Не успел комиссар дойти до середины автострады, как подкатило такси. Резко затормозив, оно остановилось перед бензоколонками. Из машины выскочил мужчина и бросился к Мегрэ.
— Гранжан! — рявкнул комиссар.
— Нам бы заправиться. Поскорей!
Таксист был бледен от нервного напряжения: его заставили гнать со скоростью сто километров в час на машине, рассчитанной на восемьдесят, не больше.
Гранжан служил в автоинспекции. Вместе с ним приехали еще два сотрудника. У обоих были в руках пистолеты.
Машину заправили быстро, без задержек.
— Они далеко?
— Вырвались вперед километров на пять.
Шофер ожидал приказания ехать дальше.
— Останься! — скомандовал Мегрэ Гранжану. — А эти двое пусть едут без тебя.
И посоветовал:
— Вы там поосторожней. Так или иначе, им от нас не уйти. А вы их преследуйте, подгоняйте, пришпоривайте. Пока хватит и этого.
Такси тронулось, дребезжа плохо закрепленным крылом.
— Так, Гранжан. А теперь давай рассказывай.
Слушая инспектора, Мегрэ не выпускал из поля зрения три дома у перекрестка, чутко улавливал ночные шумы и шорохи и не забывал присматривать за связанным механиком.
Гранжан доложил:
— Люкас позвонил мне в Париж и попросил понаблюдать за господином Оскаром, здешним владельцем гаража и бензозаправки. Слежку за ним и его женой я начал у Орлеанской заставы. Сначала у них был обильный обед в ресторане «Улитка», где они ни с кем не разговаривали. Потом отправились в театр «Амбигю». Пока ничего интересного. В полночь эта парочка выходит из театра и на моих глазах направляется в пивную «Шоп-Сен-Мартен». Вероятно, знаете? Там, в маленьком зале на втором этаже, всегда околачивается всякое жулье. Господин Оскар входит туда, как к себе домой. Официанты кланяются ему, хозяин жмет руку, спрашивает, как, мол, идут дела. А его жена — так она тоже, как рыба в воде. В общем, устраиваются они за столиком, за которым уже сидят каких-то три типа и с ними бабенка. Одного из них я узнал сразу — он владелец паршивенькой гостиницы около площади Республики. Второй мне тоже знаком — старьевщик с улицы Тампль. Третьего не знаю, а вот красотка, сидевшая с ними, наверняка внесена в картотеку отдела охраны нравов. Они шутили, смеялись, распивали шампанское. Потом заказали раков, луковый суп и уж не помню что там еще. В общем, разгульный кутеж, типичный для людей такого пошиба. Очень они любят погорланить, похлопать себя по ляжкам, а время от времени не прочь и попеть… Да, еще там была сцена ревности: господин Оскар слишком долго прижимался к этой курочке, что очень не понравилось его жене. Но дело довольно быстро уладилось при помощи еще одной бутылки шампанского. Несколько раз к столику подходил хозяин, чокался со всеми и один раз даже угостил их за свой счет. А потом — что-то около трех часов — подошел официант и сказал, что господина Оскара просят к телефону. Когда тот вернулся из переговорной кабины, от его веселья не осталось и следа. Он довольно подозрительно посмотрел на меня, так как я был единственным посетителем, не знакомым этой банде. Потом очень тихо сказал что-то, и надо было видеть, как вытянулись у них лица. А у малышки — я хочу сказать у жены господина Оскара — жуткие мешки под глазами, прямо до середины щек, представляете? И каждый бокал она выпивала залпом — для храбрости, наверно. С супругами вышел только один из них — как раз тот, кого я не знаю, с виду вроде бы итальянец или, может, испанец. Пока они прощались и, не отойдя от столика, досказывали какие-то свои истории, я быстренько вышел на бульвар, поймал такси — не новое, но и не слишком старое — и успел позвать двух инспекторов, дежуривших у заставы Сен-Дени. Машину супругов Оскар вы, вероятно, знаете? Так вот, от бульвара Сен-Мишель они рванули на скорости ну никак не меньше, чем сто в час. Уж им свистели-свистели, чтоб не соврать, раз десять. А они ноль внимания. Не так-то легко было угнаться за ними. Шофер такси — между прочим, русский — сказал, что из-за меня запорет мотор.
— Скажи, Гранжан, это они стреляли?
— Да.
Услышав стрельбу, Люкас тут же выбежал из дома Трех вдов и через считанные секунды стоял на автостраде перед комиссаром.
— Что тут случилось, шеф?
— Как раненый?
— Да все слабеет. Но до утра, думаю, продержится. Хирург будет с минуты на минуту. А что произошло здесь?
Люкас посмотрел на железные ворота мастерской, испещренные пулевыми пробоинами, на койку, на Жожо, чьи руки оставались связанными электропроводом.
— Организованная банда, верно, господин комиссар?
— Еще как организованная!
Мегрэ казался озабоченным больше обычного. Это было видно по слегка приподнятым плечам и довольно забавной складке губ вокруг мундштука трубки.
— Твоя задача, Люкас, расставить сети. Обзвони Арпажон, Этамп, Шартр, Орлеан, Ле-Ман, Рамбуйе. Лучше сам посмотри на карту. Подними на ноги всю окрестную жандармерию. Пусть перекроют въезды в города. А братец с сестрицей не уйдут. Кстати, что поделывает Эльза Андерсен?
— Не знаю. Когда я уходил, она была у себя в комнате. Во всяком случае, она очень подавлена случившимся.
— Да, тут не до шуток, — отозвался Мегрэ с неожиданным оттенком иронии.
Они все еще стояли на автостраде.
— Откуда я могу позвонить?
— В коридоре дома господина Оскара есть телефон. Начнешь с Орлеана: Этамп они, видимо, уже проехали.
Где-то на одинокой ферме, затерянной среди полей, зажегся свет — крестьянская семья вставала после недолгого сна. Луч фонаря скользнул по стене и исчез. Засветились окна коровника.
— Пять часов. Начинается утренняя дойка, — заметил Мегрэ.
Люкас подошел к дому г-на Оскара и с помощью ломика, подобранного в гараже, открыл входную дверь.
Тем временем Гранжан следовал за Мегрэ, не понимая толком, что происходит.
— Последние события просты, как дважды два, — тихо сказал комиссар. — Надо выяснить одно — то, что было вначале. Стоп! Вон там наверху засел один гражданин. Он нарочно позвал меня, чтобы я убедился в его неспособности передвигаться. Вот уже несколько часов, как он, не шелохнувшись, сидит на одном и том же месте. Ну, то есть, совершенно неподвижно.
Постой, постой. Ведь окна-то освещены, верно? А я еще только что искал сигнал!.. Неужели не понимаешь? Не понимаешь, почему несколько машин не остановилось? Да потому, что когда они проезжали, это окно не было освещено.
Мегрэ расхохотался так, словно обнаружил что-то бесконечно смешное. И тут его спутник удивился, потому что комиссар внезапно вытащил из кармана револьвер и навел его на освещенное окно супругов Мишонне, в котором виднелся силуэт головы, откинутой на спинку.
Отрывистый звук выстрела, похожий на удар бича. Звон разбитого стекла, осколками осыпавшегося в сад. Однако в самой комнате ничто не шевельнулось. Силуэт за полотняной занавеской сохранял свои прежние очертания.
— Что вы сделали?
— Высаживай дверь! Или нет, лучше нажми на кнопку звонка. Очень удивлюсь, если нам откроют.
Однако никто не пришел, в доме царили безмолвие и тишина.
— Высаживай!
Коренастый здоровяк Гранжан раз за разом с короткого разбега изо всех сил наваливался на дверь и уже с третьей попытки сорвал ее с петель.
— А теперь тихо. Внимание, — прошептал Мегрэ.
Мегрэ держал в руке револьвер, Гранжан — пистолет.
У входа в столовую Гранжан повернул выключатель люстры. Со стола, покрытого скатертью в краснобелую клетку, еще были не убраны грязная посуда и графин с остатками белого вина. Мегрэ выпил его из горлышка.
В гостиной ничего примечательного. На креслах чехлы. Пыльная атмосфера необитаемой комнаты.
Из кухни, облицованной белым кафелем, словно спасаясь от грозящей беды, пулей вылетела кошка.
Инспектор беспокойно поглядывал на Мегрэ. Вскоре они подошли к лестнице и поднялись на площадку второго этажа. Здесь было три двери.
Комиссар открыл дверь комнаты со стороны фасада.
Его обдал поток воздуха, струившийся через разбитое стекло и колыхавший занавеску. В кресле они увидели нечто несуразное: косо поставленная палка от метлы, на верхний конец которой был насажен тряпичный шар. Выдаваясь над спинкой кресла, этот шар, подобно китайской тени, казался со стороны шоссе головой человека.
Даже не улыбнувшись, Мегрэ открыл дверь во вторую спальную комнату. Она была пуста.
Наконец, третий этаж — мансарда, где на полу лежали яблоки в двух-трех сантиметрах одно от другого. Над ними с балки перекрытия свисали пучки зеленой фасоли. Наверно, это помещение предназначалось для прислуги, но и оно, судя по всему, никем не использовалось: кроме ветхого ночного столика, тут ничего не было.
Они вернулись на первый этаж. Через кухню Мегрэ проследовал во двор, обращенный к востоку. На горизонте разрасталась грязновато-желтая заря.
Небольшой сарай. Дверь его чуть приоткрылась.
— Кто там? — громко крикнул Мегрэ, вскидывая револьвер.
Раздался крик испуга. Дверь, не удерживаемая изнутри, открылась сама собой, и они увидели женщину. Она сразу рухнула перед ними на колени и заголосила.
— Я ничего не сделала! Простите!.. Я… Я…
Это была г-жа Мишонне, растрепанная, в платье, перепачканном известью.
— Где ваш муж?
— Не знаю. Клянусь вам, ничего не знаю! Я и так достаточно несчастна!
Она плакала в голос, и, казалось, все ее дородное тело размякло и сейчас распадется на части. С лицом, опухшим от слез и искаженным страхом, она выглядела на десять лет старше.
— Это не я. Я ничего не сделала. Это все он. Мужчина напротив.
— Какой еще мужчина?
— Иностранец… Я ничего не знаю. Но это он и только он. Можете не сомневаться. Мой муж не убийца и не вор. За его плечами честная жизнь. А виноват тот. Тот, что с дурным глазом! С тех пор, как он поселился здесь, у перекрестка, все пошло вверх тормашками. А я…
В курятнике было полно белых кур, клевавших рассыпанные на полу желтые кукурузные зерна. Кошка примостилась на подоконнике, и ее глаза мерцали в полумраке.
— Встаньте.
— Что вы хотите со мной сделать? Кто стрелял?
Г-жа Мишонне являла собой жалкое зрелище; ей было под пятьдесят, а она плакала взахлеб, словно малое дитя, и настолько потеряла контроль над собой, что, когда встала на ноги и Мегрэ машинально похлопал ее по плечу, она едва не бросилась ему на шею, но сдержалась и, прижавшись лицом к его груди, ухватилась за лацкан пиджака и простонала:
— Я всего лишь бедная, несчастная женщина. Всю свою жизнь трудилась. Когда вышла замуж, работала кассиршей в самом большом отеле Монпелье…
Мегрэ отстранил ее, но ему не удалось остановить поток слезливых откровений:
— Уж лучше бы все у меня оставалось по-прежнему. Ведь меня все-таки уважали. Как сейчас помню: когда получала расчет, то хозяин — а он относился ко мне с почтением — сказал, что я, мол, еще пожалею об уходе из его гостиницы. И, вы знаете, это сущая правда. А в замужестве мне пришлось трудиться так тяжело, так тяжело… Больше, чем за всю мою жизнь.
И она опять зашлась слезами.
Вдруг заметила свою кошку, но это только подлило масла в огонь:
— Митсу, бедная моя кисонька, ты ведь тоже ни в чем не виновата! А мои куры, а мое маленькое хозяйство, а мой дом!.. Знаете, будь этот человек сейчас передо мной, я, кажется, убила бы его. Верьте слову, комиссар, я на это способна. Я это почувствовала в тот самый день, когда впервые увидела его. Мне было достаточно посмотреть на этот черный глаз…
— Где ваш муж?
— Разве я знаю?
— Он уехал вчера вечером и совсем не поздно, верно? Сразу же после моего визита. И он был не менее здоров, чем я.
Она не нашлась что ответить и торопливо оглянулась, словно ища поддержки.
— У него подагра, это я вам точно говорю.
— А мадемуазель Эльза бывала здесь?
— Никогда! — возмущенно откликнулась г-жа Мишонне. — Подобной твари я здесь не потерпела бы ни за что.
— А господин Оскар?
— Вы его арестовали?
— Почти что.
— Ну и поделом ему! Нечего нам было якшаться с людьми не нашего круга, к тому же совершенно невоспитанными. Ах, чего уж там говорить! Если бы только мужья слушались жен… Но, скажите, что, по-вашему, будет дальше? Все время мне слышатся выстрелы. Если с Мишонне случится что-то неладное, я, наверное, умру со стыда! Уж не говорю, что я слишком стара, чтобы начать снова работать.
— Вернитесь к себе домой.
— И что я должна там делать?
— Выпейте чего-нибудь горячего. Подождите. Поспите, если можете.
— Поспать?
И тут начался новый поток слез, новый приступ рыданий. С этим ей пришлось справиться уже в полном одиночестве: оба мужчины вышли.
Мегрэ вернулся к телефону и снял трубку.
— Алло!.. Арпажон?.. Говорят из полиции. Мадемуазель, пожалуйста, скажите, какие телефонные разговоры были заказаны в течение этой ночи по линии, которую я сейчас занимаю?
Пришлось подождать несколько минут. Потом ему ответили:
— Вызывали Париж, телефонную станцию «Архив», номер 27–45. Это большое кафе у заставы Сен-Мартэн.
— Знаю… Были еще какие-нибудь заказы с перекрестка Трех вдов?
— Только сейчас заказали. Из гаража. Просили соединить с жандармерией.
— Благодарю.
Когда Мегрэ, вернувшись на автостраду, подошел к Гранжану, начал сеять мелкий дождик, похожий на туман.
— Ну что, комиссар, разобрались в ситуации?
— Примерно.
— Эта женщина ломает комедию?
— Напротив, она — сама искренность.
— Но ее муж?..
— Совсем другое дело. Вообще-то он порядочный человек, но пошел по скользкой дорожке. Или, если хочешь, жулик, рожденный для того, чтобы жить порядочным человеком. Словом, сложнее не придумаешь. Такие люди бесконечно терзаются и казнятся в поисках выхода. Им мерещатся неслыханные трудности и осложнения. Они здорово умеют играть роль… И все-таки пока не ясно, что же побудило Мишонне в определенный момент стать мошенником. Наконец, остается установить, что именно он задумал сделать в эту ночь.
Мегрэ набил трубку и подошел к воротам дома Трех вдов. Там дежурил один из вызванных им агентов.
— Ничего нового?
— По-моему, не нашли ничего. Парк оцеплен, но наши никого не видели.
Они обогнули здание. Предутренние светотени придавали ему желтоватый оттенок, а его архитектурные детали начали понемногу вырисовываться.
В большой гостиной все выглядело в точности так же, как при первом визите Мегрэ. На мольберте по-прежнему стоял эскиз рисунка обоев с крупными темно-красными цветами. Пластинка на диске патефона отсвечивала двумя отблесками в форме «диаболо»[6]. Свет занимающегося дня проникал сюда наподобие неравномерно подаваемого пара.
Те же скрипучие ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж. Карл Андерсен, хрипевший до прихода комиссара, теперь, едва увидев его, стал дышать бесшумно. Переборов боль, но не гложущую его тревогу, он — в какой уже раз! — спросил:
— Где Эльза?
— У себя в комнате.
— А…
Это его, видимо, ободрило. Он вздохнул и, насупившись, ощупал свое плечо.
— Я думаю, что не умру от этого…
Особенно тягостно было видеть его стеклянный глаз, который никак не участвовал в жизни лица. Глазной протез оставался чистым, прозрачным, широко открытым, а все мускулы вокруг него были в движении.
— Не хочу, чтобы она видела меня в таком состоянии. Как вы думаете, плечо заживет? А как насчет хорошего хирурга? Вызвали?
Под натиском тревожных чувств он, как и г-жа Мишонне, превращался в ребенка. Взгляд его был полон мольбы. Ему хотелось успокоиться. Но больше всего он был озабочен своим видом, опасаясь зримых следов, которые могли бы остаться на его внешнем облике.
С другой стороны, Карл выказывал необыкновенную силу воли, поразительную способность преодолевать боль. Мегрэ, видевший обе его раны и отлично разбираясь в таких вещах, отдавал должное его выдержке.
— Скажите Эльзе…
— А вы сами не хотите ее видеть?
— Нет, лучше не надо. Но скажите ей, что я здесь, что я выздоровлю, что… что у меня абсолютно ясная голова и что она должна верить мне. Повторите ей это слово: верить! Пусть перечитает кое-что из Библии. Например, историю Иова. Надо верить!.. «И всегда я узнаю своих», — так говорит Бог. Бог, который узнает своих. Скажите ей об этом. И еще: «В небесах больше радости из-за того…» Она поймет. И наконец: «Праведник испытывается девять раз на дню…»
Карл Андерсен казался непостижимым. Раненный, страдающий, распростертый на постели меж двух полицейских чинов, он с просветленной безмятежностью цитировал стихи Священного писания.
— Надо верить! Скажите ей это, очень прошу. Разве может быть лучшее доказательство невиновности…
Заметив улыбку, блуждающую на губах инспектора Гранжана, Карл сощурил глаза и едва слышно процедил сквозь зубы, как бы самому себе:
— Französe!
Француз! Иначе говоря, безбожник. Иначе говоря, скептик, фрондер, легкомысленный и нераскаявшийся человек.
Обескураженный, он повернулся лицом к стене и уставился в нее единственным живым глазом.
— Вы ей скажете?..
Однако когда Мегрэ и его спутник отворили дверь комнаты Эльзы, они не увидели там никого.
Жарко, как в теплице. Густое облако сигаретного дыма. И пряная, плотная — хоть режь ее ножом — атмосфера, одуряющая смесь женских ароматов. От нее не только у лицеиста — у зрелого мужчины и то помутится разум.
Но ни души. И окно закрыто. Значит, Эльза не ушла через него.
Картина, маскирующая выемку в стене, пузырек с вероналом и пистолет, висела, как прежде.
Мегрэ отвел ее вбок. Пистолет куда-то исчез.
— Да что ты на меня вытаращился, черт возьми? — внезапно взорвался он, сверля Гранжана свирепым взглядом, а тот, бедняга, следовавший за шефом по пятам, все еще взирал на него с глуповатым восторгом.
И вдруг комиссар так сильно стиснул зубами чубук, что он треснул и трубка упала на ковер.
— Она сбежала?
— Замолчи!
Комиссар впал в ярость и несправедливо обрушился на Гранжана. А тот, неприятно удивленный гневом начальника, застыл в неподвижности.
Еще не рассвело полностью. У земли по-прежнему клубился сероватый пар, который никак не рассеивался. По автостраде проехал автомобиль булочника, старый «форд», передние колеса которого восьмерили.
Неожиданно Мегрэ направился по коридору к лестнице, быстро сбежал вниз и, форсируя шаг, подошел к гостиной. Застекленные окна-двери, выходившие на террасу, были распахнуты настежь. И тут раздался душераздирающий, словно предсмертный крик, походивший то ли на крик совы, то ли на жалобный вой зверя, попавшего в беду.
Кричала женщина, и голос ее, прорываясь сквозь препятствие, звучал приглушенно.
Это могло быть и очень далеко, и совсем близко. Крик мог доноситься со стороны карниза наружной стены. Но он также мог доноситься из-под земли.
Ощущение ужаса было настолько явственным, что агент, стоявший у калитки, подбежал к комиссару и, бледный от волнения, пролепетал:
— Слышали, комиссар?
— Да заткнись ты, сто чертей!.. — заорал Мегрэ в порыве крайнего раздражения, однако не завершил свою гневную реплику: раздался выстрел, но настолько заглушенный, что никто не мог бы сказать, где стреляют — слева, справа, в парке, в доме, в лесу или на автостраде.
Затем послышались шаги на лестнице. Карл Андерсен, неестественно выпрямленный, словно одеревенелый, прижимая руку к груди, спускался вниз и, как безумный, возглашал:
— Это она!.. Это она!..
Он задыхался. Его глазной протез оставался неподвижным. И нельзя было понять, на кого он так пристально смотрит здоровым глазом.