Ночь на площади искусств

Огненный сквозняк

Ткаллер проснулся от ощущения, что в комнате кто-то есть. Протянул руку — Клары рядом не было.

«Мне уже кажется, что за мной постоянно следят. Но откуда эта возня: шуршание, стук — словно маленьким молоточком? Спальня пуста…»

Тут Ткаллер увидел птичку, которая сидела на тарелке и клевала галету. Александр сквозь полусомкнутые ресницы наблюдал за пичугой и вдруг спугнул ее неловким движением. Воробей мгновенно сориентировался и вылетел в открытую форточку.

«Интересно, — думалось Ткаллеру, — воробей нашел выход. Он знал его, даже когда опасности еще не было… А я вот не знаю, где мой выход. И даже — где его искать… Странно, воробей знает, а я нет».

Ткаллер закрыл глаза, прислушиваясь к самому себе. Поначалу сознание тупо барахталось в потемках. Затем послышался гул, который перешел в ту самую мелодию — будто приглашение из будущего. Это приглашение появлялось в его жизни с самых малых лет. В такие минуты думалось о чем-то бесконечном, холодном, загадочном. Думалось о смерти. Вот и теперь Александр почувствовал, что смерть недалеко, и успокоил себя, что она и в самом деле недалеко — проживи ты еще хоть двадцать, хоть пятьдесят лет. А что же дальше? Там? ТАМ?.. Мелодия исчезла, осталась звенящая пустота. Ткаллер встал, подошел к окну. Взгляд его остановился на церковном шпиле. До Бога не докричаться, а вот позвонить, что ли, пастору?

Ткаллер нашел в телефонном справочнике номер и, чтобы как-то начать разговор, спросил, получены ли пригласительные билеты на церемонию открытия.

— Получил и непременно буду. Но что у вас с голосом? Кажется, нам раньше с вами не приходилось разговаривать по телефону, но голос ваш кажется мне совершенно незнакомым. Что-то произошло?

— Не знаю, как вам и ответить. Не пойму, что происходит. Хотелось бы помолиться, но я, кажется, неверующий…

— Вера всегда покоится внутри нас, — ответил пастор Клаубер, — Обратитесь к своей душе, к совести и, поверьте, вы найдете утешение. Душа знает больше, чем рассудок.

— Господин пастор, меня мучают дурные предчувствия, даже неприятие себя…

— Груз прожитых дней гнетет вас. Груз нашей обыденной жизни состоит из неприметных мелочей, которые скапливаются поначалу незаметно, потом начинают тревожить людей с чуткой совестью, затем беспокоят острее, начинают мучить… Страшно довести себя до такого состояния… Оставьте бесплодные самоугрызения, обратитесь к церкви. Обретите веру… Вера — великое сокровище.

Дальше Ткаллер уже не слушал, выжидая момент, когда можно будет вежливо попрощаться. В сознании плыли обрывочные картинки: карнавал, гроза, старушки в канотье, Марши, журналисты, Режиссер… Режиссер. Вот в ком заключена опасность. Ткаллер поблагодарил пастора Клаубера, повесил трубку и, чтобы как-то переключиться, решил просмотреть свою речь, которую он набросал неделю назад. «Музыка — объединяющая, указующая свет… Музыкой преобразовать человека… К благородной цели неблагородных путей нет…» — все эти изречения казались теперь Ткаллеру высокопарной чепухой во вкусе Мэра. Все теперь выглядело враньем и притворством. «Нет!» — он попытался разорвать плотные глянцевые листы.

— Что с тобой, Александр? — неслышно вошедшая Клара взяла мужа за руку.

— Зачем ты пришла? — Он старался не смотреть на жену, даже попытался оттолкнуть. Клара не уходила, но и ни о чем больше не спрашивала. Они поняли друг друга и молчали, как молчат близкие люди после неприятной или даже неприличной истории, о которой вспоминать не хочется.

— Ну зачем ты пришла сейчас? — спросил наконец Ткаллер. — Зачем ты вообще приходишь, когда я… не прошу. И ночью не надо было приходить. Что ты меня все опекаешь, караулишь? Не веришь в меня или не доверяешь? Ты же видишь, во всех отношениях получилось хуже. За все, что произошло, ответственность должен нести я. Один. А ты вмешалась. За тобой потянулся Ризенкампф, и пошло, и пошло…

— Но тебя же нельзя оставлять одного! — вырвалось у Клары, — Ты ранимый! И потом — я не слежу за тобой! Это просто супружеская поддержка! И мне обидно, обидно! — Клара достала платок и смахнула слезинки, — Мне кажется, часть твоего груза я могла бы принять на себя. И я его приняла. Я это чувствую. Чувствую, что меня кто-то постоянно караулит, проверяет каждое движение, каждое слово. Одной мне неуютно. Я даже Грету пригласила специально. Но как только она ушла… Александр, мне страшно… Я постоянно оглядываюсь, хожу из комнаты в комнату… Пожалей же меня… Притом мне сейчас, как никогда, вредны волнения…

— Ты нездорова?

— Не знаю, стоит ли сейчас говорить об этом… На прошлой неделе я была у доктора Шталса. Представь, он меня поздравил, то есть нас поздравил. Очевидно, в этот раз все будет нормально.

— Отчего же ты мне сразу не сказала?

Клара усмехнулась. Усмешка вышла грустной.

— Ты был слишком занят.

— Такую приятную новость я бы выслушал в любую минуту. Я рад, Клара. Рад! Совершенно искренне.

Они молчали, обмениваясь короткими скользящими взглядами. Почему-то они стеснялись долго смотреть друг на друга. Наконец Ткаллер подошел к жене, посмотрел ей прямо в глаза, обнял:

— Ты уж извини меня. Я понимаю, что все, что ты делаешь, продиктовано лучшими побуждениями. Я был не прав. Прости. Ты должна беречь себя.

— Давай с тобой договоримся, — сказала Клара, — У нас ничего не произошло. Мы ничего не боимся. Продолжаем жить, как жили.

— Я хотел говорить об искусстве, которое должно тревожить души, — Ткаллер посмотрел на листы своего будущего выступления, — Но наши души мелки, вероятно. Они не выдерживают нашего же искусства! Может быть, правы были вельможи: искусство — утешение и услада. Горы, лес, вода для нас созвучнее, чем терзающие душу звуки.

— Ты хочешь сказать, что шмель в траве гораздо благозвучнее «Полета шмеля»?

— Да-да! — оживился Ткаллер, — Именно. В молодости я восторгался различными «Временами года», симфоническими картинами «Моря» Дебюсси. Отражением природы восхищался более, чем самой природой. Природой Севера для меня были Кент и Григ, Россией — Чайковский и Рахманинов… И так далее. Это же вздор! Имитация, как бы хороша она ни была, не может превзойти оригинал. Подожди, скоро мы оставим все это — и наконец отдохнем, — Ткаллер взял Клару за руку, — Никогда не забуду, как мы ловили с тобой форель. Река бурная, вода ледяная, рыба хитрая… Мы с тобой прятались за большим валуном и оттуда забрасывали удочку.

— И как только я выглядывала из-за камня, рыба переставала клевать. И ты меня ругал.

— Зачем же ты выглядывала?

— Мне было интересно. Мне всегда интересно — ты же знаешь.

— Мне ли не знать, — улыбнулся Ткаллер.

Клара поцеловала мужа и тихо ушла.

«Что ж, ребенок, — думал Александр, заложив руки за голову, — Может быть, он прояснит мою жизнь. Или хотя бы что-нибудь в ней изменит. Придут обычные житейские заботы. Это хорошо. Дай бог, чтобы он появился наконец… Или Клара все это выдумала? Она могла. Да и глупо возлагать надежды на неведомого пришельца. Разве неизвестно, как печальны разочарования состарившихся родителей? Ведь почти всегда получается совсем не то, чего ждешь. Все не так. Все выходит не так, как ожидаешь. Все суета и ловля ветра…»

Опять зазвонил телефон. В трубке трепетал взволнованный голос дирижера:

— Господин Ткаллер! Поздравьте меня! Вечером нас всех ожидает настоящий звуковой фейерверк! Уже трижды прошли финал Девятой с солистами и хором. Хор звучит грандиозно! У нас запляшут леса и горы! А каков бас! Как он мощно и благородно вступает: «О братья, не надо печали…»

— Я рад, — отвечал Ткаллер, — Признаться, беспокоился. Очень мало времени.

— А я как волновался! — живо продолжал дирижер, — Особенно за финал Девятой. Но я счастливчик! С рекомендательной запиской от господина Мэра пришел опытнейший Режиссер. Поначалу он просто сидел в глубине зала и тихо слушал. Затем он пересел на первый ряд и начал время от времени делать замечания — оркестру, хору и даже мне. Меня, естественно, это поначалу раздражало, и я уже хотел было попросить служителя вывести назойливого советчика. Но оказалось, он превосходно (наизусть!) знает всю бетховенскую партитуру. По памяти говорил, в каком такте на какой цифре виолончели пропадают. Надо бы вступать повыразительнее. В перерыве мы с ним имели обстоятельную беседу. Я понял — это то, что надо. Профессионал высокого класса!

Спазм перехватил Ткаллеру горло:

— Откуда этот Режиссер? Как представился?

— Да он вас знает. И вы его знаете! — И дирижер взахлеб принялся излагать перипетии репетиции. Режиссер постепенно очаровал всех, даже заменил заболевшего контрабасиста — да так, что мощь контрабасов усилилась вдвое. Расхвалил хор, оркестр, сумел тонко польстить дирижеру, а затем пустился в пространные рассуждения о том, что каждое музыкальное произведение имеет свое силовое поле, которое способно изменить и слушателей, и все окружающее.

— Боюсь, — говорил Режиссер оркестру, — что даже самым совершенным исполнением нельзя будет добиться того, ради чего задуман фестиваль. Сенсации и потрясения не будет. Классическая музыка перестала потрясать современного обывателя. А публике нужна настоящая встряска!

— Простите, — обижались оркестранты, — симфония — это вам не бразильский футбол!

— Вы не хотите напрячься, — В голосе Режиссера добавилось страсти, убедительности. — Нужно использовать все: сценическое действие, пластику, свет! Вовлечь в действие публику! Пусть она блаженствует, плачет, содрогается в испуге! Тогда будет шок! Надо только подумать, как это сделать…

— Вот, например… — говорил в перерыве твидовый гость уже лично дирижеру, — вот если, например, мы пригласим дирижировать самих авторов?

Дирижер побагровел, оглянулся, наконец сообразил:

— А! Вы имеете в виду в первом отделении загримировать меня под Шуберта, а во втором…

— Да нет же… Я вам внятно говорю: ав-то-ров! Только не делайте таких больших глаз. Если вам дурно — выпейте воды, — Режиссер нагнулся, возле его ног как-то удивительно кстати оказалась запотевшая бутылка минеральной и два стакана.

«Господи, псих! — мелькнуло у дирижера, — Гениальный, но псих! Надо подыграть ему. Вреда большого не будет…»

— Но… — Большими глотками допил дирижер холодную колкую воду, — Но Шуберт, кажется, не занимался дирижированием. А Бетховен… — заискивающе улыбаясь, он показал себе на уши, — И потом, умоляю вас — я бы хотел сам. Я так долго ждал этого концерта… Может быть, это у меня единственный случай по-настоящему показаться. К тому же вряд ли публика поверит, что это авторы. Только разговоры пойдут. Не до музыки будет…

— Вот это вы верно сказали! — согласился Режиссер, — А каково могло бы быть потрясение — и Бетховену интересно. Однако и без того выстраивается любопытная композиция — в начале сентиментальная лирика, а в конце… О, в конце публику должен пронзить сквозняк! Огненный сквозняк! У нас запляшут леса и горы!

— Впрочем, про горы я уже говорил… — завершил дирижер свой телефонный рассказ.

— А у вас нет предчувствия, — спросил Ткаллер, — что этот огненный сквознячок будет иметь самые непредсказуемые последствия?

— Ах, оставьте! — отмахнулся дирижер, — Этот Режиссер — он, конечно, со странностями, немножко преувеличивает, фантазирует, так сказать… Но личность! Личность! И на всех произвел наиприятнейшее впечатление… Эффект будет потрясающий!

— Ну, в этом я не сомневаюсь, — ответил Ткаллер и повесил трубку.