Нина Горланова в Журнальном зале 2001-2003

Гамлет хотел успокоиться размеренным приемом пищи, но не совсем это получалось, И он сказал жене:

— Слушай, там странные наказы дают корреспонденту перед заданием: “попробуй только написать что-то хорошее” ...Имеется в виду — о сопернике Степняка.

Информация — это нынче товар, — вяло комментировал сын, бодро наворачивал плов.

— Товар? — взорвался Эльбрусович. — Товар должен быть качественным! У хорошего купца подделка не водится.

Ольга заходила по комнате с букетом незабудок-полсотенок. Она к деньгам относилась, как земледелец к проклевывающимся всходам. Вот-вот заколосятся... — Вот-вот незабудки-полсотенки прорастут в куртку, брюки, Игнат пойдет на работу!

— Исторический процесс идет, — успокаивала она мужиков. — При советах были рабы партии... все газеты! А сейчас у нас феодализм — каждый служит своему хозяину. Предвыборная челядь.

— Ну о чем вы говорите! — прекратил работать, как веслом, ложкой Гамлет. — Вранье — это что: хорошо, что ли?

Жена бросила на диван денежные бумажки, чтобы они не мешали ей разговаривать:

— Но и газета — не совесть нации! Совесть нации — это святые... В конце концов, наши люди еще не разучились читать между строк. Взяли газету Степняка, он убавляет у Похлебкина там... ум — да? А читатель прибавляет. Ты там немножко поработай, дай нам чуть-чуть вздохнуть, — умоляла она его еще и глазами.

Девочки заявились с прогулки с Витой, и она немедленно прошлась, как манекенщица, виляя задом. На нее заорали: ты чего — лапы! Лапы! Тут самовлюбленный вид догессы сменился на дурацкий: “А чо, я ничо...” Дочери склонились над ней стремительно, чтобы вытереть лапы, и с треском боднулись лбами. Гамлет увидел, как жена его в это время бросилась к таблеткам, чтобы сначала подкрепиться пригоршней-другой, а потом уже смотреть, какие там в черепах трещины и прочие ужасы. В дверь позвонили, и Вита на всякий случай пару раз бухнула басом.

Это оказалась Любочка с паралелльным мышлением. В одной руке она держала детскую лопатку, а в другой почти совсем свежий цветок гвоздики в фиолетовых брызгах, выведенный передовыми усилиями цветоводов. Гамлета всегда поражало, что какая-то часть здешнего мышления в Любочке все же присутствует, потому что она соображала, что вечером можно купить уцененный цветок.

— Он еще вас неделю порадует... своей припорошенностью временем! -тревожно-гибким голосом сказала Любочка.

— Ты же знаешь, что у нас не может быть слитков золота, — сказала Ольга поспешно. — А я к тебе сегодня в больницу ездила...

— Я не сбежала, а просто хочу на всякий случай проверить. Вы не бойтесь! Если я выкопаю золото, мы поделимся. — А в глазах ее читалось: “Поделимся — не поделимся, там видно будет, но сейчас нужно так говорить, чтоб разрешили”.

— Ах, эти черные глаза!.. В общем, я против, и все! Не надо копать — расковыривать наш пол, — Гамлет знал, что силы у нее появляются в пору напряженных поисков сверхчеловеческие (в прошлый раз она незаметно за разговором провертела в полу огромную дыру шариковой ручкой).

Любочка решила использовать собаку: как бы играя, можно удалиться в угол и там копнуть результативно. Сами-то, небось, весь пол уже перебрали. Вита оглянулась грустно на хозяйку: это ведь к тебе играть-то пришли! Зачем ты на меня сваливаешь эту... из другой стаи.

Не получив ответной поддержки взглядом, Вита — уже походкой не манекенщицы, а труженицы, укладчицы шпал — заклацала когтями в угол с Любочкой. И тут Гамлет спас свою догиню: под видом плановой стрижки когтей увел ее на кухню. Там дочери с подвыванием прикладывали ко лбам ледяные пельмени, и ему так жалко их стало, дур, что он заорал:

— Когда это все закончится!

— А мама говорила, что сам ты утром с нею очками... это у нас фа-мильное, вместо серебра!

Он порадовался их угрюмому достоинству. Тем более что дочери уже доставали кусачки, показывая собаке кусок фарша, который ждет ее после долготерпения — стрижки когтей.

Любочка же, уходя, заглянула на кухню и хвать пятипалую лопату Эльбрусовича:

— Я еще будущее не открыла тебе!

— Не надо будущего! — закричал Гамлет. — Умоляю!

* * *

Геморрой не за горой! Помня эту народную премудрость, Гамлет никогда не садился в транспорте. Вот и сегодня он вошел в салон одиннадцатого автобуса и привычно выключился из реальности. Он включился лишь в вестибюле этого дворца для новых русских, где снимал комнаты “Голос жизни”. Охранник с такой челюстью, будто в предках его были бульдозеры, вдруг нарочито свирепо выпрыгнул навстречу. Гамлет узнал его смутно — по челюсти, но сделал вид, что помнил каждую минуту все эти годы, и в шутку взял его локоть на болевой рычаг. И в этот миг вспомнил, что они вместе когда-то охраняли склад электротоваров. Охраняли не охраняли, а вид-то делали. Опять же на тренировках шутили до хруста, как вот сейчас.

— Человек может вынести все! Помнишь эти слова нашего начальника охраны, бывшего кэгэбиста?

— Человек — да, может вынести все со склада, — охотно откликнулся охранник Тимофей.

— Попытка торговли, попытка менеджмента, рекламное агентство, потом — “Медицинская газета”, — Гамлет вкратце коснулся всех основных узлов жизни со времени расставания о могучим Тимофеем, который любил шутить над собой: “Так, а это что за бедро, торчащее из плеча? А это мышца бицепс”. — Год я составлял родословные, а сейчас работаю здесь — в “Голосе жизни”.

Радостно кивая, лучась воспоминаниями еще, Тимофей облек все в привычную форму приказа:

— Так! А теперь: резко поднялся и позвонил мне оттуда, сообщил! Что там в кроссворде восемь по вертикали?

— А ты мне в ответ резко поведал, как в гараж ночью пройти, не потревожив сигнализации!

В ответ Тимофей сделал сложные движения глазами и умной челюстью, которые в сочетании, в связке такой гармоничной, походили на танец двух партнеров (взгляда и челюстей). Сие означало: ну, ты, типа, загнул, сравнил машину и твой листок с буквами!

Все сейчас разгадывают кроссворды, а раньше только пенсионеры заполняли вертикали и пускались в путешествие по горизонталям. А теперь все по духу пенсионеры, потому что не верят, что смогут в этой отпущенной жизни чего-то добиться реально... Поэтому так много вдруг в России оказалось людей, верящих в переселение душ (в этой жизни не удалось, но еще один-то шанс мне вручат, такому россиянину золотому, как мама говорила, если б был не такой, то мама бы не любила). Думал Гамлет одно, а говорил совсем другое:

— Да, конечно, позвоню! А если забуду, что вряд ли, то на обед спущусь и выдам тайну!

Вдруг Тимофей трагически посуровел, загреб челюстью атмосферу и сообщил: “Санчо” сегодня не будет кормить — нет воды, перекрыли.

Гамлет поднимался по лестнице, а наверху стояла Людовик, наклонившись и положив груди на перила, как бы говоря: “Сегодня одним удовольствием меньше, но есть еще и другие радости”.

— Слышал — кормить не будут!

— А ничего, я переключусь на режим воздушного питания. Азот-то мы из воздуха, как известно, усваиваем...

— Да ладно, азот! Сухим пайком получим. Зря, что ли, мы рекламируем “Санчо” в каждом номере!

Эльбрусович нырнул внутрь верстки и там плавал между столбцами.

— Коллега — может быть женского рода? — спросил он у Кирюты. А она в это время лихорадочно листала справочник, бормоча: “Ни свет, ни заря” или “ни свет ни заря”? Они перебрасывались вот такими репликами, как будто играли модернистскую пьесу. И снова Гамлет без всплеска входил в следующий абзац. Через два часа в голове шумело от обрывков фраз, так что самого его уже вытеснило оттуда. Неужели так всегда будет? — ворвался в середину головного пространства и разогнал кодлу наглых печатных знаков. В качестве профилактики каждые полчаса буду по минуте думать о чем-то интересном.

Гении дают энергию для будущих времен, для хода жизни. Достоевский разбудил Эйнштейна, а тот еще растолкал кого-то... может, Маркеса? Мы думаем, что время само по себе идет, а его только гении подталкивают. Вот еще подумаю минуту! Без гениев время может в колечко свиться, как оно это раньше привыкло делать... Господь гениев создает для... минута прошла! Что там дальше? Про вред курения для женщин — просят придумать заголовок. “Дымись, дымись, очарованье”, — написал он крупно, пририсовав изогнутую вожжу.

— Кто со мной идет курить? — заглянула Людовик.

А Гамлет: “Только не мы — мужики-слабаки!” Кирюта прижала пальцем

строку и попросила: “Зайди за мной через десять минут”

“Ну, Кирюта, если тебя Гамлет будет насиловать, кричи громче!” Но через десять минут Людовик не зашла за Кирютой. Начались топанья, беганья, повеяло нашатыркой. Все зашумели. Гамлет узнал, что у Людовик истерика, она бьется и кричит. Для всех эта ситуация прочиталась так: все-таки в ресторан позвали избранных — Степняка и главу рекламного отдела, молодую и яркую Элеонору с броской печатью фригидности. На ее лице было выписано: “Мне вас не надо”. И тут же сожаление: “Почему же я такая одинокая?” Иногда был еще комментарий под глазами (мелким шрифтом морщин) — подробное изложение причин, почему не надо... Впрочем, Гамлет, увидев Элеонору пару раз, в мелкий шрифт не вчитался.

Пошел получать сухой паек, сказал охраннику Тимофею “восемь по вертикали” (фига) и увидел Людовик — всю в слезах. У нее плыл волевой подбородок, струился макияж. Эта вечно бодрая и никогда не устающая пружина... обвисли нос и перси, а правая нога шаркала, как после паралича. На лице читалось: “Все прахом! Я думала, что уже приобщилась к сияющему слою настоящих людей... но нет! Элеонору он взял в ресторан, эх, Грицько, Грицько... Ну, пробросаешься! Как-то эти политики не понимают, что мелочей нет перед выборами”.

Глаза ее — как две горстки золы, думал Гамлет, не из-за еды она зарыдала — могла бы вкуснее пообедать в ресторане “Приют флибустьера”. Она ведь была уверена, что на равной ноге со Степняком, социальным мастером, который лепит из глины общества свое крепкое будущее.

Умный чайник заморгал красным огоньком. Сдвинули столы, лихо вспороли консервы, Гамлет замечал, что при этом Елизавета с Кирютой поглядывали с надеждой на Валерика, от их взглядов его лицо делалось еще более тонко-резным розовым деревом. Наверно, все поняли его тайную мысль: “Пора отделяться пуповиной члена!” Он бодро вскрикнул “Держись!” и убежал в компьютерную.

Людовик секунду смотрела ему в спину, а потом взгляд снова поплыл, начал пьяно выписывать восьмерки, и очи закатились под очки. Кишащее золотое руно ослабело и потемнело, как бы от пота. Неужели это та самая Людовик, которая час назад камлала Кирюте: “Если Гамлет будет тебя насиловать, кричи громче”! Сквозь слезы и сморки Людовик говорила подругам:

— Не зря я сегодня видела во сне пожар! Пожар — к потопу,

— А потоп — к пожару, — сказала успокоительно Елизавета, предлагая всем уже с веселой стороны посмотреть на ситуацию.

“А флюктуация к инсинуации”, — завершил гонку созвучий Гамлет. Он хотел нырнуть опять в размышления, но тут Елизавета его под столом увесисто двинула, что в переводе со старостуденческого означало: “Скажи что-то срочно жизнеотвлекающее!”

— Люда, слушай... вчера жена ходила в психобольницу. Так там два Якубовича сидят в одной палате! Нет, она не за помощью обратилась — подругу навещала. Уже там один Путин есть. Парочка Милошовичей, Ельциных полно, перепроизводство... Но нет ни одного редактора газеты. Не такая уж это должность, чтоб с ума сходить.

— Эльбрусович, Эльбрусович! — просохнув глазами, сказала Людовик. — Можно, я буду звать тебя “Эль”?

— Нет, нельзя — в семитских языках это “Бог”, а мне... а здесь нужно быть аккуратнее.

Людовик уж совсем снисходительно на него посмотрела. Разве он понимает, что в случае успеха Степняка на выборах Грицько мог бы ее высоко поднять! Информационный холдинг это что! Она могла бы стать телезвездой. Тогда и в психушке появились бы две-три Люды Клюевых.

Тут пришел Витя со своей статьей — зубасто-бородатый. “Мерзлые пляски” — так назвал он свой репортаж о дне города. Гамлет покорно вздохнул и начал читать. “Вот и ноябрь обрушился на город. Снег вкусно захрустел под ногами...” Кирюта спросила, когда Витя ушел на чаепитие:

— Опять он начал “наступила зима — листья захрустели под жопой”? Вычеркивай все, Людовик разрешает.

Гамлет коротко простонал в нос: на празднике была давка, все бросились за пивом, оказалось много обмороженных, какая-то ходынка уральская! Гамлет понимал, что придумывать Витя не имеет права — на газету в суд подадут. Но он освещает только одну сторону... но хотя бы борется за свою широкость: букет из слов он распустит в начале статьи (погода, запахи — пьянящие-трезвящие...). Этот букет вырвут безжалостно тупые руки корректоров, но он-то знает, что будет и дальше так же бороться за себя, выступая из шершавых твердых рамок газеты. Он подписывал все статьи псевдонимом “Варфоломей Пиритов”. Пирит — спутник алмаза.

Тут снова — сразу из открывшейся двери махнула на середину комнаты Людовик, в воздушных ударных струях за нею отчаянно барахталась старушка, не теряя, однако, бойкого и острого выражения лица.

— Елизавета, — сказала Людовик значительным голосом. — Вот Григорьевна хочет внести предложения, чтобы “Голос” был еще лучше.

И, отступив за спину старушки, она помаячила им разнообразно: мол, почтительно выслушайте и очень нежно вытолкните.

Ну, Григорьевна, конечно, приняла все естественно — так и надо обращаться с САМИМ подписчиком газеты! Она шустро заняла кресло и посмотрела боком на всех. Гамлету показалось, что, если бы у нее был клюв, она бы немножко почистилась.

— А в названии какого европейского города есть колокольный звон?

— Бонн, — сказал потерянно Гамлет.

— Лиссабон, — вторила ему Кирюта.

Разминка прошла успешно. Григорьевна завозилась, как на насесте:

— Мне ваша газета очень нравится, только кроссвордиста вам сменить бы...

— Спасибо, до свидания, — сказала Елизавета, и невидимый венок из цветов фиолетового горошка вдруг отвердел и только для Гамлета заметно превратился в боевой титановый шлем омоновца.

Пока шел этот весь разговор со старушкой, Людовик мягко, крадучись, просочилась в дверь, а теперь снова грохнуло — Людовик возникла посреди кабинета, и с нее посыпались листки статей, устилая столы Кирюты и Гамлета.

“Здесь сократить, ребята”, “Здесь название придумать и картинки подыскать”, “И прошу на листках не трахаться!” Вея запахом турецкого мыла и собственных секретов, Людовик ушла. Психика бесконечно резиновая.

Быстро же она собралась, думал Гамлет. Он посмотрел на часы: оказывается, уже за окном страшная темнота, тоже такая резиновая. Он решил позвонить домой. Жена, счастливая, частила:

— Купили в ломбарде Игнату куртку, брюки, свитер, все очень дешево, представляешь: итальянские брюки, новые, всего за тридцать рублей!.. Уже я Чупракову звонила: завтра поведу Игната на работу устраиваться.

— А может, он сам добредет? Поверни его в сторону Чупракова, легким толчком придай нужное ускорение.

— Так он же потом вернется, наврет: Чупраков косо посмотрел, а компьютер не так мигнул...

Навсегда, это уже навсегда, думал Гамлет. А жена почувствовала, в какую сторону он начал мыслить, и поспешно добавила:

— А тебе я купила две бутылки пива. Хотела было килограмм гречки, а она подорожала на четыре рубля. Мне на гречу не хватило.

— Так от пива гречка-то уже не подешевеет, — хозяйственно буркнул он, но — положив трубку — повеселел: “Если б гречка не подорожала, я бы вообще этого пива не увидел”.

— Вот эту информульку переделай и иди, — разрешила Елизавета.

“Вблизи Урала нашли древнегреческую статую”, — начал он читать.

— И сердце биться перестало, — кисло сказал Гамлет. — Эта инфор-мулька надолго. “Как ни странно, но иногда археологи находят на территории нашего региона следы древнегреческой культуры...” — перевел он. И тут вдруг снова улетел в страну вечного, плавно загибающего на небо. “А ведь в растерянности-то быть очень выгодно! Я растерян, растерян, и ничего не буду делать! А ты выбери себя не растерянным — если сил не хватает, попроси свыше”. Тут слышит Гамлет, что кто-то его тихонько окликает. Оказывается, он уже на улице, а его окликает человек без рук. “А у меня ничего нет”, — подумал он виновато. А инвалид попросил, дохнув перегаром: “Вот эти деньги из коробки, пожалуйста, ссыпьте мне в карман”. Ему, Гамлету, хорошо стало, что нищий выбрал его, а не кого-то. Он задумался и вдруг опять оказался дома. Вита сунула брыластую голову ему в руку: сколько тебя ждать — давай теперь гладь, а об Игнате не думай, а то я его так тяпну!

— Ну, хорошо, уговорила, не буду думать, тогда неси пиво, хочу загулять!

А она глядела на него, виновато повесив хвост: “Рада бы, да рук нету”.

Дело в том, что пиво — один из тех немногих случаев, когда отца семейства не трогают на кухне и он защищен от всего такой шипящей белоснежной броней пены. Он любил поболтать напитком в стакане, чтобы такие узоры хокусаевские на стенках нависли. Но спираль жизни больно цепляет. В три часа ночи позвонил друг Штыков и закричал:

— Гамлет, Гамлет, как вообще стало ужасно!

Со Штыковым Гамлет дружил лет тридцать. Тот очень любил словами мять и комкать образ мира. Вот так он мир, как бумагу, с удовольствием комкал, а потом оглянулся и заметил, что стало неуютно жить. Он попытался морщины мира разгладить, но силы-то уже ушли на предыдущие наслаждения. Летом он ходил в геологические партии, зимой пил и писал стихи, на этом основании он считал себя вторым Бродским.

— Я тебе, Штыков, скажу очень простую вещь: надо в церковь сходить.

— Ой, как ты глуп, Эльбрусович! В церковь!

— Да, конечно, я тут глупо спал, и в три часа ночи прозвучал твой умный звонок...

— В самом деле, ты добрый, добрый, трубку не бросил... Но все как-то бессмысленно. Я говорю вообще!

— Штыков, слушай, ты сегодня, наверное, пил в большой смеси все? Не сбивай меня. Да, я был на презентации... и вдруг почувствовал вызов. Агрессивный вызов пустоты! В это время я плясал с тремя корреспондентками.

Гамлет все понял:

— А твой друго-враг позвонил жене? И красивая дубовая скалка отскочила от черепа!

Штыков заныл: он уже сто раз жене доносил, этот друго-враг!

— Да, он доносил, — монотонно возражал ему Гамлет. — А плохое повторяется. Сериями идет. Это хорошее не повторяется — каждый раз приходит заново. Каждый раз впервые. Плохое — банальное, поэтому повторяется. Кстати, ты мне тоже уже раз сороковой по ночам звонишь!

— Ты дружбу мою... мою! Включил в число банального, — он бросил трубку, Штыков, бедный.

Этого и надо было Эльбрусовичу. Он почувствовал, что жена проснулась. А она почувствовала, что в его рельефе произошли изменения.

— Что, опять! — пыталась сопротивляться она.

— Вознесся выше он главою непокорной, — виновато бормотал Гамлет.

— Да я ничего не хочу из-за этого Игната, я жить-то не хочу, — все тише и тише говорила Ольгуша.

— Ничего! Он завтра пойдет на работу, — демагогически бубнил Гамлет.

* * *

— Потрошки, потрошки! — зашумели вокруг.

Оказывается, Гамлет уже сидел в ресторане “Санчо” на обеде. Он очнулся: надо же делать вид, что я все время с ними.

— Кирюта, какие у тебя руки красивые! — сказал он, воодушевляя себя на общение.

— Донашиваю, — коротко и грубо срезала его Кирюта. Тут у них конфликт, что ли? Да, потрошки-потрошками (их дали в горшочках, запечены в сметане, крышечка из румяного теста), а Кирюту Валерик отчитал: по телефону разговаривала с подругой, которая в родстве с женой Похлебкина.

— Но мы же не Монтекки и Капулетти, — удивился Гамлет, подняв свои страшные кавказские брови.

— Нет, именно Монтекки и Капулетти!— твердо повторял Валерик. Тут динамики “Долби” мягко заиграли “Мельницу”, и потрошки понеслись, нисколько не толкаясь, они не враждовали со сметанной подливкой, никаких веронских страстей!..

А теперь представим себе прогулку по лесу со множеством разных деревьев, а какая-то птица вас уже почуяла и предлагает издалека: “Шли бы вы! Шли-бы-вы!” Метит территорию звуками, чтобы никто не посягнул на всех ее козявок и жучков.

Похлебкин был на фоне деревьев: две ветлы на правом берегу Камы — их все знали с детства, потому что ходили купаться через мост. Почему все политики здесь снимаются? Пробуждают счастливое детское подсознание электората?

Гамлет удивился: зачем им Похлебкин-то на экране компьютера? Лицо Похлебкина раздули, потом смяли. Руки Феди мягко бегали по клавишам...

Людовик приказала сыну:

— Федя, еще рожки!

— Счас мы сделаем рожки...

Это было такое Мы! Когда все смотрят и поощряют, получается такое ощущение единства, слитности в борьбе своего клана против чужого, вредоносного.

— А теперь зажгу красный свет в глазах!

И вот нормальный человек Похлебкин превратился... в чучело врага. Его создатели начали скакать перед экраном и хохотать. Тут не хватает только копий, которыми поражают изображение противника... или иголок, которыми старуха с костяной ногой тычет в портрет супостата, мотая башкой о тридцати трех сальных косичках. Гамлет вдруг почувствовал, что это напоминает ему, как он в детстве угорел и золотые видения звали его в бесконечно удаленную точку — слиться с ними. “Угорел ты, что ли”, — сказал он сам себе и очнулся, вернувшись к себе. Он посмотрел на их смакующие лица и подумал: “Ничем они не хуже меня. Недавно вот тоже я смаковал, как мужика, который палец укусил мой, изобьют в милиции!” Гамлет жил в совке, много прочел про лагеря... а оказывается, всегда есть люди, готовые поизмываться над другими. Всегда?

Злые силы в самом деле есть, только они вот здесь, во мне, их нечего искать! Они будут всегда, только успевай их стряхивать. И он как в спасение нырнул в статью “Где звон, а где ОМОН”.

Он пропалывал ряды букв и в то же время представлял, как будет с женой разговаривать:

— Знаешь, они там будто порчу иголками наводили, как ведьмы делают. К счастью, Похлебкин не подозревает, что с ним тут делают.

— Все, уходи от них! — скажет Ольгуша.

— А куда?

И на этом слабосильном вскрике картина обрывается, и Гамлет продолжает ворошить буквы. Он сократил статью наполовину, но как-то она так была написана, что ужасов не убавилось, поскольку в каждой строчке смачно описывались удары, омоновцы наносили их направо-налево, и все по невиновным. “Если б я был губернатором, то у мена ОМОН бы так себя не вел” — подспудно читалось, в виде фона... за всей этой черной смачностью! Если Григорий Степняк пройдет во власть, то все волшебным образом изменится. ОМОН может быть плохим или очень плохим, но он нужен”, — думал Гамлет. Потому что безмятежный расцвет преступности еще хуже. Не придумано другого способа сдерживать преступность. Она боится такого ОМОНа. Но разве не нужно писать о том, как избили невинных? Нужно. Но все-таки на самом деле — добрые люди есть, несмотря на то, что утеряно умение о них писать. Все заливают липкой сладостью, а если б рядом со статьей об ОМОНе... не рядом, а пусть — на другой странице... про чудачку, которая кукол собирает. Есть множество людей, которые не мечтают кого-то избить или залезть наверх и парочку банков положить себе в карман. Но как сказала Людовик: “Газета должна приносить прибыль — раскупаться! А для этого она должна быть с изрядной желтизной”. Гамлет заскрипел зубами — все к одному и тому же возвращается мысль, убийственная карусель получается. Если бы каждый вечер выпивать по две бутылки пива, то я бы все это смог выносить. Но разве это решение? Мне будет легче, а людским душам опять будут отрубать головы. Пиво — это детская игра в прятки, и все. Водка там... сериалы. Я посмотрел десять серий недавно, и меня стало все меньше и меньше! От напряженных поисков себя аж в животе стало пусто.

— А теперь, Гамлет, вычитай гороскоп и после мотай домой, — сказала Людовик. — С Кирютой подмышкой.

Гороскоп был посвящен приближающимся выборам. Блин (Гамлет на языке бесов не говорил, но тут даже вырвалось — протопопу Аввакуму можно, а мне один раз нельзя!), астролог Гагарова написала: звезды сами по себе, своей волей, вывели имя самого нужного для России человека. Оказывается: Сатурн, покровитель богатства, грубо поимел созвездие Весов, но это ужасное действие осложнено выскочившим из закоулков эклиптики Скорпионом, под знаком которого и родился наш горячо ожидаемый кандидат. СПАСИТЕЛЬ РОССИИ! Каждой звезде присваивался номер, как зэку, номера сложили, и сумма оказалась равна цифровому значению фамилии СТЕПНЯК. Звезды диктовали: голосуйте только за него! Это даже хрустальные сферы коловращения поняли, а вы что — хуже! Гамлет оторвался от этого чуда:

— Сколько заплатили этой (он посмотрел на подпись) Гагаровой?

— Сколько нужно, столько и заплатили, — отвечала Людовик, и в каждом глазу у нее было наготове по милиционеру.

— Это кампания против Степняка — на деньги Степняка же, — уговаривал Гамлет всю редакцию. — Нас засмеют! Это же антиреклама такая — очень мощная!

— У нас все рассчитано — целый предвыборный штаб над этой идеей думал...

— Уж до того, бедные, в гороскопы верят, что, срать идучи, в гороскоп смотрят: добро ли высерется, — сказал сокрушенно Гамлет.

Елизавета и Кирюта хором защищали Людовика: мол, Протопоп Авваккум-то жил до выборов, задолго, непросвещенное было время. Кирюта закончила:

— Ой, че это мы здесь заболтались, все ведь уже! — и она высоко взметнула ногу в балетном па, потом сделала “комплимент” широко разведенными руками и убежала. Мелкими кукольными шажками. Ну, Гамлет тоже решил сегодня напоследок внести свой блеск: искосившись, наподобие подбитого самолета, он совершил несколько корявых рывков сразу в разные стороны, со свистом махая ручищами перед испуганной Елизаветой. “Оревуар”, — и он сделал такой книксен, оттопыривая свитер, словно сам себя убеждал: ну, это все пройдет, все гороскопы-хреноскопы, выборы-шмыборы... или я уйду отсюда.

* * *

Ольгуша часто говорила, что каждой русской женщине она бы поставила памятник! Гамлет пару раз пытался ее образумить:

— Памятник! Ты представляешь, какая это тяжесть — значит, опять мужики должны этим заниматься… значит, они свою работу бросят, конечно, на женщин. И тем еще будет труднее. Ты хоть обдумывай — секунду перед этим! Она нужна нам — твоя постаментизация России? Иди монументизация.

При подходе к редакции Гамлет встретил еще одну женщину, которую надо бы воспеть в бронзе. Это была Григорьевна. За пять минут она ему рассказала всю свою жизнь — пробежала через фронт, институт, замужество, бесплодие от фронтового ранения осколком, две операции и вдруг везение на пенсии — муж стал проектировать катера для новых русских! За первый проект получил десять тысяч: жили бы на эти деньги! Но убили его нечаянно — во время перестрелки двух крыш...

— Теперь две клумбы разбила во дворе и приглядываю за вашей газетой. Пою еще в хоре ветеранов... — и она измученно-счастливо посмотрела на Гамлета.

Он подумал: Григорьевна относится к “Голосу жизни” как к третьей клумбе — видимо, число три всегда будет теребить человека, взывая к воплощению.

Когда вошли в вестибюль, Григорьевна вступила в разговор с охранником Тимофеем. А он был не против, чтобы у него еще одна мать появилась, поэтому оживился, засветился, привычно стал жаловаться на кроссворд:

— Сдурели совсем! Вот позиция семь по горизонтали: “удочковый злак”...

Он стоял, как палеолитический идол, опираясь на груду коробок.

Григорьевна с укором посмотрела на Гамлета; когда вы смените составителя кроссвордов, который подписывается “Полюсов”!

— Бамбук-то видели? — Гамлет пытался здравость какую-то внести в разговор, расчистить русло беседы, чтобы не прыгать по выступающим камням. Он тон взял такой, разумно-плавный: — Бамбук — злаковый, ствол — как у пшеницы, с узлами. Это и есть злак для удочек.

Тимофей попытался свести все к шутке, т.е. схватил кисть Гамлета и стал закручивать за спину. Началась возня, одна коробка с грохотом упала под “ой-ой” Григорьевны, Тимофей сказал, вытирая пот испуга с каменистой челюсти:

— Значит, так: резво схватил эти коробки и понес в редакцию. Я не обязан их охранять. Ваш Грицько забогател, что ли, новую оргтехнику нарыл.

“Без разминки не останешься”, — нашел еще что-то хорошее в этом часе Гамлет, бегая по лестницам с коробками. “Холестерин со страшной силой уходит в никуда”. Впрочем, вместе с ним вскоре забегали все редакционные мужики: Витя, Федор и Валерик. Но только у Гамлета Людовик спросила:

— Очень устал?

— Нет, — молодецки округлил он свирепую грудь и подпустил в голос воинственности.

— Тогда поноси мена на ручках, — жалобно воззвала Людовик.

— Вдруг... я тебя от счастья уроню или чересчур прижму горячо — что-нибудь хрустнет, а ты, конечно, застрахована, где же я возьму расплатиться, — заспотыкался он.

Стал тут думать обо всем сразу: так и должно быть, что его все любят, а жена даже не хочет по утрам физкультуру делать, я вон еще какой, надо от Игната отвлечься, носки бы купить, трусы, у Кремля все уходит на войну в Чечне, уровень жизни падает, но кое-что еще поднимается...

Люда, порожденье бури, образ твой, как свет в окне, твои кудри прорастают в сердце мне... Пора, пора постричься. В последние два года стригся он у старшей дочери Инны. Она была уже год замужем за капитаном милиции, второй раз уже бросившим пить. Тяжело носила, два раза лежала на сохранении... Удобно ли ее сейчас дергать?

Через месяц ей рожать. Муж ее, Алексей, круглые сутки на работе — операция идет, как ее, — “Вихрь-антитеррор”. Он весь в этом вихре. Эти доводы остановили разбегание мыслей по радиусам во все стороны...

Пока думал, глаза вылущивали ошибки, а руки тщательно перечеркивали ненужное. Влетел лощеный, красивый, но уже с налетом звероватости Федя:

— Слово “ошуюю” с двумя ю! Этому в начальной школе учат, — тут выбритая челюсть вынеслась у него в сторону на пять сантиметров.

Когда он вышел, Кирюта, вспыхнув какой-то юностью, сказала:

— Ты понимаешь, в чем дело? Почему он не может нигде работать — только у своей мамы — под крылом!..

Гамлет деревянно произнес: мол, да, такие академики тут собрались. Вдруг Кирюта, как какой-то народный фигурант, завелась, причитает:

— Целый год я с ним возилась, ой! Вместе с Людою-Людовиком... Из наркоты его вытаскивали... да на дачу-то вываживали. Вывозили, в общем, -сказала она вдруг в конце голосом нормального учителя. — А на даче-то он больше вытаптывал, чем выпалывал.

Гете советовал для успокоения десять раз провести внутри рта языком — по кругу. Леви ему резонно возражал: лучше представить бескрайнее синее море. А Гамлет Эльбрусович всегда произносил про себя тосты в таких случаях. “У нас часто не хватает терпения ждать, когда мозаика жизни сложится во что-то осмысленное. Я-то думал: почему сильный и умный Федя, атлет, — тут он представил себя перед шумящим застольем, все кричат “дальше, дальше!” — ...атлет душой и телом, и вдруг он бывает каким-то подмененным, рисунок движений у него... почеркушки какие-то, а не рисунок, когда он в такой состоянии — потрескивающем. Так выпьем же за то, чтоб мы поспевали к точке сборки мозаики!” И тут, конечно, восторженные крики, перезвон сотен бокалов. И Гамлет, как после глубокого сна, плотного и влажного, как хороший сыр, очнулся на словах Кирюты:

— ...но иногда же бывает, что Федя вроде извиняется в виде слов: “Какой тяжелый день был! Из-за этих дураков столько я наговорил! Много их валилось сегодня: и по телефону, и по электронке, и так”.

После обеда пришел фотограф Рауф. Утром его посылали на пожар. Фотографии-то он принес, а рассказ о событии словно рассыпал по пути, а потом — донес до редакции и вывалил. Он так рассказывал: “Ну вот здесь... огон... прошел сквозь потолок (жест рукой), чудесным образом пробегал до стены и прогрыз ее напротив постели... откуда и начался он сначала от сигареты”. Было видно, что каждое слово для него — это фото, и так целую кипу картинок все увидели. Но даже сама Людовик его не понимает! И так он с трагичным выражением стрекозиных очков ушел в угол и застыл. Но Людовик знала, как с этим бороться:

— Хорошие фографии! Мы тебе премию выпишем. А ты, Гамлет, перескажи это своими словами — всю огненную историю.

Тут Гамлет, конечно, миниатюру выточил, начинающуюся с медленного завитка об уникальности человеческой жизни и соскользнувшую в мощный аккорд против курения в пьяном виде в постели. Подумал и размашисто надписал заголовок сверху: “Дело табак”. Людовик прочла, сняла очки и пропела:

— Ну-ка я посмотрю на того, кто это написал! Можно, я вслух прочту.

— Лучше пропой, — сказал расслабленный Гамлет.

— Наймем композитора, оранжируем, — добавила Елизавета. Людовик без очков видела вместо Гамлета большой бурый блин, навроде коровьего, но изо всех сил показывала свои глаза-планеты. “Это какие-то великолепные астрономические явления, а не глаза”, — думал Гамлет. Он сел так, чтобы лучи из ее глаз совсем-то уж не разили в его мужское средоточие. Ну а Ольгуше вечером об этом ни слова, а только про то, как Людовик сняла очки; мол, посмотрю я на этого гения.

— Да-да, — жена Гамлета закивала головой. — Скоро будет говорить, что ты выше Платонова, выше Шекспира! Завтра так и скажет. А потом что?

Еще минуту назад Ольгуша ходила грузно, через силу, а теперь вдруг залетала, что было само по себе нехорошим признаком. Ладно бы запорхала, с помощью незримых ангельских крыл, — нет, сейчас она явно заносилась на метле. Схватила лак, стала красить ногти на ногах. Гамлет и дочери в очередь завозмущались:

— К кому ты собралась на ночь глядя?

— Мама, лак такой дорогой, кто твои ноги увидит в ноябре!

Она ответила, куртуазно гоня воздушную волну тетрадкой на блиставшие ногти:

— К Галине Дорофевне, завучу нашему! У нее муж в больнице, она боится ночевать одна. А сын в Америке, в аспирантуре.

— А твои крашеные ногти Галину Дорофеевну, конечно, взбодрят! — загрохотал Гамлет, у которого брови стали разрастаться, а один глаз выпучился, как небольшой глобус, а другой ушел в глубь черепа и стал сиять, как злобный бисер. Только чувство вкуса удерживало его, чтобы не крикнуть: “3арежу!” Дочери перешептывались: “Весь Кавказ затрясся! Такие счас камнепады там ревут”, — и они уселись поудобнее на диване, чтобы наблюдать геологические подвижки в семье.

— Да что вы напали на меня! — ворковала Ольгуша. — Я крашу для себя. Ногти на ногах должны быть в форме маленьких черепашек.

— Для себя?

— Да.

— Для себя !!!

Тут на свое горе пришел Игнат. С достоинством человека, начинающего новую жизнь, он сказал... то есть открыл рот, но отец обездвижил его рыком:

— Ты вообще молчи! Ничего не говори, я знаю все, что ты хочешь сказать о злобных и безжалостных работодателях.

А бедной собаке не понравилось то, что сейчас происходило в ее стае. Вита забегала, полегоньку хватая всех за ноги, говоря этим: “Ребята, если будете продолжать, мне придется вас искусать”. Все стали ее успокаивать, жалея ее и свои ноги, налили ей “суп ужасов” (варили его из страшных когтистых лап куриных).

Когда Ольгуша ушла, Гамлет еще долго бормотал, вычесывая догиню:

— Социальная альпинистка нашлась! Мало ей головных болей и сына алкоголика... Мало! Ну она еще получит от Галины Дорофеевны за все свои жалобы.

Он отлично зазубрил весь этот сценарий. Ольгуша была в самом деле гиперсоциал с талантом сватьи или сводни, сконструировала много супружеских пар, и те во время семейных зачисток ей звонил. И вот тогда она узнавала о себе все: никакие у нее не головные боли, а лень!.. Да еще: “как ты хитро действуешь: пугаешь будущим одиночеством, а потом подсовываешь чуть ли не в постель!” Еще больше жалили ее те, кого она сватала, но не преуспела: “Ты ему сказала не то, не так, не теми словами, не тем тоном, не с тем видом (трагизмом)...”

Гамлет закончил вычесывать Виту и вознаградил за терпение, предложил ей погрызть щетку, именуемую в семье “злодейкой”. Собака посмотрела на хозяина с обидой: мне как-никак не два годика, а три, я солидная зрелая особа, плесни-ка лучше еще супу ужасов! Обиды таких существ, как Вита, наполовину укорачивают твои обиды, поэтому ты их видишь со стороны, такими же вот почти забавными.

Полууспокоенный Гамлет решил не звонить жене, не проверять, там ли его странная жена, не искать, да. Твердо решил! И тут же позвонил:

— Это фирма “Овца Долли”? Я хочу склонировать свою жену, потому что она часто уходит ночевать куда-то с крашеными ногтями ног зимой.

— Эльбрусович, я тебя сразу узнала, — торжествовала Галина Дорофеевна прокуренным басом. — Здесь твоя курочка: сидит, жалуется, что затаптываешь в усмерть.

— У тебя же старообрядческое отчество — “Дорофеевна”, а ты...

— А я содержу тут дом свиданий, как солидная бандерша, не могу твою жену сразу позвать!

— Я хотел спросить только: где новый ошейник.

— На твою толстую шею Людовик купит десять ошейников, — сказала Ольгуша, видимо, с параллельного аппарата.

Трубка задрожала в его увесистом кулаке — так хочется грохнуть эту подлую пластмассу с голосом внутри, а вместо этого приходится говорить ровным, внушающим голосом:

— Какую кашу сварить завтра утром?

— Ты и так уже заварил кашу... спасибо!

Гамлет лелеял кровавые мечты; позвонить бы в милицию, сообщить доверительно-доброжелательно про то, что в подъезд Дорофеевны подложено взрывное устройство... их сейчас бы всех на мороз, и жена как миленькая — домой!

Гамлет двадцать раз погрузил в свои ушные раковины свои толстые пальцы, с резким хлопком доставая их — для улучшения изношенного слуха. Из лежащей трубки он ловил голос жены: “Нарушили девятую заповедь…”

— Это какую конкретно? — он прикинулся не собой, чтобы сбить накал страстей.

— Ваша газета все время врет — лжесвидетельствует! А ты там редакторшу чуть ли не на столы заваливаешь! — волна высоких чувств гуляла по проводам

— Это подлость не только по отношению ко мне, но и к городу...

Гамлет издал задумчивый носовой звук, но мембрана была там, видимо, чуткая — голос жены взвился до седьмого неба:

— Наши мученики зря, выходит, страдали! Солженицин и Сахаров? Бились за свободу слова, а вы... там! Молчать, Дорофеевна! Он мне о Кирюте каждый день рассказывает — все о ней знает, вплоть до последнего червя на ее даче. С Елизаветой... в молодости целовался у газовой плиты, выгорело полспины — не заметил! Почему-почему... Новый год, все под елкой, а они на кухне, там газ горел, холодно было.

— А они прямо на плите? — уточнила Галина Дорофевна.

— Это Ирисов с нею целовался, ты что, Оль, не я!

Тут вдруг Галина Дорофеевна вывернула весь сустав общения, так что он затрещал и чуть не вылетел:

— Ольга Александровна! Я к вам обращаюсь как к женщине и как особи — смотрите на экран, этот тип может выносить электрические заряды. Гамлет крикнул в трубку:

— Намек понял — пойду, пропущу парочку зарядиков!

Они его знали таким: за словом своим может пойти далеко, и уйдет — вплоть до воплощения слова. Закричали хором: “Не надо зарядов!” Гамлет тут отдалил трубку от себя на расстояние вытянутой руки — несколько раз болезненно вскрикнул и крякнул:

— А ничего пошло! Настоялись зарядики.

Из трубки неслось: “Не надо! Не смей” Гамлет нажал кнопку на пульте (ведущий с экрана повторил: “Не надо! Не смейте повторять эти опыты!”).

— А будет такая эпитафия, — говорил в трубку Гамлет, — “Он повторил опыт их передачи “Сам себе режиссер” из рубрики “Слабо”.

Ольгуша тотчас развила идею мужа: нет, не эпитафия, а целое кладбище такое: “Сам себе режиссер”. У нас есть северное кладбище, а это будет “Самсебреж”... и уж там по разделам: здесь лежат те, кто повторил подвиг с зарядом, тут — залезшие на сосну в девяносто лет, а во-он там, — сделавшие мостик к своему столетию.

— Прославимся, — размечтался Гамлет.

Он думал: напрасно пишут множество книжек о том, как можно примирить поссорившихся супругов... всегда получается это каким-то непредвиденным способом наподобие жизнеутверждающего маразма с кладбищем.

* * *

Ольгуша стояла в церкви вся в Игнате, вчера напившемся, он облевался, упал на диван и всю ночь колотил в пол сползающей ногой. Мимо промчался регент, обдав ее перегаром, который, как след реактивного самолета, расходился за ним. Этот выхлоп ее совершенно не смущал. Она думала: это потому, что он служит Богу. Но после подумала: регент ей не сын, не муж и не отец, а то бы ох как припекло. Игнат вчера, Игнат сегодня, Игнат всегда!..

Пока служба не началась, а муж пошел ставить свечку за упокой родителей, Ольгуша начала подробно рассказывать святому Серафиму об Игнате, как будто бы он этого не знал:

— Святый отче! Если уж я оказалась сейчас возле тебя, то выну все самое больное, что у меня есть! — И она стала просить Серафима помочь ее сыну исцелиться от пьянства, а если сил у него, Саровского, не хватает, то чтобы... других святых позови! Святого Пантелеймона, Моисея Мурина...

Потом она начла рассказывать подробно, как стирала рубашку и брюки, потому что они были единственными, если сразу не отстирать, уже никогда... у него все в единственном экземпляре!.. Она поцеловала край иконы Серафима, и ее понесло к Андрею Рублеву.

— Святой Андрей! Богомаз прекрасный! Святопрекрасный... Я после фильма Андрея Тарковского о тебе молчала целую неделю ради тебя... Помоги мне рада нашего Христа. — Тут она хитренько посмотрела и решила задобрить искренностью: — “Люблю я “Троицу” твою! Это же символ единения всех людей (и она добросовестно пересказала несколько абзацев из Аверинцева). Исцели моего сына! Он дизайнер на компьютере, пусть воскипит у него такой талант, что он обо всякой водке забыл бы...

В этот миг она почувствовала: какой-то коршун на нее пикирует. А это отец Никодим, настоятель храма, подбежал, толчком отбросил ее от иконы. И возгремел:

— Говорим вам, говорим! — с мучительной раскачкой голоса закричал он. — Мы их только-только вызолотили, эти иконы. Вы все слизали! Вы же ведь не бабушка какая-нибудь, все понимаете, интеллигентная женщина -прихожанка! Вон туда идите припадайте, к аналою! В Москве это уже все знают, а вы какая-то провинция (чувствовалось, что из гортани поднималось слово “деревня”, но он его по пути перехватил и заменил). Все-все слизали!

И сам гладил жадно раму золотую, подсигивая на коротких ногах. Библейский гнев его заставил женщину, стоявшую в церковной лавке, быстро-быстро пересчитывать деньги. Подрагивающей рукой отец Никодим гладил оклад иконы, утешая: “Ну, это еще ничего, вызолотим снова!”

Ольга ничего не понимала, а только по-куриному поклевывая головой в поклонах, бормотала: “Простите меня! Простите же меня!” Слезы перпендикулярно лицу пронзали воздух. Наконец она побежала из храма. Гамлет догнал ее.

— Я не выстою — плохо с сердцем!

— Ольгуша, ты чего — ты посиди, может быть, еще ничего...

— Золота они пожалели для меня! — она побежала бойчее. Выбежав и почувствовав себя на своей территории, заголосила: — Я владыке Афанасию пожалуюсь, в газету напишу... пусть они!.. (и тут она задумалась: а что пусть? Все же происходит не зря, недаром молитва ее принялась непонятным ей образом, наверно... надо думать, понять, напрячься, терпеть, но тело упорно роняло слезы и склонялось к земле).

Гамлет остался в храме, его бросало из пота в сухость. Если бы отец Никодим был не священнослужитель... тут Гамлет эту мысль бросил. Весь внутри он как-то рассыпался в бесструктурные элементы, мысли кишели вперемешку с чувствами, выворачивая гладкие брюшка и скрипя многими ногами. От полной растерянности он обратился к женщине в церковной лавке, которая продолжала перезвякивать деньгами:

— Ну что мне делать, скажите! Да вот и жена убежала в смущении, а я много внутри себя... разворошил!

Тут снова появился отец Никодим и забегал туда — сюда. Чувствовалось что ему не по себе. Сделав несколько кругов, он расширил свои крылья и снова налетел:

— Ну, простите меня! — со свистом отлетев, он снова стремительно приблизился. — Простите, но ведь в самом деле... что мне говорить, если люди не понимают? Они думают, что показывают так свою набожность, а это неуважение к храму Божьему. И язычество...

А Ольгуша брела в это время, шепча: “Вот, я уже отверженная, за грехи мои!.. В этот момент, когда молилась об этом пьяном сопляке с его соплями, меня отбросили от источника!” Она поняла, что шепот не выражает ее горя, и снова перешла на голос. Она ну просто взвыла, и конечно, на такой сигнал мужик начал слетаться.

— Да разве можно мимо нас ходить в слезах с такими ресницами до неба! — сказал один породистый экземпляр (он слегка косил, поэтому казалось, что у него два взгляда: один умный, а другой еще умнее).

Она ничего не ответила, а только ускорила шаги. Тут у нас есть возможность дать образ Ольги, внимательно разглядывая ее глазами элитного самца. В длинной, заполосканной ветром юбке, выглядывающей из-под черного полупальто, то обхватывающей скульптурно ее ноги, то отпрядывающей под порывами беспокойного зимнего воздуха. В черной шали, края которой тот же самый вышеназванный ветер элегантно забрасывал на спину. Ну и губы, взбодренные морозом, отступили в границы молодости, когда они звали всех подряд, а хозяйка их уже делала окончательный выбор средь кандидатов. Вот и он подумал, что попадет в их число. Он еще раз с упорством догнал ее и сказал:

— А мне, думаете, легче? Я — беженец из Сухуми, дом наш разбомбили, меня контузило (чувствовалось, что от многих повторений ему легко это говорить). И жена бросила (а вот это было ему нелегко сообщить). Пока был здоровый, тыщи домой приносил — золотым называла. Теперь не нужен...

И он начал перечислять, что было в доме и в саду, роскошном, субтропическом, чтобы она почувствовала, что дом был единственный, другого такого не будет. Если бы у него было все время на свете и все люди приготовились его выслушать, оторвавшись от компьютеров, то это все мало — мало! Ольгуша могла выслушивать за пятерых-шестерых, но за все человечество она не могла, надорвалась бы! Видно, женщины-то у него были, он вон какой Аполлон, похож на мужа, только в белобрысом и слегка подсохшем варианте, как сухофрукт он — из духовки жизни. Но каждой из женщин он месяца так полтора порассказывает, какой у него был дом, как хурма от бомбежки падала. Возможно, женщины ему пытались сигналить разными способами: хватит сожалеть, надо посадить новые деревья в уральском дачном пространстве, потом они истаивали, и это еще больше его укрепляло в мысли, что надо искать женщину, совсем не похожую на его жену. Надо не красивую, а такую, которая работящая и совсем не похожа... Вот эту, которая ходит здесь, под куполами, плачет, как фонтан какой-то.

На лице его читалось: я все силы отдал — самые необыкновенные -первые — той жене, но еще есть силы, сортностью пониже выйдут, Ольга поняла так: как Яков отдал Лии вместо Рахили! “Только, женщина, выслушаете меня раз так миллион, полтора миллиона, я больше ведь не прошу!” Ольга это считывала с его иконического лица и забывала про свое. Она глубоко зачерпнула его сути, но она тяжелая была, эта суть, как ртуть, все суставы выворачивала и обрушилась обратно. Неподъемно, подумала Ольга. А он таким разумным страусом токовал вокруг нее, помахивая носоклювом: “Давайте с вами поближе познакомимся”.

— Да я замужем! Меня просто отец Никодим выгнал из храма... обидел. Но за грехи мои.

Он поцокал по-пулеметному и зачастил: его мать свечу, мол, поставила в церкви, а уж кто-то хвать эту свечу и на переплавку ее! Ладно бы, огрызок, огарок, а то почти что целую свечу на переплавку тащат! Бог-то ведь не поймет, за что свеча была...

— Да что вы такое выдумали! — закричала Ольга.

Он испугался, что потеряет собеседника, и срочно закивал согласно:

— У меня крестик есть, я ношу! (показал)

— Вам сколько лет? — спросила Ольга, прикидывая возможные кандидатуры.

— Мне шестьдесят, в этом возрасте переехать из одного города в другой — все равно что переехать на Луну.

— Вот что, — сказала Ольгуша. — Я вас сосватаю! У меня есть подруга...

— На вас похожа?

Ольга задумалась: похожа или нет? Катя беспрерывно хохочет, но и Ольга внутри часто веселая, вот только из-за Игната она стала таким... философом.

— Катя тоже беженка из-под Сухуми. Она жила в Очамчири.

Ну тут наш сухой Аполлон оживился: мол, была у них такая прибаутка: “Лучше уж на шею чирей, чем поехать в Очамчири”.

У хорошего портного не бывает обрезков. Оказывается, Бог использовал гневливость отца Никодима, чтобы загнать Ольгушу на почту, где у Самсоновых был абонентский ящик. Так бы она еще дней пять не зашла, а тут мимо топала как раз. И там ее ждало письмо от Кати! Завтра свадьба — в Екатеринбурге. “За ночь доеду”, — все поняла Ольгуша.

— Знаете! — сказала она уже весело своему знакомцу-незнакомцу. — Я ведь Катю уже сватала — с троюродным братом в Екатеринбурге. Она туда к матери поехала, а я передала якобы подарок и все такое... И вот завтра — венчаются они! Представляете?

— Да мне зачем она — Катя? Я бы с вами вот провел остаток жизни... Хамить Ольгуша не хотела. Хамство — это черновики жизни. Люди говорят первые попавшиеся слова и делают первые попавшиеся поступки. Бездарность проживания. Как же выйти из положения, как твердо что-то ему выразить? Она сказала еще более спокойным голосом:

— На этом месте мы с вами расстанемся, хорошо? Вы меня поймите, я — вас (а понимание в русском языке — это взятие, имание, поэтому он поднял руки?).

Вчера она видела по “Культуре”, как Спиваков, подобно орлу, парил над оркестром. Так вот сейчас ее Апполон воспарил над нею, руки воздел, думала, унесет с собой неведомо куда. Но он вдруг повернулся и побежал от нее. Неужели Катя выйдет замуж? Какое счастье. Кого любит Настя? Что это за слова в голове такие? А это на заборе была надпись черной краской.

“Кого любит Настя?” Последние вопросы стоят перед какой-то группой юношей, живущих в этом дворе. Кого она, Настя, любит?..

Вот на этой волне мы оставим на время Ольгу, тем более что она быстро соберется и вечером уедет в Екатеринбург на целую неделю.

* * *

То, что Гамлет считал жизнью (внутренняя жизнь), пошло наперекосяк с того мгновения, как Ольгуша выбежала из храма. Когда запели “Символ веры”, то само это волнение закрыло обиду и тревоги. Потом помогло, что засмотрелся на регента, который хотел, чтобы голосами певчих возводилась внутри храма еще одна, звуковая церковь, но получались увесистые кирпичи, которые били его по барабанной перепонке, и все же он всех жалел, регент.

Они от старости не могли откликаться на высшие созвучия, но ведь старались. Были три старушки, которые в самом деле старались до Бога голосом дотянуться, а рядом стояла молодая и стреляла глазами во все стороны на мужиков и тут же спохватывалась, крестилась. Был еще один бас — тот глаза завел самозабвенно, и чем выше женские голоса улетали, тем он ниже опускался по каким-то отшлифованным серым камням.

В этот миг он с удивлением заметил, что в него льется какая-то фиолетовая тревога. Ни фига себе, я-то думал, что эти фиолетовые тревоги давно остались в символизме.

Дома он еще нашел силы выслушать Ольгушу, потому что он любил этот домашний театр. Как жена вырастала, светлея даже мастью головы, рассказывая про грузинского русского! Он не понял, когда Ольгуша исчезла в Екатеринбург и почему над ним стал нависать кто-то с грузинский акцентом и требованием: “Отдай жену! Всем не хватает”. Он хотел позвать дочерей и выяснить, зачем они впустили чужого, а также послать их в аптеку. Однако вспомнил: они ушли на день рождения к подруге. Какой подруге? Лиде. Какой Лиде? Лида — “Семь диагнозов”... У него появилась надежда на Виту: догиня лаяла то на дверь, то на телефон, твердо веря, что помощь к вожаку откуда-нибудь придет. Не переводя духу, Гамлет начал писать статью. Ему казалось, что он печатает, перебирая пальцами по простыне: “...а говорят, что собаки совсем не любят своих хозяев, а подчиняются им из стадного чувства... С этой унылой точки зрения Вита не должна спасать хозяина, ей выгодно освободить место для своей карьеры в стае”.

Игнат услышал собачий вой аж на улице, и такой, что враз протрезвел. Вита причитала над Гамлетом, как баба: “Ойуууу!” Сын сходил в аптеку и, видимо, еще куда-то, потому что, дав отцу две капсулы доксициклина гидрохлорида, мгновенно свалился и захрапел.

Благословенный гидрохлорид подействовал быстро: жар спал, сознание самоотрегулировалось. И он услышал храп сына:

— Всем! Всем! Всем!

А что: “всем-всем”? Душа сигналила: пропадаю! Вита подошла к хозяину и сказала коричневыми усталыми глазами, ткнув носом в щеку: “Ты его понимаешь? Я лично ничего не понимаю”.

— Вита, наша хозяйка уехала к Кате, ты Катю помнишь? Ну, которой ты кость свою подарила. Она тебя гладила, трепала, а ты сделала ревизию своих закопушек к ногам Кати — эту кость: мол, вот, я вполне платежеспособна...

Вита облегченно заулыбалась и пошла спать — надо срочно отдохнуть, пока эти дураки снова не заболели. Гамлет тоже забылся сном, но скоро его оттуда со стремительной быстротой выдернули дочери: “Папа, папа, что с тобой, ты так кричишь”!” Они трясли его смуглыми жилистыми руками.

— Ты заболел? Аспирин, парацетамол, пиронал, амидопирин, анальгин, капли Береша?

— Ну вы даете! Мама в себя горстями бросает таблетки, а вы в меня что, хотите лопатой! — он взял первый попавшийся тюбик из принесенной

дочерьми семейной лекарственницы и прочитал, что это средство улучшает структуру всего на свете.

— Пойду — прогуляю Виту. — Гамлет солидно качнулся в сторону прихожей.

— Папа, да ты же последние силы потратишь!

Последние силы всегда оказываются предпоследними. Они вырулили с Витой на Компрос — навстречу шел злой мужик с оборванной телефонной трубкой в руке. Не дозвонился и вырвал? Достоевский говорил: широк человек (он бы сузил), а пермяки словно еще шире! Доказательством тому над улицей полоскалось широкое полотно, где большими буквами было начертано: “Я люблю тебя, Юля”. Вся Пермь завидует этой Юле, наверное. Каких денег это все стоит?

— Милый Гамлет! — бросилась навстречу Лариса Ребенкина со своей боксершей Нормой.

А Норма — навстречу Вите, мотая грустными брылами: “Что я тебе счас расскажу — я вся поседела!” Гамлет подумал: это как две бабы, только собачьего вида, встретились. Он заметил, что когда жены нет, все женщины в округе становятся похожими все больше и больше на жену. Вот и Лариса, одинокая переводчица с английского... Он ждал, что Лариса сейчас начнет рассказывать о своих иностранцах, как всегда: то у одного самая большая радость — “встреча со зрителью”, то другой, напившись на банкете, упал под стол, обмочившись, совсем как пригородный русский. “А он и стремился обрусеть, — добавил Гамлет, — только начал не с того конца” (при слове “конец” апельсиновый налет пал на лицо Ларисы).

— А меня обокрали! — она привычно заслонялась застенчивой улыбкой, но Гамлет-то видел, что ей предельно плохо.

— Но собака же!

— А для собак — против собак — есть специальные баллончики у воров, Норма потом очнулась и поседела за одну ночь — переживала, что не могла защитить.

— Да, наверное, это чувство долга! У меня Вита тоже на телефон лаяла сегодня — “скорую” вызывала...

— Гамлет! — с домашней интонацией, почти совсем супружеской, протянула Лариса. — Ты заболел! Тебе дали больничный?!

— Больничный! Да Степняк не разбежится, — он помолчал и добавил с торжественной горечью: — Ни больничного! Ни страхового — не оформлены, значит, стажа нет. И за свой счет невозможно взять — сразу уровень денежного давления в семейных баках падает до нуля.

— Мужчина должен зарабатывать, — железный голос Ларисы вонзился ему в слабое от болезни темя (он про себя сказал: “Да, конечно, все добытчики к твоим ногам устремились — что-то я не вижу, чтобы на тебя кто-то уже зарабатывал”. И послал ее в эротическое путесшествие).

— Ларчик! Гамлет! Вот вы где! — к ним спешил Барабошкин, прозванный “Полтергейстов”. — Ши-ши, как ежи. Больше двух — говори вслух! Я вас ищу — Гамлет уже приватизировал Ларису — Чубайс дружбы нашелся.

— Милый Алексей… — начала Лариса.

— Сколько из-за щенячьего слова “милый” случается... этого, всякого! Сейчас я вступлю на тропу любви, — перебил ее Барабошкин-Полтергейстов.

— Он вступил на непривычную тропу любви, — комментировал Гамлет.

— Змей!

Лариса могла говорить только о своей беде: обокрали. Нора поседела Но у Барабошкина на уме была своя беда — в последнее время он только о том и говорил, что его — известного журналиста областной газеты — выдворили на пенсию. “Спроси меня, как магний получается из калийной соли!.. Я знаю все подноготную уральской экономики. А как этот нервопляс (так он звал перестройку) начался... в каком платье была дива — звезда шоу-бизнеса, сколько она выпила бокалов шампанского!” Гамлета он звал “поклонником епископа Гиппонского”.

— А для поклонника епископа Гиппонского есть новостишка: только что передали по новостям — покушение на вашего Степняка. Да не креститесь вы — закрестились!

— А ты не греши — зачем грех на душу берешь — запрещаешь! — закричал Гамлет.

— Ты мне со своей верой в ноздри не лезь — не лезь в ноздри! Я знаю: инсценировка, чтобы больше голосов собрать на выборах. Зятю позвонил — у меня зять в том отделении милиции как раз... Они сразу поняли, что Степняк лежит и прикидывается, будто без сознания. Они же опытные. Якобы в яму провалился — кто-то вырыл. Сам и вырыл, конечно.

Нужно сказать, что Барабошкин был словно копией своего боксера. Но он же не виноват, что у него такое лицо выросло, думал Гамлет... Да, верно пишут, что наличие собаки увеличивает ваше общение в сто раз. Подошли другие “собачники” с бассет-хаундами, какими-то навек задумавшимися. Спросили, как дела.

— Влачимся, — привычно начал Барабошкин. — Раньше я всю подноготную уральской экономики знал, все эти синхро-мыхро-фазатроны...

— А вот вы где! — появилась полковничиха Марина, у которой основная интонация — интонация удивления. — Подумать только, сегодня мне исполнилось сорок девять, муж улетел в Турцию за обувью. Зачем он в это время улетел? Может быть, затем, чтобы я вас угостила... Вот конфеты — берите. “Любимые” называются.

— Какое самомнение — так называться, — подыграл Гамлет интонации Марины, маскируя тем самым стремление съесть всю коробку. Дико захотелось сладкого. Стресс сильный пережил, когда услышал о покушении на Хозяина, вот что.

— Берите больше конфет! Денег у нас сейчас хватает. С тех пор, как мой полковник стал торговать обувью, у него новый смысл жизни в глазах появился. — все с той же интонацией удивления говорила Марина. — Соколы! Что вы делаете! (Это уже матерящимся подросткам.) Гамлет, почему вы не приобщаетесь?

Благодаря “Любимым” он почувствовал, что в самом деле приобщился, и хотел произнести тост за свою приобщительницу.

— Хорошие конфеты в хороший вечер напоминают хорошую жизнь среди хороших людей, — начал он,но был прорван Барабошкиным.

— Не говори, что эта жизнь хорошая! — с искаженным лицом крикнул он (Гамлет подумал: зачем же ты так себя исквазимодил?).

Тостиада не прошла. На горизонте появилась Венера (“Фанера”, как звала ее свекровь, не выговаривая имя) с Лордом. Если Виту сейчас не увести, то потом будет еще труднее. Возле своего дома он увидел, как ветки деревьев поджимаются — расстояние от стены стало больше. Значит, завтра ударит сильный мороз.

* * *

Гамлет пил гидрохлорид доксицилин и ходил на работу. Несколько дней там говорили чуть ли не шепотом, проклинали Похлебкина, который, наверное, устроил покушение на Степняка. Гамлет, честно, не знал, что думать. И вдруг в один рабочий вторник все засуетились, взвились, разбежались, снова слиплись в разноцветный ком, одновременно хрустя деньгами. Умчались в магазин, примчались из магазина, выгнали Гамлета в коридор, потом позвали — зритель-то нужен. На Кирюте возник брючный костюм, словно весь из зыблющегося теплого воздуха. Гамлет понял, что ждут его реакции, и ужасно, со страстью, замычал. Кирюта повернулась на одной балетной ножке вокруг своей оси:

— Почти классическая модель: девяносто-шестьдесят-девяносто два. Еще на два сантиметра похудеть и...

— Поедешь искать приключений на свои нижние девяносто? — спросил Гамлет, начиная черкаться в очередном интервью (ответа он уже не слышал, потому что выполнил свой долг).

В этот день он впервые увидел Хозяина после происшествия. Степняк, блестя элегантно лысиной, склонился к уху Людовик и что-то тихо ей говорил. Причем каждое его слово все деловитее и деловитее заостряло ее лицо. Все это было в коридоре. Гамлет быстро прошел мимо, чтобы не подслушивать, но успел поймать мучительный взгляд хозяина. Опять волосы! Почему же Степняку не нравится свой аэродинамический красивый череп? Потому что Самсон, когда лишился волос... Врожденные предпонимания таинственно вложены в каждого. Волосы — сила. Сравни: волшебник, волхв — множественное число — “волсви”. Это предпонимание толкает Григория на обиду: лишился таинственной силы. Но на самом деле все мы ее лишились, когда Адам и Ева вкусили от плода...

— Есть два вида рейтинга: популярности и влияния, — громко произнесла Людовик.

Но Гамлет уже вошел в свой кабинет и не слышал, что там было дальше. Оы поправил один репортаж, вставляя упаковочные слова “в общем” и “наконец”, чтобы текст очеловечился, а то был он как кусок какого-то камня, а нужно ведь, чтоб сообщение жило, пульсировало и булькало вакуолями, хотя бы как одноклеточный организм. И вдруг ворвался комариный голос Элеоноры (сладкий, но чувствовалось, что она заговорит вас до смерти). Она была дочерью главного нарколога (Гамлет уже теперь все знал), который вылечил Гришу. Принесла вычитать рекламную полосу, которую он так не любил. Реклама близка к бесовщине — ограбить, ухватить души (себе). Бес — тоже ведь грабитель, астральный паразит, в переводе с иврита — взломщик. Элеонора каждый месяц требует себе прибавления зарплаты и уже собирает живопись, правда, пока еще говорит “натюрморды”. Кирюта уверяла, что Элеонора почти ничего не делает на работе и ничего не стесняется. Ей нечем нас стесняться, думал Гамлет: “Мне скучно, бес” — с этими словами можно обратиться только к дьяволу. Не скажешь же: “мне скучно, Боже”. Он ответит: “Сам виноват”... А может, реклама — это заговоры? “Всегда желать большего!” В заговоре: “Чтоб не елось, чтоб не пелось, не пилось и не спалось”. Мысли скачут. Я еще не совсем здоров. А кто здоров? Охранник Тимофей только что вернулся после операции — язву у него нашли. “Ударило, как кинжалом, — тут я понял, что мушкетеры испытывали, когда их гвардейцы пропарывали”, — рассказал он Гамлету.

Подошла Людовик и спросила: есть идея, с какой рекламой Степняку выступить по ти-ви? Конечно, есть, ответил он: показать обыкновенного кандидата, а потом — Григория, чтобы голос за кадром вещал: Почувствуйте разницу!” (Они думают, что у него должны быть идеи кандидата — у кого есть такие идеи, тот сам идет в кандидаты.) Еще более спокойным голос Людовик сказала: надо рекламу записать — иди в кабинет к Степняку!

И он пошел, а внутри его дробило и топорщило чувство недоумения. Даже не спросили, хочет ли он рекламировать Степняка. Стоп! Потому и не спросили, что им на хрен ты не нужен! Откажешься — найдут другого. На двери висело объявление: “Ксерокс сломан”. Он вошел, увидел звукорежиссера и сказал:

— Здравствуйте, Ксерокс Сломан!

— Конечно, за Степняка!.. Разумеется, за Григория Степняка!.. А я уже решил: только за нашего Степняка, — так раз пятьдесят он повторил в ответ на вопрос “Так за кого вы будете голосовать?”.

Причем сначала он говорил с разными интонациями и темпами: то медленно-раздумчиво, то быстро-уверенно. Но после это надоело, и еще пятьдесят раз он развлекал себя, придумывая и озвучивая образы простого рабочего, изношенного старца, гермафродита, осложненного высшим образованием.

От всего этого язык и горло словно наждаком продрало. Он пошел смягчить себя чаем. Внутренний адвокат приосанился: мол, деньги для семьи все равно где-то нужно зарабатывать. Гамлет сразу всунул ему кляп — а то ведь тот завернет такую речь о невиновности хозяина, что внутренне присяжные закричат: “Молодец, невиновен!”

Вскоре к Гамлету на кухне присоединились тоже уже записанные Кирюта и Елизавета.

— Правда ведь, было смешно? — с жалкой улыбкой спросила Елизавета. Значит, она тоже все то же чувствуют, что и они, но если спросить прямо: “Лиза, ведь они нас поимели?” — она по всем пунктам докажет, что Степняк — это надежда России и человечества, храбрый боец за счастье всех, на коне против змея Похлебкина. На самом-то деле, если я мужик, мне нужно не слюни вырабатывать, а бросить все и уйти в другую фирму, а там придется подчиняться другому Степняку.

— Демократия — это множество мелких тоталитаризмов, — задумчиво озвучил он.

Все замерли на полглотке чая. На последних словах вошла Людовик и с ходу открыла рот. Гамлет ожидал, что сейчас она скажет: “Свою фирму открой, посмотрим, каким ты будешь хозяином”. Но она вдруг предложила сестрински:

— Не стесняйся, загребай этого печенья побольше. Ты же здоровый мужик!

На другой день Гамлет вычитывал статью о покушении на хозяина. Она так и называлась: “Подкоп”. Заманили Степняка якобы туда, где яма...

Это постановка мифа об умирающем и воскресающем Боге, думал Гамлет. Ловко. Но для этого ли нас родили?

“…Прости, мама, что я ушел в такое трудное дело — в политику! — писал Степняк (или за него Валерик? Людовик?). — И если до покушения я сомневался: все ли писать о мерзостях противников, ведь они тоже люди, то теперь все сомнения отпали. Пусть сами расхлебывают ту обжигающую похлебку, которую заварили”.

Вошла Людовик и протянула Гамлету пластиковый пакет, полный чего-то.

— Эверестович, извини... я тут… Мужу стала дубленка мала, а у тебя ведь только демисезонное пальто! Не обидишься, если я предложу тебе?

Чего там обижаться — он натянул дубленку на свои суковатые плечи и подошел к зеркалу: голубые глаза подвыцвели, вьющиеся волосы подскатались, страшные брови повисли. Поношенная дубленка только все подчеркнула. Или это на фоне диковинного пиджака Людовика? “Паршивый пиджачишко”, называла она эту роскошь.

Она словами хотела сбить наглость одеяния, чтобы не завидовали. Хочется быть яркой, чтобы любовались. Но чтоб не завидовали, нужны жертвы. Жертвы, сплошные жертвы, а как она устала от жертв! Мужу — доктору наук, сыну обкуренному — сколько она жертвовала, поэтому сейчас завалим на алтари несколько слабо повизгивающих слов, и хватит.

— Гамлет, в этой дубленке ты почему-то похож на татарина, а не на лицо кавказской национальности, — сказала Кирюта.

— Нет, — возразила Елизавета и поправила свой невидимый венок на волосах. — Если Гамлета поскоблить, то выглянет не татарин, а дурашливый скиф. Жилистый такой.

Гамлет заметил, что скиф — от славянского “скит”, то есть скиталец, бродяга. А Гамлет в самом деле любил ходить через дворы, бродить извилистыми путями, а не по широкому тротуару улицы.

И тут позвонил друг Штыков:

— Гамлет, а ты какую партию представляешь вообще? Предал, что ли, “Союз правых сил”?

— В газете я представляю только партию русского языка. Корректор, — осторожно отвечал он.

— Ну конечно! Слышал я по радио, как ты рекламируешь Степняка: за кого вы собираетесь голосовать? Разумеется, за Степняка! Твой голос я не спутаю ни с чьим другим, мхатовские интонации — словно каждое слово выстрадано.

— Штыков, ты преувеличиваешь!

— Гамлет, может, лучше, как я, в партии летом зарабатывать? Пошли с нами — мы собираемся нынче на Уральскую депрессию. Или Степняк отвалил море баксов? Надолго хватит?

— Нет. Вообще не заплатил. Эту рекламу с нас содрали так.

— Да уж, Гамлет, не обижай меня — не ври! Моя дочь с Похлебкиным делала клип...

— Это там, где он Уральский хребет на ладони держит?

— ... дал ей полтыщи зеленых. Но Похлебкин — это эс-пэ-ес, а ты кого рекламируешь!

Гамлет положил трубку. Утром сегодня он на пробежке завернул в зубную поликлинику, чтобы взять талончик младшей дочери. Старушка тем одна стояла радом и бормотала: “Думала: умру этой осенью, но не умерла — надо вставлять зубы, раз такое дело”. Надо жить дальше, раз не умер со стыда... А ведь будут звонить и другие. И стыдить! Домой он пришел не помнил как. Возле двери постоял, перебирая ключи. Это был не Гамлет, а тело, которое приходит и обвисает. Войду, а там еще, поди, сын пьяный валяется, или еще другой какой-нибудь крючок событий высунется из ткани бытия и зацепит.

— Мама приехала! — радостно крикнула ему из комнаты средняя дочь.

— Ольгуша! — закричал он и увидал, как слово, зыбко поворачиваясь, поплыло из коридора в комнату, ища ту, к которой послано (толкач в груди как замолотит!).

А ведь сегодня он видел во сне два серебряных слова, которые сладко повторять. Эти слова были: “Жена приехала”.

— А я видела во сне, — печально вздохнула Ольгуша, — будто бы говорю сыну: “Ты кто? Узкое сердце — вот ты кто! Выпить только любишь, а больше ничего, узкое сердце”...

Они долго рассказывали друг другу сны, которые поднакопились за неделю.

— Ладно, — вдруг приободрилась Ольгуша. — Такое венчанье было хорошее у Кати с Юрой! Я икону там купила — “Целительницу” (достает). Она нам поможет.

— Поможет! — повторил Гамлет.

И вновь он увидел, как слово полетело — прозрачный красивый организм, похожий на чешское стекло, переливчатое. В его живой ряби отражалось окно с закатным светом и качающимся топольком, в ней также отражались то внимательные глаза дочерей, то Вита, говорящая всей мордой: “Ну, распаковывай, что ты мне из Екатеринбурга привезла!” А солнце добавляло смысла слову по пути! Слово — парадный пузырь, но не пустой — он был наполнен соком смысла... Оно трепетало — это воздушное тельце, вытягиваясь по направлению к уху Ольгуши и пытаясь укорениться в ее душе. Слова — они и есть самое главное, зародыш смыслов и дел...

— Что-то ухо у меня болит — продуло где-то, — Ольгуша читала рекламацию к доксициклину. — Почему он у вас на столе? Кто покупал? Осталось пять таблеток — хватит ли мне?

— Для меня покупал Игнат...

— Сейчас придет этот дурак, — сказала младшая дочь.

Злое “дурак” полетело по воздуху, как цепень, и начало свои яйца метать. Жена закричала на девочек: почему пол не мыт. Средняя дочь закричала на свои грязные брюки: “Не узнаю вас в гриме” (идет стирать).

— Ира, Люда, — вдруг Ольгуша сменила тон, — сходите кто-нибудь, купите отцу пива (достает кошелек). Хорошо иметь много родни. Кузен денег дал, он стал риэлтером... тетя Варя послала нам варенья земляничного.

— О, земляника с ее запахом просторов! — Гамлет совсем уж приободрился. — Пива! Да, я хочу пива! Это такой жидкий фильтр, который пропускает внутрь только одни приятные моменты. Купите мне скорей жидкий фильтр!

“Ну, что там на работе”, — спрашивала жена. А все то же: врут, вроде бы под Степняка был подкоп, покушение. А отец лжи известно кто...

Но тут принесли пиво, и Гамлет уже после первой кружки заструился оптимизмом: ну, не повезло с работой, но не все же должно везти! Если бы всем везло, то не было бы на свете ни Пушкина, ни Достоевского (вторая кружка шла, третья).

В это время и пришел не очень пьяный Игнат — вручил Люде книгу “Ваш партнер на Урале”. Сам верстал от первой до последней буквы! И Чупраков доволен: ни одной ошибки.

— Да ты у нас ангел русского языка... был бы, если б не выпивал, — бормотал Гамлет, срочно убирая пивной натюрморт со стола.

Люда сразу захотела подарить эту книгу своему приятелю: “Подпиши”

— А как?

— “С любовью”. Дурак!

Игнат подписал: “С любовью. Дурак”.

Ира тоже обратилась к брату с просьбой: набрать на компьютере ее доклад. Игнат ответил:

— Слезла с дерева — и садись за компьютер! Ясно?

— У нас его нет, а у тебя на работе бывает же свободное время.

— Слезла с дерева — и за машинку! Машинка в шкафу вон...

Машинку подарила подруга Ольгуши, уехавшая жить в Израиль.

— Ага, мы два спектакля готовим к серебренной свадьбе, а ты, Игнат — ничего!

— Я зарплату принес. С премией.

Зарплату! Любочке звонить! Ольгуша побежала к телефону: сейчас узнает, сколько стоит укол “флайта”. Любочка говорила, что зять ее бросил пить после “флайта”. Десять дней, Игнат, ни капли, потом укол — и здравствуй, новая жизнь!

Простыми русскими звуками Игнат выразился так:

— Мама, не звони. Я решил. Ставить “флайт” не буду.

— Что?!

— Я так решил: укол делать не хочу.

Тут Ольгуша оказалась внутри мига: в этом миге было все — девять месяцев беременности, полусмертельные роды, из дома его уходы, и чем скорее он погибнет от алкогольного яда, тем скорее в семье начнется почти прежняя жизнь. Она примерила на стене фотографию сына в траурной рамке — где ему семь лет и у него такая славная улыбка, а потом свалилась на диван и хрипло сказала:

— Сука! Ты еще ничего не понял, сука... мы жить не хотим с отцом!

Игнат сначала испугался: в первый раз так к нему мать обратилась. А потом он трезво подумал: просто у нее нет способа успокоиться, а вот если бы она могла к нему присоединиться и принять то, что осталось, родное, в кармане пальто, снятого в прихожей. Он поднял руки вверх и не сыновним, а братским голосом сказал:

— Ладно. Понял, — тут он даже поднял руки еще выше. — На вашей серебряной свадьбе выпью, а потом десять дней ни капли — и “флайт”.

Ольгуша, выслушав его, еще немного полежала с синим лицом. Потом запричитала:

— Боль от уха отдает словно и в глаз, и в мозг!

Гамлет дал ей две таблетки доксициклина, стакан воды. Сел на краешек дивана возле нее. Жена сочла, что пришли последние времена, а как бывает при последних временах — завещания пишутся.

— Если я умру — не жди, когда пройдет год. Женись на Кирюте. Жизнь ведь нынче такая тяжелая, ты на Кирюте женись.

“Это что же такое — и перерыва никакого не будет, что ли”, — пронеслась в голове Гамлета ужасная мысль,

— Чтобы пристроить замуж Кирюту, ты готова умереть? — спросил он и включил телевизор, чтобы отвлечь жену.

На экране невеста в свадебном платье. Жених ее ждет — смотрит на часы. А невеста откусила кусочек печенья и упала, катается в судорогах по дивану, руками машет. Про жениха забыла!

— Это что же получается — человек меньше печенья! — он выключил телевизор.

А сейчас представьте себе, что дело происходит возле костра в лесу и наши первобытные предки важно рассказывают истории:” И сказала она отцу сына своего… и ответил он... и решила женщина решением крепким…”

Вот с таким оттенком рассказов у костра в кругу Гамлета циркулировало несколько историй. Одна была про Елизавету. Обязательное слово, прикипевшее за тысячелетия к началу историй — однажды (жды — почти “жди”, жди притчи).

Однажды Елизавета испугалась частых болей в желудке. К тому же она сильно похудела и потеряла аппетит. А жили они тогда все вместе: родители мужа и даже родители родителей. Чтоб никого не волновать, она вызвала мужа якобы погулять.

— Васечка, наверное, я скоро умру. Видимо, у меня рак. Я тебя очень прошу: женись только на хорошей женщине! Ведь наши дети такие ранимые.

Заплакал Васечка и сказал решением крепким:

— Нет, Лиза, я ни на ком не женюсь! Я не смогу. Я буду верен всегда твоей памяти. На всю жизнь.

Тут-то Елизавета поняла, что обречена. Она ждала возражений: этого не может быть, мы тебя вылечим, завтра же вместе пойдем в больницу. Видно, она и в самом деле исчахла — всем это заметно. Со стороны… Ну, конечно, всю ночь она не спала. А утром оказалось, что у нее простой гастрит. Но долго не могла Елизавета простить мужу его самоотверженность, эту страшную бессонную ночь…

История эта то ли муссировалась, то ли мусолилась так часто в их кругу, что сейчас Гамлет не знал, что сказать. Если он, как Васечка, решит решением крепким быть монахом всю оставшуюся жизнь, то Ольгуша подумает, что скорбный исход близок. Если он пообещает жениться, то, едва выздоровев, заест его: обрадовался, старый козел, заскакал, фиг тебе, а не моя смерть! Поэтому он не стал ждать, когда жена задремлет, а позорно сбежал на улицу, прогулять Виту. Бормоча в сторону жены: “Вита — ты единственная пуповина, которая связывает нас с природой, без тебя мы бы вообще могли забыть, что такое матушка-природа...”

Вита думала: запахи на улице! Для меня это все равно что для вас телевизор — образы лепятся из запахов.

Мимо них пробежали две дворняги. Гамлет удивился: словно среди них тоже появились новые русские собаки… спешат с таким видом, как если бы боялись опоздать на стрелку, словно пейджер только что прозвонил. Вдруг он увидел знакомую борзую: двухмерную, словно после очередной диеты. А у Виты своеобразное чувство юмора — любит перепрыгивать через эту борзую. Той, конечно, это не нравится, и она потом долго за Витой гоняется. На счастье, из форточки донесся голос жены: “Гамлет, Гамлет!” Что еще там приключилось? Но хорошо и вернуться, пока за Витой не начали гоняться.

— Ольгуша, что еще тут у вас?

— Эти тайны мне надоели, знаешь!

— У меня нет никаких тайн, — неубедительно пробормотал он.

— Зачем ты скрываешь от меня, что тебе предстоит операция? Гамлет, скажи, я ведь тебе все говорю.

— Я вообще ничего не понимаю.

— Ого, он не понимает! Ты прекрасно все понимаешь. Звонил незнакомый мужской голос и просил передать, что операция откладывается на четверг. Какая операция?

— Это операция по покупке коньяка за тридцать рублей! Поллитра. Литр — за шестьдесят и так далее.

Ольга перекрестилась: нервы и без того горят, а тут еще такое пережить. Коньяк, конечно, нужен к серебряной свадьбе, но откуда такая смешная цена? Нервы, нервы горят!

— Горят-горят — никак не догорят. Загадка: что это? Отгадка: мамины нервы, — сказал Игнат, радуясь предстоящему коньяку.

— У тебя уже двадцать пять лет горят и еще не сгорели, крепкие, значит, нервы, — Гамлет приступил к подробностям: в редакции он познакомился с одним поэтом, который сейчас самый гениальный… но это все пустяки, друг поэта как-то выносит этот коньяк с завода.

Тут разговор приобрел оттенок беседы о священном напитке. В магазине он стоит триста рублей, ты не думай, что мы ворованное покупаем — только один раз, на пробу, литра полтора. Лицо мужа взволнованно горело. Ольгуша подумала: “Ну и дураки же мы бываем”.

— Какой поэт? Известный хотя бы?

— Ерофей Кипреев. Мальчишка, но пишет так, словно он на ты с небом. Правда.

— Ну хорошо, пригласи его на свадьбу — может, девочкам понравится. Он свободен? Кстати, я Костю пригласила. Какого, какого — Костю шилозадого. Встретила его на привокзалке, — она говорила с улыбкой, как говорят о чудаке, причуды которого тебя еще не затронули. — Бросился на меня: “Оля, Оля!” А сам весь красный. Говорит: милиция избила два часа назад. Возле дома его ждали, пытались задержать, он оказал сопротивление, его увезли и избили…

— Он сейчас в пермской странице “Московского комсомольца” ведь… Всех разоблачает, кажется, — сказал Гамлет.

— Да, я сразу: “Что же это делается, Костя!” А он радостно стаскивает шапку, голову наклонил, а там у него шишка, гребень, рубец. “Оля, разве ты не знаешь, что я самый скандальный журналист в городе и области!”

Жена воспроизвела шилозадого Костю полностью: покрякала его заедливым голосом и прошлась якобы раскованной походкой, подогнув и приволакивая ноги. Гамлет понял, что она слегка очнулась от боли за своего двадцатичетырехлетнего сынишку.

— Вот так-то лучше! А то: женись на Кирюте, женись на Кирюте! Ты ведь душевнобольная, а не душевно…

Еще полгода назад Костя работал в суперумном издательстве “Афина”, но его хозяин умер, а молодая жена хозяина (шестая) погрузила в свою машину все компьютеры и увезла в качестве наследства. Но опыт и знания сотрудников она не могла погрузить и увезти. Костя нашел другую работу.

А где были они все, с шилом в заднице, в годы застоя? Баб меняли, дрались с ними, их мужьями, другими любовниками уступчивых прелестниц, с дружинниками. Причем махались не так, чтобы кого-то покалечить и сразу в лагерь попасть — нет, какой-то ограничитель был в них словно изначально встроен.

— А будет на свадьбе Сан Саныч — три рубля за ночь? — спросила Ира. — Я люблю, когда он приходит. Давно не приходил...

— Он разбогател. Вряд ли придет к нам. Но ты не вздумай так его назвать! Чупраков Александр Александрович, и только так.

— Это не я, это же народное...

— Он теперь начальник Игната!

— А помню, как всегда спрашивал у меня: “Ирочка, где улыбка номер восемнадцать?

Всем хочется играть со словом, не просто “улыбка”, а “номер восемнадцать”. Всем нужна... литература. Или почти литература. Нет, искусство слова всегда будет нужно, думал Гамлет.

* * *

Жена то угрожающе стонала во сне, словно к ней явилась толпа сыновей, разом сосущих из многогорлой бутылки, то вдруг увещевательно мычала, видимо, обращаясь к уху: перестань, сколько можно трещать и пронзать! Гамлета понесло закрыть форточку. На этом пути его боднул рог телеантенны. Понятно, чьи это рога — ночь кроме всего прочего время разоблачений...

Его устремило на кухню: заклеить рассохшийся стул и тапок Ольгуши. Он час возился с “эпоксидкой”, бросил на половине работы. Написано, что нельзя работать с этим клеем больше часа. И так, словно волосы на руках стали расти с бешеной скоростью — такое вот ощущение. Сын отнес стул в прихожую, чтобы отдохнуть от запаха. Когда включал свет там, серым шнуром мелькнула мышь. Как-то надо уговорить Ольгушу купить мышеловку, а то ей все жаль этих серых зверьков.

Гамлет закрыл дверь из прихожей в кухню и взял вкусно эталонную кулинарную тетрадку дочерей. Кроме всего прочего, значит, начались бессонницы! Он под рецептом кулича стал составлять все возможные слова из слова “кроме”: ем, ор, мое, корм, ром, море, мор... Ему казалось, что он вот-вот напряжется и все поймет!

Уволюсь из газеты! Костя режет правду-матку, его избивают, а я... вычитываю это вранье, не могу больше!

Стоп, стоп! Если Костю избивает милиция по просьбе тех или иных разоблаченным им начальников, то... то и покушение на Степняка исключить нельзя. Кому-то он перешел дорогу, мало ли что... Конечно, не Похлебкин это сделал, но врагов у хозяина немало вообще-то и кроме Похлебкина. Да и вряд ли Похлебкин считает Степняка своим врагом...

Почему же я сразу Барабошкину-Полтергейстову поверил? “Сам Степняк подкопал”. Каким-то огненным пылесосом внутри кто-то прошел... “Не понял?” — откликнулась по-новорусски незатронутая часть. А что тут понимать, ответил Гамлет, этот огонь сосущий — стыд.

Где я опять оказался? В детстве мечтал спасти всех людей — переселить на другие планеты, пока солнце не погасло. А сейчас что? Полный паралич воли.

Под толпой составленных слов он стал писать самому себе. Бумага ухватилась за перо, ручка намотала на себя пальцы, а они — пальцы — вытягивали из мозга закрытое за семью дверями на девять замков (и опечатанное двенадцатью печатями). Когда он поставил точку, огненный пылесос внутри перешел на пониженные скорости, давая время для передышки.

Наше счастье в том, что мы несчастны в своей стране, подумал вдруг Гамлет. Буду печатать в газете все о путях... дорогах... спасения, что ли. Я должен! Сколько можно мучиться — пора что-то делать.

“Трихины возвращаются в Россию”.

В мире разрастается эпидемия: одни несчастные убивают других в надежде, что потом все будет хорошо. Впервые террор стал терроризмом-учением в России. Нечаев с рвением поклонялся одному идолу — насилию. Терроризм заменил многим мораль и веру и распространился по миру, как лишай. Потом у нас преподавали теорию террора неустанно! Вы помните: “Насилие — повивальная бабка истории”?.. Сколько нагадили наши предки коммунизмом, пустили вирус терроризма в мир, а мы думаем отгородиться от этого простым ходом: за дела отцов не отвечаем!..

Раскольникова мучил кошмар, в котором люди заражались особыми “трихинами”, заставляющими их ссориться и убивать друг друга. Что же это за “трихины”? Мне думается, что все беды оттого, что мы не покаялись! Обратимся к нашей истории. В Смутное время казалось, что Россия погибла, но из Троицкого монастыря прозвучал голос архимандрита Дионисия: надо подняться на спасение родины, а сперва — покаяться в своих грехах. Народ откликнулся на призыв — люди признавались перед исповедником в самых ужасных грехах. Только после этого стало возможно восстановление порядка...

Я начинаю с себя: был пионером, комсомольцем, коммунистом. И везде я подчеркивал своим молчанием государственный террор, я виновен в этом. Я молю Бога о прощении грехов моих и наших предков, которые безбожно лили кровь во имя “великих идей”...

* * *

Когда статья вышла, по электронке пришло письмо: “Гамлет, помнишь ли нашу работу в методкабинете? Откликнись! Мне очень близки твои мысли, Вениамин”. Гамлет позвонил по указанному телефону и пригласил старого друга на серебряную свадьбу.

Он уже знал, что бывает дружба, похожая на бесконечную линию, бывает — пунктиром, а иногда — как многоточие. С Вениамином — последний случай, к тому же его грела тайная надежда, что хотя Вениамин и стал замдиректора научно-исследовательского института, но текущий кран отремонтирует и Ольгушу этим осчастливит, как бывало (не на самой серебряной свадьбе, конечно, а потом, потом, про таких, как Веня, в народе говорят: “Он с паяльником родился”).

Гамлет долго спорил с женой — не хотел видеть Любочку на вечере. Боялся, что она будет искать золотые слитки, как только пригубит два глотка.. Но Любочка была свидетельницей на их свадьбе! Как и Катя.

— Ладно, — кивнул Гамлет. — К тому же если в собрании людей есть хоть один сумасшедший, значит, это настоящее собрание. Как печать: “Подлинность заверяю”!

Катя из Екатеринбурга прислала письмо:

“Оставлю я в больных копанье

и прилечу на зов компании,

ведь даже Достоевский Федор

на пьянках был остер и бодр!”

(она — детский хирург).

— А мы Лиду позвали! Какую-какую — Лиду, семь диагнозов! Она с нами в сценках будет играть, — между прочим сообщили дочери.

Итого с Чупраковым набирается человек пятнадцать. Если, конечно, Чупраковы придут. Гамлет еще не знал, как предприниматели к дружбе относятся (дружбу в банк не заложишь — процентов не будет).

* * *

Раньше мы собирались на вечеринки, чтобы противостоять тупой реальности! А нынче мы собираемая, чтобы почувствовать, что мы существуем, что есть, будем еще! Прошлые наши сборы, почти партийные — наша партия против той, тотальной. А теперь все затопляет благодарность! Пять человек собрались на день рождения — как хорошо, что вы пришли! Я есть, я существую!

Чупраковы не только пришли на серебряную свадьбу — они появились первыми. Сан Саныч вручил Гамлету огромную керамическую вазу с грудями. С выставки — коллекционный экземпляр. Дорогая, наверное?

— У нас с наличностью сейчас свободно, — смущенно пробормотала Юлия Чупракова.

— Ну не так — свобода начинается с миллиона долларов, — Сан Саныч произносил “швобода”.

Обаятельному человеку недостатки только увеличивают обаяние, думал Гамлет. Кровь начала веселее бежать у него — в любящем притягательном поле.

— Юля, какое у тебя мелирование! Стильно так! — Ольгуша видела, что лицо у гостьи запавшего птичьего вида, казалось: если б Юле вздумалось, она бы свободно могла посидеть, зацепившись когтями, на плече мужа.

Все знали, что Чупракова один раз позвали на разборки, и в этот день Юля пережила инсульт. Сан Саныч вытащил ее и с тех пор таскал везде за собой, не надеясь на сотовый телефон.

— Мелирование! Каторжное дело! Сначала она мне все седые красит в черный, а потом уж мелирует — три часа в кресле. Старость.

— Штарость города берет, — парировал Чупраков и обратился к Игнату: — Ты сегодня заведующий штопором? Помочь? Я и штопор новый захватил для вас.

Тут пришла старшая дочь Инна с красивым восьмимесячным животом (муж ее опять на дежурстве). И три сестры начали носить на стол салаты.

— Гамлет, ты знаешь, что в Перми объявлен конкурс на памятник трем сестрам? Чеховским. — Сан Саныч открывал бутылки, одновременно коленом гладил Виту, улыбался Ольгуше. — Вот бы твои дочери могли позировать, да?

— В саду, в ротонде, среди колонн, и руки в Москву, в Москву? — Гамлет, не докончив, бросился раздевать приехавшую из Екатеринбурга Катю (вместе с нею вошел фотограф Рауф, который сам предложил снять свадьбу на видеокамеру).

И вот уже Рауф снимает первые фразы друга Штыкова: “Гамлет, ты молодец, не пьешь — не куришь, у тебя крепкие нервы — тебе можно правду сказать! Статьи твои — непрофессиональные... нравственность толкает в диафрагму”.

— Это мы вырежем, правда? — сказала Ольгуша Рауфу со взглядом, бурлящим цензурой. — Больше не снимай его!

Сопротивление среды тоже нужно, думал Гамлет, невесомость опасна, а венное притяжение оживляет.

Пришла Любочка и с ходу предложила сказать Сан Санычу, кем он был в прошлом перевоплощении. Тот отказался — Чупраков прожил несколько жизней: был юным бандитом, пронырливым солдатом, студентом мехмата и нежным другом Гамлета в общежитии, потом работал инженером, стал воинственным рекламным бароном... чего еще-тo!

Гамлет повел Сан Саныча курить на кухню. Там Вита раздумывала: можно-нет, в смысле уполовинить торт, который стоял на табуретке. Не на столе ведь! Хозяин выгнал ее вон.

— У нас еще с собой три бутылки Хванчкары. Настоящая! Мне привезли. — Сан Саныч постарался, на дело вечеринки положил большие силы, весь светился от этого, словно в организме, состоящем из фирмы, дачи, счета и пр., не хватало каких-то гомеопатических добавок, которые бодрят его большое тело. Вошла его жена: тоже покурить.

— Когда же я брошу курить!

— Юля, бросишь — все ведь бросили. Все до одного, — серьезным тоном пообещал Гамлет, уходя встречать гостей, звонивших в дверь.

Это пришла подруга дочек, Лида. Ольгуша мимоходом сообщила ей заговорщицки: мол, придет один молодой поэт, может, он тебе понравится!

— Ну кому может понравится поэт! — удивился Гамлет. — Кроме тех, кто изначально готов ради него гибнуть...

— А у меня кольцо из сердолика: как сердолик заиграет, так, значит, он. Встретила свою судьбу! — Лида показала красноватое колечко. Рауф кинулся снимать колечко, и хорошо, что не на кухню, где... но об этом позднее. Тут и Галина Дорофеевна подставила под глаз видеокамеры свой подарок: блюдо с десятью куриными жареными ножками: “Вот такая курица мне попалась — с десятью ногами!”

— Мечта эротомана: у женщины во все стороны красивые ноги торчат. Куда ни глянь — ноги! Длинные притом, — заметил Шишов.

Блюдо с куриными ногами пронесли на стол — медуза запаха проплыла по воздуху. В это время появился поэт Ерофей. “Что было бы, если б у нас не было Пушкина? — обратился он к Штыкову. — Был бы какой-нибудь другой негр”.

— Рауф, не снимай! — попросила в шутку Ольгуша. — Сними лучше моих девочек!

— Снимай, снимай — такой разговор у геологов называется “дикая кошка”, когда бурят скважины наугад, а лишь потом...

— Штыков, вы меня помните? Я — Вениамин.

У Вени был ошалелый вид, словно он ожидал музыку барокко в роскошном зале, где пол выложен паркетом из редких пород дерева, а встретил его все тот же магнитофон с пением Пермяковой, барда их юности. У него незаправленный ремень фаллически болтался спереди. Это (ремень) Гамлета не поразило, а тронуло. Он вывел друга в коридор:

— Вень, ты только не волнуйся! Ремень у тебя немножко...

Тут же подскочила Любочка:

— Вениамин, а вы женаты во второй раз, да?

— Как вы догадались?

— Я сразу вижу вторые разы...

— А третьи?

— Не вижу, — честно отвечала Любочка.

— У меня не будет третьего брака?

— Я вообще третьи не вижу. Никогда...

Ольгуша удивилась: голос у Вени стал — бас, а был другой.

— Я съездил в Тольятти, и у меня появился бас, — признался Веня.

Штыков тут как тут:

— А вы помните, как я разбил вас при Аустерлице?!

Сразу уж и разбил, думал Гамлет, почему бы мне не вспоминть что-то радостное! И это Штыков еще не выпил, а как выпьет, так начнет то хозяину, то шкафу давать…

Ольгуша поманила Рауфа снять на видео знакомство поэта с Лидой, семь диагнозов.

— Познакомьтесь: Ерофей.

— Лида! — а сама на сердолик смотрит.

— Не путать с Ерофеевыми, — добавил поэт.

Увы, сердолик не заиграл. Отползая, Ольга читала в глазах Лиды оценку Ерофея: толстоват, лысоват, глуповат, странноват. Суффиксы эти Ольгуша сама применяла в юности. Значит, вся тончайшая, ажурная ее матримония рухнула!

Шилозадый Костя принес букет огромных роз — победительный такой! Не знали, куда его поставить.

— Квартирка-то у вас тесна по-прежнему, а друзей все больше! Как мы рассядемся, каторжное дело!

— Юля, не волнуйся! Теснее круг друзей! — Ольгуша пригласила всех к столу.

— А мы нынче новую квартиру купили...

Ну, что ж, пусть Юля хвастается, — думал Гамлет, прижимая локоть жены, чтоб молчала. Богатство — это тоже способ быть значительными.

В это время еще ввалилась толпа гостей: Елизавета с мужем, Витя с растерянной улыбкой и охранник Тимофей с бутылкой “Мартини”. “Ко мне пришли. Я существую!” Гамлет оглядел всю компанию, которая образовалась, чтобы помочь друг другу почувствовать, что они есть! И дать другим кусочки сил почувствовать это же самое.

Агрессивно-помогающая Любочка на пол смахнула торт, стоящий на табуретке в кухне, и предложила Тимофею место рядом с собой. “Любить саморастворяюще”, — пронеслось в голове Гамлета.

Катя взяла слово для первого тоста, когда она успела так ярко накрасить губы, думал Гамлет, кажется: они сейчас улетят. Это мешало слушать, но пару строк про себя он уловил.

“...и долго будет тем любезен он народу,

что улучшал уральскую природу…”

— Такое вино надо по молекуле цедить, — воскликнул Гамлет. — Жаль, что горло у нас слишком широкое!

Ольгуша поведала гостям: сегодня брала кастрюлю из холодильника — оттуда выпало сердечко из картона, на нем надпись: “С серебряной свадьбой!” Доченьки написали.

— Ты нам зубы не заговаривай! — агрессивно погрозила вилкой Любочка. — Горько!

“Неужели нам будет горько, — думал Гамлет. — Один глаз у Любонки опять горит лаской, а второй — тоской”. Он припал губами к губам жены.

“...раскупоривать дни... с тобой... всегда!” — в голове у Ольгуши писалось то, что не может видеть видеокамера Рауфа.

— Вино такое мягкое, словно изнутри деликатно постучалось и спросило: “Можно ли вступить с вами во взаимодействие?” — тихо сказала Инна.

— Тебе можно только три глоточка, дочка!

— Мама, я знаю... Галина Дорофеевна, салат берите!

Частицы салата, сбежавшиеся в глубокой зеленой посудине, властно намекали шумящим вокруг гостям брать с них пример: показывать из себя самое наспевшее, сокровенное.

Ольгуша призвала выпить за то, что все вместе “мы были лучше, чем по отдельности, как эти овощи в салате!”.

— Умом Ольгушу не понять, аршином общим не измерить!..

“Расслабились — пошлость полезла”, — читалось на лице поэта Ерофея.

— Товарищ зав. штопором, откройте и эту бутылку!

— Я осязаю бутылку двумя руками уже, когда наливаю, — бормотал Игнат. — Мама, не беспокойся, шутка. Вон грачи прилетели!

Это из коридора маячила Кирюта в новомодной шапочке с бантиком-хвостиком сзади и околышком-клювом спереди. Такие шапочки назывались “Грачи прилетели”. Кирюту посадили на тумбочку, убрав телефон.

— Игнат, ты помнишь, как ты шнурки зубами развязал — в детсаду у девочки любимой?

— Кирюта, ты хоть знаешь, сколько таких шнурков ждет его впереди? — Гамлет чокнулся с нею. — Пребудем!

— Пребудем с вами!

— Тост! Гамлет, ждем от тебя... настоящий тост где?

— За то, чтоб мы давали людям больше, чем брали!

— Хорошо! А спектакль?

— Спектакль! Спектакль! — зашумели неконтролируемые гости, привыкшие к сценкам, которые сочиняли и разыгрывали три сестры, три дочери Гамлета (не путать с королем Лиром!).

Появилась Лида, семь диагнозов, переодетая в Станиславского.

— Не верю! Не верю, что вы прожили четверть века вместе! Не верю, что вырастили четверых детей! Это не ваши дети — понятно: с улицы их затащили. Плохо они играют ваших детей. Признавайтесь, чьи вы дети!

Один поэт Ерофей не смотрел спектакль, а работал вилкой в стиле русского экскаватора. Хуже Штыкова, думал Гамлет, тот хоть раз в жизни что-то приятное соизволил сказать.

— Не верю, что это ваши дети! Сколько вы заплатили статистам? Не верю, что у Ольгуши нет седых волос!..

— Ой, я вам сейчас жаркое принесу! — всполошилась Ольгуша.

— Назревает страшный конфликт хорошего с лучшим — будет еще жаркое!

— Давайте выпьем за то, чтоб все конфликты были только такие!

Тосты то и дело показывали свои юркие головки, желая оплодотворить застолье. Кто-то неизбежно цитировал Бродского: “Подруга милая, кабак все тот же...” Захмелевшая Ольгуша вдруг громко пообещала:

— Ой, я вам сейчас яйцо Бродского покажу!

— Почему одно, а не два?

— Правое или левое?

— Да с выставки… мне каталог прислала московская кузина! Там все гении в виде яиц: Модильяни, Пикассо… Бродский!

Она рылась в тумбочке, но ничего не находила.

Вдруг поэт Ерофей подошел к Гамлету и, показывая на пейзаж в рамке, сказал:

— Убери тетеньку!

Гамлет не успел это как следует понять, потому что подошел друг Штыков и стал бурить скважину своего разговора. Правый глаз у него — Аверинцев, левый — Гаспаров.

— Ты, Гамлет, помнишь, что с женой Лота было?

— Как сейчас вижу...

Поэт заорал благим матом:

— Всем стоять раз и навсегда! Всем! — внутри лица Ерофеея двигалось и шевелилось еще одно лицо. — Стоять, я сказал!

— Держите меня четверо, как говорят в народе, — расправил плечи охранник Тимофей.

Белая, как стая гусей, Ольгуша хотела увести поэта в другую комнату.

— Стоять! — крикнул он.

— А ты скажи это своему члену, — бормотал Сан Саныч. — У нас тут ни у кого нет такой надобности.

— Молчатъ!

Хамство — это черновики жизни. Берутся первые попавшиеся слова, делаются первые попавшиеся поступки, думал Гамлет (в который раз).

Ерофей достал записную книжку и стал читать свои стихи: “Вагина километровой глубины...”

— Ты парашютом-то запасаешься? — спросил Костя. — Все-таки километр!..

— Каторжное дело, — вздохнула Юля (первый раз к месту).

— Мы вам сладкое несем, сладкое! — восклицали три сестры. — Сейчас у вас начнется сладкая жизнь.

— …километровой глубины… — повторил поэт, хватая Инну за беременный живот.

Ожесточась, Гамлет заорал в лицо Ерофею: “Что ты делаешь — у нее есть муж!” — “Где? Покажите”.

— Какой торт оригинальный — полумесяцем! — восхитилась Елизавета, ангел. — Эта убывающая лужа — годы наши убывающие... Кто придумал?

Вита за полтора часа до этого уполовинила на кухне торт! Хорошо, что видеокамера Рауфа в это время была далеко... Инна срезала следы великолепных собачьих зубов и оформила все в виде полумесяца.

Вита излучала: “Я не на столе взяла, нет”.

— Молчать! — закричал Ерофей, сияя глазами и зубами — белокурые его волосы разметались, он был прекрасен и орал: “Идите на…”

В это время зазвонил телефон:

— Это аварийка?

— Нет, вы ошиблись, — Гамлет одной рукой схватил кричащего, a другой хотел положить трубку.

— У вас там тоже что-то прорвало? — спросили из трубки.

— Да, прорвало тут одного.

Ерофей сзади набросился на Иру и чуть не сбил ее на пол, пытаясь дотянуться до груди. Ира, правда, устояла, но чай из ее чашки вылился прямо на платье Галины Дорофеевны. Все забегали: соль, халат, не ожог ли? Галина Дорофеевна отмахивалась: ничего страшного, отстирается.

И снова зазвонил телефон. Опять, наверное, аварийку вызывают. Гамлет взял трубку.

— Гамлет Эльбрусович? Я вам звоню по поручению Бориса Николаевича Ельцина.

— А ваша фамилия не Путин случайно?

Все замолчали.

— Я вас поздравляю с серебряной свадьбой! — сказал Валерик (наконец-то Гамлет узнал его голос).

Н-нда… трогательно. Наверное, его Людовик вдохновила… спасибо!

Но Ерофей! Надо его редактировать... Да, ждали стихов, а словно беззаконное светило взрывается! Бомбу вонючую подкладывает под вечер...

Бомба взорвалась через несколько секунд: полетели на пол розы, бокалы, но полетел и сам Ерофей, отброшенный Тимофеем на пол. Поэт минуту сидел на корточках, и по его телу пробегали судороги: оно вздыбливалось, чувствуя опасность, и снова припадало к полу. А в окно лился закат с такими прямыми библейскими лучами, которые били из-за тучи, закрывшей солнце. С ветхозаветным гневом Гамлет сжал кулаки. До какого предела это все терпеть? А до какого терпели Пушкина и Лермонтова окружающие? Свои — до бесконечности, а чужие — нисколько.

— Вон! — закричал Гамлет. — Иди домой! Я думал: ты поэт — на ты с небом, а получилось...

— Измазали меня здесь с головы до ног, — Ерофей встал. — Я вас всех прикажу выпороть!

Вита от волнения как-то не по-русски залаяла на него.

Костя схватил Ерофея за шиворот и потащил в коридор. Началась махаловка. “Крови не надо, умоляю — без крови!” — Ольгуша защищала гостя. Но чтобы надеть на Ерофея куртку, руки его пришлось отпустить, и он тотчас с огромной силой ударил по видеокамере Рауфа. Payф смотрел на всех секунду диким взглядом: он не мог понять, как это гость не хочет быть гостем!

Гамлет снова стиснул руки Ерофея. Любочка на все смотрела ликующе: они здесь все собрались, чтобы отнять мое золото! Но я-то знала, что ваши планы рухнут — вас слишком много! Вот и драка... эх, люди-люди, до чего вас жадность-то доводит.

Лида от изумления легла на гладильную доску и секунду свисала, как платье, но доска хряснула и обломилась (слишком тяжела Лида — где в ее огромном теле помещаются семь диагнозов, мимоходом подумав Гамлет).

— Отдайте мне кулек с подарком! Мой кулек с подарком! — вдруг потребовал Ерофей. — Убью всех!

Ольгуша схватила альбом “Рисунки русских писателей”, подаренный Ерофеем и подписанный.

— Подавись! — она открыла дверь и швырнула альбом на площадку, уводя прочь Тимофея (все-таки крови не надо, думала Ольгуша, как потом запомнится серебряная свадьба — все в крови, что ли!..).

— Е… — у Тимофея была матерная отмашка рукой (начинал слово, а вместо продолжения махал правой рукой вдоль туловища).

Вениамин и Штыков наконец натянули на скандалиста куртку, и драка вывались на площадку. Выбежала угодливо соседка Марта Спридоновна: “Милицию вызвать?” Только этого не хватало! Гамлет нажал своим ногтем, похожим на пятку, на сонную артерию Ерофея. И тот вмиг обмяк, резиново сползая вдоль стенки, Гамлет поднял на руки обмякшее тело и унес на площадку первого этажа. Там поправил ему сползшие штаны и со страхом вернулся домой. Но там он увидел, что драка не смутила гостей, так как они собрались здесь себя почувствовать и во время драки себя еще больше почувствовали!

Через минуту позвонили мальчики — однокурсники Люды:

— Идем по лестнице — альбом валяется. Вам подписан! — растеряно протянули они “Рисунки русских писателей”.

— А больше там никто не валяется? — спросила Ольгуша.

— Нет... У вас гости? Но мы на минyтoчкy...

Ольгуша бросилась к Галине Дорофеевне: подруга, спрячь в свою сумку этот альбом, видеть не могу, сдой в школьную библиотеку.

— Спектакль! Второй спектакль! Обещали... обманули.

— Вон как хорошо поют на кухне мальчики Люды, которые на минутку зашли.

Спектакль оказался на тему дня. Иpa надела очки и стала читать: “В эфире новости! С сегодняшнего дня начинается предвыборная кампания в семейную Думу... Мы предоставили бесплатное время для рекламных роликов…”

Гамлет упал в кресло. Как удачно Люду под меня загримировали, думал он, усы точно мои нарисовали...

— Гамлет Эльбрусович — ваш кандидат! Человек, который глобально смотрит на все ваш проблемы.

Проблемы... лемы... беременая Инна почему в халате? А, она играет Ольгушу… Гамлет повернул голову в сторону, чтобы не смотреть, как сын наливает энную рюмку водки — а потом уронил подбородок на грудь и захрапел. Очнулся, когда все хлопали. Жена несла ему стакан крепчайшего чая. Дочери на блюдце предлагали конфеты, печенье. Он сел на краешек кресла, чтобы больше не заснуть (научился этому способу на работе), и сказал ни к селу, ни к городу, как это у него бывало:

— Хочется вернуться в детство, когда все бескорыстно мной восхищались.

— А мы и сейчас тобой бескорыстно восхищаемся — корыстно, что ли? — прыснула Елизавета.

— А вы знаете: в Перми объявлен памятник Трем сестрам? — отвлекающим голосом закричал Гамлет.

— Знаем, знаем, мы уже десять памятников набросали, — Ольгуша, не поверишь, изобразила двумя поварешками трех сестер: — Это хризантемы, три, головы повесили! На перроне, где “Кама” уходит. И вот оркестр заиграл “Прощание славянки”, ручки-листья затрепетали в стороны Москвы: “В Москву! В Москву!”

— Как они бронзовые-то затрепещут?

Это Гамлет еще запомнил... А еще: как грачи улетели (Кирюта)...

* * *

Утром прибежала Алефтина Васильевна, тетя Лефа с первого этажа, и сказала тихим голосом, каким говорят в сериалах: “Наша фазенда продана проклятому Педро”:

— Марта Спиридоновна уже всех соседей в подъезде обежала — говорит, что у вас драка всю ночь!. Мол, строят из себя интеллигенцию много лет, но вот вчера все выяснилось, все-таки сдержать они свою натуру не могут. — Вы уж не говорите никому, что я была! Не выдайте.

Ольгуша сразу расстроилась. Пути-то расстройства накатанные, в отличие от путей радости, поэтому она вдоль них просто засвистела — с большой скоростью. Но тут позвонил Рауф:

— Материал просмотрел! Финал отличный получился! Особенно Ерофей. Надеюсь, он сегодня повесился?

— Ну что ты говоришь! Рауф! Хоть мы и в тоске... из-за этой драки.

— Напрасно! Что за свадьба без драки?

Ольгуша взбодрилась и стала собирать бутылки, чтобы вынести. Она про себя что-то бормотала.

— Ты боишься, что все соседи уже там стоят? — Гамлет выглянул в окно. — Да, они стоят. Давай я вынесу мусор.

— Нет, я сама, мнe нужен моцион.

— Если глубоко посмотреть на это, — Гамлет по-доброму улыбнулся, — то в этих соседских пересудах... не одно костомойничество! А и желание понять людей тоже. Начало творчества.

Ольгуша со смиреномудрием посмотрела на мужа и с гордостью на Катю, которая только что проснулась и вышла к хозяевам: мол, каков он у меня!

Возле подъезда собралось уже все отработанное поколение: Лефа, Марта Спиридоновна, Валентин Романыч с палочкой и дворничиха, окидывающая облака шалым взглядом: “Мне бы сейчас метлу до неба — я бы размела эти тряпки летающие!”

— Что, Оля, говорят: драка у вас вчера была на серебряной-то свадебке? — спросила она чистеньким, невинным голосом.

— А как же свадьба и без драки! Что это за свадьба? — уже научено ответила Ольгуша.

Женский космос умолк, переваривая довод. Валентин Романович заговорил первым: вообще-то да... маловато еще! Без милиции даже.

И только дома еще несколько раз вспомнили про Ерофея:

— Вагина глубиною... ждал пять лет... я, как атлет. Дурак какой!

* * *

— Гамлет, — кокетливо заявила Людовик за обедом. — Все гриппуют. Нас осталось мало. Как делать газету? Мы с Елизаветой решили повеситься.

— Люблю хорошеньких удавленниц! — бухнул он (сколько они так будут шутить по-некрофильски?).

Елизавета сделала несколько судорожных глотков, подключив к этому даже плечи.

— Вот, из-за тебя могла подавиться.

— А зачем ты вообще ешь? — вдохновенно обратился к ней Гамлет. — Тебе же все равно прекращать свою жизнь. Отдай мне свою порцию.

— Хитренький, — не помня себя, закричала Елизавета.

Гамлету дали вычитать материал про убийство. В желтой прессе всякое разоблачение — это воспевание себя: “Только у нас вы узнаете все жуткое!” Чтобы своя жизнь после этого чтения показалась тихой и удавшейся. Да, пятнадцатилетние подростки сбиваются в стаи. Власти в самом деле виноваты, что не занимают юношество ничем. Но ведь убивает человек сам — вот этими пятипалыми руками. А у других людей просто нет навыков духовной битвы. Вдруг да они подумают: “Он убил, и я смогу так же разрешить свои проблемы”. Соблазнять малых сих под видом критики властей — тут одно только многоточие.

Он думал: до каких пор Людовик и Елизавета будут выполнят указания хозяина? Статьи еще пожелтее? Собачьи бои на первую страницу? Но что-то не пускало Гамлета представлять дальше… Он был убежден, что по почве жизни подруги процарапали отчетливую черту, и за нее не переступить. Он за многое уважал Людовика: за трудолюбие, за то, что сына вытащила из наркоты… а сам я ничего-то не могу…

То есть не так! Игнат поставил “флайт”, не пьет, снимает комнату в соседнем доме... Я смог ради него тут продержаться, в желтизне. Взрывы, подкопы, людоеды, мафия! Хоть бы раз поместили статью “Как выхаживать младенца больного!”

— Гамлет, к телефону!

Звонила Ольгуша: ночью у Ниночки родился сын! Вот как... рано ведь? Но все в порядке — назвали Илья.

— Ну, слава Богу! А то я боялся тебе рассказывать: сегодня мне сон приснился... странный! (Он с трудом подыскивал слова, ведь на самом деле во сне не странность была, а тягучесть такая — жуть тянется.) Чебурашка как бы не пришел, а сразу оказался у нас, сон с середины начался. Литой Чебурашка: и дышит, и мох на нем шевелится, нос мокрый, как у собаки. Черный нос... Говорит со слезами: “У меня не будет детей” А я ему даю яйцо: мол, возьми и высиживай! Обрадовался Чебурашка, сел на яйцо...

Ольгуш заадреналиниласъ :

— Все хорошо! Господь милостив! Целую!

— Гамлет, что, внук — внучка? — спросила Людовик.

— Внук. Илья.

— За это поноси меня на ручках!

— Как ты хорошо выглядишь, — панически вскрикнул Гамлет и убежал вычитывать материал про ипотеку.

Игнат бросил пить, Инна родила Илью! Еще поработаю здесь немного — внуку столько всего нужно! О чем Кирюта? Да-а, в школе один вместо “Прощание с Матерой” сказал “Прощание с монтером”... Не читают совсем ученики... Золотым дружеским взглядом посмотрел он на Кирюту и золотым же голосом сказал:

— Мы своего внука читать ... я его сам к чтению... приучу!

— Гамлет, тебя к телефону.

Снова Ольгуша:

— Только что звонила сватья... оказывается, мальчик... он прожил всего шесть часов и умер. Наш Илюша!

— Как умер? Почему умер?

— Легкие не раскрылись, не мог дышать... реанимацию вызвали, но он все равно... через шесть часов. Бабочки дольше живут.

— Бба-боч-ки...

— Ты что — плачешь? Ты не плачь, — просила Ольгуша. — Я сейчас пойду в церковь или к матушке в монастырь. Посоветуюсь — можно ли отпеть. Он ведь не нагрешил, ангел наш… Ты не плачь!