремленно куда-то побежал. Запнулся, упал, попинал ногой испанскую мостовую, которая так себя ведет, и исчез в зыбкой серебристой тьме.

Алла с мужем срослись руками, не зная, что еще сделать в такой ситуации. Если бы холод, который их охватил, овеществился, то вокруг все бы арабы, и оливы, и цикады покрылись изморозью.

— Куда он! Почему?

В таких случаях люди каменеют, потеют, этого стыдятся, в животах что-то начинает булькать… У Аллы в голове стояла колом фольклорная формула: “аки тать в нощи”. Потом она начала через силу вспоминать примеры бесстрашия. Вот у Пушкина в “Выстреле” дуэлянт граф спокойно ест черешни под дулом пистолета… но это как раз говорит о трясении плоти грешной, хотя и незаметном. Иначе косточки бы не долетали до Сильвио, как там написано. Ведь секунданты отмерили им двенадцать шагов. Кто ж в спокойном состоянии может выплюнуть косточку черешни на такое расстояние! Здесь скорее воля, а не бесстрашие.

Первый муж звал ее “Алчонок”, тогда она не замечала, что в этих звуках слышится “алчность”. Любила, вот и не замечала. Ну и ладно, захотел он хорошей жизни, уехал с молодой женой в Израиль, а там все время взрывы, стрельба, а мы-то поехали тоже, разогнались смотреть толедскую мостовую, отполированную пятками поколений ладинос — испанских евреев. И вообще, где полицейские? Если они не будут защищать туристов — это уже подрыв испанской экономики. Оба остались дрыхнуть на вокзале и не испугались никакой дезинфекции. Потому и не испугались, что она мифическая. Просто сами боялись арабов после разваливающихся небоскребов.

Куда и зачем убежал тот молодчик? Почему они все показывали пальцами именно на Аллу? И кто может раздвинуть дымную завесу, прикрывающую ближайшее будущее?

Вдруг мостовая содрогнулась, словно недалеко прошла тяжелая техника — с той лишь разницей, что никакого технического шума не слышно. Может, прах мусульманских завоевателей Испании ворочался навстречу родным выкрикам арабов? Но это было небольшое землетрясение, балла так полтора, на Пиренейском полуострове часто такое случается.

В это время молодой араб, хромая, вернулся с двумя картонными коробками в руках: он протянул их Алле. Она вытерла ледяной пот. В общем, они с мужем улеглись, причем благодетель лег рядом с ними со стороны Аллы. Вскоре она проснулась, потому что запахи лимона и мирта стали разбавлены чем-то ужасно крепким и живым: ботинки араба стояли возле ее носа. Она подумала: просто он не учел расстояние. И отодвинула их. Снова задремала и снова проснулась от могучего запаха пота. Ботинки опять были возле ее тонко вырезанных ноздрей. Этот молодой услужливый араб ей очень доверял и верил, что его обувь рядом с нею лучше сохранятся. Но Алла снова их отодвинула… И процесс повторялся. Как утром сказал Соломон: “Циклическая самоподдерживающаяся реакция”.

В пять часов открылись двери автовокзала, и вся толпа, аппетитно галдя, ввалилась внутрь. До отправления автобуса было еще минут двадцать. Арабы разбирали кофе, Алла с мужем взяли по чашке чая, а бомж — вина, которое в Испании дешевле чая. Выпив, он стал мелодично икать, но успокаивающе махал всем рукой: ничего, сейчас у меня это пройдет.

В России бы сказали, что все улыбались друг другу тепло. А в знойной Испании у этого движения губ другой эффект. Если чистосердечно тебе улыбнутся, то погружаешься в какую-то приятную прохладу.

…Шнапс бережно открывали, совали благоухающее горлышко в мохнатые уральские ноздри. На стол поставили керамические стопки, похожие на ступки: так и хотелось к каждой примыслить маленькую бабушку-ягушку. Когда напиток разлили, вся Германия работящая с ее яблочными садами сюда просунулась, и космы запаха закучерявили трехкомнатную квартиру.

— Словно шнапс состоит из одного запаха яблок! Это что — последний хит нашей ликерки? — спросил кто-то из гостей.

— Нет, мы привезли из Испании: в гостинице соседи — у нас был общий балкон — и вот мы им водку подарили, а немецкая пара — нам шнапс. Они сказали, что сами гонят, но у них есть лицензия. И номер назвали.

Приобщились к шнапсу, и всех как прорвало:

— Ну, рассказывайте!

— Вы обещали про испанскую ночь!

— Нет, сначала поешьте.

Мясо было с черносливом, а от картошки, посыпанной укропом, возносился метеорологический пар.

Шумно и правдиво — так они рассказали нам эту историю, шумно и правдиво. А закончили словами:

— Представьте себе: до прихода первого автобуса мы были как единая человеческая семья. Только не надо так писать!

А как же еще?

Кристина

Они едут еще туда, в Судак. Кристина обратила внимание на то, что балка не выходит у нее из головы…

Декоративная балка упала в три часа ночи — на кухне. Муж закричал: “Стой! Кто там?” Прислушались пару минут — тихо. Значит, воры не лезут. Борис прихватил гантель и пошел, а она за ним. И увидели это безобразие: множество японских плиток кафеля повреждено — поверх нарисованных трещин, изображающих мрамор, пролегли настоящие грубые расщелины. Хокусая мать! Зачем было такую тяжесть поднимать над головой — а если бы днем упало все на мозги!

— Как ты принимал работу! — закричала Кристина.

— А как ты додумалась, чтобы кухня была решена в мужественном охотничьем стиле! — Он закурил и посмотрел на другую балку, но она не шелохнулась, потому что в ее планах было упасть гораздо позднее.

— Ну, я же не думала, что все будет по-настоящему тяжелое, можно было что-то декоративно-пластмассовое…

— Еще не хватало пластмассы — ты за кич, что ли!

— Я за такую эстетику, которая опасности не несет.

Вышел сын. Кристина спросила, слышал ли он, как упала балка.

— Я слышал напряженную эстетическую дискуссию в три часа ночи.

— Твой ядреный, то есть ядрено-аммиачный юмор подростковый, здесь неуместен, — отрезала Кристина

— В кого же он у нас такой? — раздумчиво и с демонстративной безразличностью спросил Борис.

Муж намекал. Дело в том, что до Бориса Кристина была замужем за детским врачом. Весь период до свадьбы он смеялся ее колючкам в адрес других, а поженились — как стала жена протыкать языком его лично, так где-то на десятой сквозной ране он убежал к юной медсестре, очень молчаливой.

Тогда Кристина нашла Бориса. Он был кактусист, она была кактусистка. Так и познакомились — на почве обмена кактусами (а потом — поцелуями и тэ пэ). Борис был из теневыносливых, как сам говорил. Есть такие растения: хорошо в тени цветут. Но и Кристина уже сдерживалась, не лезла с колкостями. Она ведь работала психологом, умела себя заткнуть иногда. А когда не получалось, Борис молчал, только волной поджимал губы. И она сразу прекращала.

— Сколько тысяч рублей мы заплатили, Бен?

— Мама, ты же знаешь, что задачи с долларами в школе решают быстрее, чем с рублями.

— Но ты сама говорила, что у мужчины всего пять чувств, а у женщины — сорок.

Борис вышел из тени и ляпнул: мол, он видит у женщины лишь два дополнительных чувства — ораторское и дрессировочное!

— Слушайте: у нас еще материнское чувство… да ну вас! — Кристина отослала мужиков спать, а сама до утра убирала осколки японские.

“Если бы у меня в самом деле было сорок органов чувств, я бы не порезалась ни разу, а так — пару раз всего, но как сильно!.. Ничего себе отпуск начался — надо собираться в Крым, а ночь практически без сна”.

И в этот же день позвонила мать Кристины.

То есть сначала были соседи снизу, которые требовали вернуть им нарушенный сон. А сами-то через ночь не дают выспаться всему дому — роняют себя. От выпитого. Примерно их ночную жизнь Кристина представляла так: упал, второй раз упал. “Вот жизнь-то меня роняет! Бросает, кидает… Ну, сейчас кто-то за это ответит!” И началась драка, с вольным разливом мата.

Наконец от соседей удалось откупиться бутылкой “Нострадамуса”. Им бы хотелось пару-тройку пакетов “Родничка”, но пришлось взять то, что дают. И ушли, подпирая друг друга (это были муж и жена).

Затем Борис и Бен выносили балку, а вернувшись, бурно мыли руки, завозились, заборолись. И наконец сели пить чай.

— Балка легче бомжихи, — рассуждал сын. — Мы с Настей ее переносили — заснула прямо на заборе, пополам зависла… Мы ее в тень. А потом в луже мыли-мыли руки, Настиным платком вытерли, платок выбросили. Едем в трамвае, Настю от меня отнесло, и я смотрю: она ест орешки из своего кармана. Я знаки делаю — она не замечает. Пришлось на весь трамвай кричать: “Алло, гараж! Не ешь такими руками! Мы могли подхватить там бытовой сифилис! А уж яйца глистов — точно!” И тут все стали от нас дико шарахаться, даже один панк.

Борис подавился печеньем и закашлялся. Кристина не смолчала:

— Завтрак застрял в горле аристократа? — Только что она с теплым пятном в груди прислушивалась к возне мужа и сына, и вот уже на месте теплого пятна — еж колючий. — Я бы тоже шарахнулась. Как тебе не стыдно, сын, девушек в такие авантюры затаскивать, бомжих переносить?

— Мам, это сама Настя предложила.

— Но ты же мужчина, тебе скоро пятнадцать. Подумай!

Много чего здесь подумал Бен, но лишь схватил со стола весь семейный кусок халвы и наделся на него, как живой чулок.

Вот тут-то и раздался телефонный звонок. Мать Кристины звонила из Кунгура. Она недавно выписалась из больницы — получила в бане сильные ожоги. Кристина как раз послала ей телеграфом три тысячи, значит, мать захотела поблагодарить?

— Доченька, у тебя отпуск — приезжай ко мне, побудь здесь… неделю.

— Мама, люди ведь не зря отпуск придумали! Я знаешь как измоталась. У нас с Беном билеты в Крым.

— Да тошно мне!

— Это от токсинов, мама! Ты же знаешь, что обожженная кожа много токсинов в кровь выделяет. Деньги получила? Хватит на гемодиализ?

— Ожоги-то уже зажили, рубцы только… но все тошнее и тошнее мне. Ты бы приехала, мне ничего не надо, я сама все делаю дома, ты только побудь со мною, Кристя!

(Так!)

— Если я не отдохну, у меня тоже депрессия начнется… Я и так с психами работаю по шесть дней в час, мама.

После этого телефонная трубка ударила воплем:

— Ну, конечно, доченька, я все понимаю!

Потом, задним числом, Кристина проанализировала, какой после этого случился денек. Борис три раза разбивал посуду: чашку, тарелку и цветочный горшок за 55 рублей. Она в конце концов мягко укорила: разве можно быть таким невнимательным!

— А в детстве я мечтал переловить всех шпионов, которые мешают нашей стране. И решил воспитывать в себе внимание, а потом ужаснулся.

— Чему же ты ужаснулся? — Бен достал жвачку изо рта и прилепил ее за ухом (что-то африканское).

— Внимание получается какое-то нечестное. Под видом наблюдения можно разрешить себе все что угодно. Ну, прошарил я один раз родительские карманы, ничего — разумеется — не взял… Но внутри после этого грязно было.

А уже Кристина чай разлила (обед заканчивали). И Бен поставил свою чашку с чаем на дольку чеснока, чуть не обварился. Потом он же телефонный аппарат оставил на ручке кресла (после звонка Насте). Кристина вовремя его спасла на тумбочку.

А Борис всю ночь думал, жилисто собравшись: уж та ли жена у него? Ведь если он и Кристина — одно, может ли быть, что и он с матерью своей так же бы поступил? От вопросов все жилы еще сильнее накрутились на невидимый ворот, и во всем туловище стало накапливаться нечто тяжелое, горячее. И вот, пожалуйста, утром он обнаружил у себя то, что в народе называлось почечуй. Когда Кристина вошла в ванную, муж продекламировал ей сквозь зубную пасту:

О сверхужасный геморроид,

Ты поразил меня во сне!

И, как из бездны астероид,

Пронзил внезапно недра мне!

— Осипенок! Композитор! — покачала головой Кристина.

Фамилия мужа такая — Осипенок. И он был композитор, но не из тех, кто звуки в кудри заплетает, а просто закончил факультет “Механика композиционных материалов”.

— Отец Берлаги! Это все ваш физик-теоретик — его влияние…

Да, в институте можно было пятерку получить и за отличное знание Ильфа-Петрова, такие советские шуточки. Бориса спросили: “Кто был отец бухгалтера Берлаги?” — “Фома” — “Идите, отлично”.

Но заметив, как осторожно двигается муж — походка в виде циркуля, — она послала сына в аптеку за геморройными свечами, ибо мужу завтра тоже нужно уезжать — в командировку на Байконур. После краткой инструкции (“Вводить на ночь!”) Кристина кинулась к межеумочному завтраку и чемоданам. Что же это, думала она, если у Бориса зуб заноет или там среднее ухо, он меня вообще поэмою задавит.

А Борис понял, что ему не перенести тяжелого разговора о матерях — дело не ограничится распухшими узлами в неудобосказуемом месте. Он прочно замолчал, лишь изредка волной поднимая губы, чтобы сбросить напряжение. Кристину встряхивало каждый раз, когда она замечала эти волны губ! Но надо вычеркивать из списка собранные и утоптанные в чемодан вещи. Время по кусочкам от дня отрезается, а он волнуется из-за своих венозных шишек. В четыре уже поезд!

Поскольку бутылку вина отдали соседям, Борис достал бальзам “Мономах”. Кристина грохнула в прихожей два невыносимо тяжелых чемодана и достала маленькие — на несколько капель — мельхиоровые рюмочки, которые убрала сразу после скудного орошения горл.

— А еще? — робко осведомился Борис. — Еще на посох?

— Иди к Мономаху! — отрезала Кристина. — Если много посошков, то получится дубина народной войны. Про ОМОН помнишь?

О, лучше бы она не напоминала. Лет пять назад, изрядно выпив, Борис позвонил в дверь бакинститута и попросился переночевать. А сторож нажал ногой какую-то кнопку, и явился омоновец с дубинкой…

И поэтому Борис сейчас ответил неартикулированно, в смысле “хм-м”. Он боялся, что если прояснит позицию свою, то последует со стороны жены тост за сохранение мемориального сугроба, в котором Борис чуть не замерз. Острословие жены — как царская водка. Она может растворить золотую статуэтку, а обратно уж… вот то-то и оно.

А недавно по такому же поводу была у них семейная сцена:

— Кристина, ты бьешься над творческой задачей, как в минимальное время сказать большое количество гадостей!

И жена заплакала:

— Ты не замечаешь, как я меняюсь! Знаешь, какой невинный розыгрыш придумала вам с Беном на первое апреля? Из яиц выдула содержимое, пластилином дырки залепила, шприцем воду накачала, в тень от хлеба поставила и говорю: “На завтрак по яйцу вам!” А сама, давясь от смеха, убежала в ванную. Вы же привыкли, что я с вами сижу, яйца сама чищу… вообще не прикоснулись к ним. И я ничего. Выбросила, да и все.

Мужики выслушали ее, поужасались ее моральной эволюции и потянулись в разные места: Бен с матерью на вокзал, а Борис в Байконур. В пути Бен все дулся на мать, что не позволила подарить Насте китайское сердечко (чтоб помнила его в этот месяц). Там огонек мигает! Но мать свое: пошлость! Пошлость! Зачем тебя все детство по галереям-выставкам таскали… Еще, мол, голубков придумают — они будут ворковать компьютерными голосами, того и гляди.

Кристина не в первый раз приехала в Крым и с нетерпением ждала скалы, каждая из которых о себе много мнит, но всем, ровно всем этим глыбам, как домашним животным, нужен зритель, чтобы оценить их усердное величие. Так же тепло забавлял ее ряд лукоморий, уходящих в горизонтальную вечность: словно каждое из них терпеливо ждало своего курчавого поэта.

На сей раз, наверное, из-за нервности Бена Кристине во всем виделось какое-то ехидство, и ухмылки трещин в скалах отсылали ее взгляды от себя чуть ли не матом. Еще новый русский на пляже уставился на нее картофелинами глаз. Раньше Кристина легким движением ума вычитала всех окружающих из Крыма. Теперь же он как ни в чем не бывало остался на месте, упершись в нее глядельными шариками и говоря:

— Что сегодня в небе творится, заметили?

Между тем он еще двигал глазами туда-сюда: нет ли у этой долгоногой козы пары мускулистых сопровождающих, которые “при теле” (телохранители никогда не произносят “охранять”, а только: “Я был при теле”).

Кристина, конечно, посмотрела на небо: оно было подлинное, прежнее, как и раньше — втягивало взгляд в себя.

— А вы подождите, — поощрял ее картофелеглазый.

Только примостившись лопатками и всеми остальными телесными красотами на коврике, она увидела, как все перевернулось: море оказалось далеко внизу, а она прижата спиной к песочному громадному потолку, который был пляжем еще секунду назад. Кристина вся проросла ледяными иглами: ведь если прижимающая сила выключится — она полетит в это море без дна. И сын вместе с нею!

— Это мираж? — Голос Бена был безрадостно-познающим: а вот еще одно явление природы, но оно не отменит отрезок жизни, где мать не позволила подарить мигающее сердечко Насте.

Морю было скучно с самим собою миллионы лет, и оно иногда сооружало себе зеркало из воздушных слоев, чтобы прихорошиться. Этот вид (отражение) длился-то три вздоха. И тут на весь пляж упал ковер голосов: подождите, сейчас еще будет, где здесь кнопка на другую программу!

— Я запомню на всю жизнь это необыкновенное явление! — закричал новый русский с таким видом, словно его решение запомнить — редкая честь для природы.

Бен говорит, что у него закружилась голова.

Кристина мчится к киоску за водой.

Ее сбивает автобус.

Очнувшись, она сразу поняла, что на каталке — тут же отчаянная рука сына. Они — в приемном покое больницы. А где-то там, за головой, громоздилась туша нового русского.

— Вы-то чего приперлись? — удивилась Кристина.

Врач, холодно посмотрев на нее и что-то подкручивая и подшивая в ее ноге, заметил укоризненно:

— Он же домчал вас за две минуты!

И Кристина стремительно влюбилась в холодного красавца-врача, как в брата, а может быть, еще сильней. Поколебавшись, она краешком любви накрыла всю нелепую громаду нового русского.

…вдруг она очнулась в каком-то суживающемся пространстве и подумала: “Здравствуйте! А говорили, что еще одну операцию будут делать”. Между тем пространство набирало силу, кругом прорезались мозаики, как в детской головоломке. И ей настойчиво предлагалось улечься в виде одной из пластинок — рогообразных — этой мозаики. Возмутительно, думала Кристина. А женский голос отвечал: “У всех так. Так и надо”

— Так и надо, Петр Мефодьич! Вы правы: брыжейка надорвалась.

Потом в палате Кристина наблюдала лучи, работающие в поле зрения — это был солнечный поток света, но не просто. Он нес много смыслов. Вдруг родились строкомысли:

— Кто-то в голове ходит ходуном,

Кто-то в животе скачет скакуном,

Кто-то по ноге ползает ползком.

Мамочка моя!

Ключевым словом у мамы было КОНЕЧНО. “Можно, я твою кофточку надену?” — “Конечно, Кристиночка!” “Мам, а стоит поздравлять отца с мужским праздником?” — “Конечно, доченька, он тебе родной” (это было в год их развода). И в последнем разговоре по телефону последнее слово матери было то же “Конечно”.

Хозяйка квартиры, у которой они всегда останавливались, согласилась ухаживать за Кристиной — за дополнительную плату. Ее звали по паспорту Антенна. Но еще давно она предложила:

— На выбор: зовите Аней или Тоней.

Выбрали Аню. Аня как откроет рот — там блеск смертельного булата. И выражалась она емко. Сначала Кристина думала наивно, что в больнице есть газоотводные трубки. Но Антенна ее просветила:

— Да что ты, милая, кто же солдату п…ду припас.

— Аня, мамочка, сбегай, купи в дежурной аптеке!

— Скоро утро, вот придет твой будущий кормилец-поилец, в-рыло-давалец, он тебе и купит, а лучше — чернослив…

А вдруг Бен ко мне, как я к матери… — думала Кристина. От этого в предсердии жгло. И, задремав, она увидела, что это не она, а ее мать лежит в больнице, только не с ожогами, а с раной в животе и сломанной ногой, и вот — должна звонить дочь, но не звонит. И каждое утро встречу с сыном Кристина начинала словами:

— Знаешь, я быстро поправлюсь, я на тебе не повисну, скоро встану, да, я немытая, надоела, да?

Бен убегал, не оттого, что она надоела, а что слова ее надоели. Но возвращался и снова угадывал, как мать изображала черными губами:

— На меня тебе страшно смотреть, да? Лицо затекло от удара, вот… Я — как Квазимодо, да?

— Лучше быть Квазимодой снаружи, чем внутри, — спокойно уверила ее Антенна, неслышными как воздух руками убирая памперсы. — Петр Мефодьич разрешил сегодня тебе встать. Но потихоньку!

…Через день после приезда Кристины и Бена в Пермь они ждали Бориса. Он позвонил рано утром и сказал, что вылетает. Наконец по заикающемуся звонку в дверь стало понятно, что это он. Ощущая, что живот непрочный и в любой момент может развалиться, Кристина поспешила к двери. Волосы ее как бы отсоединились от головы — мурашки такие, что ли. Ведь могли бы никогда не встретиться!

— Не мог ключом в замок попасть — трясучка, — оправдывался муж, а Кристина понимала, что алкоголь тут ни при чем.

Борис осторожно обнял ее, она почувствовала, что должна еще куда-то подняться и как-то отработать… все.

Бен думал: когда же эти предки тормозные заметят, что он вырос, уже обогнал Настю, а что еще будет! Они насилу догадались — счастья-то привалило! — отец сказал: “Ну, теперь уже не будешь на цыпочки вставать, когда с Настей фотографироваться… Я предлагаю за это выпить!”

— За детей не пьют, — утомленно сказала Кристина (ее взгляд мягко плавал).

Борис привез “Совиньон”:

— С возвращением!

— С возвращеньицем из Жмургорода, как говорила Антенна, — вежливо пригубила Кристина.

А Борис пригублял-пригублял, покуда все не выгубил.

— Чем хорошее вино, — пустился он после этого в громогласную медитацию, — отличается от поддельного? Тем, что вкус его не притупляется по мере потребления, а там — вкус у синтезаторов, как у жижки сладенькой, резко падает.

Тут она ему, уже очень хорошему, сунула листы со своими хромающими ломаными строками.

— Что ты ищешь, дорогой?

— Ищу вазу, чтобы в нее поставить букет из твоих стихов.

И в самом деле — поставил в вазу три салфеткообразно скрученных бумажных конуса: “В следующий раз — для эстетики — пиши на разноцветных листах”.

Вечером пришла подруга Аля с мужем Не-выговоришь-швили, как она сама его представляла, в то же время мгновенно взглядом пожирая его. Кособоко затащив Алю на кухню, Кристина выпалила ей: как нехорошо внутри, повыше брыжейки где-то, надорванной. Аля же, сама тоже психолог, понимала: раз подруга что-то обсуждает, значит, не хочет ничего делать — менять что-то с мамой, поэтому она перевела разговор:

— А хочешь отвлечься и на дачу к нам съездить?

Кристина с печалью поняла, что эта подруга не дает ей точку опоры: не поддакивает и не возражает (если бы хоть спорила, так правота бы Кристинина росла и росла, пока она сама бы ее не выключила).

Поздно вечером она позвонила второй подруге — Злате. И говорила о том, что мир какой-то беспокойный вокруг, волнами ходит, ни на чем фундаментальном не может остановиться.

— Ну конечно, — въедливо, а точнее, наигранно-цинично, как всегда, Злата ответила. — Мир — ведь это такой маленький привесок, болтается где-то, мешает только, не удовлетворяет, ты давай к себе переходи — к более глобальной теме!

— Ну, после того, как я сбила автобус… что-то мне метафизически нехорошо.

— Знаем, знаем! Это “хлеб стыда”.

Кристину оглоушило это ясное звяканье слов, которые в вечном священном браке. Она как бы снова пережила соединение этих слов, супружность их в звуке:

— Хлеб стыда! А чьи это слова?

— Курс я тут прослушала: “Обзор мистических учений”. Когда человеку вдруг открывается, что все блага он всегда получает незаслуженно, говорят: “Это хлеб стыда”.

Причем Злата говорила, как всегда, монотонно: паузы она делала, лишь когда кончался воздух в легких и нужно было вздохнуть. А на Кристину словно был направлен луч, и она увидела в себе, внутри… темные куски чего-то иссохшего, ненужного.

Она стала говорить Злате, что отработает в монастыре три дня… понятно за что, она понимает, она все понимает.

Потом и нам она сказала о монастыре. Но мы разве инспектора какие-то, чтобы проверять, отработала ли она? А сама Кристина теперь молчит, а мы ее спросить духу не находим и, думается, никогда не спросим. Может, это неправильно, надо бы проявить рвение, метать молнии, но… аккумуляторы веры заряжены только худо-бедно для себя.

А если совсем предельно честно, то… мы боимся лишний раз встретиться с Борисом и Кристиной: они беспрерывно пишут друг другу стихи и читают их всем, кто попадется под их тяжелую поэтическую руку.

Новая русская душа

— Все смешалось в метагалактике номер икс триста девятнадцать дробь пятнадцать, — сказал Алексей, входя.

А Полинька делала генеральную уборку.

Она хохочет, несколько рассекая перед собой пространство шотландским подбородком. Ее смущал собственный подбородок до тех пор, пока подруга не сказала: нормальный шотландский подбородок. Папа у Полиньки был чуваш, но шотландский подбородок, и нормально. Такое было время тогда: нравилось все иностранное. Никто, правда, не мучился мыслью: как же выглядит подбородок у человека, живущего в Шотландии? За границу ездили единицы, поэтому уличить трудно, челюсть с таким же успехом могла быть испанской, ирландской. Нормандской.

Сразу скажем, что вошедшего за солью Алексея Чубика Полинька не воспринимала как поклонника. Просто многолетний сосед, еще со школы, без пяти минут брат.

А ведь было время, когда вокруг нее веяли чуть ли не восемь женихов, сплошь студенты университета. Мы сами видели четырех — ну первый сорт! Два геолога, физик и юрист. Но она отказала им. Первый говорил “ложить” и “шОфер”, второй жадно чавкал, у третьего были узкие плечи. Понимаете: плечи! Видим, что ужас до вас не доходит.

Широкие плечи были у четвертого, но фамилия подкачала. Кривицкий!

— Мне все фамилии на “ий” нравятся, даже Взмыльский, но только не Кривицкий, — говорила нам Полинька.

Сейчас Кривицкий давно мэр одного большого города на востоке родины. Вообще все бывшие женихи оказались деловыми! Тот, у которого “ложить” и “шОфер”, стал директором института машинных систем, у него теперь свой “шОфер”. Чавкает ли третий в кресле зав. кафедрой — история умалчивает. Узкоплечий женился на подруге Полиньки. У него пятеро узкоплечих детей…

Полинька никак не могла найти идеального человека. Ведь настоящий, без подделки, идеальный человек не показывает, что у него внутри есть что-то лучшее, чем у других.

Ну-ну, скажите, наши родные читательницы, говорите, мы уже слышим: а какие они, наши российские мужики-то?! Без собственности, пропитанные никотином и водкой, только могут податься в донжуаны на время, мнимая перемена жизни дает им силы, а потом смотрят: опять ничего не шевелится в нужном месте и в нужное время...

Так все же дело в постоянно повышающихся требованиях. Для наших страдалиц западный мужик — выше всякого мыслимого идеала, а с точки зрения радикальной феминистки, он никто, дырка на бытии.

Ну, хватит, а то, как сказал бы Алексей Чубик, хитрая бороденка великого непротивленца тут высунулась.

Полинька была красавица и не могла об этом забыть (а кто может?). Она словно боялась, что этот прекрасный мрамор лица может вот-вот треснуть, пойти мелкими щелями: страх на ее лице был прозрачно наложен. Потрескается красота, ой! Потрескается, вот-вот осыплется. И с годами, думая об исчезающей красе… ее зеленые огромные глаза ни в цвете, ни в форме, ни в размере за все эти годы не изменились, но… но словно стали вставлены от змеи.

Алеша Чубик все время восхищенно-иронично твердил, что она идет своей легкой походкой и годы бросаются ей под ноги. Скучно всю жизнь не было. Соседки тоже превратили ее квартиру в филиал свой: часто подкидывали детей на выходные, во время размолвок с мужьями — ночевали, но зато потом и помогали, когда родители Полиньки перед своим уходом тяжело болели один за другим. Хотя она вела биологию в школе, но не думала, что слабые экземпляры должны пропадать в борьбе за существование, поэтому провожала каждый вечер до дому коллегу, которая страдала боязнью открытого пространства.

Вжимаясь в Полиньку под давлением окружающих пространств, Валентина бормотала:

— Тебе хорошо, ты хоть себе ребенка родила.

А свою Наташу Полинька родила не от того, к кому уже почти успела прирасти за десять лет. Он вдруг легко от нее отпал и женился на другой, а ведь Полинька ни разу ему не говорила о его легкой косине на левый глаз, только пару раз назвала — “мой адмирал Нельсон”. От отчаянья она бросилась в разгул чуть ли не с малолеткой, на двадцать лет моложе. Полиньке стукнуло сорок, а ему было двадцать. Он после педучилища работал в их школе физруком. Когда она повела свой класс в поход, он добросовестно ей помогал во всем: в восхождении на гору Ермак, а потом — в Перми — нагрузив на себя рюкзаки картошки, с дачи урожай перевозил. И так устал, что остался на ночь. На другую, на третью. Затем он сказал, что хочет купить музыкальный центр, и она с радостью дала ему две зарплаты взаймы. Через неделю оказалось, что он уже в армии. И больше она никогда не видела отца своей дочери Наташи.

— Дядя Леша, — спросила Наташа у Чубика. — А при передаче по интернету изображение может цвет менять? Мне Хельмут пишет: “Ты сообщала раньше, что у тебя карие глаза, а на фотографии — голубые”.

Чубик повернул к ней свое добродушное лицо, всё в динозаврьих складках. Среди них там и сям были разбросаны черты человечности.

— А может, ты его неправильно поняла — немецкий-то хорошо знаешь? — рассеянно спросил Алексей. — Падловна моя (повернулся он к Полиньке) семь миллионов забрала и укатила в Турцию, дома шаром покати, дай сто — выпить не на что! Через два дня верну.

Уже многие годы Чубик звал жену Падловной вместо Павловны, Полинька понимала, что тут нет никакого сведения семейных счетов, а лишь одно желание славянского красного словца. Нелепое часто, конечно, желание. Ничего не поделаешь: назвался словянином — полезай в балабольство!

Алексей оглядел квартиру: стулья разбежались и устроились на диване и на кровати, угрюмо наблюдая за еженедельным переворотом во имя чистоты. Стульчик, который остался после Наташиного младенчества, вообще стоял на пианино. В воздухе реяла мокрая преобразовательная пыль.

— Тебе до банка, что ли, лень сбегать, — спросила Полинька. — Ты же за год третий раз машину сменил. Чем последняя — “Ауди” — была плоха?

— На какой машине приедешь, так и дела решишь! Последний раз я уж стеснялся: машину за квартал от районной администрации оставлял…

— У меня только восемьдесят осталось, — растерянная, уже готовая выскрести все остатки, сказала Полинька. — Я бисептол купила, пью.

Алексей приосанился:

— Зачем ты его пьешь! Потом он в почках осядет, как его выкорчевать оттуда — бисептол?

— Он же там есть-пить не просит, пусть лежит, чего его тревожить. Не тревожь его!

— На заре бисептол не буди,

На заре пусть он в почке поспит, — задребезжал Алексей.

Наташа приостановила муравьиные движения шваброй и замерла, расползаясь вся в улыбке. Ей было десять лет, и за это время Чубик через день буквально заходил, был надежной деталью ее мира.

С размаху, почти не целясь, Чубик попал кепкой на лысину, освобождая руки для пересчета денег. Наташа с трепетом сказала:

— Дядь Леш, как вы можете такой козырек терпеть! Я вот не могу кепку носить — неба не видно!

— Работай давай, шевели шваброй-то! Когда вы только всю эту рухлядь выбросите! Этот весь интерьер нищенский вам не надоел?

Стульям его слова показались ужасными, и они еще больше одеревенели в своих поваленных позах.

— Что ж ты у меня, у нищей, занимаешь? — закономерно вылетело у Полиньки.

Она сделала крупный шаг и почувствовала пережженный выхлоп из губастого рта соседа. “Все равно ты нашу уборку не сорвешь! — твердо решила Полинька. — Пьяница несчастный, только в детстве я помню тебя трезвым”.

Перебирая десятки, Алексей продолжал токовать:

— Сужусь с налоговой полицией! Но не потому, что мне жалко отдать им триста кусков. Мне как раз нужен громкий скандал!

— Скандал? Это еще зачем?

— Нужно, понимаешь, чтобы журналисты налетели, стервятники. Я ведь хочу стать президентом России!

И окинул комнату таким взглядом: при мне — президенте — в стране не будет такого бардака.

— Ну что ты, Полинька, взгляд у тебя то потухнет, то погаснет, замораживает меня до самой глубины простаты! — сладко сказал Алексей.

И тут стало понятно, чем змеиные глаза отличаются от наших. Как только Чубик ушел, Полинька сняла с пианино маленький стульчик, села на него, и из огромных ее глаз засеялся бисер слез. А змеи никогда не плачут.

— Президентом… дядя Леша! — Наташа почувствовала, что жизнь зашаталась, как ее мама, и вот-вот повалится, она кинулась изо всех сил, надрываясь, ее поддерживать. — Пьяница проклятый! У него жилы на носу как шнурки уже лежат, скоро будут болтаться… По телевизору, что ли, такую морду мы каждый день будем должны видеть?

Что хорошо: у них была в запасе другая жизнь. Они по безмолвному согласию бросили уборку и включили телевизор. Квартира одобрила это решение: ладно уж, потерплю в грязи и ничтожестве, потому что вся моя надежда только на вас. С экрана Андрей Миронов победоносно говорил: “Я с Пушкиным на короткой ноге!”

Полинька не понимала, чем же этот, с экрана, напоминает ей Чубика. Этот с волосами, а Чубик в жизни лысый, Хлестаков высокий и вертлявый, а Чубик приземистый и важный. Полинька отдалась целебному мерцанию экрана.

Потом все же закончили уборку, попили чай, и Наташа сказала:

— Все равно как-то скучно после этого дядьки Леши. Пойдем в гости к дяде Славе и к тете Нине, капусты им отнесем.

С осени столько капусты Полинька заготовила, что по весне, когда балкон растаял и поплыл, холодильник уже запротестовал, не в силах вместить все балконные запасы.

Мы обрадовались капусте, а на историю об Алексее Чубике сказали:

— Да, эти новые русские все такие!

— Как Хлестаков? — уточнила Полинька.

— Самозванцы. Коммунисты потому и к власти легко пришли, что самозванство в крови было…

— Значит… выходит, это старая русская душа? — удивилась Полинька, а Наташа блаженно слушала маму, медленно водя ложкой в чае.

Полинька была довольна, что ей все объяснили. На ее лице было написано: “Но мы-то с вами не такие ведь!”

В прихожей, как всегда, задержались на час, расставаясь, наговорили кучу пушистых слов. Но чего-то не хватало для гармонии. И Полинька завершила беседу:

— Все-таки как это можно жить среди этих облупленных стен! Когда же вы сделаете ремонт?

И удивилась такой реакции на правду: хозяева затряслись и побелели и чуть ли не выбросили ее. Ничего, подумала она, это им западет в душу, сделают ремонт, когда я еще пару раз намекну.

* * *

Журнальный зал | Уральская новь, 2003 N17 | Нина ГОРЛАНОВА

ПИСЬМО ПУТИНУ

Муж вскочил, бросил письмо и вскричал:

– Впопыхах! Куда ты спешишь? Девять восклицательных знаков – скажут, что писали ненормальные.

– А нормальные вообще не пишут Президенту: они выживать должны. Все цены опять подскочили! Особенно – на лекарства: аевит стоил восемь рублей, а сейчас – десять семьдесят!

– Мама, ты уверена, что до Владимира Владимировича доходят такие письма? – спросила младшая дочь.

– Я уверена, что нужно их слать! Если молчать, то душа будет отсыхать и кусками отваливаться... Так рабами и умирать, что ли? Вон прочла: только русские за границей склоняются к таксисту, а иностранцы стоят прямо – ждут, когда таксист высунется и спросит, куда им нужно.

– Я вчера во сне видела Путина, – сказала средняя дочь. – Будто бы мы идем с девчонками из университета, мороженое едим, а Владимир Владимирович с охраной навстречу: пожал нам руки и спросил, как жизнь. Так доброжелательно! Пиши, мама, ничего не бойся.

Муж издал громкий короткий молитвенный вздох и подписал письмо.

Предыстория такова: перед Новым годом осудили журналиста Григория Пасько (дали четыре года строгого режима). Во второй раз! А я плакала над книгой, написанной им в тюрьме, видела его на конгрессе Пен-клуба два года назад. В глазах – если внимательно приглядеться – горечь, но и свет. Нашли кого объявить шпионом!

Ну ведь только в нашей стране ребенка называют “арестант” (ласково!). “Так, арестант, как тебя зовут?”. Арестовать невинного человека и посадить – это у нас просто делается.

Но все-таки – Господи! – начинается 2002 год! Давно в прошлом советская власть. А Пасько снова в камере. Как нам быть? Саша Ткаченко по ТВ призвал всех: “Ребята, нужно что-то предпринять срочно! У нас есть сведения, что в тюрьме с Григорием может случиться нечто... ”

Решила я пойти в церковь и заказать сорокоуст за здравие Григория. Денег нет на куртку мужу, а на сорокоуст есть? Но Христос не говорил, чтоб ходили в хороших куртках, а призывал возлюбить ближнего.

Однако надо узнать, крещен ли Григорий. Звоню по межгороду в Пен-центр, но тридцать первое декабря – предновогодний вечер же! Там автоответчик. Все, наверное, ушли пораньше, чтоб приготовить салаты.

Мы тоже делаем салаты, накрываем на стол. Вот и поздравление Президента! Почему он среди заснеженных елок стоит? Ладно бы – среди украшенных по-новогоднему, а то... так и кажется, что тут намек на лесоповал, который всегда ждет граждан России.

И первого января напечатала я такое письмо:

“Уважаемый Владимир Владимирович!

Мы всем сердцем всегда с Вами! Ваш приход принес надежды на спасение России! Нам близка Ваша внешняя политика после 11 сентября 2001 г. Надо всем миром противостоять злу терроризма. Мы поверили вашим словам об уважении к личности Сахарова А.Д. Но помогите Григорию Пасько: всем ведь видно, что он такой же, как знаменитый правозащитник, о котором Вы отозвались так высоко!!!

Оставайтесь Богом хранимы!!!

Вячеслав Букур и Нина Горланова, писатели”.

Заклеила я конверт и понесла его приложить к иконе, купленной у чудотворной Почаевской Божьей Матери (привозили в Пермь на несколько недель). В этот миг упала папка с моими рукописями! Почему она упала в тот миг, когда я молилась за Григория? Страхи меня обуяли... разные. Господи, что сие значит – падение папки? Но ведь знаю: Ты не намеками говоришь, а только “да-да” или “нет-нет”. Это бесы просто насылают боязнь... Не надо поддаваться.

Но вскоре начались странные телефонные звонки: днем и вечером незнакомые и малознакомые люди приглашали меня на самые разные мероприятия: “Расскажите о романе воспитания”, “Выступите на открытии выставки детского творчества” (просьбы были другие, но в этом духе – я заменила здесь реальные фразы, чтобы никого не обидеть подозрениями).

Даже один раз пришли к нам домой: попросили меня выйти и... помочь попасть к соседям! Там, мол, у любовницы, скрывается отец трех детей и дед одного внука. Но я просто не открыла вторую свою дверь (говорила сквозь дырку – глазок у нас украли, поэтому есть отверстие).

Лет пятнадцать назад такое было (мы боролись за перестройку, это казалось крамолой пермским властям). И вот опять простая статистика подсказывала: тут что-то не так. Меня, конечно, приглашают туда-сюда, но так раз в неделю. А чтобы по семь-девять звонков в день!.. Такого никогда не случалось, честно.

Если ФСБ письмо перехватила, то что ей нужно от меня? А хоть и под машину... чтоб заткнулась, не писала никогда ничего Президенту.

Допустим, не убьют, а к чему-нибудь придерутся и посадят, так ведь здоровья нет совсем! Я уже не та, что пятнадцать лет назад... Без витаминов АЕ дня прожить не могу. Без андипала, леспефлана, гастрофарма и прочее. Впервые в жизни собрала аптечку – на всякий случай. Положила на видное место. Если будут арестовывать меня из дома, то не забыть ее!

Не зря Бродский приснился – сон в руку. Нет, не в руку, не в руку! Бродского сослали в село, а нынче уже не ссылают, сразу в тюрьму...