Ночной пассажир

ГЛАВА ВТОРАЯ

Выехав за пределы города, я обнаружил, что мы едем в неверном направлении. Это произошло потому, что у моей машины вошло в привычку двигаться на юг. Выработавшийся инстинкт и, как я полагаю, свойственный ей в известной мере снобизм заставили ее пересечь весь Санс и помчаться прямо по шоссе номер шесть в сторону Оксера и Аваллона.

Будь я один, я немедленно вынудил бы ее повернуть обратно, хоть она, прямо скажем, этого терпеть не может. Но унижать ее при постороннем человеке мне не хотелось. В конце концов не беда, если мы свернем в Жуаньи и выедем на шоссе номер пять через Сен-Флорантэн.

Подключив второй карбюратор, я помчался вперед, держась правого края дороги. Мощно ревел мотор. Шоссе было пустынно, фары разгоняли мрак. По очертаниям деревьев, растущих вдоль берегов Ионны, можно было следить за течением реки меж полей и лугов.

Я уже было собрался вихрем промчаться через Розуа, как вдруг увидел по обеим сторонам дороги вплоть до самой деревни вереницы машин с ярко светившими в темноте фарами. Резко сбавив скорость, я медленно приблизился к ним и тогда только разглядел двух жандармов, стоявших с фонарем и отводивших машины на обочины. В памяти сразу всплыли слова, вычитанные в «Франс-Суар»: «Заградительные посты на дорогах».

«Так и есть! Теперь мы попались», — подумал я про себя.

При выезде из Парижа нас никто не останавливал, и я не заметил ничего необычного. Правда, стремясь сэкономить время и избежать заторов, мы выехали из города через Калитку Тополей по маршруту, известному одному мне. На шоссе мы выбрались только близ Рис-Оранжиса. Да, но зачем, черт возьми, я полез на это злосчастное шоссе, наводненное полицией? Теперь нечего и помышлять о том, чтобы прорваться через заградительный пост, а поворачивать обратно уже поздно.

Сердце мое бешено колотилось, в горле пересохло. Нет, право, я не создан для героических дел. Но на лице у моего пассажира не было никаких признаков волнения. Через ветровое стекло он разглядывал это скопище машин и полиции с невозмутимостью зеваки, наблюдающего дорожную аварию. Может быть, у него и в самом деле нет никаких оснований тревожиться? Может быть, все мои страхи не что иное, как игра воображения? Однако, когда нас остановили в нескольких метрах от мощного «Фрегата», мой пассажир быстро повернулся и поставил сумку позади своего сиденья. Затем снова неподвижно замер и стал молча ждать дальнейших событий.

А я невольно поймал себя на том, что совершенно подсознательно твержу урок, который он раньше мне преподал: «Вы меня не знаете… Перекресток у Обелиска, если не возражаете…» Против своей воли я цеплялся за эти слова, испытывая одновременно чувство большого облегчения и вместе с тем еще более сильное ощущение собственной трусости.

Один из стоявших на шоссе жандармов подошел к моей машине. В руке у него был карманный фонарик. Я быстро опустил стекло и сразу же увидел его пояс с прикрепленной к нему кобурой револьвера. Положив руку на брезентовый верх машины, он наклонился ко мне.

— Мсье, — это было сказано вместо приветствия, — квитанция об уплате налога на машину при вас?

— Как вы сказали? — Его вопрос меня ошеломил.

— Предъявите налоговую квитанцию, — повторил он и выпрямился, очевидно, ему было неудобно стоять согнувшись.

При мне она или я ее не захватил с собой? Зачем она ему понадобилась? Помнится, я получил эту злополучную квитанцию еще в начале года, внеся деньги в табачной лавке на улице Ля Боэти. В тот день выпал снежок. Франсуаза была со мной. Как я любил ее тогда! Невзирая на холод и сырость, мы долго бродили по улицам, нежно прижавшись друг к другу… Но куда я потом девал квитанцию? Куда сунул ее? С поразительной четкостью я мысленно представил себе левый ящик моего письменного стола, а в нем эту самую квитанцию вместе с паспортом и корешками старых чековых книжек. Какая нелепость!

Мой бумажник лежал в заднем кармане брюк. Я извлек его оттуда; от волнения пальцы дрожали. В бумажнике я нашел паспорт на машину, а в нем оказалась квитанция. И то и другое я протянул жандарму.

Он зажег карманный фонарик и внимательно просмотрел мои бумаги. Затем обошел машину кругом, очевидно, для того, чтобы проверить номерной знак. Наконец снова подошел к дверце и вернул мне документы.

— Радиоприемник есть? — спросил он и, вновь наклонившись, осветил фонариком приборный щит.

— Нет.

Отступив назад на три шага, он повелительным взмахом руки разрешил мне следовать дальше по шоссе.

Мотор не был выключен, я поставил первую передачу и плавно отпустил педаль сцепления. Затем обогнул «Фрегат», все еще неподвижно стоявший на дороге, пока его водитель вел переговоры со вторым жандармом. «Деревенщина, не найти ему своей квитанции», — весело подумал я.

Напряжение схлынуло только тогда, когда я опять вышел в правый ряд. Я громко смеялся, постукивая ладонями по рулю и приговаривая:

— Ну и дурачье, эти жандармы! Ну и дурачье! — На душе было радостно, словно я совершил подвиг.

Мой пассажир с интересом наблюдал за мной. Может быть, ему приятно было видеть, как во мне зарождается чувство соучастия или по меньшей мере товарищества, которое иногда сплачивает самых различных людей, когда они оказываются перед лицом одной и той же угрозы. Но свойственная ему осторожность все же его не покидала.

— Сельские жандармы, — глубокомысленно заметил он. — Эти люди делают то, что им приказывают.

Итак, он наконец заговорил. Темной ночью нам предстояло провести несколько часов вдвоем, бок о бок, в крохотном укрытии на колесах. Бледные пятна света на щитке, белевшие в полумраке стрелки приборов открывали перед нами какой-то необычный и странный мир. За стеклами машины, словно обезумевшая планета, вихрем деревьев и ферм бешено неслась Франция. Да, разговор между нами возможен.

Для начала я решил заговорить о странном предположении, мелькнувшем у меня в Сансе. Происшедшая только что встреча с жандармами была удобным для этого предлогом.

— В Сент-Мену Людовика XVI опознали в свое время тоже сельские жандармы, — заметил я. — Друэ, сын форейтора, бывший драгун, вскочил в седло и, обогнав короля, промчался в Варенн, чтобы поднять тревогу и забить в набат. В наше время, когда есть телефон…

— Но почему? — прервал меня мой спутник. — Что, собственно, заставило вас вспомнить о бегстве Людовика XVI?

Это было сказано с явной иронией, и я сразу осекся. Держись он попроще, он наверняка прямо спросил бы: «Уж не принимаете ли вы меня, чего доброго, за Людовика XVI?» Я почувствовал, что, идя окольными путями, неизбежно запутаюсь в дебрях истории. Здесь, очевидно, следовало применить лобовую атаку.

Мы проехали Вильнев-сюр-Ионн. Изгибы дороги повторяли извилистое течение реки. Ночь была чудесная. Слева вдали темнел массив Отского леса, словно подымающегося на штурм небес. Фары редких машин, как метеоры, прорезали ночную мглу.

Я был полон решимости добиться своего и размышлял о том, как лучше это сделать. Но пока, увлеченный — должен в этом признаться — своей ролью детектива, я мысленно подыскивал нужные слова, он меня опередил. Желая, очевидно, направить по другому руслу разговор, в котором он уже учуял опасность, мой пассажир неожиданно спросил:

— Вы, как мне говорили, занимаетесь кино?

Ясно, что наплела Бернадетта. И я оказался вынужденным рассказывать что-то о себе в то время, как сам жаждал разузнать кое-что о нем. Поневоле пришлось долго и весьма путано объяснять, что я не «занимаюсь кино», но работаю в газете и потому иной раз сочиняю рассказы; что один из рассказов привлек внимание моего приятеля Роже Лемери; что мы совместно сделали сценарий, по которому сейчас и снимается фильм.

— Как он называется?

— «Мадемуазель Эрмелин». Вы сможете скоро его увидеть, я надеюсь.

Он не оставлял меня в покое; ему хотелось узнать во всех подробностях и каков сюжет рассказа, и какие актеры снимаются в фильме, и сколько продлятся съемки; но больше всего его занимал вопрос о том, почему именно в Шампаньоле, в горах Юры, снимается фильм по произведению, действие которого, по моему первоначальному замыслу, происходит в Шатору, в департаменте Эндр.

— Всему виною елки, — объяснил я. — В окрестностях Шампаньоля находится лес Жу. Там лучшие ели во Франции. Гигантские деревья вышиной в тридцать — сорок метров. Они великолепны.

— А в вашем рассказе тоже упоминаются ели?

— Ни разу. В Эндре растут главным образом дубы и буки. Но для Роже мой рассказ — только предлог, чтобы заснять ели. Всюду, где я пишу о лесах или перелесках, ему мерещатся елки. Он в них влюблен.

В Жуаньи ведет прекрасная дорога, проложенная вдоль берега Ионны. Автозаправочная станция компании Шелл была еще открыта; бензоколонки, расположенные на обочине шоссе, светились в темноте, как церковные алтари. Разговор о кино мне успел порядком надоесть: резко свернув влево, я остановил машину у одной из колонок.

Я выключил зажигание и, не увидев никого, дал два коротких гудка. Из застекленной будки вышел наконец паренек в ярко-синем комбинезоне и не спеша направился к нам. Право же, я не нарочно остановился именно у этой колонки: перед нами стоял молоденький алжирец с ярко выраженной внешностью кабила. Вид у него был болезненный, а лоб усеян прыщами.

— Налейте доверху, — сказал я, когда он подошел, и протянул ему через дверцу ключ от бака. — Высшего качества.

— Слушаю, мсье. Сию минуту, мсье.

Он исчез позади машины, и вскоре сквозь равномерное гудение электрического насоса до нас донеслось веселое журчание бензина в баке.

Паренек снова подошел к дверце машины, чтобы получить деньги («Спасибо, мсье, большое спасибо»), и затем во что бы то ни стало захотел промыть ветровое стекло.

Тут он увидел моего пассажира. Выражение его лица мгновенно изменилось: мелькнувшее на нем удивление сразу же исчезло, уступив место ненависти, — ошибиться было невозможно, это была ненависть, смертельная ненависть.

Мальчишка промыл губкой левую часть ветрового стекла, вытер его насухо тряпкой, надо было перейти на правую сторону. Это явно стоило ему огромного внутреннего усилия. Он обошел машину спереди. Я не мог понять, почему он охвачен таким возбуждением. Но видел, что он, не отрываясь, смотрит в упор на моего невозмутимого спутника и яростно трет стекло. Одним своим взглядом он накалил атмосферу. Казалось, мы находимся не у безвестной и затерявшейся где-то заправочной станции, а неожиданно окунулись в реальный мир человеческих отношений и братоубийственных войн.

Я снова включил мотор, паренек отошел в сторону. Медленно трогая с места по направлению к шоссе, я видел в зеркале, что он все еще стоит на дорожке и, швырнув губку на землю, в порыве слепой ярости угрожающе жестикулирует нам вслед.

Некоторое время мы ехали молча. Мотор снова ровно гудел, ветер опять шуршал по крыше.

Поведение молодого алжирца поразило меня. Не в силах сдержаться, я вскоре рискнул затронуть щекотливый вопрос.

— Как враждебно отнесся к нам этот парнишка, — бесстрастно сказал я, умышленно приняв тем самым и на свой счет проявленную молодым алжирцем неприязнь.

Он с минуту подумал и осторожно ответил:

— Видите ли, у нас война.

Итак, несмотря на всю его осторожность, я все же заставил его высказаться; самое главное, мне удалось перевести разговор на интересовавшую меня тему. Я немедленно подхватил:

— Вот именно. Вы все должны были бы чувствовать себя заодно, все…

— Это не так просто, — прервал он. — Война прежде всего порождает недоверие.

Он заговорил после долгого молчания.

— Постарайтесь понять, — продолжал он начатый раньше разговор. — Мальчишка работает в ночной смене, он еженедельно вносит деньги в фонд сражающегося Алжира. Его братья, возможно, воюют, а возможно, в тюрьме. И вдруг он видит меня в роскошной машине вместе с молодым французом. Что, по-вашему, он вправе обо мне подумать?

— Что вы предатель?

— Да, нечто в этом роде.

— Если он принял вас за предателя, — возразил я, — то легко мог уложить вас на месте. И меня заодно.

— Да нет же, успокойтесь. — На лице его появилась холодная улыбка. — Так людей не убивают — губкой.

Узкая дорога шла вдоль небольшого канала, окаймленного молодыми березками. Спокойно струилась темневшая в сумраке вода. Внешний вид этого погруженного в сон уголка Франции создавал впечатление глубокого покоя. Точь-в-точь нарисованная тушью картинка в учебнике географии. Мы пронизали ее белыми пучками света наших фар. Я почувствовал голод и слегка прибавил скорость.

На разбитом шоссе то и дело попадались рытвины и ухабы. Металлическая птичка на капоте то взмывала во мраке вверх, то снова возникала передо мной, чтобы тут же нырнуть вниз. Я крепко держался за руль. Но моему пассажиру не за что было ухватиться, и его все время подбрасывало на сиденье.

— Вам, пожалуй, лучше привязаться, — посоветовал я. — Мы пойдем на большой скорости.

Я чрезвычайно горжусь широкими и толстыми кожаными ремнями, опоясывающими сиденья в моей машине совсем как в самолете. Мои друзья знают, что эти ремни да еще шесть цилиндров и двойной карбюратор заставили меня прошлой осенью остановить свой выбор именно на этой машине в гараже Агостини. Обычно я предлагаю моим спутницам привязаться, чтобы произвести на них впечатление; Франсуазе, правда, я предлагал это из нежности. Что касается спутников, то они, как правило, с пренебрежением отказываются. Но этот не возражал и послушно привязал себя к сиденью. Я расценил его послушание как свидетельство простодушия и в конечном счете ума.

Но раз так, то надо доказать правильность моего совета. Быстрая езда по плохим дорогам доставляет мне особое удовольствие. И через несколько мгновений мы уже неслись по старому горбатому шоссе с такой скоростью, что даже неторопливо текущая вода в канале, казалось, мчится бурным потоком. На крутых поворотах Бриенона пришлось замедлить ход, потом я снова прибавил газ и понесся в сторону шоссе номер пять. Канал остался в стороне.

Стрелка на циферблате часов приближалась к девяти, но на шоссе еще царило оживление. Машины шли в обоих направлениях. Пришлось прибегнуть к довольно рискованным трюкам. Искусно используя свет моих фар, я проскальзывал между легковыми машинами и грузовиками. Если надо было пробиться вперед, я, не задумываясь, ослеплял противника. Мой спутник сидел невозмутимо. Правда, время от времени он хватался за дверцу, словно наивно рассчитывал уберечься таким способом, но затем усилием воли заставлял себя принять прежнюю позу. Мы и не заметили, как очутились в Сен-Флорантэне. Проехали мосты через Арманс, на мгновение вспомнив Стендаля, и вскоре снова оказались рядом с Бургундским каналом, донесшим сюда свои воды кратчайшим путем. Выехав на прямой участок широкой и ровной дороги, я пустился с ним наперегонки. Моя машина неслась вперед, но и канал не отставал. Я уже промчался через Флоньи, Шене, а он все еще был рядом. Я устремился в сторону Данмуэн — он по-прежнему следовал за мной по пятам. Между нами стеной стояли деревья. Наконец я заметил справа яркие огни строений Тоннера. Последний рывок, дерзкий поворот — и я на полном ходу пересек шоссе, а заодно и канал и реку Армансон.

Эти несколько километров позволили мне сэкономить драгоценные минуты; можно было бы сделать остановку в Тоннере и спокойно поужинать. Там есть отличный трактир. Но моя машина пристрастилась к головоломной езде, и я оказался бы невежей, если бы стал ей перечить. Тем более что я хорошо знал, какой увлекательной становится дорога после Тоннера: узкая, извилистая, темная, она кружит по долине Армансона вместе с рекой и каналом. Множество небольших мостов, к которым ведут крутые повороты, без конца перебрасывают ее с правого берега на левый и назад.

Ничто, вероятно, не могло бы мне доставить такого удовольствия, как гонки с моторной лодкой, мчащейся по каналу между Тоннером и Монбаром. Будь я префектом департамента Ионны, я обязательно организовал бы такие состязания. Не беда, если при этом всякий раз не менее четырех машин непременно угодят в воду. Такие состязания привлекали бы туристов гораздо больше, чем церквушки XII века. А пока что я метр за метром, поворот за поворотом единоборствую с моторной лодкой, существующей только в моем воображении. Вот она мчится во мраке, подымая клубы пены, вот она пролетает над мостами, чтобы преградить мне дорогу. А моя машина скрипит, скрежещет на поворотах, несется, задевая парапеты, и я все время впереди.

— Бюффон! — возвестил я и дал два продолжительных гудка в честь ученого-натуралиста.

На главной площади города Монбара, где Бюффон родился, стоит его статуя. Это более чем справедливо. Он и Мишле — два французских писателя, снабдивших наших преподавателей грамматики лучшими текстами для диктантов. Может ли требовать стилист большего признания? И вот Бюффон перед нами, он возвышается в темноте на нашем пути в своем кружевном жабо, у дома, в котором когда-то жил.

Кратко изложив моему спутнику свою точку зрения на Бюффона, я предложил пообедать здесь, под сенью гостеприимного ученого.

— Если хотите, — вежливо сказал он. Но добавил, желая, очевидно, поддержать мой легкомысленный тон: — Это приятнее, чем если бы речь шла о каком-нибудь генерале.