Ночная тревога

ИЗ ЖИЗНИ ДЕЛОВОГО ЧЕЛОВЕКА ИГОРЯ ЕГОРОВА

ЯНВАРЬ 198…г.

Нужны деньги. Много денег. Понимаю это сегодня, в знаменательный день своего двадцатипятилетия, как истину истин и задачу задач. Хватит! Жить с родителями и на зарплату — извините! Но с чего начать? Брать билет и отправляться в неосвоенные районы Дальнего Востока и Сибири? Нет, я — патриот своего города-героя и вообще цивилизации. Итак, ясно одно: надо оставлять одну работу и искать другую. Сегодняшнее место службы в принципе ничего: тружусь в КБ, в лаборатории, проектирующей запоминающие устройства, то есть магнитофоны. Но, конечно, не те — для «Йес, сэр, ай кэн бугги-вугги» и монологов комиков, а для записи цифровой информации. Тружусь как инженер. Начальник у нас демократ, коллектив дружный. Но!.. Бесперспективность. Папаня мой праведный выдал по этому поводу: пиши диссертацию. Ну да, совет слепого дальтонику. Во всем КБ — а это пятьсот человек — только семь кандидатов и один доктор. Доктор — директор. Остальные тоже шишки. Нет, безусловно, это можно: поставить себе цель стать шишкой, напялить шоры — и вперед сквозь грозы и препоны к исполнению престижного желания. Но мне такое дело не по душе, хотя ничего не имею против целеустремленности, но считаю, все должно быть естественно. Без фанатизма и потуг. Короче, в настоящий момент я хотел интересной работы. Но где ее искать, не знал. И пошел в ванную.

Долго стоял под теплым душем, балдея. И думая: на ударных стройках с таким удобством, кажется, напряженно.

Подумав еще, напялил на себя теплые шерстяные кальсоны, и это был грамотный поступок — зима прямо озверела: ртуть в градуснике за окном ежилась в районе цифры 40.

Пошел в гараж. Сегодня там у меня деловое свидание. Я вообще-то подрабатываю частными авторемонтами. Гараж — наследство от деда. Дед мой был жуткий автомобилист. Страстишкой своей он заразил и меня. Раньше мы вместе жили: дед, папаша, мамаша и я. Папаша и мамаша к автомобилям относились индифферентно — так, как к средству передвижения в пространстве без давки, и не более, а я и дед ковырялись с машиной по полной программе. Да и отслужил я как водитель. Дед покойный завещал мне и машину. Машина по нашим временам— реликтовое чудовище. Марка — «Победа». Аппарат, безусловно, неказистый, но это танк с высокой степенью надежности, к нему хоть колесо от телеги ставь — все равно поедет.

Я перелез через железнодорожную насыпь, вдоль нее гуляла поземка, и, проваливаясь по щиколотку в сухой, как порошок, снег, спустился к воротам гаражной зоны.

У бокса меня уже ожидал Эдуард — сторож нашего кооператива, человек с прекрасно развитой грудной клеткой и бицепсами, скуластым, цыганистым лицом деревенского красавца, с наглыми, всезнающими глазами. Мелкий, изрядно битый судьбой и жизнью, но неунывающий жулик. Сидевший. Одет в ватник, замасленные расклешенные брюки; кавказская мохнатая кепка сдвинута на нос.

Эдик олицетворяет у нас прием любых заказов: спереть, достать, продать; надо — машину покрасит, надо — движок перебьет… Все умеет, и все чужими руками. Живет на комиссионных. В общем бездельник, но человек деловой. Порой мы с ним слесарим на пару. Ну, и жестянкой не брезгуем, и маляркой…

— Есть «Москвич», — произносит Эдуард, закуривая и опуская лапу на пыльный капот моей «Победы». — Крыло битое. Смена, покраска… Работа — полтинник. Хозяину я объявил. Мишка вот-вот приедет, обещал крылышко.

Мишка — мой старый приятель. Раньше работал шофером в нашем КБ, сейчас крутит баранку в «Интуристе» — денежнее… В нашем трио он — служба снабжения.

Вскоре, юзя облепленными снегом колесами, его казенная «Волга» разворачивается на пятачке между гаражами. В оконце конопатая Мишкина физиономия (он рыжий, как бульдог).

Эдуард забирает долгожданное крыло и вразвалочку, загребая снег штанинами, уходит в каптерку. Я же, удобно располагаясь в тепле садо-на на велюровом сиденье, веду с Михаилом беседу «за жизнь». Проблемы у нас удручающе одинаковы — хроническая финансовая недостаточность.

— Что налево сшибешь, все на базе оставишь, — привычно ноет Михаил. — Вчера помпу меняли — пятерку отдал… А тут жениться задумал… Ну, сразу куча проблем. Во-первых, с жильем…

(Михаил живет за городом, в деревне.)

— С жильем у меня тоже, — вздыхаю я.

— Слушай, ты… по-английски волок ведь…

— Ну… так.

— Я тут к бабке наведался… Под Архангельск. В тьмутаракань. Короче, пособирал на досуге иконки. Шастал по всей округе. Туда мало кто из коллекционеров загребал. Чердаки, избы заколоченные. Итог: имеется два мешка, а что с ними делать… Доски трухлявые, ни фига не разобрать — одна чернота… И…

— И дерзкий замысел родился в твоей бедовой голове, — закончил я, — Смотри… Бедовые головы, их, знаешь, наголо любят стричь.

— Дык ведь… такова се ля ви, как говорят французы, изучающие русский язык, — грустно отшутился Михаил. — Дом надо строить…

— Ну, и чего думаешь? — спросил я, проникаясь идеей.

— Я думаю! — сказал Михаил с тоской. — Толку! Доски расчищать надо, а это реставратор… где он? Потом язык — ни хрена же не соображаю, как глухонемой…

Я поразмыслил. Один художник, впрочем, может, не художник, а как раз реставратор — в тонкости его специализации я не вникал, был мне известен. Олег. Школьный дружок. До армии мы с ним встречались в его мастерской: пили водку среди скульптур и живописи. Но возьмется ли он за иконы?

— С реставратором уладим, — сказал я. — Язык тоже… подвешен. А вот клиент — это уж…

— Клиент что? — вздохнул Мишка. — Вон сегодня один кадр… Оттуда. По-русски соображает. Ну, везу его, значит. Разговор. Я и вклеил: как вы, мол, к русской старине? Положительно, говорит. Ну, короче, без обиняков… Я, говорит, математик, сюда приехал надолго, так что какие предложения — плиз, не стесняйся…

— С иностранцами… — выразил я сомнение.

— А с кем еще?! С нашими, отечественными? — завелся Михаил. — Да они или рвань, или Рублева им подавай. Да и надуют тебя наши-то, так надуют — шариком будешь. Один мне тут заломил цену: за мешок четвертной. Ха-ха! Да в этом мешке моих трудов… там уже стольник торчит! А мне дом нужен. До-ом! — Он выразительно потряс руками. — Телевизор. Холодильник. Элементарные вещи, понял? Что предлагаешь — вкалывать, копить, недоедать? Это, знаешь, скорбная жизнь. А потом чего тебе объяснять, у тебя то же самое. На замене крылышек капитала не заколотишь, вот оно что. Больше наломаешься. Усек, инженер?

— Точно, — согласился я. — И с работой ты меня уколол в самый нерв. Думать надо. И действовать!

ФЕВРАЛЬ 198… г.

На стоящую работенку я устроился. По-моему, удачно, хотя специфику моей службы родители горячо не одобрили. Как же! Инженер, все такое и вдруг — в госстрахе! Впрочем, в госстрах я устроился инженером. Оценивать, насколько та или иная машина пострадала в аварии. Чем я руководствовался в своем выборе? Естественно, соображениями меркантильными. Доходы мои высчитывались таким образом: зарплата — но это муть — и все остальное, что приносило умелое обнаружение повреждений скрытого характера. Обнаружение обусловливалось субъективным фактором взаимопонимания между клиентом и мной, но так как взаимопонимание существовало постоянно, возможность заработать еще несколько зарплат без особенных нервных и физических перегрузок у меня определенно была. В душе же новой своей профессией я был не удовлетворен. Виделась мне в ней ущербность и суетность, но тем не менее ничего иного делать не оставалось. Мне, как и Михаилу, жаждалось пошлого, мещанского, но остро необходимого: квартиры, машины и разного барахла.

До упора набив чемодан трухлявыми произведениями живописи, позаимствованными у Михаила, и уложив между ними бутылку «Пшенич-ной», я отправился к Олегу. В мастерскую. Дверь мне открыл бородатый мужи-к с помятой, тоскливой физиономией, в драной рубахе навыпуск; тренировочные штаны с лампасами, красная повязка на лбу… Узнать в этом типе того мальчика-брюнетика с полными щечками, кто лет десять назад сидел со мной за партой, было затруднительно.

Расположились за столом, заляпанным высохшими кляксами краски. Я извлек бутылку. По тому, как оживились глаза давнего моего товарища, открылось, что на вопрос полечиться-отравиться ответ у него неизменно положительный. Рядом с «Пшеничной» тут же возникли пук черемши, огромная сиреневая луковица, хлеб и плавленые сырки. Слепые глаза каких-то бюстов с классическими носами безучастно следили изо всех углов за нашими приготовлениями.

— Ну, доволен ли ты своим пребыванием… в мире? — вытягивая зубами серединку из стебля черемши, спросил Олег низким, простуженным голосом. На полном серьезе спросил.

— Устроился вот на работу, — поделился я. — В госстрах. По автомобилям. Оценивать…

— Суета эти машины, — отозвался мой друг и крепче затянул узел странной своей повязки на затылке. Пояснил: — Насморк.

При чем тут насморк и эта тряпка на голове, я не понял, но промолчал. Выпили. Затем приступили к осмотру досок.

— Иконы старые, — монотонно констатировал Олег. — Кажется, интересные. Но надо чистить. — Он вытащил из заднего кармана штанов очки, надел их, выжидающе уставившись на меня. Оба стекла в очках были треснуты.

— Старик, — задушевно начал я. — Ты — единственная надежда.

— Питать надежды… — произнес он пусто. — суетно и опасно. — И снял очки.

Я насторожился, не узнавая своего друга. Были в нем некие ощутимые отклонения. Чувствовалось это в манерах, в интонации, в неподвижном взгляде глаз с бешено-спокойными зрачками…

— Ну так… вот. — продолжил я обтекаемо. — И сколько же… тут будет… с меня?

Олег задумался. Глубоко, аж лицо отвердело В итоге сказал так:

— Работы много. Но мы друзья. Поставишь мне символическую бутылку…

— Символический ящик поставлю!

— Двойной ковчег, — взяв одну из икон, озадачился он. И умолк, всматриваясь в черноту доски. Потом заявил: — Религия слабых.

Во всяких церковных вопросах я разбираюсь не так, чтобы очень, но ради поддержания беседы и вообще в силу зарождающегося профессионального интереса полюбопытствовал: дескать, почему же слабых?

— А что Христос? — прозвучал горький ответ. — Прекрасная сказка для измученного человечества. Нет, вера в Мессию — вера изверившихся. Отчаявшихся. Лично мне ближе буддизм. Собственно, и тут есть, — он прищурился, кривя губу и закрыв глаз, — элемент непротивления, но секта дзен… Ну, давай… это… — указал на бутылку.

Мы вновь приложились и вновь закусили.

— Йога и дзен-буддизм! — провозгласил Олег. — Вот философия, вот мудрость. Представь океан. Что наша жизнь, а? Волны, его постоянно меняющаяся поверхность. А над нами и под нами две бездны. Понимаешь? — Он встал, выпятив живот в расстегнутой рубахе без половины полагающихся на ней пуговиц и зашагал вокруг меня, погруженный в раздумье. — Совершенно нет денег, — сказал неожиданно.

— А… — Я указал на скульптуры и занавешенные мешковиной мольберты.

— Жизнь во имя искусства, — сразу понял вопрос товарищ. — Авангард мой не ценится, а реализм у меня… да и не хочу! У тебя там нет… никаких моментов? В смысле никому там…

— Разве покрасить машину, — развел я руками. — Но пульверизатором, как понимаю, ты не владеешь…

И мы стали думать, как заработать деньги. Но предварительно я сходил в магазин за новой бутылкой.

— А если эту машину застраховать и… в столб? — мрачно вопросил приятель.

Я тут же объяснил, по какой причине подобное нерентабельно.

— А если посылку на тысячу застраховать, — не унимался он, — и… ну… с сухим льдом ее… например?

Идея показалась мне красивой, но, так как предполагала официальное расследование, достаточно скользкой.

Думали еще, разно и долго. В отступлениях мне было поведано кое-что о дзен-буддизме, об авангардизме, о спиритизме и парапсихологии. Рассказы друга о парапсихологии меня потрясли. При этом он клялся, что лично видел мужика, умеющего двигать стаканы усилием воли и наложением рук избавляющего расслабленных от насморков, астм и головных болей. Тут-то ко мне и пришла мыслишка… Заработать на этой самой психологии!

— Надо заработать… на телепатии! — сказал я.

— На псевдо?.. — уточнил Олег.

— Ес-стественно!

— Надо думать, — сказал мой друг и прямо со стула сполз на пол; лег, раскинув ноги в драных шлепанцах. — Гимнастика йогов, — пояснил, закрывая глаза. — Поза трупа. Представляешь птицей себя… орлом… парящим в небе. Ты… сиди.

Я сидел, размышляя. Товарищ мой явно тронулся на своих авангардистских штучках и всяких японо-китайских богах и религиях. Но это, в общем, меня не смущало. Во мне он вызывал грустный, болезненный интерес, какой обычно и вызывают всякие чудики, но, надо отдать должное, что, помимо всех своих вывихнутостей, кое в чем он мыслил ясно, здраво, с учетом многих жизненных тонкостей, и дело с ним можно было иметь вполне.

Минут через пятнадцать Олег, сморкаясь и с хрустом разгибая суставы, встал.

— Полет закончен? — спросил я — не без интереса, впрочем.

— Вот что, — осоловело глядя в угол, сказал он. — Идея есть. Ты приходишь… куда-нибудь. Ну, ресторан… компания. Заводишь разговор. Парапсихология. Телепатия. Скептики, конечно. Ну, говоришь: есть знакомый, угадывает мысли на расстоянии. Не верят. Споришь. Сто рублей… Ну, вытаскиваешь колоду карт. Выбирайте. Тянут туза пик… к примеру. Ну, идешь к телефону, набираешь номер. Даешь трубку. Тот спрашивает: «Олега Сергеевича». Я говорю: «Да». Он: «У нас тут с вашим товарищем спор. Вы телепат…» Понимаешь? Я ломаюсь. Тот, естественно, настаивает: какую, мол, карту вытащил? Отвечаю: «Туз пик». Сто рублей. Ну, пополам.

— Ты чего? — не уяснил я. — В самом деле телепат? — И посмотрел растерянно на последнее полотно Олега — затоптанный окурок в масштабе один к пятидесяти. На полированном паркете.

— Я хочу достигнуть, — вдумчиво сказал Олег. — Йога дает много…

— Что-что?

— Путь к совершенству долог, но, когда он пройден, дух может стать свободным от тела…

— Это… когда помрешь, что ли? — спросил я, разбегаясь в мыслях.

— Да нет же, — расстроился Олег от моего непонимания. — Ты можешь покинуть свою оболочку… ну… на час, потом вернуться… Свобода, ясно? Дух твой неограничен в перемещениях по Вселенной. Звезды, луна… Космические корабли! Ха-ха… Как жалко и нелепо все! Есть два пути к познанию. Познание через моторы, бензин, лекарства, книги и углубление в себя, раскрытие в себе вселенской силы, чья мощь… Ракеты… хе! Что тело? — Он погладил себя по загорелому волосатому животу. — Кокон! А дух — это прекрасная бабочка, и, покидая тело, она делает нас свободными истинно! Тут есть неувязки с буддизмом…

— Ну так… насчет… — перебил я.

— А, — вспомнил Олег. — Значит, так. Олег Сергеевич — туз пик. Алексей Иванович — дама крестей. Короче, кого подзовешь к телефону. Отчество — масть, имя — карта.

В величайшем восхищении я потянулся к стакану, намереваясь произнести тост за светлую голову своего приятеля.

Но бутылка по каким-то мистическим причинам оказалась пуста.

МАРТ 198… г.

С маман я договорился сердечно и четко: сто пятьдесят рублей в месяц на жратву я даю, остальное мое. Та, простодушно ориентируясь на мою зарплату, просила вдвое меньше, но я проявил благородство, так что родители остались довольны. И папаня, расчувствовавшись, что ли, сказал, что в состоянии купить списанную из такси «Волгу» и считает, что «Победу» мне пора сменить на более приличный и современный аппарат. Я не протестовал. Единственное, что родителей смущало: мой новый гардероб, приобретенный через порочные связи Михаила. Гардероб включал в себя три пары штанов «Ли», замшевый лапсердак, десяток рубах явно капиталистического производства и также сундук типа «президент». Откуда, и что, и на какие деньги, я отмалчивался, хотя честнейший папаша, опутанный подозрениями, порывался прочесть мне нотацию. Но не удавалось: я пребывал в режиме крайней занятости и домой прикатывал где-то за полночь. Деньги благодаря работе на доходном месте появились, но с каждым днем их требовалось все больше и больше. Проблема кооператива рождала проблему мебели, мечталось о видеоаппарате, телефоне с памятью и так далее до бесконечности. Я понимал: предстоит напряженный, изматывающий труд! Мастерство друга своего Олега (кстати, систему «туз бубей — Иван Иванович» мы разучили с ним, как таблицу умножения), итак, мастерство его я оценил по достоинству после реставрации религиозной живописи. Из ничего, из черной, в пыль рассыпавшейся древесной трухи он воссоздал крепенькие, выгнутые дугой доски, сиявшие красками, лаком — будто только с конвейера.

Доски, перебинтованные туалетной бумагой, легко уместились в просторном чреве портфеля «президент». Тайное свидание с иностранным представителем готовил Михаил. Встречу после некоторых колебаний решено было провести в гостинице, куда под шумок мы попали, примкнув к составу какой-то делегации. Скажу по-честному, когда я отправлялся на это рандеву, то предварительно обожрался валерьянки и от мыслей, что в любой момент нас могут застукать на этакой аферище, потел хуже, чем в бане, хотя морозище выдался зверский, а делегацию мы караулили час. В гостинице более-менее успокоился. Посмотрелся в зеркало, пока гардеробщица бегала за номерком, — ничего прибарахлился: замшевый пиджачок, бабочка, очки-капли с золотистыми стеклами…

— К лифту! — шепнул Мишка и стукнул меня «президентом» под зад. — Красавчик. — Изысканностью манер он, стервец, не отличался никогда.

Я стукнул в нужную дверь. Руки у меня были противно-влажные. Хотелось домой, хотелось выпить на кухне чайку вприкуску с папашиной проповедью… Дверь открылась. На меня уставился лысый очкастый тип лет сорока — маленький, верткий, в потертых джинсах с бахромой и в футболке; на босых ногах — тапочки типа турецких, с загнутыми мысками; бородища лопатой; вообще волос на его физиономии было значительно больше, чем на голове.

— Мистер Кэмпбэлл? — спросил я с английским акцентом.

— Да, да… — Он высунул нос в коридор, шваркнул глазом в обе стороны и, убедившись, что коридор пуст, пропустил меня в комнату. Номерок был вполне сносный. Тахта, торшер, коврик, ваза с какими-то корявыми сучьями — икебана, что ли? — и два кресла столь завлекательной формы, что меня сразу же потянуло усесться в одно из них.

— Я… от нашего знакомого, — сказал я и как-то невольно закряхтел.

— Да, да, я знай… — Глазки у него невинно опустились. Чувствовалось, нервничал он не меньше моего, — все время дергал себя за пальцы, и они у него мерзко хрустели.

— Э… — Я покосился на портфель.

— Открыть, давай показать, — сказал он торопливо.

Я вытащил иконы, размотал бинты туалетной бумаги. Минут пять он обнюхивал доски, ковырял их когтем и изучал по-всякому, единственно на зуб не попробовал.

— Николя, — сказал он, ткнув в Николая-угодника волосатым кривым мизинцем.

— Точно, — подтвердил я задушевно. — Чудотворец. Семнадцатый сэнчери. Будем брать? Или как?

— Я хочу иметь большой разговор, — подумав, сказал он и спохватился — А вы не воровай эту штука? Икскьюз ми, но… я честный человек и скандал… Вы понимайт, да?

— Ес, сэр, — сказал я. — Как не понять. Вам крышка, нам крышка. Все очень даже понятно.

— Я не везу, — сказал Кэмпбэлл. — Другой человек… Но это есть секретный дело! — Он поднял палец. — И я имею разговор…

— Ну, — сказал я, — разговор разговором, но сначала дело. За каждую доску — пятьсот долларов. Века, сами понимаете — семнадцатый, восемнадцатый, древние; так что по-божески…

— Это кошмар… — Кэмпбэлл сел и протер очки штаниной висевших на спинке кровати брюк. — Я даю тысяча для все. Фор олл. Я не имей много. И разговор…

— Стоп, — сказал я. — Тут наш знакомый… В туалете на этаже… Миша. Надо посоветоваться.

— Оу, Миша? — заулыбался Кэмпбэлл.

— Туалет, — повторил я. И пошел звать Мишку.

Когда мы ввалились в номер, иконы уже как ветром сдуло, а на месте их лежала пачка серо-зеленых бумажек. Мистер Кэмпбэлл опять ломал себе пальцы.

— Мы согласны, — заявил я, сгребая «капусту» и усаживаясь, наконец, в желанное кресло. — Все олл райт.

— Я имей разговор, — шепотом откликнулся Кэмпбэлл, пожал Мишке руку и полез в холодильник, вытащив оттуда бутылку виски, две банки с ананасовым соком, сыр и консервы. — У нас есть бизнес. Вы можешь зарабатывай, и я можешь тоже. Я знай коллекционерз, очень богатая люди… — Виски он разлил в казенные рюмашки. — Я оставляй телефон свой дрюг… Вы — звонить и приезжай, он — отдавать деньги. Он честный человек, не дрожать от страха…

— Только с политикой мы не связываемся, — строго сказал Мишка и насупился. — Вы нас не впутывайте!

— Какой политик! — воскликнул Кэмпбэлл. — Я математик! Я бедный человек! Я тоже нужно деньги…

— Ну, выпьем, — сказал Мишка мрачно. Он думал.

— Но доставать тринадцать и интервал, да? — до восемнадцать век! — сказал Кэмпбэлл, записывая на клочке бумажки телефон. — Древ-ный вешч. Плохой не надо мазня.

— Ну ясно, — сказал Мишка, до краев наполняя рюмки. — Ежу понятно. Сделаем. Все путем…

— Это есть опасность! — сказал Кэмпбэлл и ловко опрокинул рюмку. Лысина его покраснела, очки сползли на нос. — Я тоже дрожать от страха. Если поймай, меня сюда не пускают. Я изучай топология. У вас колоссальный ученый. Но меня поймай и не приглашает никто. Вы не воровай икона! Я говорил с человек, и он знает: надо покушать у старуха и дедушка в деревня. За рубель. Или очень хорошо — водка. Мне в деревня нельзя. Виза. — Он подумал. — Я бедный человек… Моя мама — в госпиталь. И я имей девушка, но нет дом.

— Такая же ситуация, — подтвердил Мишка с грустью. — Жить негде. С родителями — сам понимаешь…

Кэмпбэлл его не слушал.

— У вас дешевый квартира, — говорил он, покачиваясь. — У нас дорогой дома. Моя девушка иметь родители… Это есть кошмар! Нет дом — нет ее. Надо пятьдесят тысяча долларз… — Он полез в бумажник, извлек фотографию какой-то девицы и дал нам оценить ее лик. Затем вновь выпил, и в голубых глазах его появилась ангельская мечтательность и просветленность. — У меня есть долг! Двенадцать тысяча долларз! Это есть кошмар! Если не отдать — тюрьма. Но моя мама болеть. Я делаю еще долг…

Я соболезнующе кивал, уминая анчоусы. Под виски они идут паршиво— словно одеколон с селедкой.

— Если вас… — Мишка для наглядности взял себя за шиворот, — то вы нас не знаете! А если нас… мы не знаем вас.

— Мы есть джентльмен! — выпятил впалую грудь Кэмпбэлл. — Очевидная поведение. — И, поразмыслив, сказал: — Большая опасность. Пой-маться нельзя… Но это жизнь! А вы? — обернулся ко мне. — Какая профессия? Художник?

Я помедлил, закуривая… Ответил так:

— Занимаюсь вопросами… парапсихологии, — заметив, что Мишка, информированный о моих телепатических фокусах, настороженно и даже, как показалось, неодобрительно прищурился.

Кэмпбэлл уставился на меня, как на придурка. Впрочем, благожелательно улыбаясь. Зубы у него были белые и ровные, как клавиши у рояля.

— Но это… фантазия! — заявил он так, будто бы убеждал меня, сам между тем сомневаясь.

— Хотите спор? — изящно стряхнув пепел, пошел я в атаку. — Ну вот телепатия, верите?

— На… дистанция? — уточнил он, помахав, как веером, растопыренными пальцами у лба. — Мысль?

— Да! — Я кружил глазами по комнате, словно отыскивая некий предмет. Затем, озарив лицо рождением идеи, полез в «президент» и вытащил колоду карт.

Втолковал математику суть: друг-телепат, вытаскивай карту, звони, получай ответ. На кон после краткого торга была выставлена сотня рублей — номинал, оговоренный с Олегом. Кэмпбэлл изучил колоду. Вытащил карту: десятку треф. Одной рукой прикрыв телефонный диск, другой я набрал номер и передал трубку специалисту по точным наукам.

— Дмитрия Теодоровича, — подсказал я Кэмпбэллу, примечая, что лоб первой моей жертвы несколько взопрел от волнения.

С акцентом, но четко тот произнес имя-отчество-код. И растерянно передал трубку мне. Сказал:

— Неправильно номер…

Я перехватил трубку, услышал далекое сопение и вслед за ним какое-то предсмертное бормотание. С трудом разобрал:

— Н-не туда же… я г-говорю… — И дали отбой.

Судя по всему, изрядная часть гонорара за иконки уже перешла через магазин в государственные фонды.

— Ну, чего там? — спросил Мишка недовольно.

— На английском разговаривает, — сказал я. — В дупель! — И тут же пояснил спасенной случаем жертве: — Забыл номер, черт…

— Фантазия, — откликнулся Кэмпбэлл демократично. — Это модно. У нас тоже. — И уселся на батарею, задумавшись.

— Пошли мы, что ли? — предложил я, здорово сконфуженный своим провалом. Михаил закивал — пора.

— О, — Кэмпбэлл соскочил с батареи, вытер ладонь о зад и протянул ее мне. — Надо много икона, крест медный.

— Все будет, — сказал Мишка. — В лучшем виде. — По-куриному дергая шеей, он заглатывал остатки сыра. Сыр был липкий, и несло от него какой-то тухлятиной — видимо, дорогой сорт.

— Я приезжай в Москву на конференция, — говорил Кэмпбэлл, — Но у меня долг… Это тюрьма! Вы звонить и приносить доска. Очень точный договор только. Я прошу…

— О’кей, — сказал я. — Не дрожать от страха.

— …Как ты чуть на сотенку-то не накололся, — позлорадствовал Михаил на улице. — Нашел место, тоже! Парапсихолог хренов! Ты одно дело с другим не путай, понял?

— Чего он… лысеет-то? — кашлянул я, сознавая правоту товарища. — Молодой вроде…

— От ума, старик. Ученый.

— От какого ума? Что, у него мысли так череп распирают, что аж волосья выскакивают?

— Это ты у него спроси, — отрезал Мишка, с интересом рассматривая доллары. — Ну, как? — спросил. — Будем звонить тому хмырю? Надо же выручать человека из беды. Мамаша у него в больнице, жениться надумал, а тут еще тюряга светит… Или врет? Хотя, знаешь, чего ему врать? Он дохлый такой, на студента похож. Что оттуда — ни в жизнь не скажешь! А за нами не следят? — Он обернулся.

— Кому ты нужен, — сказал я. — Христопродавец…

МАРТ 198… г.

Сижу в полуподвале конторы, курю, рассеянно поглядывая на нового инспектора Ирочку, склонившуюся над кипами отчетов; прелестная девочка: блондиночка, с милой, еще по-детски свежей мордашкой, глазки томно-карие, но смышленые, а сложена — конец света! Так и подмывает чмокнуть ее в губки, да и совратить при случае, но, к сожалению, не до того. Дел — миллион. Нескончаемые ремонты, воспитание буддиста моего — в карауле над ним стою, чтобы только делом занимался, ведь икон пропасть! Затем усиленно пробиваю через председателя, разбившего «Жигули», кооператив. Во имя таких вот ирочек и независимой жизни в целом. Машину свою председатель калечит регулярно, так что вопрос теоретически решен. Дело за деньгами. А с ними туго. Все, что успел заработать, — четыре с половиной тысячи, но, если принять во внимание, что час назад звонил папаня, сообщив, что завтра предстоит выкупать «Волгу», то я нищий. Звонил также Эдик, правая моя рука в делах ремонтных, сказал радостное: директор универмага, входящий в правление нашего гаражного кооператива, въехал спьяну на своем «Додже» боком в асфальтовый каток, и гонорар в размере тысячи нам уплачен. Это хорошо. Несколько не ко времени, правда. Сейчас основное — продать «Победу». Иначе — прощай «Волга».

Смотрю на часы. Вот-вот в контору должны прибыть оперативно отозванные от дел Эдик с Михаилом, после чего мы отправляемся на авторынок. Этих тигров я призвал на арену своих действий как защиту от возможных агрессий со стороны покупателя. На авторынке, как в зоопарке. Каждая машина — клетка, а в клетке — хищники. Итак, пора к шефу. Отпрашиваться. Мну сигарету в пепельнице, подмигиваю Ирочке— дружелюбно так, без тени пошлого намека и следую к начальству — Никите Спиридоновичу.

Кабинет Спиридоновича. Табачный чад, фиолетовое сияние трубок дневного света на потолке; зеленые пыльные шторы; метраж — три метра на три, и если учесть, что крейсерский вес Спиридоновича — далеко за сотню, а стол у него по площади — двуспальная кровать, а не стол, то мне остается маленький пятачок возле двери и стойка «смирно». Спиридонович поднимает на меня чуткие носорожьи глазки. На сплющенном его носу чудом держатся маленькие, кажущиеся игрушечными очки.

— Ну, чего? — хрипит он, багровея лысиной и ворочая из угла в угол щербатого рта потухший окурок.

— «Волга»! — рычит Спиридонович. — Хорошо жить хотите!

И я, получив от начальства «о’кей», спешу к «Победе».

Возле машины бродят Эдик и Мишка, от скуки колотя ногами по баллонам. Времени в обрез. За руль по случаю гололеда и лысого протектора садится Михаил: как-никак гонщик, мастер спорта… Эдик располагается на заднем сиденье, зябко кутается в шубу и, сглатывая холодную слюну, ворчит, что за помощь такого рода надо брать сотенную, а тут еще мороз, он в тонких носках, к тому же, страдает бронхитом, а идет, между прочим, на риск: и «кинуть» могут, и «куклу» дать, вообще — ОБХСС…

— Глохни, сволота, не «Вольво» толкаем, — говорю я с блатным акцентом. — Дороги не будет! — С Эдиком я управляюсь запросто: грубо, развязно, а чуть что, сжав губы и набычившись, иду на него с гаечным ключом, и тогда он визжит, что я псих, дурмашина, и подчиняется. Я породу эдиков знаю. В их мире, где царит сила, голова в почете тогда, когда сидит на крепкой шее.

«Победа», пробуксовав, вылетает на проспект. Пищат шины: ай-яй-яй! Мишка ездит лихо: то по газам, то по тормозам.

— Щас кокнемся, — ноет Эдик. — Гонщики чертовы. Не продадим шарабан.

— Заткнись, — говорю я раздраженно. Мишка рвет, как обалдевший черт, и мне жалко машину. Хотя все равно отдавать в солдаты… Но ведь сколько она, родная, прослужила! Дедок на ней ездил… Каждый раз, как сажусь в нее, вспоминаю деда, детство, семейные наши поездки по грибы, к морю… Любил меня старик. И я всегда тянулся к нему. Это был добрый гений моего детства. Старый, больной, но таким я понимаю его сейчас, а тогда, птенцом, я млел под надежным его крылом, хранимый, утешаемый, и думал, что это навечно, а оказалось, ничего вечного и в помине нет, такие дела. А тут, в этой машине, осталась его часть — живая, настоящая. Труд его рук, касавшихся каждого винтика, запах его — родной, далекий… А та зола, что в урне, стоящей в нише стены крематория, — это уже не дед, так — немудреный символ памяти об умершем. И страшненький такой символ нашего времени, когда все надо компактно и экономно, потому что ничего, ни на что и никому не хватает. В том числе и места. Ни мертвым, ни живым. Пакостно на душе, слезно, тоска. И поделиться хочется, но с кем? Смотрю в зеркальце. На заднем сиденье полулежит Эд, с головой утопая в шубе. Скрипит зубами. Мишка, ровно отвердев сосредоточенным лицом, гонит машину в крайнем левом по набережной. И — приехали. Свисток. Сую товарищу техпаспорт, отыскиваем доверенность, и Михаил, поджав загривок, трусит к грозному постовому, украшенному белыми ремнями, белой кобурой и белыми крагами. Эдик философски ухмыляется, наблюдая за жестикуляцией компаньона. Тот возвращается покрасневший и взъерошенный. Хныкает:

— Дыру пробили!

— Не грусти, кореш, — сипло, с усмешечкой высказывается Эдуард. — Это — большое удобство. Теперь будешь талон на вешалку вместе со шляпой вешать, ха-ха-ха… — Жалости в этом человеке нет.

К рынку подъезжаем осторожно. Останавливаемся. Сидим, курим, мерзнем. Мнутся на ветру фигуры покупателей. Думаю: на этих нескольких гектарах земли, запруженных машинами, главенствуют лишь два нехитрых идеала: подороже продать и подешевле приобрести. Третьего не дано.

Наконец, стук в боковое оконце. Опускаю матовое от изморози стекло, и передо мной возникает обрюзгшее лицо со слезящимися от мороза поросячьими глазками.

— Клиент, — воздыхает Эдуард, пуская клуб табачного дыма.

Клиент одет в затасканную, с прорехами доху до пят и новенькую каракулевую шапку с огненно-рыжим кожаным верхом.

Производится осмотр машины, делается пробный круг и начинается торг. Я прошу три тысячи, на что звучит непреклонный отзыв только о двух с половиной. Эдик кричит, что это грабеж, и обзывает клиента по-всякому. Мишка тоже изображает возмущение. Между тем угасает пасмурный зимний день. Надо торопиться. Клиент готовится покинуть нашу компанию, но, когда рука его нащупывает ручку двери, я соглашаюсь.

— Но на бутылку, мужик, это обязан, — быстро говорит Эдик. — Святое дело!

Начинается лихорадка со снятием номеров, переговорами с оценщиком из комиссионного… Мишка забирает разницу и вместе с Эдиком отбывает в гараж. Часом позже, прилепив салидолом к ветровому стеклу табличку «транзит», новый хозяин «Победы» доставляет в гараж и меня, рассказывая по пути, что выращивает в степях арбузы и без машины ему погибель. На толстых, коротких пальцах его я замечаю три золотых перстня очень топорной работы. Но главное, что увесистых и внушающих. У ворот кооператива мы расстаемся. Смотрю на «Победу» до тех пор, пока она не скрывается за поворотом. Прощай, дед!

Вваливаюсь в душное, вонючее тепло гаража. Весь бокс занимает «Додж» — огромный, изрядно покореженный, но все равно ослепительно-шикарный своей массивностью, светло-зелеными стеклами, тяжелой, хромированной решеткой и шипованной резиной. На верстаке — закуска и прочее. Тут же общество: Эд и Мишка.

Пьем во имя проданной «Победы», за ремонт «Доджа» и за все хорошее уже без тостов. Когда Эдик выходит по нужде, Мишка, одной рукой утирая рот, другой достает из кармана пиджака конверт и бросает его на верстак. Доллары. За последнюю партию икон. Теперь Мишка занимается сбытом сам — ездит к здешнему резиденту мистера Кэмпбэлла. Ох, попухнем! Что касается моей доли — одна надежда: на относительную честность Михаила. Он, слава богу, не такой проходимец, как Эдик. Но тоже, по-моему…

На душе безотрадно. Вот оно, мое окружение. Жулики, спекулянты, валютчики, взяточники. Но ведь без них не заработаешь. Хочется, конечно, жизни, где каждый день — событие, большого дела, славы… Неужели все это для кого-то и не для меня?

Дома сажусь за стол, пусто смотрю в окно. Вспоминаю: а ведь раньше я писал стихи… Где они, эти рукописи? Выбросил? Скорее всего. А что, если попробовать? Если заняться этим делом всерьез? Прямо сейчас. Пересилить себя, заставить и написать. Вдруг на что-то способен?

Ну-с, стихотворение. О чем? Внизу, к подъезду, подъехал «Мерседес». Вот машина! Н-да… Сумятица образов, воспоминаний и, наконец, ощущение находки… Легкое, как прикосновение крыльев — беззвучных, мягким дуновением скользнувших возле виска и тут же пропавших. Завороженно смотрю в детство: июльский теплый лес, пыльная дорога, бирюзовое поле овса; раздвигая хлесткие ветви елок, выхожу на луг: стрекотание жизни в травах, лиловые грозди колокольчиков, парной запах хвои… Я упоен этой подлинной, зеленой жизнью и вдруг — внезапный, отрезвляющий диссонанс: туша мертвой коровы, разлагающаяся на пожелтелом от зловония пятаке травы… Ничего сюжетик. Так. Э… «Шел я…» Фу, ты… «…лесом, видел беса; бес картошечку варил». Это… так. «Лес. Влаги, жизни исполненный…» Стоп. Не описывать же эту корову? Ну гадость, что дальше? А потом корова. Ладно бы лось какой. А может, убитый герой? Занесло идиота! «Все живое прекрасно, и все мертвое чуждо живому…» Так-так, дружище… «Лес. И луг. И небес синева…» Понятно, синева, не серобуромалиновость. На фиг! Спать! Завтра за «Волгой» пилить в магазин, а еще на работу. Корова… Деятель!

АПРЕЛЬ 198… г.

Сделал ремонтик одной дамочке с деньгами, и завязалась случайная связь… Дамочка — вдовушка. Квартира в центре, «БМВ», антиквариат, видео, квадро, но дамочке под пятьдесят, и рожа у нее… Можно, конечно, продумать ситуацию и стать через годик вдовцом… Думаю. Страшно. И потом Ирочка из нашей конторы мне как-то симпатичнее. Однако сосредоточиться всерьез на данных вопросах по-прежнему мешают заботы текущие. В частности, приобретенная в комиссионке «Волга», представляющая собой готовый к переплавке лом: гниль, ржа, одно название, что машина. Когда с папаней ехали из магазина, я на всех парах перескочил через здоровую лужу, и папаню окатило грязью с головы до ног — в полу, прикрытая картонкой, обнаружилась огромная дырища. В общем, сплошное разочарование. Но тут возникла мыслишка… О том, как бесплатно сменить старую технику на новую… Короче, угон. Угнать, вварить панель с моим номером кузова, движок пока старый воткнуть, а все оставшееся сплавить налево.

Был я в гараже, сидел в яме, разбираясь в болезнях своей гнилухи, когда подкатил Михаил в новорожденной, только-только с завода, интуристовской «Волге» — клыкастой, чистенькой, асфальтового цвета, я перекосился, сравнив этот аппарат со своим. Из машины вышла девица в невзрачном пальтишке, розовой вязаной шапочке, очечках, с золотушным, испещренным родинками лицом.

— Моя невеста, — сказал Михаил. — Нина. — И я пожал ее костлявую, птичью лапку. Вот так да! Мишка — неглупый, жизнерадостный малый и выбрал такое горе от ума. Пойми душу человеческую и тайну любви…

Нина эта, вжав головенку в воротничок кошачий, как цуцик, торчала в «Волге» и читала книженцию, а мы с Михаилом производили в гараже осмотр моего тарантаса.

— Чтобы сию автомобилю в люди вывести, — заключил Михаил, — год отдай. Считай, документы купил.

Он был в новенькой дубленке с белым, как цыплячий пух, воротником, при галстуке, джемпере и черных диагоналевых брюках. Рожа его цвела от счастья, любви, надежд, преуспевания, и вихры златые курчавились из-под шапки. Я — в грязной спецовке, с руками, как у негра, присел на верстак. И выдал неторопливо идейку. Мишка слушал, тускнея взором.

— Обалдел? — спросил он с презрением. — Знаешь, как это называется?

— Закон оскорбим, да? — сказал я. — Хищение! А знаешь, как называется операция с иконками и с денежками, где старичок в буклях? Там, в кодексе, за такое на всю катушку предусмотрено. Конечно, с иконками не марко, тут мы благородные жулики, прямо миссионеры, а там — грабители, шпана, но суть-то одна! — Я говорил, а сам диву давался: мы же настоящие преступники! А раньше и не доходило почему-то. — Затем так, — вещал я. — Устраиваю тебе квартирку через одно знакомство. За дело такого рода надо отстегивать. И будь здоров сколько— плата за риск! Так что помощь твоя финансово компенсируема.

Это был аргумент. Физиономия Михаила обмякла. Настроение я ему, конечно, подпортил.

— Ну, подумаем, — сказал он, переминаясь в новых, как из пластмассы отлитых башмаках. — Но если накроет ГАИ, я ни при чем, учти!

— Мы есть джентльмен! — вспомнил я Кэмпбэлла. — Не дрожать от страха!

После изложил сообщнику, необходимому мне и по соображениям технического порядка, и в смысле моральной поддержки, выстраданный моим криминальным гением план. Суть плана заключалась в следующем: жил в нашем доме состоятельный человек, ныне покойник, владелец свеженькой «Волги», и хранилась тележка в одном из индивидуальных гаражей под железнодорожной насыпью. Наследники насчет этой «Волги» не чесались: по крайней мере гараж каждую зиму был завален снегом, а замки обросли ржавчиной. Словом, лакомый кусок.

Дверь гаражика мы уговорили в момент: лом, и проблема с замками решилась в течение минуты.

Вошли. Настоявшаяся, пыльная духота. Расплывчатый кружок света от карманного фонарика маленькой луной проплыл по зачехленной «Волге», метнулся по стенам — покрышки, канистры, банки с автокосметикой… Мишка прикрыл дверь и погасил фонарь. Миг темноты. Меня от макушек до пят как током пробрала дрожь. Это было настоящее преступление— откровенное и дерзкое!

Замок у машины оказался хитрым: пришлось курочить окантовку, вскрывать ветровик и уж после, изнутри нащупав ручку, открыть дверь. Работали мы, как полагается, в перчатках. Я был мокрый насквозь от ужаса и напряжения.

— Открой капот, — просипел Михаил из темноты. Он то и дело гасил фонарь от страха.

Я нащупал скобу привода, нажал ее, как гашетку, и тут раздался страшенный грохот, будто упал комод. Обезумев, я вывалился из кабины, пав на карачки. Замер, ощущая, как по лбу прохладными червяками ползут струйки пота. Секунду стояла какая-то библиотечная тишина.

— В яму… сука, — донесся сдавленный болью голос товарища. Мишка, поднимая капот, сверзился в смотровую яму. — Фонарь… — Он искал утраченный при падении источник света.

Вскоре внизу замерцала лампочка. Михаил, кряхтя, выпростался из-под брюха машины. Сел на корточки, спиной упершись в боковину бампера. Отдышался. Тихо, истерически хохотнул, качнув головой.

— Ничего, старик, — сказал я, справляясь с испугом. — Сядешь как-нибудь после душа, кафеля и полотенец напротив цветного телека «Панасоник» в новой квартире, нальешь в высокий бокал «Мартини», обнимешь жену-красавицу… И вспомнятся страдания, и решится, что было за что.

Мишка безмолвствовал. Я понимал: сейчас перед нами обоими стоял один и тот же вопрос: может, уйти? — но понимал и то, что вопроса этого никто не задаст вслух — поздно уходить.

— Если еще руль на замке, тогда… — сделал я попытку к отступлению.

Михаил навел фонарь на руль. Замок зажигания нас поразил: хозяин, вероятно, был полный кретин: поставить на двери черт знает что, превратить ее буквально в сейф, а к зажиганию подвести хлипкий, разболтанный замочек от горбатого «газика» времен моего отрочества.

— Замок-то! — озаряясь улыбкой, возликовал Михаил. — Гвоздем включим, копейкой, ядрена вошь! Аккумулятор ставь! Живо!

Я вытащил старый аккумулятор — такой же усопший, как и его владелец, вставил наш. Затянул клеммы. Подкачал бензин. Торжественно вздохнув, шепнул Мишке, склонившись над двигателем:

— Давай! Включаем! — И приготовился к глухому стрекоту стартера, первой вспышке в цилиндрах, тупо уставившись на неподвижный пока винт вентилятора.

Послышался лязг и одновременно с ним такой звук, будто пырнули ножом мешок с крупой.

— Чего… там? — осторожно спросил я, светя фонарем в салон.

Мишка вращал влажно блестевшими, изумленными глазами и страдальчески сопел. Рука его была словно приклеена к замку. Я присмотрелся и чуть не потерял сознание… Бледную, конопатую Мишкину руку держали, сомкнувшись на ней, огромные, хищно отливающие голубым металлом щипцы. Кровь черными, тяжеленными каплями медленно выступала из-под проткнувшей запястье стали и извилисто текла по белым, как гипсовым, пальцам, мертво зажавшим новенькую, девственно блистающую копейку.

— Нога. — сказал Михаил ошарашенно. Я с трудом заставил себя перевести взгляд вниз. Та же картина. Щипцы, ухватившие лодыжку. — «Секретка», — посоветовал Мишка голосом, полным терпения и страдания. — Ищи!

«Секретку» мы не нашли. Я вытащил из сумки с нашим преступным инструментом ножовку. Страха не было. Была стерильная опустошенность мыслей. С гудевшей головой, перемазавшись в крови, я пилил щипцы. Полотно было отменное, японское, но одно я сломал, а затем сломал и запасное. Опять начались поиски «секретки». Фонарик светил уже, как догорающая спичка. Мишка рычал, закрыв глаза от боли. Голова его моталась, как у дохлой курицы. Наконец, под сиденьем нащупал-ся бугорок кнопки. Щелк! Мишка взвизгнул. Щипцы разжались и теперь напоминали клешни обороняющегося краба. Крови на их лазурной синеве не было. Я поднял на себе куртку, влез липкой, в коросте засыхающей крови, рукой под рубаху и отодрал клок майки; выдернул его из-под полы и приступил к перевязке.

В фонаре красненько тлела спиралька лампочки. Мы не сказали друг другу ни слова. Сунули воровские атрибуты в сумку, потоптались: не забыли ли что? — и вышли. Я хотел помудрствовать: не судьба, мол, или чего-то еще в этом духе, но промолчал. Лучше было промолчать.

Повесили сломанные замки.

— Аккумулятор! — вспомнил Мишка.

В эту минуту по стене гаража резанул свет и нас пригвоздили к месту приближающиеся, как удавьи зенки, круги фар. Не сговариваясь, мы прыгнули в узкую щель между гаражами, повалившись в снег и в грязь. Мимо, нырял носом на ухабах, проехала машина. Я с ужасом постиг: милицейский патруль! Желтый фургон! Машина развернулась, вновь проехала мимо и скрылась.

— Аккумулятор! — простонал Михаил. — Там же инвентарный номер! Я его у себя с базы спер!

Я вернулся в гараж. С трудом снял тяжеленную коробку. Глянул в салон: смятые коврики и кровища. Затем на полках увидел в последнем озарении догорающей спички четыре новых шипованных баллона. На ощупь снял их. Сумку с аккумулятором повесил себе на живот; один баллон, как спасательный круг, надел на шею, подхватил три остальных…

— Ну, чего ты? — рявкнул из-за двери Михаил свирепым шепотом.

Я вышел из гаража, как статуя Командора. Сказал:

— Чтоб не пустыми.

— Чтоб тебе пусто было! — уточнил Михаил, скрежетнув зубами, но баллоны взял, помог.

Когда мы пробирались к моей «Волге», повалил тяжелый, мокрый снег, таявший на нас — грязных, распаренных, только к нам прикоснувшись.

Я завел машину. Включил габариты. Сказал:

— В больницу нельзя.

— Можно! — Мишка сморщился от боли. — Есть у меня свой эскулап, как раз сегодня дежурит…

В ночной, залитой светом процедурной «свой» эскулап, не задававший лишних вопросов, зашил Мишкины травмы, вкатил укол и сказал, чтобы через день приходил вновь.

Вскоре я, вышибая, как в ознобе, чечетку на педали акселератора, рассекал туманы на шоссе, доставляя сообщника в его пенаты.

Обошлось без прощания. Мишка, матюкаясь, вылез и отправился через сугробы к родной избе. Я поехал домой.

Проехав пост ГАИ на кольцевой, остановился у обочины, почувствовав вдруг, что устал бесконечно, до такой глухоты эмоций, что не хотелось ничего, даже спать не хотелось. Полная прострация. Выкурил сигарету. Дым драл глаза и глотку нестерпимо, по-ночному.

Сырая улица. Провисшие от снега провода. Дробящиеся огни в забрызганном грязью лобовом стекле. Одиночество. Зачем живу?

АПРЕЛЬ 198… г.

Прошла неделя, Мишкины раны начали заживать, но рана нашей преступной неудачи кровоточила день ото дня все сильнее: на место пережитому страху пришла досада. Досадовал прежде всего я, но от меня зависел квартирный вопрос Михаила, и потому мои чувства ему пришлось понять… Более того: им же было выдвинуто предложение угнать его новенькую, служебную «Волгу» во время обеденного перерыва. Крепкая мысль! Предварительно перед угоном я выпил бутылку вина, решив: если зацапают пьяненького, подведут статью «без цели хищения» — то бишь решил прокатиться. А не поймают — мое счастье. Впопыхах, из горлышка выпитое мной винишко начисляло градусов восемнадцать, ерунду, но от дикой нервной перегрузки я захмелел так, что с. ужасом постигал: еле держу дорогу! К перекрестку подлетел на всех парах, едва не воткнувшись в грузовик впереди; дал по тормозам, инерция кинула меня на руль, нога соскочила с педали сцепления, и машина, дернувшись в судороге, заглохла.

Трясущейся рукой нащупал ключ, с силой повел его в замке и тут же ощутил пустоту под пальцами… В обратную сторону, дурак! Обломал! Сзади сигналили, потом начали объезжать. С перекрестка ко мне двинулся постовой.

В новой японской куртке, в брюках, я полез под машину. Рукой вцепился в лонжерон. На лицо мне стекала грязь. Я видел мокрый, бугристый асфальт, мчащиеся в венчиках водяной пыли колеса автомобилей и рядом, крупным планом, сапоги гаишника.

— Ну, что там у тебя? — эхом донесся вопрос.

— Заглохла.

— Давай к обочине и там копайся, понял?

— Щ-щас, — прошипел я, заставив раздвинуться губы.

Сапоги зашагали прочь. Ободрав лицо о порог, я вылез из-под машины. Ногтями схватил заусенец обломка, торчащий из паза, повернул… «Тух-тух-тух» — подхватил движок, и я врезал по акселератору так, что стекла дрогнули. Постовой погрозил мне палкой — полосатой. Дружелюбно, впрочем. А в гаражах было тихо. Никого. Закрытые двери. Я загнал «Волгу» в бокс. Я был трезв. Только ощущал себя выпотрошенным каким-то. Огляделся, стирая хрустким заледеневшим снежком грязищу с куртки. Солнышко. Капель бомбит лужи. По-весеннему сонный мир. А ведь сейчас облава, летят опермашины, Мишка долбает себя кулаком в грудь, кореша подтверждают, милиция изучает след острого старта, десятки людей ловят меня — преступника, отщепенца. Я содрогнулся. По коже с порывом свежего, пахнущего почками и талым снежком ветерка побежали, отвердевая, мурашки. И до воя захотелось все повернуть назад! Но на попятную… поздно. Давно уже поздно. А когда это «поздно» началось, где был тот момент, после которого стало поздно, и почему он был? Раныпе-то, когда в КБ трудился и с «Победой» маялся, куда радостнее бывало. Пал я, да? Ну, пал. Обратно не возвратиться. Терпеть. Задумался над собой, над Мишкой, над всякими новыми приятелями… Почему мы такие? Есть же ребята — осваивают просторы, на полюс пехом экспериментируют, корабли поднимают… У них что, все иначе? А что иначе?

Вечером я прибыл к Мишке. Товарищ являл тучу грозовую. Мать его хлопотала по хозяйству совместно с будущей невесткой.

— Затаскали, — сказал Михаил. — Бумаг написал — рука отваливается. И орут все, как будто я виноват. Знаешь, Нинке я про иконы… ну там… сказал… — продолжал он. — Такое было! Или развод, или прекращай! И на тебя она… это. Все! Что осталось из долларов, сменяю, батя на «Жигуль» в очереди; куплю и шабаш!

— Ужинать садитесь, — проскрипела за дверью Мишкина мамаша, и мы прошли в комнату. Нинка взирала на меня, как на змею.

Вернулся Мишкин отец. Под этим делом. Он — завгар в одном из НИИ. С халтуры пришел. Сказал, что меняли какому-то профессору полуось. Папаня был веселый, но в скучной домашней обстановке тоже постепенно сник и озлобился. Долго смотрел в тарелку с картошкой, посыпанную луком, выслушивая нарекания жены по хозяйству — то не сделано, это… Затем треснул прямо в тарелку кулаком, заорал:

— Да о чем с тобой говорить! Ты ведь… не знаешь, что такое интегральное и дифференциальное исчисление даже!

— От профессора научился, — холодно констатировал Мишка.

Я встал. Надо было уходить.

Дома, на кухне, папан и маман садились за ужин. Играл приемник, было уютно, тепло… Неожиданно накатило рассказать папане кое-что из своих криминалов, но как бы во втором лице, что и сделал. Дескать, был друг, но так вот опустился… Папаню честнейшего буквально затрясло. Возмущению не было конца, края и предела. Сурово блестели стекла очков, звучало: «Сажать! Бандит!» Мать даже успокаивать его начала и на меня зыркать: к чему, мол, такие страсти рассказываешь?

И я испугался. Как маленький, как в детстве, когда набедокуришь и ждешь, что накажут. И так хотелось быть маленьким! Но с этим уже кончено, все. А когда кончено — и не заметил…

АВГУСТ 198… г.

Проснулся среди ночи — в поту, изнемогая от кошмарного сна, отступив, оставившего застрявший в глотке комок ужаса, хрипом рвущийся наружу. Сел, отдышался, унимая испуганно колотившее в ребра сердце.

В новой моей квартире стояла гулкая, необжитая тишина; пахло свежими обоями и олифой. Поправил одеяло, сползшее с плеча Ирины, натянул на голое тело свитер, прошел на кухню. Уселся в полумраке серенького рассвета, блекло высветившего такой же серенький пластик новенького, вчера приобретенного кухонного гарнитура. Сидел, тяжело соображая нудно гудящей головой: как быть? Как избавиться от вгрызшейся в меня клещом мании преследования, когда за каждым звонком в дверь чудится милиция, обыск, и сразу всплывает в памяти «Волга», увесистый пакет с долларами и рублями, бестолково перепрятываемый из гаража в подкладку старой шубы, из подкладки — в угол под ванной… Родители, анализируя мое процветание, все настойчивее пророчествовали об обязательном возмездии закона; Ирина тоже подозревала и, хотя помалкивала, безропотная душа, про себя огорчалась ежеминутно. А я был захвачен инерцией. Но сейчас, сгорбленно сидя на кухне, думал, что пора заставить себя остановиться. Составился план: переход в КБ, регистрация с Ирочкой, богатую невесту — побоку, ей инженер ни к чему, и, наконец, разговор с Михаилом — дескать, завязываем напрочь.

Утром на работу не пошел — все равно увольняться. Отыскал в барахле медную коробку, переложил туда финансы, оставив сто долларов на «Березку» и тысячу рубликов на проблемы текущего бытия; запаял крышку и покатил за город, в лес.

Пронеслись в оконце новостройки окраины, зона отдыха с мутным озерцом и деревянными, крашенными под мухоморов грибками, проплыли увязающие в придорожной топи замшелые болотные сосенки, поникший пригорок с картофельным полем. Места были знакомые. Вышел на лужок, узрев привычный ориентир прошлых пикников: здоровенный, дуплистый дуб с узловато струящимися к земле жилами вековой коры. Постоял, глубоко, как и любой горожанин, дыша воздухом, настоянным на хвое, травах и мхах. Редкие листики на оголенных осинах, трепещущие в прощально-теплой синеве неба, обреченная тишина ожидающего осени леса. Надо же. Не за горами зима. А как лето прошмыгнуло, и не заметил в подвале конторы и в яме гаража. А что, может, уехать куда-нибудь и жить в лесу? Без затей, без сутолоки… Нет. Я — дитя большого города. И во мне вирусы его. Их токсины отравляют меня, привыкшего к такому хроническому отравлению, и стоит ли излечиваться от болезни, когда столько антител накопилось? Это те, кто из леса в город попадает, бегут обратно больные, оглушенные, подавленные, не приемлющие нашей привычной хвори, а мы без нее не можем, как курильщики без табака.

Я расчехлил пехотную лопатку, подцепил пласт дерна, сунул под него коробку; потоптался, затрамбовывая почву и пугливо озираясь… Ну-с, часть страхов захоронили. Может, и «Волгу» на четвертой передаче в болото спровадить? Жалко!

Теперь куда? Прикинул, какая на мне одежда — сойду за иностранца? — и покатил в «Березку».

Вошел в чистенький, сверкающий всем иностранным магазинчик, побродил меж стеллажей, заставленных блоками с сигаретами, взял три разных; прихватил пузырек «Боллз»… Дуриком, на смеси ломаного родного языка и относительно чистыми вставками языка не родного, объяснился с кассиршей, сунул в карман 60 долларов сдачи и, довольный, вышел. На улице возле меня возник парень — плечистый, сноровистый, с загорелым лицом; в яркой спортивной куртке; складной зонтик висел у него на боку, как пистолет, изогнутой своей ручкой просунутый в петлю для ремня.

— Рашн иконами… интересуемся? — с хрипотцой зашептал он.

— Сожалею, корешок, нет, — усмехнулся я, глядя на растерянное его лицо и узнавая это лицо… Тот, в свою очередь, признал меня… Старый клиент. То ли крыло я ему красил, то ли дверь… Владелец «Запорожца» древней модели. Осторожно живет человек, правильно.

— Чего тут пасешься-то? — спросил я недружелюбно.

— «Капуста» нужна, — ответил он, явно теряя ко мне интерес.

— Две тысячи возьмешь? — спросил я с иронией.

— Конечно! — неожиданно согласился он. — Один к трем. Только тогда так… Денег подзайму и сегодня же здесь, у метро. Выход к стадиону. В семь часов. Я на своем клопе подъеду — увидишь. Откатимся в сторонку и махнем… Чтоб не замели.

Я обрадовался. Действительно, обменять эти опасные деньжата и завершить эпопею. Михаила попрошу подстраховать. Последний раз, скажу… В лес. правда, придется тащиться, покой клада тревожить, но что делать? На минуту решил заглянуть к Олегу, подбросить ему пару досок для обновления. Капитал все равно надо укрепить — мало ли что…

Дверь опасливо, на малюсенькую щелочку, приоткрылась, и в ней показалось чье-то лицо без щек.

— Олег… — сказал я. как начало пароля.

Щелочка мало-помалу расширилась. Передо мной стояла девчонка лет пятнадцати — худенькая, остроносенькая, веснушчатая и чем-то необыкновенно напуганная.

— Я сестра, — словно оправдываясь, пояснила она писклявым голоском. — У нас несчастье. Вы… друг Олега? А… он йогой занимался. Поза трупа. Ну, расслабление мышц, нирвана…

— Птичка в небе? — севшим голосом спросил я, припомнив.

— Да. И он не мог сесть… Летал… и не мог. Разбился. Ну… психически… Утром отвезли. В больницу.

Доигрался, дурак! Дальнейшее я не слушал. Известие произвело на меня впечатление ошеломляющее, и, выбитый из колеи, расстроенный вконец, я покатил на работу к Михаилу. Там сообщили, что сегодня тот в отгуле — ищите дома.

Дверь новой Мишкиной квартиры открыла крыса его благоверная. В махровом халате, с полотенцем на голове, вся зареванная, вспухшая лицом… видимо, был скандал.

— Можно? — галантно осведомился я.

— Входи, — сказала сиплым, нехорошим баском.

— Где Миша?

Улыбнулась, застыв лицом. И — раздирая рот, закричала, вцепившись в меня:

— Там, где и тебе желаю! Взяли! С иконами этими! Говорила, не будет вам ничего… Говорила же!

На обратном пути, не доезжая километра до поста ГАИ на кольцевой, я затормозил, прижавшись к обочине. Собственно, чего мне грозит? Выдавать меня Мишке не резон. Совсем не резон, если учесть, на каком именно автомобиле я езжу. Мымре его я это тоже твердо внушил. Нет,_ в самом деле, надо поутихнуть. Навсегда — глупости, но на время — обязательно. Свидание сегодняшнее, что на семь часов назначено, переиграем. На более благополучный день.

…Голубой клопик — «Запорожец» покорно стоял на обозначенном месте возле метро. Знакомая спортивная куртка, призывный взмах рукой…

— С собой? — сразу спросил парень.

— Да… то есть… — рассеянно ответил я, нащупав в кармане имеющиеся шестьдесят долларов, и уже приготовился сесть в машину, чтобы дать некоторые пояснения, но сделать этого не сумел: сзади меня стиснули чьи-то уверенные руки, я инстинктивно рванулся, но навстречу мне шагнули люди в плащах, а возле «Запорожца» возникли неизвестно откуда выкатившие «Волги».

Я был омертвело спокоен. Как в этот день, так и потом, на допросах.

— Где вы взяли валюту?

Оправдывался неким господином, потерявшим бумажник с деньгами и документами, который был найден и возвращен мной по визитной карточке с адресом отеля. Господина не помню, имя забыл. Да и когда это было… А насчет двух тысяч — это шуточки, начальник. Откуда?!

— Оказал услугу, — талдычил я, уставившись в сетчатый «спикер» магнитофона. — А он мне дал доллары…

— А мы вам за эту услугу дадим срок, — сказал следователь, очень правильный такой человек. Майор.

А потом добавил:

— Валютные операции — одно. Теперь второе: не знакомы ли вы с таким словосочетанием: «нетрудовые доходы»?

Ну и пошло…

— Буду ждать, — просто сказала Ирина на последнем свидании.

Из письма:

Дальнейший текст письма носит характер сугубо личный.