Ночная тревога

ОТ ПЕРЕМЕНЫ МЕСТ…

Егор Иванович Пышкин собирался на работу. Портфель с бутербродами, термосом и утренней газетой был укомплектован, оставалось последнее: привести в надлежащий вид обувь.

Пышкин вышел на лестничную площадку, привычно уперся в ступеньку каблуком и заелозил щеткой по ботинку, умиротворенно следя за появлением глянца.

И вдруг начало происходить с Егором Ивановичем нечто странное… Впрочем, не столько с Егором Ивановичем, сколько с миром, его окружавшим. Ступеньки лестницы из серого камня стали вроде бы как менять свой цвет, а черная, блестящая кожа ботинок превратилась в какую-то затасканно-рыжую… Но тут Пышкин совершенно обомлел. Ибо заметил краем глаза, что бетонная стена, окрашенная масляной краской, никакой краской уже не окрашена и не бетонная она вовсе, а самая что ни на есть бревенчатая.

«Что же это такое-то? — подумал Егор Иванович с легким испугом. — Спать я, кажись, не сплю… Галлюцинации, что ли?»

Он мотнул головой, стряхивая наваждение, но наваждение не стряхнулось.

«Пойти жене рассказать?»

Но тут вышла из квартиры жена. Правда, на жену Егора Ивановича она была не совсем похожа, то есть, совсем не похожа и одета весьма оригинально: платье какое-то длиннющее и на голове шаль, но Пышкин все равно знал — это его жена.

— Егор, — сказала жена строгим голосом, — сколько же, государь мой, копаться-то можно? На службу опоздаешь.

Пышкин хотел было сказать: «Да успею я, чего там, Нюр…» — но не сказал гак, а издал хрипящее междометие, поскольку каким-то вторым умом дошло до него, что не тот он Пышкин, делопроизводитель из главка, а некий чиновник в некоем департаменте. И даже ясно увидел он в новой своей памяти и департамент этот, и зарывшиеся в кипы бумаг чьи-то лысины в огромной, заставленной громоздкими столами зале.

— Сейчас я, сейчас… — пробормотал Егор Иванович, справляясь с оторопью. Затем же — кинулся на службу.

Выбежав из дома, он поразился еще больше, не узнавая ни географии знакомого района, ни облика его.

Растворились, сгинули в осеннем тумане, иссеченном дождем, белые десятиэтажные здания, и различались лишь промокшие до черноты деревянные строения вдоль горбатой улочки, затопленной жидкой грязью, по краю которой, держась за заборы, пробирались прохожие в просторных, до пят, плащах и широкополых шляпах. Проехал извозчик на мокрой кляче…

Тоска, тоска…

Закричать хотелось Егору Ивановичу, завыть, ибо словно кинжалом под сердце ударила его истина: попал! В восемнадцатый век или где-то около того попал Егор Иванович по необъяснимому стечению обстоятельств и капризу преподлейшей судьбы своей.

Стоял Пышкин на дожде, забирал промозглый воздух отчаянно разинутым ртом и ужасался. Но вот мало-помалу улеглось смятение, поуспокоился он и рассуждать начал.

«А может, — рассуждал он, — коли такая чехарда, есть у меня двойник, с кем местами мы поменялись? И может, все в обратную сторону разыграется?..»

И дернулся Пышкин, как при ожоге, и прервал размышления, ибо другое вспомнил:

«Служба! Опоздаю ведь…»

И — побежал по коричневым лужам в направлении неизвестном, однако ведомый тем же инстинктом, что существует у перелетных птиц и загулявших котов.

Инстинкт подсказал, что унылое каменное здание, стоящее ныне там, где в будущем располагался кинотеатр, и есть департамент.

Придя на службу, Пышкин довольно любезно поприветствовал коллег, раскаянно учел пожелание начальства впредь опозданий не допускать и зарылся в бумаги. Бумаги были непривычные, длинно составленные, порой неясные по содержанию, сплошные «ять», но Егор Иванович, обладавший большим канцелярским опытом, умудрился не только выполнить норму, но и выкроить две минутки на дальнейшие размышления о себе лично.

Конечно, он кое-что знал. И об электричестве, и о радио, и о расщеплении атомного ядра, и еще о многих и многих интересных штуках. Но ничего конкретного в плане того, как эти штуки создать, Егор Иванович не ведал, а из всех уясненных научных открытий и формул вспомнилось почему-то лишь одно: от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Данный же факт был известен и здесь, так что сенсации вызвать не мог.

В пять часов вечера усталый Егор Иванович возвратился из должности домой, где супруга встретила его клокочущим самоваром и плюшками в сахарной пудре. Егор Иванович выпил две рюмочки наливки и, разморенный, уснул. Затем поутру пошел в должность. Затем… началась будничная жизнь.

Поначалу глодало Егора Ивановича противное чувство, будто лягушка лежала у него на душе. В частности, припоминались ему разные фантастические романы, где герои находились в аналогичной с ним ситуации; они что-то там делали, совершали, переворачивали… И у Пышкина тоже порой мелькало: а что, если вдруг выкинуть что-нибудь та-кое-этакое?.. Но на смену этой мысли тотчас приходила другая: а время где взять?

Неоспоримо: времени не было. Его целиком съедала ответственная служба. Вечером же надо было хлопотать по дому — заставляла жена, сварливая и вредная, ничуть не лучше прежней.

Но вот однажды, в последний день своего хождения в должность (Егор Иванович собирался по старости службу оставить), вышел он на лестницу и только густо намазал ваксой порыжевшие мыски сапогов, как ощутил, что вроде бы сапоги-то на нем в какие-то грецкие сандалеты превратились. И носки он испачкал ваксой, чему чрезвычайно огорчился. Потом дошло: и ступеньки изменились, и стены, и он, Пышкин, как бы… в двадцатом веке опять очутился…

Он хотел броситься к жене, но она вышла на площадку сама. Та жена, из двадцатого века. Только постаревшая. Но — та.

— Егор! — сказала она укоризненно. — Последний день работы, а опаздываешь, как всегда!

— Сейчас я, сейчас… — пробормотал Егор Иванович, справляясь с оторопью. Затем же — кинулся на службу.

Он бежал по зеленому району, и был май, и белизна домов в синеве неба радовала глаз, и цвели вишни на газонах, но не видел этого Егор Иванович, мучимый вопросом о пенсии. Какую сумму составит она при обратном перемещении слагаемых?

«Я же так честно трудился… — с горечью думал Егор Иванович, бросаясь с размаху грудью на чью-то спину, запирающую вход в троллейбус. — А тот… кто тут вместо меня… вдруг — разгильдяй? Судимый, например? Или стаж прерывал? Или недобросовестно там чего?..»

Неясность холодом обдавала его замиравшее в тревоге сердце.

— Эй, впереди там, пройдите! — закричал он гневно. — Молодой человек… место надо уступать! Чему вас только в гимназиях учат!