Ночной пассажир

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Мы миновали Монбар, не успев даже снизить скорость, и только уже за чертой города, проехав мост через Бренн, нашли место, где закусить.

Это был ресторанчик при маленькой сельской гостинице, весьма невзрачный на вид. Рекламный щит у дороги, на котором было выведено белым по красному «Обед за 450 франков», служил, надо полагать, приманкой для туристов. Но заглядывали сюда, судя по всему, только водители проезжавших мимо грузовых машин и рабочие из близлежащего городка. Кстати говоря, по обе стороны дороги у гостиницы стояло несколько тяжелых грузовиков; созвездием своих красных огней они напоминали в темноте ярмарочный обоз. У стены сгрудились велосипеды.

В ресторан вела застекленная дверь. В зале было много народу, вкусно пахло супом и дешевым табаком.

Конечно, я совершил ошибку, решив пообедать в таком месте, где мы неизбежно должны были оказаться на виду у всех, но я все же не предполагал, что наше появление до такой степени привлечет к себе внимание. При входе я посторонился, пропуская вперед моего спутника, когда же, закрыв дверь, обернулся, то почувствовал неприятное ощущение: казалось, что мы стоим словно актеры на сцене. Разговоры сразу стихли, воцарилось молчание. Все взоры обратились в нашу сторону.

Сначала я объяснил себе это тем, что мы оба, он и я, стоим, окруженные со всех сторон людьми, сидящими за столиками. Потом сообразил, что сама наша внешность могла казаться здесь необычной. В самом деле, рабочие Кот-д’Ор, водители транспортных машин, курсирующих по шоссе номер пять, знали только полуголодных алжирцев, чернорабочих, которые с утра до ночи трудятся на строительстве дорог, не имея даже спецовок, одетые в невероятно изношенную, похожую на отрепья одежду. Стоявший перед ними красивый молодой человек в светлых брюках и шерстяном свитере, невозмутимо спокойный, с лиловым шрамом на лбу, во всем противоречил сложившемуся у них представлению. Интриговала их и дорожная сумка с инициалами авиакомпании, которую он бережно держал в руке. Он произвел настолько сильное впечатление, что рядом с ним я, в своей куртке, с взъерошенными волосами и повадками молодого французского забияки, показался им, очевидно, просто лицом, его сопровождающим; когда мы проходили через зал, чтобы добраться до обнаруженного мною свободного столика, вокруг нас раздавался шепот, и я услышал, — возможно, впрочем, что это была только игра моего воображения, — удивленные возгласы: «…погляди-ка на него, на этого Бен-Белла»[2]. «Я же тебе говорю, это вылитый Бен-Белла»…

Наш столик находился у большой круглой печки. Холодов еще не было, ее не топили, но одним своим видом она придавала уют помещению. Я примостился возле печки, лицом к посетителям; он сел напротив меня, лицом к кухне.

Подошел хозяин ресторана, поздоровался, собственноручно расстелил на столике бумажную скатерть. Он был предупредителен, хотя в провинции очень не любят обслуживать посетителей после девяти часов вечера. Он предложил нам говядину с тушеной морковкой, что вполне устроило меня и не вызвало возражений у моего спутника. Я заказал на закуску паштет, заправленный шкварками, и — мы ведь находились в Бургундии — бутылку красного вина. Ресторатор, занимавшийся, надо полагать, и виноделием, был доволен. Он сразу подал вино и два пузатых стакана. Откупоривая бутылку, он описывал прелести прошедшего лета. Потом ушел, и я наполнил стаканы.

— Вино, надеюсь, вы пьете? — В моих словах явно звучал намек.

Он это прекрасно понял и промолчал.

Мы выпили, на столе уже появились тарелки и приборы; в этот момент мой спутник извинился, встал и направился в туалет.

Я отмечаю этот факт не из любви к нагромождению прозаических деталей. Дело в том, что он совершил поступок, с моей точки зрения, весьма показательный: встав и, если мне не изменяет память, уже отойдя на два-три шага, он вдруг вернулся к столику и взял свою дорожную сумку, лежавшую на полу возле стула.

По отношению к хозяину, к посетителям ресторана, продолжавшим разглядывать его и следить за каждым его движением, это выглядело почти как вызов; по отношению ко мне это было оскорблением. Он не мог не понимать всего этого и тем не менее поступил по-своему. Причем проделал все так уверенно, что я даже не счел возможным сделать ему хотя бы малейшее замечание, когда он через несколько минут снова уселся за столик. Но мысль об этом инциденте меня преследовала, и говорило во мне в данном случае не только любопытство, но и чувство опасения. Его заботы об этой сумке были настолько подозрительны, что я вправе был ожидать самого худшего.

Обед тем не менее прошел мирно. Затевать серьезный разговор в общественном месте мы не могли. И потому говорили, насколько мне помнится, о дорогах, о кухне ресторана, о Франции. Но, беседуя даже о самых пустяковых вещах, я очень скоро убедился, насколько его взгляды отличаются от наших. Невиннейшие, казалось бы, вопросы в разговоре с ним становились весьма щекотливыми. Я спросил у него, к примеру, успел ли он побывать в парижских театрах.

— О чем вы говорите? — Его голос стал почти суровым. — Вы же знаете, что нам фактически запрещено выходить по вечерам из дому.

И тут же рассказал мне о злоключении своего друга, марокканского студента: едва обосновавшись в Университетском городке, он, вопреки предупреждениям товарищей, во что бы то ни стало решил побывать на вечернем сеансе в кино на Елисейских полях. У выхода из метро его задержали два блюстителя порядка, и, независимо от того, марокканец он или алжирец, студент или подозрительный субъект, ночь ему пришлось провести в полицейском участке; освободили его только вечером следующего дня.

— Можете быть уверены, с тех пор даже он не помышляет о том, чтобы где-нибудь побывать. А французские фильмы он будет смотреть через год… в Лозанне!

В его манере разговаривать юмор и горечь переплетались так же, как учтивость и твердость сочетались в его манере держать себя. Мне становилось ясно, что я имею дело с человеком не совсем обычным. Воспользовавшись тем, что и мы ехали по направлению к швейцарской границе, я решился спросить:

— А сами вы учитесь в Лозанне?

— Нет… Но у меня там друзья.

То ли почувствовав, что я стал теперь относиться к нему с уважением, то ли желая избежать дальнейшего разговора о своих лозаннских друзьях, он отрешился от своей замкнутости и рассказал о том, как начал изучать медицину в Монпелье. И тут же не преминул заметить:

— Это самый расистский университет во Франции.

В подтверждение этих слов он сообщил факты из своей студенческой жизни, приводить которые здесь мне было бы стыдно.

В его речи часто мелькали выражения вроде «когда вспыхнула революция…», «в начале войны…», «когда война кончится…». И мне всякий раз приходилось делать усилие для того, чтобы взглянуть на мир его глазами и понять, какую войну и какую революцию он имеет в виду.

Мы отведали отличного сыра, немного напоминавшего жирные сыры Савойи, и, продолжая болтать, ждали, пока будет готов кофе. Посетители постепенно забыли о нашем присутствии, хозяин ресторана мыл за стойкой стаканы. И кому только понадобилось, чтобы хозяйка, закончив свои дела в кухне, вошла в этот момент в зал и почти машинально включила радиоприемник! Потом она обошла столики, обменялась рукопожатиями с несколькими посетителями, совершенно игнорируя при этом нас. Сначала в зале зазвучала музыка — концерт по заказу рекламного отдела какой-то фирмы. Затем начали передавать последние известия.

В передаче главное место было уделено информации о покушении на Си Шаруфа, совершенном утром у входа в Люксембургский дворец. Диктор сухо и, само собой разумеется, не без злобы излагал подробнейшим образом все обстоятельства этого происшествия. Покушение было совершено около десяти часов утра. Когда машина сенатора от Константины, следовавшая по улице Турнон, замедлила ход при повороте на улицу Вожирар, к ней приблизились засевшие в соседнем почтовом отделении «террористы» и стали стрелять в упор. Полицейские, стоявшие на посту у сената, немедленно открыли огонь по нападавшим, из которых двое убиты наповал, третий тяжело ранен. При перестрелке шальными пулями ранены молодая женщина, сидевшая на террасе кафе «Турнон», и кондуктор автобусной линии № 58. Пострадавших увезли в больницу Кошен. Предполагают, что остальные участники покушения успели скрыться, воспользовавшись поднявшейся суматохой. Производится проверка во всех прилегающих к этому району гостиницах и среди живущих в столице североафриканцев. Есть основания надеяться, что террористическая организация будет раскрыта целиком.

Диктор стал подробно рассказывать о политической деятельности Си Шаруфа, члена сената от Константины, ветерана войны 1914–1918 годов, офицера ордена Почетного легиона, достойного гражданина, посвятившего свою жизнь укреплению франко-мусульманской дружбы.

Эти драматические сообщения из Парижа вызвали в маленьком монбарском ресторанчике, в далеком департаменте Кот-д’Ор напряженную тишину. Он сидел спиной к залу, но я-то видел, как взоры снова устремились в нашу сторону, уставились в его чуть склоненный затылок, покрытый густыми черными волосами. Заметив, что он потянулся за сигаретой все из той же пачки «Бастос», я предложил ему свою зажигалку, и он, прикуривая, наклонился над столом. Я внимательно посмотрел на него: от пламени зажигалки в его черных зрачках заиграли две блестящие искорки, но лицо было невозмутимо, бесстрастно. Ни малейшей дрожи — ни в пальцах, ни в уголках губ.

— Благодарю, — коротко произнес он, выпустив струйку дыма.

Я тоже закурил.

Хозяйка подошла к радиоприемнику и повернула ручку, желая, очевидно, усилить впечатление от услышанного или, может быть, считая, что и так уже достаточно пищи для разговоров на целый вечер.

— Ну не безобразие ли это все-таки? — произнесла она, пожав плечами и ни на кого не глядя, но явно адресуясь к нам.

Она продолжала вертеть ручку приемника, пока не поймала наконец голос известного певца, исполнявшего сентиментальный романс. Все в зале разделяли ее волнение, и можно было услышать, как посетители громко высказывали свои соображения по поводу событий в Париже: «…Пусть палят друг в друга у себя, нечего им приезжать для этого к нам…», «…еще один убит, а что это даст, не понимаю…», «…страдают от этого невинные люди, именно они и оказываются в больнице…». Все единодушно, безоговорочно порицали «террористов», и кое-кто довольно недвусмысленно имел при этом в виду нас. Снова упомянули имя Бен-Белла: «Попадись они мне, я бы всех этих Бен-Белла и ему подобных…»

Он делал вид, что ничего не слышит. Словно царившая вокруг нас атмосфера враждебности не имела к нему никакого отношения. А мне и в самом деле было не по себе. Я уже не решался поднять глаза, беспокойно ерзал на стуле, машинально поглаживая волосы, как всегда в минуты сильного волнения. Дальнейшее пребывание здесь становилось мучительным и, как мне казалось, даже опасным. Ничего не говоря моему спутнику, я попросил у хозяина счет.

Ресторатор вынул из ящика книжку с отрывными листками, что-то подсчитал и, ни слова не говоря, положил бумажку на наш столик. Мой спутник хотел непременно уплатить половину, я запротестовал и сказал:

— Бросьте, вы же студент.

Я умышленно говорил громко, мне хотелось, чтоб все кругом услышали слово «студент». Но у него оно почему-то вызвало улыбку.

Хозяин принес сдачу, пробурчав пренебрежительное «Спасибо». Не справился о том, пришлась ли нам по вкусу говядина с морковью, ни словом не обмолвился больше о прохладе летних ночей. Мы поднялись со своих мест, мой пассажир взял сумку, и нам снова пришлось пройти, следуя друг за другом, через весь зал, нарушая своими шагами наступившую в нем тишину. Уже у выхода я повернул голову и отчетливо произнес:

— До свиданья!

Ни звука в ответ. Мы вышли на улицу.

Вынужден упомянуть еще об одной небольшой детали, хоть это и может показаться неуместным, но прольет свет на мое собственное душевное состояние в тот момент.

Мне тоже понадобилось на минуту отлучиться. Однако атмосфера в ресторане неожиданно настолько накалилась, что я посчитал рискованным оставлять моего спутника в одиночестве среди столь враждебно настроенной публики. Я имею в виду не физический риск: просто у меня было такое впечатление — пусть даже ошибочное, — что уже одним своим присутствием я ограждаю его от возможных грубых выпадов. И уж во всяком случае следует отметить, что я сознательно взял на себя роль покровителя человека, совершенно мне незнакомого и, как уже было сказано, внушавшего мне самому лишь относительное доверие.

Вот почему, когда мы подошли к машине, которую я оставил неподалеку от гостиницы, в хвосте стоявших там грузовиков, мне пришлось помочиться в траву у обочины дороги.