Ночь на площади искусств

Страх смертельный

Майор Ризенкампф уже сидел за столом, как бы председательствуя. Все остальные стояли. Вид у них был усталый, особенно у Ткаллера. И он, и его верная Клара, и Матвей Кувайцев только делали вид, что слушают майора. Да и полицейский служака чувствовал себя совершенно не в своей тарелке — повторял одно и то же, надолго замолкал, как бы обдумывая нечто важное. Ткаллера уже стала злить эта возмутительная полицейская беспардонность — на каком основании майор уселся в его директорское мягкое кресло в его директорском кабинете? Он высказал это Ризенкампфу, и тот, после некоторых раздумий, разрешил всем сесть.

— И все-таки, каким образом эти так называемые музыкальные произведения оказались в закрытом и охраняемом моей полицией здании? — Слово «моей» майор выделил особо.

— Не знаем, — в сотый раз отвечали Марши.

— А мне это необходимо знать, — настаивал майор, нервно листая партитуры, — Откуда вы появились?

— А вы, майор, беретесь утверждать, что достоверно знаете, откуда появляются люди?

— Могу догадываться.

— Тогда наш ответ будет также примитивен. Мы появились из этой машины. Из компьютера «Кондзё».

Снова все, как по команде, повернулись в сторону компьютера. Майор в который раз нажал кнопку, и вновь на мониторе появились названия присутствующих здесь Маршей.

— Да, — согласился майор, — результат шокирующий, но похожий на правду. В это поверят и журналисты, и публика. Но кто поверит, что компьютер способен воплотить марши вот в таком облике? Пусть даже он и разъяпонский…

И Ткаллер, и Клара, и Матвей недоумевали: почему майор не торопится вызвать караул, сорвать пломбы, раскрыть заговор — и тем самым отличиться. Ризенкампфу же не давал покоя подслушанный в подвале разговор. Заговор или розыгрыш? Марши или люди? Ему не верилось ни в то, ни в другое.

— Отключите дисплей, — попросил Ткаллер.

Майор выполнил его просьбу — экран потух. Ризенкампф улыбнулся, достал наручники и начал примерять, как бы их застегнуть — и тем самым арестовать «Кондзё».

— Жаль, что у него нет рук.

— Дай вам волю, вы бы все человечество заставили ходить строем и в наручниках, — съязвила Клара.

— Не уверен, все ли, — оставался серьезным майор, — Но уж одну треть точно. Заслуживает. Да и компьютер этот мне не по душе.

— У господина майора есть душа? — продолжала испытывать предел безнаказанности отважная госпожа Ткаллер.

— Нет, у меня лишь нутро и позвоночник, — Ризенкампфа аж перекосило.

— Как у пьяного байкера ночью? — парировала Клара.

Они оба знали, что никогда не смогут помириться. Майор никогда не простил бы Кларе позора с раздеванием. Клара же в этом ничего особенного не видела, но в свою очередь не могла простить майору скорого разоблачения — вот и продолжалась дуэль на шпильках.

— Да что же вы никак не ладите? — удивился жизнерадостный До мажор.

— Пусть, пусть, — нежно произнес Траурный, — Все это лишь проявление жизни земной. Люди живут своими привычными заботами и страстями и даже представить себе не могут, до чего же интересна их жизнь. Если смотреть оттуда. ОТТУДА! — повторил с особым значением Траурный марш и поднял палец к потолку.

Все посмотрели наверх. Воцарилось молчание.

— А может, оттуда? — спросил майор, указав пальцем вниз.

— Из-под земли? Ничего не видно и не слышно, — ответил Траурный, — Все там! Вверху открываются окна небесные! — И он указал конкретно в передний правый угол. И вдруг в этом углу кто-то странно хихикнул и дважды постучал: тук-тук.

Все, оцепенев, смотрели в этот правый угол. А угол этот вдруг как бы расширился — стены разошлись, а потом сомкнулись, как было. Ткаллеру показалось, что это хохотнул Кураноскэ. Он постоянно появлялся неожиданно, будто черт из табакерки. Пересказать состояние присутствующих было совершенно невозможно. Достоверно лишь то, что спустя некоторое время все, не сговариваясь, стали осторожно придвигаться друг к другу. Выйдя из оцепенения, майор принялся разглядывать углы более пристально — три из них были чисты, один же, откуда стучали и хихикали, оказался опутанным паутиной.

«Странно, — подумал майор, — здание только что открылось после реставрации. Кабинет оштукатурен и оклеен. Так откуда же?»

Становилось жарко, лишь из злополучного угла тянуло холодом.

— Жаль, что вы нам не доверяете, — нащупывал тропинку Траурный, — Общаться без доверия затруднительно. Может, нам найти общую, волнующую всех тему?

— О чем можно говорить с Траурным маршем? О смерти? — Клара по инерции продолжала пикировку.

— О! Смерть для всех полная неизвестность. Но есть и нечто общее — страх! Страх перед смертью! Вот и вы здесь крепко напуганы…

При этих словах майор опять покосился на таинственный угол. Майор привык, что он должен знать все обо всех. А о нем никто ничего. Теперь же оказалось, что кто-то за ним наблюдает, вдобавок и посмеиваясь. Хи-хи! Какой скверный угол. Будто кто целится оттуда. А сколько паутины! И такая она… какая-то… Так и кажется, что тебя начнут ею оплетать, стоит только контроль ослабить. Бр-р… Смертельный страх… Страх перед смертью…

Майору вспомнилось, как однажды он попал в подобную ловушку. Было тогда Генриху семнадцать лет. Купался он со сверстниками на реке, решили отличиться перед девушками — заспорили, кто дольше продержится под водой. Генрих нырнул и греб по течению что было силы. Вдруг почувствовал на пути помехи — будто жесткие густые водоросли. Вскоре и руки, и ноги его были перепутаны. Решился вынырнуть — не получилось, а воздуха уже нет. Метался Генрих под водой — и вдруг ощутил панический страх. Конец! — вспыхнуло в мозгу. Он открыл глаза и увидел, как сквозь воду пробивается солнечный луч. Ему вдруг представилось, как мимо загорелых белозубых девушек едут на велосипедах молодые люди. И хихикают. Вот так же, как теперь. Тогда же Генрих рванулся из последних сил, и кто-то — показалось — вытолкнул его наверх.

Как потом выяснилось, Генрих запутался в сетях. Выше по течению накануне утонул человек, и были поставлены сети, чтобы выловить утопленника. Вот в эти сети и угодил юный Ризенкампф, не помышлявший еще ни о полиции, ни о внезапной смерти. Под водой он пробыл, конечно, дольше других. Девушки подарили ему гипсового ангелочка, и он повесил его над кроватью. Не верилось, действительно ли он выпутался или находится уже в другом мире, а этот грезится оттуда. Чтобы окончательно убедиться, ощупывал себя и окружающие предметы, выходил на улицу, приглядывался к прохожим, задавал случайные вопросы — и, получив столь же случайные ответы, ненадолго успокаивался. В это лето Генрих в реке больше не купался.

— Вижу, господин майор не желает с нами откровенничать, — гнул свою линию Траурный, — Тогда, может быть, мадам Клара?

Клара смотрела в паутинный угол с удивлением и гневом, с каким женщины наблюдают за удачливой соперницей. Странно, что есть кто-то, знающий все о ней. Вот так новость! Есть мысли, о которых никто не должен знать. Только она.

— Что меня по-настоящему пугает? Старость. Лишь перед нею я чувствую страх. Когда-то я видела отвратительную толстенную старуху, которая сидела за столиком в тени и никак не могла наесться. Родственники подносили ей одно блюдо за другим, и она жадно все пожирала. Старость — что еще может быть гаже? Женщина лишается очарования, а значит, всех радостей жизни. И спасибо смерти, что она все это прекращает. Нет, у меня старости не будет. Я уйду раньше. Молодящейся старушкой я тоже быть не желаю! Резво порхать в розовых шортах по авангардным выставкам и теннисным кортам и прислушиваться к скрипу суставов, как к потусторонней музыке… Извините, — она смущенно кивнула Траурному, вспомнив о его певучей ортопедии.

Ткаллер выручил жену, поведав собранию о том, как крепко во сне сжимали его руку портреты покойных композиторов. До сих пор рука болит. Матвей поддержал Ткаллера. Было заметно, что тревожное ощущение не покидало русского переплетчика. Он был рад любому разговору. Любому.

— Со мною тоже нечто подобное случалось, — перехватил он реплику Ткаллера, — Только гораздо хуже.

— Хуже? — удивилась Клара.

— Дак ведь не один портрет… Их ведь… — Матвей отпил из стакана воды, — Было это два года назад. Я как раз переплел у себя дома «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона. Сижу, листаю подшивку церковного журнала «Воскресный день», который принес переплести один молодой хирург. Тут заходит ко мне сосед мой, Борис Павлович Мырсиков. Чего делаешь? Да вот, говорю, принесли журналы на реставрацию. Смотрим вместе. А журнал любопытный! Тут и статьи божественные: о смысле человеческой жизни, о жадности и невежестве, и проиллюстрированы прелюбопытно. Тут же в конце журнала реклама: в каких несгораемых шкафах лучше хранить деньги. Была там и картина нашего российского художника Репина — может, знаете? — «Крестный ход в Тульской губернии». По большой дороге в знойный день движется огромная толпа — несут чудотворную икону к священному источнику, чтобы там отслужить молебен. Все лето засуха, а значит, впереди повальный голод. Спасти могут только Бог и дождь. Впереди толпы праздничный фонарь с лентами и зажженными свечами, хор певчих, рыжий дьякон с кадилом, попы в ризах, сотские с бляхами на груди. Конный пристав, подбоченясь, наблюдает за порядком. А народу!!! Дети, старики, нищие, убогие калеки. И в глазах вера — икона совершит чудо. Хлынет благословенный дождь, и все будут спасены.

— Долго мы разглядывали эту картину с соседом, — продолжал Матвей, — обсуждали, а дело было поздним вечером. Затем перекурили, сосед пошел к себе, а я улегся спать. Перед сном я еще подумал: картине сто лет, а такие знакомые лица. Будто я жил тогда. Или откуда? Словом, так этот крестный ход меня поразил, что явился мне в ту же ночь во сне. Да как явился — ожил и пошел на меня. А я один стою на пути — вроде мешаю. Шум, крики, купец прет с золотой цепью на брюхе, дьякон басом ревет, как на Страшном суде, жандарм нагайкой свищет. Кричат мне: «Прочь с дороги, окаянный!» Нищий горбун вырвался вперед (волосики слиплись, мухи вокруг головы), достал меня тяжелым костылем, да так, что костыль тот напополам. В глазах моих заискрилось, упал я, и вся орава начинает меня топтать-давить. Хрустят мои ребра, словно сухарики. Кто-то о меня запнулся, тоже упал, за ним еще и еще — свалка! А дикая, голодная, неуправляемая толпа — прет. Паника! Упал и разбился фонарь — хоругви воспламенились, ленты нарядные горят. Горят засаленные волосики горбуна, он плачет, машет обломком костыля. Все стонут, кричат о помощи и матерят меня. А я, раздавленный, будто воробей под колесом, дергаюсь в судороге и тоже ору дурноматом.

«Как обычно», — злорадно подумал Ткаллер. Матвей же весь был во власти былого видения.

— Смешалось в кучу все — купцы и купчихи, попы и попадьи, дети, урядники, десятники, голытьба беспросветная. А сзади все напирают. Вдруг меня вытолкнуло каким-то чудом… Вижу: огонь к иконе чудотворной подбирается. Схватил я ее — и в сторону. Остальные за мной: «Оста-авь!» А я бегу — силы на исходе, ребра измяты, воздуху не хватает, вот-вот догонят меня и забьют. Вот-вот. Пинок! Удар! Еще удар!.. Я просыпаюсь в полнейшей темноте и кричу, чтобы меня не били… «Да никто тебя не бьет», — успокаивает прибежавший сосед. Он включил все лампы, принес воды… Я к зеркалу — вроде синяков не видно… С тех пор, как ту картину увижу, и глаза отвожу, и ноги уношу. Так-то, — оборвал рассказ Матвей.

Все молчали. Вдруг в этой тишине опять послышалось знакомое «хи-хи». Майор Ризенкампф достал пистолет и приготовился выстрелить. Прицелился.

— Нет! — крикнули в один голос Марши и схватили майора за руки — один справа, другой слева. — Этого делать нельзя! Нет!

Майор еще раз посмотрел в пустой угол.

— Хорошо. Шуметь не буду. Но вы все сейчас пройдете со мной. Мне надоели, господа, ваши проделки и шалости. Учтите: мне в этом городе можно все. Я — власть.

— Наивно, — Траурный очертил рукой круг. — Здесь власть другая.

— Какая же? — поинтересовался майор. — Мне необходимо переговорить с ее представителями.

— Переговорить? — Марши многозначительно переглянулись. — А вы уверены, что эта власть так разговорчива?

— В таком случае для меня это не власть, — отчеканил майор. — Прошу следовать за мной. Разберемся в полицейском управлении.

— Я протестую, — поднялась со своего места Клара. — Нарушится тайна конкурса…

— Тайна нарушена давно! — отрубил майор.

— Вы не знаете условий нашего здесь пребывания, — деликатно протестовал Свадебный. — Пока наши партитуры не разыграют в этом зале, мы не сможем его покинуть.

— Хватит комедии. Построились у двери! — погрозил пистолетом майор. — Вещи можно взять с собой! Траурный выходит первым!

— Что за произвол! — упирался Свадебный. — Мы не заслужили такого обращения…

— Молчать! Я еще выясню, кто вы такие…

— Сейчас ни у кого не будет сомнений! — Траурный вышел на середину кабинета. — Моему терпению тоже есть предел!

— Стреляю! — снова предупредил майор.

— Ха-ха-ха! — зашелся в громоподобном смехе Траурный. — У меня в ключе пять бемолей, и все они стреляют!

Глаза его сделались похожими на фарфоровые изоляторы — так показалось Матвею, у которого племянник был деревенским монтером. Вдруг нижайшая басовая нота си бемоль потрясла кабинет — будто громадный колокол ударил. Плотные шторы и люстра заколебались, казалось, зашатались стены, и свет на мгновение померк в глазах присутствующих. В центре кабинета и этого гула стоял Траурный марш, дул сильнейшим шквальным ветром на майора и кричал:

— Меня арестова-ать? Да за сто сорок лет никому в голову это не приходило! Отобью я вам охоту!

Майор уронил пистолет, кое-как дополз до двери, подналег на нее плечом и мешком вывалился в коридор. Траурный поднял с пола пистолет и метнул его майору вдогонку. Клара заметалась по кабинету:

— Он уйдет, и через пять минут здесь будет полсотни полицейских и журналистов!

Глаза Клары взывали о помощи, но никто не торопился на этот зов. Вдруг ее взгляд упал на спиннинг. Опытная спиннингистка, она выбежала в коридор и с размаху запустила блесну в конец темного длинного коридора.

— Ага! — обрадовалась она, туго наматывая лесу на катушку. Вскоре в дверях показался зад Ризенкампфа. Пойманный за брюки, он пытался дотянуться и перекусить тугую леску, используя богатейший опыт перекусывания трусиковых резинок. Гибкий майор извивался, корчился, но Клара-охотница держала тетиву, поставив катушку на мертвый тормоз. И все-таки Ризенкампф вырвал крючок вместе с лоскутом ткани от штанов.

— Ну, теперь уж клянусь честью, так вам это не пройдет! — пригрозил разъяренный полицейский чете Ткаллеров, — С кем вы в сговоре? С троллями? Хромыми бесами? Ведьмами с Брокена? Кто там по углам стучит и хихикает? Вы погубите весь город и себя в первую очередь! Но я за себя еще способен постоять! Я еще кое-что могу!!!

И майор снова кинулся в сторону, только уже не в коридор, а к сигнальной красной кнопке. Трясущиеся пальцы рывком сорвали пломбу… но тут все услышали подобный негромкому хлопку хлыста цирковой выкрик: «Ап!» И майор моментально замер в причудливой позе — даже не верилось, что человек может стоять в таком крайне неудобном положении, будто он окаменел в ту секунду, когда его столкнули с обрыва. Все, кто был в кабинете, тоже застыли на своих местах, словно их зачаровали вместе с майором. Только спустя две-три минуты каждый попытался хоть чем-то пошевелить. Клара же сделала несколько робких шагов к майору. Лицо его выражало застывшую ярость, боль и отчаяние.

— Генрих, — неожиданно для себя обратилась Клара к майору по имени, тронула его за плечо и тут же отдернула свою руку: не только плечо, но и форма полицейского одеревенели — и если бы по мундиру кто-нибудь щелкнул, то он зазвенел бы, как дека скрипки.

— Он мертв, — еле выговорила Клара. Ни в словах, ни в глазах ее не было ни тени сомнения.

— Не думаю, — Траурный марш подошел неспеша к майору, поднял веко, словно медицинский эксперт. Затем ощупал запястье, пытаясь определить пульс.

— Кататонический шок, — констатировал Свадебный, — такое и на свадьбах случалось. От чрезмерного возбуждения.

— Может, уложим его на диван? — предложил Ткаллер, — Или его не сдвинуть?

— Позже. Пусть пока постоит так, — отозвался Траурный и сел на свой стул рядом со своим коллегой Маршем.

И вот тут, на фоне майора, застывшего в крайне неестественной позе сюрреалистической скульптуры, наступила самая длительная и пугающая пауза. Кто они — эти сверхъестественные визитеры? Инопланетяне, мелкие бесы, Божьи гости? Или в самом деле музыкальные эмблемы брачного веселья и смертной печали? Может быть, действительно Вселенная наполнена звуками и красками, которых мы не слышим и не видим? Мозг наш настроен на другие частоты, а компьютер «Кондзё» вычислил их и воспроизвел?

Вдруг Свадебный марш прервал их задумчивость:

— Господа, у меня уже нет сил, — сказал он чуть капризно, — Я страшно проголодался. Нельзя ли чего поесть?