Ночной пассажир

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Вечерело. Мы ехали молча. Светло-желтые пунктирные линии на поворотах широкого ровного шоссе стремительным морзе слали мне свою весть. По небесной глади, расстилавшейся над открытой машиной, подобно водорослям на большой реке, скользили верхушки деревьев.

Я внимательно вслушивался в успокоительный гул мотора. Мне нравилось мысленно следить за равномерным ходом поршней в цилиндрах, за четкой работой клапанов и за привычным вращением коленчатого вала. Иногда мне казалось даже, что я слышу, как один из карбюраторов роняет крохотную капельку бензина и она резко шипит, испаряясь на головке блока, Агостини предупреждал меня, что следовало бы проверить поплавковую камеру. Ну, да не беда! Белая стрелка спидометра, слегка отклонившись вправо от вертикали, неподвижно замерла; аккумулятор заряжается; температура воды нормальная; давление масла тоже. Словом, все предвещало хорошую дорогу.

На нем была белая рубашка с открытым воротом и серые фланелевые брюки. Довольно высокого роста, он поджал ноги, усаживаясь в мою машину. На колени он положил свернутый плащ, а поверх него небольшую сумку — обычно авиакомпании выдают такие своим пассажирам. На голубой сумке, которую он крепко придерживал руками, были выведены инициалы скандинавской авиалинии.

— Вам часто приходится летать? — Я задал вопрос, чтобы как-то завязать беседу.

— Случается иногда, — последовал краткий ответ.

Это были единственные слова, которыми мы обменялись, с тех пор как покинули Париж. От самого Парижа он сидел, неподвижно скрестив руки на сумке. Руки у него были бледные, холеные, с длинными пальцами, ногти продолговато-острые.

Впереди нас мчался черный «Пежо-403», кренясь на поворотах. На подъеме Гран-Венёр я почти нагнал его и дал два сигнала. Я увидел, что у него замигал указатель поворота и он резко взял влево, чтобы обойти небольшой грузовик. Я тоже оставил грузовик позади и пошел на обгон «Пежо». Он увеличил скорость, но на спуске у Фонтенбло я все-таки вырвался вперед. Перед самым перекрестком я вихрем промчался мимо белого «Ситроэна», отжав его к обочине.

— Вы ведете машину на большой скорости, — заметил мой пассажир.

По тону, каким это было сказано, нельзя было понять, нравится ли ему быстрая езда или не нравится.

— А вам что, страшно? — спросил я и, приблизившись к повороту, немного сбавил скорость.

Он ничего не ответил, и мы молча продолжали путь среди лесов.

Первые вечерние часы в пути восхитительны. Ветер покачивает высокие деревья, они выделяются на фоне темно-синего неба, отбрасывая на асфальт трепещущие тени. Изгибы дороги теряются в светлеющей дали полей. И в эти часы топливо сгорает лучше всего: вечерний воздух свеж, жиклеры жадно пьют бензин, мотор безмятежно мурлычет, чутко отзываясь на малейшее прикосновение к педали.

Захлебываясь от ветра, мы стремительно неслись по шоссе. Левым коленом я все время нажимал сигнал, и солидные машины почтенных буржуа шарахались к обочине. Не без злорадства думал я о том, какими милыми эпитетами должны награждать меня их пассажиры, и то и дело поглядывал на белую стрелку спидометра, которая все ползла и ползла вправо. Мой пассажир сидел совершенно неподвижно.

Мы очень быстро добрались до Морэ. Не удостоив его своим посещением, проехали мимо, сделав, правда, небольшой крюк. Еще недавно этот городок с его двумя воротами и мостами XIV века просто губил шоссе номер пять. Сколько раз я оказывался зажатым здесь между жалкими колымагами и был вынужден еле-еле ползти то за огромным грузовиком, то за какой-нибудь подводой, трещавшей под тяжестью мешков с мукой! Средневековье, да и только! Правда, в те давние времена дороги способствовали поддержанию связи между городами, а сейчас они всячески ухищряются обойти их и кружат по полям и лесам. В Морэ можно было сделать остановку и, купив у местного кондитера знаменитые конфеты пралине, грызть их потом вплоть до Монтелимара. Ну что ж, не повезло конфетам пралине! Новое шоссе в обход Морэ обошлось, должно быть, в миллиарды франков, и я считал делом чести выиграть еще хоть несколько минут. Вовсе не потому, что я действительно торопился. В фильме, который снимал Роже, я сейчас почти не был занят и мог бы спокойно приехать в Шампаньоль после полудня или даже вовсе там не появляться. Но моя машина не переносит медленной езды. Это вызывает у нее икоту. И нервирует ее.

И вот, когда мы стремительно огибали город, мой спутник, даже не взглянув в мою сторону и словно продолжая прерванный у Фонтенбло разговор, неожиданно произнес:

— Если что-нибудь случится, запомните на всякий случай: вы меня не знаете, я подсел к вам в пути.

Меня еще раньше поразила его чуть гортанная речь, согласные у него звучали особенно четко, гласные же он почти глотал. Но тогда я не обратил внимания на то, как старательно выговаривает он каждое слово. Наш школьный учитель в Шатору так же отчетливо произносил текст во время диктовки.

Я невольно почувствовал себя задетым и сухо возразил:

— Ничего не случится.

Слева вдалеке виднелся старый мост через Луэн. Река струилась среди лугов, а по реке струились отблески летнего заката. Чудесный пейзаж для пешехода. Я же видел перед собой только стрелку спидометра да белые цементные столбы, чинно выстроившиеся вдоль дороги на поворотах. Я хмелел от быстрой езды и ветра. Но спутник, не обращая внимания на мой заносчивый тон, так же медленно продолжал:

— Условимся все-таки насчет места, где я к вам подсел: у Обелиска в Фонтенбло, если не возражаете.

Я не ответил. Он ничего не добавил. У меня создалось впечатление, что я непонятным образом вовлечен в какую-то сеть лжи, не зная даже, что за всем этим кроется.

Почти сразу же после Морэ шоссе поворачивает, идет в гору, и на нем появляется проклятая желтая осевая линия. Впереди нас шел маленький «Ситроэн», в свою очередь, следовавший за огромным желтым грузовиком торгового дома «Кальберсон».

Я нажал коленом на сигнал и, послав к черту все правила, обогнал маленький «Ситроэн», грузовик и еще две кряхтевшие на подъеме машины, которых раньше не заметил. Мчавшаяся с горы автоцистерна заставила меня вернуться в правый ряд, но затем я снова вышел на левую сторону и с ходу обошел целую вереницу машин, послушно тащившихся за грузовиком. На вершину холма я выскочил первым. Ни одного жандарма. Я быстро свернул на правую сторону шоссе.

До чего же меня раздражал этот тип с его таинственной молчаливостью! Я был зол на самого себя за то, что связался со столь неприятным пассажиром: он, чего доброго, еще испортит мне всю поездку. Злился я и на Бернадетту. Это она позвонила мне днем в редакцию газеты: «Ты, кажется, собираешься сегодня вечером в Шампаньоль?.. Не мог бы ты захватить с собою одного приятеля?..» В услугах такого рода обычно не отказывают, и мы условились встретиться в половине шестого на террасе кафе «Пти Пари».

Встреча Людовика XV и прибывшей из Польши Марии Лещинской была в свое время отмечена сооружением обелиска на месте столь счастливого происшествия. Очаровательная аристократическая манера отмечать выдающиеся события белым камнем! Обелиск по-прежнему стоит здесь, нелепо возвышаясь на краю дороги. Я приветствовал его на ходу торжественно-долгим гудком. Так я обычно приношу дань уважения истории и любви. Но если уж говорить начистоту, то я просто обожаю давать гудки. И готов воспользоваться для этой цели любым предлогом.

Я охотно побеседовал бы обо всем этом с моим спутником, если бы он соизволил проявить хоть малейший интерес ко мне. Но нет! Он по-прежнему сидел невозмутимо, крепко обхватив руками сумку и пристально глядя на убегающую вдаль линию дороги, постепенно погружавшуюся во мрак.

Когда Бернадетта мне позвонила, я решил, что она действительно имеет в виду кого-то из своих, одного из тех ребят, какие работают в киностудиях. Если этим парням поручают доставить три катушки пленки, они обычно требуют, чтобы им оплатили проезд по железной дороге до Шампаньоля, да еще в первом классе, и вдобавок чтобы за ними прислали на вокзал машину. Поэтому я был немного удивлен, застав ее в обществе этого молчаливого человека в белой рубашке.

Они ждали меня в кафе, но не на террасе, как мы условились с Бернадеттой, а в самом дальнем углу зала, между стойкой и дверью, ведущей в туалет. Она сидела на диванчике лицом к входной двери, а он на табуретке спиной к посетителям.

На прямом отрезке дороги я увидел в зеркале небольшую низкую машину, шедшую далеко позади нас на большой скорости. Она, очевидно, выехала на шоссе из Монтеро у Пти-Фруассар, ибо, насколько мне помнилось, я ее не обгонял. Я замедлил код и дал ей приблизиться.

Это была спортивная «Симка» зеленого цвета; за рулем сидел какой-то молодой болван, вообразивший себя гонщиком. Что ж, можно будет позабавиться. Я сбавил газ и прижался к правой обочине.

Он приблизился, непрерывно сигналя. Он был в кожаном шлеме и куртке. Рядом с ним сидела молоденькая девица с повязанной вокруг головы косынкой. Они делали километров 120–130. Я постепенно увеличивал скорость, а когда они оказались рядом, до отказа нажал на педаль газа. Моя машина рванулась вперед, и мы бок о бок помчались по прямому шоссе.

Впереди нас, примерно в пятистах метрах, шел огромный грузовик: столкновение с ним означало верную гибель. Хозяин «Симки» отчаянно гудел, но все-таки не уступал.

Пока я включал четвертую передачу, он успел обогнать меня на несколько метров и торжествовал победу. Но он выжал из своей машины все, что можно: с каждой секундой я выдвигался вперед и, наконец, выскочил прямо перед ним, как раз вовремя, чтобы обойти грузовик.

Мы счастливо отделались, потому что шедший навстречу небольшой «Рено» тут же заставил меня свернуть в сторону под самым носом у огромной машины. Ее водитель бросил мне вслед яркий сноп света, отразившийся в зеркале моей машины и на мгновение вполне заслуженно ослепивший меня; и вот уже далеко позади раздался резкий скрип тормозов маленькой «Симки». От такого торможения можно слететь в кювет! Юнец, надо полагать, побелел от страха и ярости. Я снова перешел на нормальную скорость.

Не успел я войти в «Пти Пари», как Бернадетта поднялась с места.

— А вот и Жорж, — громко произнесла она и, насколько я помню, даже не сочла нужным представить нас друг другу.

Он тоже встал, и нам пришлось обменяться рукопожатием. Да, мы пожали друг другу руку, это я хорошо помню.

Он был молод, выше меня ростом. Смуглая кожа, большие черные глаза, маленькие усики, подстриженные треугольником. Но мое внимание сразу же привлек глубокий лиловый шрам, пересекавший его лоб над правым глазом. К чему скрывать? С первого взгляда он произвел на меня самое мрачное впечатление.

— Это вас мне предстоит захватить с собой? — спросил я без всяких церемоний. — Ну что ж, поторапливайтесь. Машина ждет.

И, чтобы выразить свое недовольство, добавил, обращаясь к Бернадетте:

— Я ведь ясно сказал тебе, чтоб вы ждали меня на террасе.

Мы пересекли Ионну и ехали вдоль ее правого берега по чудесной широкой долине. Великолепные итальянские тополя выстроились почетным эскортом вдоль французской реки. Последние лучи заката еще золотили верхушки исполинских деревьев, но прибрежные луга уже тонули во мраке. Серая линия шоссе, точно следовавшая пологому изгибу долины, с каждой минутой, казалось, все больше светлела. На некоторых машинах уже горели задние фонари.

— Скоро будем в Сансе! — крикнул я, стараясь перекрыть шум ветра.

— Это далеко от Парижа?

— Сто двенадцать километров. Неплохая скорость. Выпьем там по стаканчику.

Я старался быть любезным. За столиком в кафе, думал я, мой пассажир станет наконец разговорчивее. Кроме того, мне все еще было неловко из-за резкости, которую я допустил в «Пти Пари». Там я отказался от его предложения выпить что-нибудь, и он, видя, как я тороплюсь, поспешно сунул деньги под стоявшую на столе пепельницу. Плащ он перебросил через руку, в которой держал дорожную сумку.

— Это все ваши вещи? Великолепно! — одобрительно заметил я, и мы, следуя друг за другом, прошли через зал и терассу кафе.

Бернадетта проводила нас до самой машины. Она сама открыла и потом закрыла дверцу с той стороны, где уселся ее приятель; помню, когда он уже сидел в машине, а я запускал мотор, она несколько раз повторила, по-мужски положив руку ему на плечо:

— Итак, счастливого пути! Счастливого пути!

Когда я вспоминаю об этом теперь, мне все кажется, что уже в тот момент я почувствовал в их словах, жестах и взглядах какую-то тайну.

Мотор заработал, машина медленно тронулась с места, и я помахал на прощание Бернадетте рукой. Мне не терпелось поскорее выбраться из Парижа, чтобы избежать большого скопления машин, образующегося к шести часам вечера на внешнем кольце бульваров.

Возле собора Сент-Этьен в Сансе имеется превосходная стоянка. Обширная площадь с фонтаном в центре, симметрично расположенные места для машин, разгороженные барьерчиками, широкие проходы между рядами — словом, все оборудовано так, что поневоле привлекает проезжего автомобилиста. Я лично никогда не упускаю случая там остановиться, причем делаю это тем более охотно, что расположенные по краям площади многочисленные кафе дают путешественнику возможность, сидя за столиком, не терять из виду свою машину.

В воздухе посвежело, нам стало холодно. Когда мчишься навстречу ветру, начинает казаться, что холод проникает куда-то внутрь, глаза слезятся, волосы взъерошены, пальцы закоченели и словно примерзли к рулю.

— Вот и Санс! Остановка с закуской! — крикнул я весело и выключил мотор.

Я выпрыгнул из машины и с удовольствием разминал ноги; он вышел не спеша, оставив на сиденье плащ, но захватил с собой сумку. Потом настороженно огляделся вокруг.

— Выпьем чего-нибудь, чтобы согреться, нам это не помешает, — предложил я, и мы вместе направились в кафе.

В зале почти никого не было. Гремела дурацкая музыка из огромного радиоприемника. На стойке лежала стопка газет, свежий выпуск «Франс-Суар», только что доставленный из Парижа. Стоявший неподалеку молодой человек что-то говорил, оживленно жестикулируя. Позади стойки официантка, молодая деревенская девушка в кухонном фартуке, перетирала блюдца. Когда мы вошли, она недружелюбно глянула в нашу сторону, а ее собеседник умолк.

Официантка не спешила. Выждав некоторое время, она наконец подошла к нашему столику. Я заказал чашку кофе и ром.

— А мне дайте кофе с молоком, — попросил мой спутник.

— Молока нет, — сухо сказала официантка, не глядя на него.

— Тогда чашку черного кофе.

Она медленно подошла к стойке и стала готовить заказ. Я не знал, как загладить неприятное впечатление от ее недружелюбного тона. Я подыскивал слова, чтобы нарушить тягостное молчание:

— Вам и в самом деле не хочется выпить рюмку рома?.. Надо ведь согреться…

Нам все еще ничего не подали, и мое смущение стало настолько очевидным, что он сам счел нужным заговорить.

— Знаете, нас не очень-то любят, — произнес он почти шепотом. И, так как я продолжал молчать, добавил: — Да это и не удивительно.

Мы сидели друг против друга, я — лицом, а он — спиной к буфетной стойке. Разделявшая нас темно-красная пластмассовая поверхность пустого столика как-то особенно подчеркивала всю неловкость ситуации. Я вытащил трубку и кисет с табаком. Пусть хоть руки будут заняты!

У меня была только трубка, и мне стало досадно, что я не могу предложить ему покурить. Но он, словно выждав, чтоб я подал пример, тотчас же вынул из кармана довольно измятую и наполовину пустую пачку сигарет.

— Не хотите ли сигарету? — обратился он ко мне.

— Нет, спасибо. Привык к трубке.

Я курил превосходный виргинский табак, который Франсуаза привезла мне из Америки в увесистой круглой коробке. Последние вечера, которые я провел с Франсуазой, были напоены его ароматом. Это все, что у меня осталось от Франсуазы. И потому я особенно дорожил этим табаком.

Когда он вынул сигареты, мне показалось сначала, что у него в руках синяя пачка «Голуаз». Но он положил ее на стол, и я, посмотрев внимательнее, увидел, что это алжирские сигареты «Бастос». Лично я их недолюбливаю, хоть и пробовал не раз, их привозил к нам в редакцию Ален после каждой поездки в Алжир. По его мнению, они лучше «Голуаз», и он всегда сетовал, что в Париже этих сигарет не найти.

Музыку, доносившуюся из радиоприемника, неожиданно сменил голос диктора, на все лады расхваливавшего чудотворное действие какого-то средства для выведения пятен. В это время молодой человек, стоявший у стойки, медленно развернул газету. Мне бросились в глаза жирные заголовки: «Покушение на Си Шаруфа в центре Парижа…», «Заградительные посты на вокзалах и у выездов из столицы…»…

Больше ничего прочесть я не успел, но тут же невольно взглянул с беспокойством на странного пассажира, которого усадили ко мне в машину и о котором я буквально ничего не знал. Вспомнилось, как он спросил меня, когда мы подъезжали к Сансу: «Это далеко от Парижа?»

В зале снова послышалась какая-то пошлая музыка. Официантка вышла из-за стойки, взяла поднос и подошла к нам.

— С вас сто сорок франков, — сообщила она, поставив на столик две чашки кофе и рюмку рома. На каждом блюдце лежало по два кусочка сахару. Кофе она пролила, и сахар изрядно намок.

Он полез было в карман, но я предупредил его жест.

— Оставьте, пожалуйста, — сказал я и, протянув официантке деньги, с неожиданной для самого себя злостью потребовал: — Пепельницу!

Кофе был холодный, ром неважный. Я хотел поскорее уйти, так как чувствовал, что здесь почему-то смотрят на меня подозрительно; мне не терпелось вновь испытать пьянящую прелесть быстрой езды. Когда мы выходили из кафе, я заметил, что на маленьком столике позади стойки среди вымытых стаканов и пустых бутылок стоит телефон. Меня не покидала невольная тревога, вызванная кричащими заголовками «Франс-Суар». Любопытно, что при виде телефона в моей памяти почему-то всплыло название Сент-Мену[1].

Стемнело. Площадь у собора была окутана мраком. Стоянка обрела ночной вид. И моя открытая машина выглядела сейчас как-то странно.

— Пожалуй, стоит поднять верх, — заметил я.

— Да, я тоже так думаю, — ответил он.

Когда я езжу один, то становлюсь обычно коленями на сиденье и тяну на себя поперечную планку крыши. Затем поворачиваюсь и закрепляю ее. Но если едешь вдвоем, то удобнее, чтобы каждый брался снаружи за одну из боковых ручек и подтягивал таким образом верх к ветровому стеклу. После этого остается только закрепить его изнутри.

Я сотни раз проделывал все это вместе с Франсуазой. Теперь я объяснил моему спутнику, как надо действовать, и он охотно взялся помочь мне, правда, одной рукой, потому что в другой все время держал сумку.

Когда верх поднят, моя машина выглядит совсем иначе. Она делается как бы ниже и сзади напоминает огромную жабу. Но внутри становится уютно, как в круглой палатке, и в плохую погоду очень приятно, находясь в укрытии, прислушиваться, как у тебя над головой барабанит дождь. Кроме того, с поднятым верхом можно развить еще большую скорость.

Я уже уселся за руль, закрепил верх и включил мотор. Мой спутник попросил подождать минутку:

— Только надену свитер.

Он стоял у открытой дверцы машины. Сидя на своем месте за рулем, я мог видеть лишь верхнюю часть его брюк и полосу рубашки. Он положил сумку на сиденье и нагнулся над ней. Теперь мне были видны только его руки: он расстегнул «молнию» на сумке, вынул из нее серый шерстяной свитер и мгновенно снова закрыл ее.

Сумка оставалась открытой несколько секунд, и я не мог удержаться от искушения заглянуть в нее: под свитером видна была газетная бумага. Он тут же выпрямился, оставив закрытую сумку на сиденье, и натянул поверх белой рубашки серый свитер.

Как я уже упоминал, он был довольно высок ростом. В машину с поднятым верхом ему пришлось забираться не без некоторого труда; наконец он уселся и снова принял позу, в которой пребывал неизменно от самого Парижа: ноги согнуты под приборным щитком, на коленях свернутый плащ и поверх него сумка.

Убедившись, что он устроился как следует, я зажег фары и тронулся в путь, снова взяв влево, по дороге, пересекающей Санс. Поездка в самом деле начинала меня увлекать.