Ночной пассажир

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Мы снова в пути. Мощно и равномерно гудит мотор. Как только я сел на свое место, положил руки на руль и увидел циферблаты приборов, ко мне вернулась моя обычная уверенность. Моя трубка наполняла машину густым медовым ароматом. Мы были почти одни на дороге, терявшейся в ночной дали.

Дружеская беседа за столом взломала ледяной барьер между нами. Машина шла на хорошей скорости, недалеко уже был Дижон, и я решил, что могу заговорить более откровенно.

— Вы слышали сообщение по радио? — спросил я прямо. — Кто он, этот сенатор?.. Си Шелуф?.. Или Шеруф?

— Си Шаруф! — резко поправил он. — Ставленник вашего правительства. Предатель, давно приговоренный к смерти.

Надгробное слово было произнесено безапелляционным тоном, и я не решился защищать человека, которого совершенно не знал. Но ведь при перестрелке пострадали невинные люди! Я поинтересовался, дошли ли до него реплики, брошенные почти в полный голос посетителями ресторана.

— О да! — серьезно ответил он. — Но кто во время схватки может определить, какие удары необходимы и какие не нужны?

Мы помолчали с минуту, размышляя каждый про себя. Он заговорил первый, и на губах его играла улыбка:

— Они называли меня Бен-Белла. Очень лестно! А вы было приняли меня за Людовика XVI!

Он, несомненно, почувствовал неприязнь, которой повеяло на нас, едва мы вошли в зал, и особенно после сообщения по радио. Но он, видимо, так часто сталкивался с подобным отношением в кафе, магазинах, поездах и метро, что старался не обращать на все это внимания.

— Видите ли, — объяснил он каким-то безучастным и немного усталым голосом, — широкая публика всех нас считает в большей или меньшей степени убийцами. «Террористами», как называет нас ваше радио. Да и вы тоже, чего только вы не подумали об этом мальчишке у бензоколонки?

Он помолчал немного, как будто ждал, что я стану оправдываться; но ведь я выразил тогда свои опасения по поводу мальчишки лишь затем, чтобы заставить моего пассажира рассказать о себе. Сейчас я ничего не ответил. Мне хотелось вызвать его на откровенность. Я внимательно всматривался в дорогу, и мое молчание казалось естественным.

— А вы, — произнес он наконец после длительной паузы, — разве сами вы тоже немного меня не опасаетесь?

Это прозвучало как вызов. Я принял его и ответил не менее зло:

— Не больше, чем вы меня! Вы воображаете, кажется, что я хочу обыскать вашу сумку?

У него хватило такта обратить мои слова в шутку.

— Я вижу, что эта проклятая сумка не дает вам покоя. Могу вас заверить: бомбы там нет.

Он явно издевался надо мной. Я был просто взбешен, главным образом потому, что он попал в цель. Стыдно в этом признаться, но мне действительно приходило в голову, что в сумке у него бомба. До чего же легко мы поддаемся игре воображения! И если я все же не очень был уверен в существовании этой бомбы, то лишь потому, что слишком уж небрежно держал он свою сумку — одними кончиками пальцев. Кто знает, может быть, и в самом деле у него там лежат всего лишь рубашки и носки?

Когда я сознаю, что не прав и мне нечего возразить, я начинаю упрямо смотреть в одну точку, и друзья мои часто упрекают меня в этом, говоря: «Жорж опять дуется». Я действительно дулся и отчаянно гнал машину в полной темноте.

Шоссе полого поднималось по небольшой долине. Дорожные знаки показывали поворот на Алезию, которую когда-то прославил Верцингеторикс. Но у меня не было никакого желания думать о сражениях галлов. Мысли унесли меня к иной Алезии, к парижской улице близ церкви Святого Петра на Монруже и к маленькому рынку на Орлеанской улице. Я с нежностью вспомнил свежие пучки редиски, которые мы недавно воскресным утром купили там с Франсуазой. Стояла прекрасная погода. Держа за ручку большую плетеную корзинку, мы шествовали по асфальту в сандалиях так же беззаботно, как на пляже в Сен-Тропезе…

Мы проехали Позанж, затем Вито. Я все еще думал о Франсуазе. Почему я покинул ее? Она была бы сейчас со мной, рядом в машине. Она рассказывала бы о Нью-Йорке, где жила прежде, или о Блэзе Сандраре, которого хорошо знала, или о дядюшке Фредерике, который умел шить на швейной машине. Нам было бы очень весело! Так нет же, вместо этого я обречен отныне возить каких-то враждебно молчаливых незнакомцев.

Мы ехали не спеша, в полном молчании. Дорога проходила по песчаной равнине, вдоль большого искусственного озера, окруженного рощами. Легкий ветерок рябил черную гладь воды. Пейзаж стал более суровым и более величественным. Мы поднимались все выше, покидая узкую долину реки Бренн, которая вьется между Лангрским плато и предгорьями Морвана. По каким-то едва уловимым приметам — в листве деревьев, в прозрачном свечении неба, в работе мотора — я начинал ясно ощущать, что дорога идет на подъем. Ничто меня так не увлекает во время поездок, как смена высоты. С давних пор, со времени моих первых путешествий по Франции, я мечтаю поставить на своей машине альтиметр. Ведь ставят же альтиметры на самолетах!

Неожиданно начался спуск, и я искренне сокрушался, что так и не знаю, какой высоты мы только что достигли. Я особенно сожалел об этом потому, что, помнится, еще в шестом классе на уроках географии этому незаметному перевалу придавалось особое значение: на желто-зеленой карте Франции он обозначал водораздел между Ла-Маншем и Средиземным морем; мы покинули бассейн Сены и въезжали в бассейн Роны. Это следовало отпраздновать.

— Внимание, — объявил я своему пассажиру, — мы начинаем пикирующий спуск.

От моего дурного настроения не осталось и следа. Я перевел рычаг в нейтральное положение и выключил зажигание. Ночь наполнилась необыкновенной тишиной. Были слышны лишь посвистывание ветра вокруг кузова и тихая музыка шин. Машина, точно с нее сбросили сто тонн, набрала скорость и помчалась вниз по склону со стремительностью сокола. Не обращая внимания на встречные машины, в которых ехали крестьяне после приятного вечерка в Дижоне, и ловко маневрируя, я посылал машину то на правую, то на левую сторону шоссе, как можно лучше используя склон и срезая повороты. Ночь была такая ясная, что я мог бы даже выключить фары. Мы неслись вниз, точно по воздуху, среди огромных деревьев, и казалось, силы земного притяжения для нас не существует. Чудесное ощущение! Я готов был мчаться так до самого Средиземного моря, вместе со всеми большими и маленькими речками.

— Э-гоп! Летим! — весело кричал я, поворачивая руль, а мой спутник изумленно глядел на мое ребячество.

Великолепный спуск. Хотя, пожалуй, чересчур короткий. И я с сожалением включил мотор, когда мы оказались в долине Уш, на ровной дороге. К тому же я был раздосадован, что опять наткнулся на Бургундский канал, пробравшийся сюда бог знает как.

— Сколько вам лет? — внезапно спросил он.

— Двадцать девять.

— В армии служили?

— Да.

— В Алжире?

— Нет.

И все. Но столь бесцеремонный допрос удивил меня. О чем думает он, когда мои собственные мысли бродят по ночным дорогам? Какие важные проблемы занимают его даже здесь, в долинах Кот-д’Ор? Я уже понял, что он считает нас всех до единого своими врагами. Но на каком основании он принял меня, лично меня, за человека, который с оружием в руках усмирял арабские деревни? Вообще-то мне повезло: я служил в Германии и ни в малейшей степени не чувствовал себя повинным в том, что происходило в Алжире. Следовало дать ему это понять.

— Я был прикомандирован к отделу печати в Берлине. Моя работа заключалась в чтении прессы. Я жил в небольшой загородной вилле. У меня был огромный черный «ДКВ» и молодой шофер-блондин. Это была роскошная жизнь…

Я не решился рассказать ему о самом приятном берлинском воспоминании — о Лотте. Она носила закрытый халат с длинной, бесконечно длинной молнией, от самой шеи и до щиколоток. Тоненькая и бледная, она напоминала египетскую статуэтку.

Зато я рассказал ему о Михаиле. Случилось так, что в Берлине, как это ни странно, я довольно близко сошелся с моим советским коллегой. Михаил восторженно рассказывал мне о романах Фадеева — это был его кумир. Он даже выписал для меня из Москвы книги Фадеева на французском языке. Он знал наизусть целые страницы и читал мне их по вечерам в разрушенном городе, пока наше начальство заседало в кабинетах. Я долго говорил о Михаиле, и под конец мой пассажир внезапно спросил:

— Если я правильно вас понял, вы офицер?

Мы подъезжали к Дижону. Машин на дороге становилось все больше. Рекламные щиты, расставленные вдоль дороги, восхваляли историческую столицу Бургундии и особенно ликер из черной смородины. Где-то наверху, слева от нас, парижский экспресс с шумом вырвался из туннеля и спустился по склону горы, прорезав ночь мчащимися огнями. Мы держались некоторое время рядом с ним, между каналом и рекой, которые так же, как и мы, неслись по долине, стараясь обогнать друг друга. Но пока я переезжал через мосты и пересекал Пломбьер, поезд обогнал меня. Не люблю состязаться с поездами. Не потому, что не могу их обогнать. Просто власти им бессовестно потворствуют. А это нечестная игра.

На прошлой неделе мне пришлось заночевать в Дижоне. Правда, тогда я выехал из Парижа несколько позже, лил дождь, мне было тоскливо и одиноко. Я снял номер в довольно хорошей гостинице неподалеку от вокзала и, сидя в ванне, долго размышлял о бесцельности своего существования, о пустоте, которую оставила в моей жизни Франсуаза. Я прекрасно помню, что решил тогда возвратиться в Париж. Что мне делать в фильме, который снимает Роже? Я едва находил в нем отдаленное сходство с сюжетом моего рассказа. Стоит ли из-за этого мчаться через всю Францию, чтобы торчать два дня на съемочной площадке, мешая операторам, смущая актеров, раздражая Роже! Наутро от моего решения не осталось и следа, а радушный прием, оказанный мне группой «Мадемуазель Эрмелин», заставил позабыть ночные сомнения.

— Если вы не очень устали, — предложил я своему спутнику, — мы не станем ночевать в Дижоне и поедем дальше.

Еще не было полуночи, и я решил отоспаться в Шампаньоле, где меня ждала комната в гостинице и где находятся мои приятели из кино.

— Конечно, — ответил он. — Надо ехать дальше. Даже если я и устал.

«Историческая столица Бургундии» выглядела более сонной, чем какой-нибудь захолустный городок. Фонари освещали красивые проспекты и безлюдные улицы, бесцельно били фонтаны на пустых площадях, а старинный герцогский дворец, огромный и ненужный, казался покинутым много веков назад.

Я долго кружил по маленьким запутанным улочкам вокруг дворца в надежде отыскать какое-нибудь кафе, пока наконец не остановился у зеленой вывески бара. От рокота моего мотора на тихой узкой улице содрогались дома. Я выключил зажигание и предложил моему спутнику зайти подкрепиться стаканчиком вина.

— Если не возражаете, — ответил он с холодной вежливостью, — я подожду вас в машине.

Я был немного озадачен, но продолжал настаивать. Он поблагодарил еще раз и снова отказался. Мне хотелось выпить, и я не намерен был уступать. Не говоря ни слова, я вышел из машины, с шумом захлопнул дверцу. Затем, в порыве злости и недоверия, снова открыл дверцу и вынул ключи из замка. Я прекрасно понимал, как оскорбителен мой поступок, но в душе был доволен, что могу ответить оскорблением на оскорбление. Позднее я понял, что поступил просто бессмысленно: в разговоре выяснилось, что мой пассажир не умел водить машину.

Нарядный бар был почти пуст. Я заказал двойную порцию шотландского виски со льдом. Официант подал мне не торопясь, да и я не спешил пить, все еще переживая свою обиду. Я дал себе слово освободиться от этого типа как можно скорее и, главное, впредь вести себя умнее. Да, Бернадетта меня здорово провела! Но она еще получит свое в понедельник утром, как только я вернусь! Дрянь этакая!

Выйдя из бара, я остолбенел от неожиданности, сердце бешено заколотилось: два полицейских с велосипедами стояли возле моей машины. Один из них, открыв дверцу со стороны шоссе, нагнулся и стал что-то говорить моему пассажиру, второй ждал в нескольких шагах позади.

— Что-нибудь не в порядке? — спросил я, решительно подойдя к машине.

Полицейский выпрямился, и, прежде чем он успел что-нибудь произнести, я твердо объявил:

— Этот господин путешествует со мной.

— Ну, тогда все в порядке. Но ведь мы этого не знали. — Полицейский захлопнул дверцу и слегка поклонился. — В таком случае, извините. — Ведя свои велосипеды за руль, полицейские удалились.

Я сел на свое место и быстро отъехал. Сцена длилась не более двух минут, а я никак еще не мог прийти в себя. Я вел машину наугад, путаясь в окружавших собор улочках с односторонним движением, и никак не мог найти нужную дорогу. Мы не промолвили ни слова. Наконец я выехал на какую-то круглую площадь, увидел стрелу указателя с надписью «На Женеву» и свернул на широкий бульвар. Только когда я включил дополнительный карбюратор и на прежней скорости помчался через предместья Дижона, я услышал слово, которого все время ждал: «Спасибо».

Итак, очко в мою пользу, Я сразу же решил воспользоваться своим преимуществом.

— Вот видите, — сказал я как можно небрежнее, — было бы гораздо лучше, если бы вы пошли выпить со мной…

Он не ответил. Надо полагать, у него действительно были какие-то очень веские доводы или, может быть, он просто не хотел признать свою неправоту.

— Скажите, пожалуйста, — холодно спросил я, — вас в самом деле разыскивает полиция?

— Вы просто ничего не хотите понять, — неожиданно резко ответил он. — Ваша полиция всех нас постоянно разыскивает, подозревает, проверяет, подвергает аресту. Полмиллиона алжирцев живет во Франции. Полмиллиона заложников.

Дорога шла по сельской местности вдоль широких просторов вспаханной земли. Ни одной машины, ни встречной, ни попутной, длинные пучки света фар убегали во тьму и ничего, кроме тьмы, не освещали. Тяжелое и враждебное молчание нависло над нами. Возможно, оно предвещало откровенный разговор.

Я не собирался обсуждать со своим пассажиром алжирскую проблему. В конце концов я не министр! Да и его позиция казалась мне настолько твердой, а моя — настолько шаткой, что спорить я был не в состоянии. Но поскольку волей обстоятельств я получил «достойного собеседника», как принято нынче писать в газетах, было бы глупо упустить случай и не послушать его доводы. Как раз в этот момент сквозь непрерывное гудение мотора, рокотавшего в ночной тиши, я услыхал его глухой, слегка гортанный голос. Он говорил, уставившись на бесконечную ленту дороги, расстилавшуюся прямо перед ним.

— Я обязан сказать вам всю правду. — Из-за волнения он произносил слова медленнее обычного.

Нелегко ему было решиться на это. Пауза длилась очень долго — видимо, он не знал, с чего начать.

— Как правило, мы никогда не скрываем правду. Я хочу сказать, что все, кто соглашается нам помогать, делают это совершенно сознательно.

Мне ничего не стоило разыграть невинного простачка: «Помогать вам в чем? О ком идет речь?» Может быть, таким образом мне удалось бы наконец снять с него маску или же, наоборот, он снова замкнулся бы в свою скорлупу. Я ведь прекрасно понимал, на что он намекал, и уже не сомневался в том, что вскоре все станет для меня ясно. Все же я счел более разумным поддержать начатую им игру.

— Что вы, — заговорил я уклончиво, — да вы ничем мне не обязаны…

— Нет, нет, — перебил он. — Ведь в какой-то мере мы заставили вас поступить так. Это совершенно противоречит нашим правилам. Мы никогда не подвергаем опасности человека, заранее не предупредив его об этом.

— А разве нам грозит опасность?

— Вы это отлично знаете!

Реплика была довольно гневная. На его языке она должна была означать: «Не стройте из себя дурачка». Нет, мне лучше не перебивать его. Пусть уж говорит, если наконец решился.

Но он нахмурился. Я почувствовал, что он вот-вот снова замкнется в себе, и молча вел машину, внимательно следя за изгибами дороги и за стрелками приборов. Снова замелькали рощи и леса. Мы пересекли Сону, затем проехали через спящий Оссон.

— Мы хотим, чтобы люди действовали только сознательно, — внезапно заговорил он. — Мы не хотим иметь дело с теми, кто при малейшей опасности прячется в кусты и начинает уверять, что был введен в заблуждение.

Я почувствовал в его словах какой-то вызов.

— Тем не менее вы сами посоветовали мне сказать, что подсели в мою машину уже в пути, — ответил я довольно агрессивно. Удовлетворенный возможностью указать на его собственное противоречие, я напомнил ему: —«Вы меня не знаете»… «Перекресток у Обелиска, если не возражаете…»

— Элементарная предосторожность, и только, — ответил он. — Но у меня нет ни малейшей уверенности, что, если вас арестуют, вы не выдадите под пыткой, ну, скажем, хотя бы Бернадетту. Вот что опасно!

Черт возьми! «Арестуют! Под пыткой!» Еще чего не хватает! А ведь говорит он о всех этих ужасах, как о самых обычных вещах. Дрожь пробежала у меня по спине. В ту же минуту я сообразил, что Бернадетта, моя добрая краснощекая Бернадетта, которая умела печь такие вкусные яблочные пироги, имеет какое-то странное отношение к таким страшным вещам, как революция, покушения, полиция. Бернадетта!

У меня не было никакого желания узнавать новые подробности, хотелось только как можно скорее покончить со всей этой историей, которая обернулась каким-то кошмаром. Я нажал на педаль газа, словно в этом было мое спасение, и машина рванулась, угрожающе подпрыгивая на узком шоссе.

— Поймите меня, мсье, — продолжал он назидательным тоном, и это начинало меня не на шутку раздражать. — Я нисколько не сомневаюсь в вашей честности. Нисколько. Но повторяю, мы, как правило, пользуемся услугами только верных людей. Так честнее и надежнее.

Я поинтересовался, благодаря какому исключению из этих правил я оказался втянутым в эту рискованную историю. Почему он все-таки доверился мне, если делать этого не следовало и я вообще не заслуживаю доверия?

Он помедлил с ответом, понимая, что ответ на такой вопрос неминуемо повлечет за собой и другие признания.

— Исключительные обстоятельства, — заявил он неопределенно. — Нас застали врасплох.

Это не было ответом по существу. Я ждал.

— Некоторые из наших связных вчера покинули Париж. Другие были заняты. Двоих только что арестовали. Как только стало известно…

— Известно о… покушении?

— Не совсем так. Как только стало известно, что один из наших попал в руки полиции…

— Тот, кого ранили?

— Да. Раненый может не выдержать допроса. Необходимо было дать возможность скрыться некоторым руководителям, Тем, кто мог оказаться замешанным…

— Вы тоже замешаны в покушении?

— Я этого не сказал. Но в связи с необходимостью обезопасить некоторых людей не оказалось никого, кто бы мог отвезти меня. А ехать поездом я, естественно, не мог.

— А вам было абсолютно необходимо уехать?

— Абсолютно.

— Сегодня же?

— Да.

— Вам грозит опасность?

— Нет.

— Тогда почему же?

Он был в нерешительности. Мне хотелось проследить, сколько времени он будет колебаться. Это было нелегко. Я отчетливо видел на светящемся циферблате автомобильных часов одну лишь красную секундную стрелку, которая все бежала по кругу мимо двух других стрелок, минутной и часовой. Но я не мог следить за ней, не отрываясь, так как моя машина с грохотом неслась среди лесов по извилистой дороге. Молчание длилось минуты две или три: он, несомненно, взвешивал в уме, что выгоднее — ответить или отмолчаться, сказать правду или солгать, что, возможно, для него означало сделать выбор между жизнью и смертью. Я запомнил момент, когда он заговорил: мы покидали пределы департамента Кот-д’Ор, и мои фары осветили у кромки леса большой щит, указывающий, что мы въезжаем на территорию департамента Юры. В эту минуту мой спутник наконец решился. В его голосе звучали нотки гордости, но в искренности тона сомнений быть не могло:

— Я везу сорок четыре миллиона франков…

Сорок четыре миллиона! Я сразу же бросил взгляд на сумку, которую он держал на коленях от самого Парижа: ее там не было. Я вспомнил двух полицейских в Дижоне, мой спутник поступил, по-видимому, так же, как и тогда, когда нас остановил полицейский кордон при выезде из Санса, — поставил сумку позади сиденья, где она, должно быть, и осталась.

Сорок четыре миллиона лежали здесь, на дне моей машины! Не насмешка ли это! Чуть ли не каждую неделю «Франс-Суар» печатает сообщения об убийствах шоферов такси из-за каких-нибудь пятнадцати тысяч франков, и это в пригородах Парижа! А мы едем одни, ночью, среди лесов. И пачки купюр — сорок четыре миллиона — лежат рядом в сумке. Какой соблазн для первого встречного подлеца! Только затормозить — и гаечный ключ вот он, под рукой. Кто заинтересуется трупом алжирца, валяющимся на краю дороги? Я уже видел заголовки газет: «Североафриканский терроризм!», «Сведение счетов между алжирцами!». Преступление, которое безнаказанно сойдет с рук, что и говорить! И сорок четыре месяца сладкой жизни на Лазурном берегу…

К счастью, мои мысли не пошли дальше в том же направлении. Наоборот, я был необычайно тронут оказанным мне доверием: моя честность не ставилась под сомнение! Но тут же я вспомнил мальчишку, который наливал нам бензин в Жуаньи, вновь увидел его грязное, прыщавое лицо, горевшее ненавистью. «Он еженедельно вносит деньги в фонд сражающегося Алжира», — неторопливо пояснил мне тогда мой спутник. Сколько же потребовалось недель, сколько понадобилось рабочих у бензоколонок, землекопов, сталеваров, чтобы собрать в одной дорожной сумке фантастическую сумму в сорок четыре миллиона? Я впервые ясно почувствовал размах движения, которое охватило всю метрополию, объединило тысячи борцов и день за днем, франк за франком накапливало средства в казну восстания.

— Сорок четыре миллиона, — повторил я упавшим голосом, немного придя в себя. И чтобы скрыть ошеломляющее впечатление, которое произвели на меня его слова, я задал первый пришедший мне на ум нелепый вопрос: — Почему именно сорок четыре миллиона?

— Так сложилось, — отвечал он с улыбкой.

Но он не мог ограничиться этим признанием. И вот в общих чертах, не открывая, конечно, никаких секретов, он рассказал о том, какой долгий путь предстоит пройти этим миллионам через сейфы швейцарских банков, через посольства дружественных стран, пока они не попадут в руки международных торговцев оружием и судовладельцев нейтральных государств, в фармацевтические лаборатории и клиники Италии, в скандинавские авиакомпании, в отели Нью-Йорка и Каира, где останавливаются алжирские представители. Я ощутил легкое головокружение от одного сознания, что я посвящен в самую суть всех этих тайн. И, говоря откровенно, не мог устоять против невольного восхищения, которое охватило меня. Итак, по воле случая я вез в своей машине под видом скромного молодого человека в белой рубашке высокого посланца народа, сражающегося за свободу своей страны — против моей страны.