Ночь на площади искусств

Личность, очаровавшая всех

Личность, очаровавшая всех, не давала Ткаллеру покоя. Его так называемая режиссура ни к чему хорошему не приведет. Да он наверняка и планирует — сорвать концерт! Нужно задержать его, да просто не пустить в зал!

Ткаллер немедленно начал собираться: белая сорочка, смокинг, галстук-бабочка. Клара была удивлена, увидев мужа в вечернем костюме — они собирались идти вместе, а у нее еще не было парикмахера. Ткаллер пытался ее успокоить — что-то у оркестра с хором не ладится, да и вообще дел много.

Нет, он ничего не скрывает. Нет, пусть она дожидается парикмахера и потом приходит. Все идет нормально.

Спешно, едва ли не бегом, он вышел на улицу. На улицах его узнавали, здоровались. Ткаллер постарался проскользнуть как можно незаметнее служебным ходом в «Элизиум». Кабинет был уже убран. Пожалуй, ничто не напоминало о прошедшей ночи. В зале уже не было ни хора, ни оркестра. Двое рабочих на сцене расставляли пюпитры и старый настройщик бил по одной и той же клавише, настраивая рояль. Ткаллер спросил у администратора, знает ли тот что-нибудь о новоявленном Режиссере?

— Опытный, знающий?

— Музыканты, дирижер — все просто очарованы!

— Так-так, очарованы, конечно, — кивал Ткаллер, — но у меня о нем другие сведения. Кое-что из его прошлого… Поэтому я считаю крайне нежелательным его присутствие на репетициях. Идеально было бы вообще не пустить его в зал. Предупредите всех работников и в случае его появления немедленно оповестите меня.

Беседы с осветителем и звукооператором еще более насторожили директора: Режиссер особо интересовался осветительными приборами и проявил большую осведомленность. Ткаллер распорядился непременно докладывать ему впредь, если кто будет интересоваться освещением во время концерта.

Запыхавшийся администратор сообщил, что у центрального входа назревает скандал. Шум подняли журналисты: они провели общественный опрос и вновь пришли к выводу — обман! Обман! Симфонии никак нельзя отнести к часто исполняемым.

Ткаллер спустился к центральному входу. Члены комиссии выкручивались, как могли. Мэр все больше упирал на бессонную ночь, которая и породила некоторые расхождения в ответах. Вопросы становились все злее и определеннее. Неизвестно, чем бы все это окончилось, если бы вдруг рядом с комиссией не возник Режиссер в твидовом костюме.

— Странно все это слушать, уважаемые! — громко произнес он, представившись режиссером концерта, — Величие этих произведений ни у кого не вызывает сомнений. В их значительности, повторяю — значительности, вы скоро убедитесь. Сбой в работе компьютера объясняется довольно просто: прошедшая ночь была неблагоприятна по геофизическим факторам. Были зафиксированы локальные возмущения — вспомните неожиданную грозу. Вот электронная система и среагировала. Поэтому предлагаю открыть зал со всеми задуманными церемониями и начать концерт!

Вроде бы ничего особенного Режиссер не сказал, но речь его почему-то убедила и публику, и журналистов. Мэр подал знак — грянул духовой оркестр. Почетное право войти первым предоставили красавице Кэтрин Лоуренс и Мэру, о чем он во всеуслышание и объявил. Мэру поднесли позолоченные ножницы, он надрезал свою половину алой ленты, помог сделать это юной Кэтрин — и вручил алые памятные лоскутки Ткаллеру и Режиссеру. Ткаллер рассеянно сунул ленточку в карман фрака — и тут Мэр со смехом подхватил под локотки одной рукой директора, другой — Режиссера, и так втроем они вошли под своды «Элизиума».

«Как ловко и виртуозно они переиграли меня!» — Ткаллер молча наблюдал, как Мэр и Режиссер раскланиваются с публикой, пожимают руки, отвечают на вопросы. Директор остановился возле окна. Разноликая площадь жила фестивалем. Сколько желающих пробиться к входу! Неужели это истинные почитатели? Или у людей есть потребность время от времени собираться в толпу? И таким образом получать радость? Люди находят удовольствия там, где считают нужным. Почему же он не получает этого столь желаемого удовольствия? Что мешает? Его тайна? Неужели он перешел черту, за которой удовольствий уже нет?

Однако надо было встречать Клару.

У дверей общее внимание привлекали Пауль Гендель Второй с пеликаном и Карликом.

— Сочувствую, но ни с птицами, ни с собаками, ни с гусями вас в зал не пустим… Единственно, можете осторожно пронести в кармане жаворонка, — говорил Генделю билетер.

— Но ведь у нас дуэт! — горячился Пауль Гендель, — Пеликан — замечательный артист! Прошедшей ночью он покорил весь город!

— Знаю, знаю, — соглашался билетер, — Но поймите и нас. А если бы у вас цирковой номер был с лошадью? Или с табуном лошадей?

— Прекратите издевательство! Я требую нас пропустить! — уже выходил из себя Пауль Гендель, — Мы с ним никогда не расстаемся. Даже в баню ходим вместе.

Тут проходил полковник с супругой. Он был в хорошем настроении: журналисты поутихли, порядок на площади был обеспечен.

— А, господин маэстро Гендель Двадцать Второй! — поприветствовал артиста полковник, — Опять шумите?

— Снова преграды. Грозятся в полицию отвести.

— Мы его и так трижды за ночь арестовывали, — улыбался полковник.

— Господин полковник! — вклинился Карлик, — И меня не пускают. Нет билета. А я специально для вечера раздобыл фрак. Представляете, на мою фигуру раздобыть фрак?

— О, это вообще спаситель города и праздника, — пояснял подошедшему Ткаллеру полковник, — Рискуя жизнью, он запустил маятник часов, которому, черт побери, вздумалось остановиться перед самым карнавалом. Господин директор, прошу вас всячески посодействовать.

После некоторых переговоров всем троим выделили места во втором ряду балкона. Но Карлик остался недоволен: что он может увидеть с балкона? Да и пеликану будет неудобно. И тут полковник проявил истинное сочувствие и благородство. Заметьте, в присутствии своей супруги. Первый ряд балкона был предназначен для дежурных полицейских. Полковник распорядился троих полицейских из первого ряда пересадить во второй, артистам же написал собственноручно на билетах, что они могут занять служебные места.

Ткаллер опять вернулся к главному входу. Журналисты окружили Кэтрин Лоуренс и ее счастливого жениха, которому уже успели дать кличку «сладенький». Пылая румянцем, он взахлеб рассказывал о предстоящей свадьбе и свадебном путешествии. В конце путешествия они облетят экватор.

— Я мечтаю, чтобы ты пела над экватором! Симфонию нашей любви! Ты самая обольстительная женщина в мире. Ты моя Ава Гарднер!

Из толпы за Кэтрин пристально наблюдал молодой человек. Это был племянник Мэра, преуспевающий торговец ликерами. Изредка взгляды Кэтрин и племянника встречались, но никто этого не замечал. Счастливый жених тем более.

У главного входа появилась Мария Керрюшо. Рядом с ней — подвыпивший художник в помятой черной шляпе, нелепо сидевшей на его лохматой голове. Художник пропустил свою даму вперед и с важным видом подал билеты. Билетеру сразу не понравился вид этой подозрительной четы. Он внимательнейшим образом оглядел их сверху вниз, затем взглянул на билеты — и вдруг разорвал их на четыре части.

— В чем дело? — строго и даже грозно спросила Мария.

— Назад, мадам, назад.

— Как? Почему?

— Вы что, считаете меня идиотом? Это размалеванные картонки, а не билеты! Отойдите от прохода, — И билетер не слишком вежливо стал отгонять подозрительную пару.

— Руки! — возмущалась Мария, — Тебе в дешевом кабаке стоять ночным вышибалой!

— Быстро-быстро, — поторапливал билетер.

Опасаясь полиции, художник и Мария отошли в сторону.

— Надоело! — с упреком сказала Мария, — Одну меня отовсюду выставляли, вот теперь и с тобой тоже. А вот если бы со мной был Анатоль… О, нас везде бы принимали с почетом!

Художник лишь поморщился:

— Слышали. Старая песня.

Мария, горестно раскачиваясь, принялась упрекать и жаловаться. Им нигде нет места. Как это ужасно. Потом накинулась на спутника. Он плохой художник. Не мог билет даже как следует нарисовать. И портреты он рисует такие, что смываются обыкновенной водой.

Тут уж художник был задет. Он смял свою шляпу, кинул в сторону.

— Запомни, — сказал он, грозя пальцем, — Ни один художник не будет копировать какой-то дрянной билет. Я проявил фантазию! Я там все отразил! Я создал настоящие билеты, достойные такого замечательного фестиваля и концерта!

— Почему же нас прогнали? — не могла понять Мария.

— Потому что оценить талант могут единицы.

— Нас просто не понимают! — согласилась Мария, — Но мы привыкли, обижаться не будем. Они не виноваты, что такими уродились. Пойдем… Только куда? — Мария подала художнику шляпу.

— В пивную, — оживился он, — Там посмотрим трансляцию и попьем пива. Ты любишь пиво?

— Еще как.

— Король счастлив! Ведь кружка с пивом любого сделает счастливым!

В фойе и по многочисленным коридорам уже прогуливались счастливцы — обладатели купленных или пригласительных билетов. Дамы восхищались интерьером, мужчины — дамами, буфетами, курительными комнатами. Атмосфера располагала к приятному общению. Все вокруг сияло, настраивая на большой красивый праздник. Клара на правах хозяйки принимала особо важных гостей, наблюдая за мужем издалека. Держалась она просто и великолепно, но его внутренняя тревога передавалась ей на расстоянии.

Ткаллер на время потерял из виду Режиссера, и это беспокоило его. К директору опять подскочил как всегда взволнованный администратор. В четвертом ряду возник конфликт. Скандалисты требуют директора.

Ткаллер в сопровождении администратора быстрым шагом дошел до четвертого ряда. В главном проходе они остановились. Прямо по центру, на двадцать четвертом и двадцать пятом местах, он увидел Свадебный и Траурный марши в тех же самых одеяниях и с независимым выражением на лицах. Возле них стоял любознательный Келлер с полной рослой дамой. При виде директора Келлер приободрился и принялся объясняться:

— Я — почетный гость города, член независимой комиссии. Вот мои пригласительные билеты. У меня все права на эти места! У этих же господ ничего. По крайней мере, они никому ничего не предъявляли!

Ткаллер почтительно поклонился. Марши ответили легким кивком. Келлер же без умолку говорил: объяснял, почему он выбрал именно эти места. Во-первых, у него при себе карманные партитуры, чтобы не только слышать, но и читать глазами великую музыку; во-вторых, он взял два слуховых аппарата — себе и супруге. Подключение этих аппаратов дает колоссальный эффект!

— Разве вы плохо слышите?

— О нет! Но когда слушаешь через аппарат, возникает ощущение, будто музыка проникает в каждую твою клетку. Ты словно в невесомости от наслаждения. Ты полностью отсутствуешь в этой жизни…

Ткаллер прервал чарующие описания. Он проверил на всякий случай билеты любознательного туриста, показал их зачем-то Маршам — те, не взглянув, кивнули.

— Да, — задумался Ткаллер, — Как же быть? Может, вы, господин Келлер, пройдете на другие места? Тут недалеко.

— С какой стати? — громко удивился тот, — Странно даже слышать! Ни за что! Мы лучше будем демонстративно стоять в проходе. Я почетный гость, наконец!

Администратор уловил растерянность Ткаллера, спросил еле слышно:

— Полицию?

Ткаллер даже съежился от этого слова. Стараясь сохранять хладнокровие, он пояснил администратору и чете Келлеров:

— Вам, очевидно, неизвестно, но эти два господина тоже весьма и весьма почетные гости фестиваля.

— В первый раз вижу и слышу.

— Что видите — возможно, но что в первый раз слышите — сомневаюсь, — высказался Траурный.

Ткаллер, бегая глазами по залу, соображал, куда бы усадить Марши, — и вдруг взгляд его наткнулся на твидового Режиссера, который шел прямо на него.

— Господин директор, я вас повсюду ищу. И заметьте, не я один.

— Слава богу, — промокнул лоб платком Келлер, — Я подумал, что на мои места нашлись еще охотники. Господин Режиссер, может, вы разрешите наш спор?

— Ну, этот вопрос уладить элементарно, — Режиссер не стал дожидаться никаких объяснений, — Очевидно, ни господин Келлер, ни его многоуважаемая супруга не знают, с какими замечательными господами их свела судьба. Я бы не задумываясь уступил им свои места.

— Простите, не имею чести знать, чем же эти господа замечательны?

— О, они великие скромники старой доброй школы манер и воспитания.

— Это заметно, — кивнул Келлер, — Но все-таки?

— Нет-нет, раскрывать инкогнито не входит в мои обязанности. Но я почту за честь уступить им свои места. Если же эти места их не устроят, буду настаивать, чтобы в центральном проходе поставили два велюровых кресла.

— Нет, я все-таки желаю знать, отчего такое уважение? — Любознательный Келлер даже в лице изменился — как так, все знают, а он, любознательный Келлер, не знает!

Ткаллер попытался его успокоить и пригласил Марши в свою директорскую ложу. Режиссер в свою очередь напомнил о своем приглашении. Марши вели себя как-то неопределенно. Они не выказывали желания уходить с кем бы то ни было, хотя знаки внимания были им приятны. Скорее всего, они предпочли бы остаться на месте, но тут подошла Клара. На правах старой знакомой она обратилась к Маршам:

— Я понимаю, не так-то просто выбрать между предложениями двух мужчин, но не могу допустить мысли, что вы откажете женщине, которая вас особенно почитает. Прошу, господа!

Клара подала руку, и Свадебный марш приподнялся с места, не в силах отказать даме. За ним поднялся и Траурный.

По дороге к директорской ложе Ткаллер проговорил негромко:

— Господа, ну зачем вы все это затеяли?

— Нет, мне определенно это нравится, — всплеснул руками Свадебный, — Как вы могли нас не пригласить?

— Не думал, что вам это будет интересно, — нервничал Ткаллер.

— Нам не без оснований казалось, что мы имеем право на любое место в этот вечер, — сказал Траурный.

— Какие-то тайны, недомолвки, интриги… Совершенно не знаешь, что можно говорить, куда дозволено идти… Что же нам в такой вечер — сидеть в подвале библиотеки? — Свадебный хмыкнул, — До чего странно устроена у вас жизнь. Сделаешь одолжение и потом все время вынужден чувствовать себя обязанным.

Марши искренне не понимали своей неуместности. Ткаллер попросил жену показать «любезным гостям» их место в директорской ложе, а сам отправился с Мэром за сцену, где принялся убеждать его в том, что приветствие должен произносить хозяин города, а не хозяин зала.

— Вы меня ставите в неловкое положение, — нахмурился Мэр, — Я, конечно, готов. Но я только и делаю, что произношу речи. Могут расценить это как нескромность. К тому же я собирался выразить благодарность компаниям и частным лицам, выделившим средства на реконструкцию зала. Но кто-то должен отметить муниципалитет, и, может быть, его глава заслуживает несколько добрых слов.

— Вне всякого сомнения, — поспешно согласился Ткаллер, — Об этом я обязательно скажу на банкете.

Директор в ожидании третьего звонка еще раз прошелся по закулисным проходам и комнатам. Ощущение хаоса было вокруг и внутри Ткаллера. Гул человеческих голосов и музыкальных инструментов висел над черными фраками оркестрантов и белыми платьями хористок. Гудел фагот, разыгрывались скрипичные пассажи, настраивались виолончели — и весь этот шум время от времени пронзительно прорезала визгливая флейта-пикколо. К Ткаллеру подбежал взволнованный дирижер:

— Наш господин Мэр совершенно выжил из ума! Подошел ко мне после генеральной репетиции и спрашивает, почему это я дирижирую без палочки? И мощь в оркестре есть, и звучание хорошее, но дирижер без палочки для него все равно что скрипач без смычка. Я ему объяснил, что палочка сковывает кисть, кроме того, многие музыканты близоруки и тонкую палочку не воспринимают. Так он мне прислал вот… полуметровую указку. Я отказался, а он: «Дирижирование, любезный, это тоже театральное зрелище. Возьмите палочку и не спорьте, если хотите иметь успех». Как быть — ума не приложу!

— Дирижируйте так, как считаете нужным, — ответил Ткаллер, — но не хотелось бы обижать старика… А что говорит господин Режиссер?

— Что-то не нравится он мне, — Дирижер взял Ткаллера под руку, отвел в угол, — На репетиции что-то советовал, поправлял, а теперь несколько раз мы с ним встретились — и ни слова. Взгляд странный. А улыбка — просто Хиросима! Руку жмет, как в волчьем капкане.

— Но поначалу он же вас просто очаровал?

— Да, — согласился дирижер, — с утра он был иным. Или мы были иными?

А Режиссер тем временем в противоположном углу зала беседовал с Матвеем Кувайцевым. Они едва не столкнулись в боковых дверях, и Режиссер приветствовал Матвея обширной улыбкой старого знакомого:

— Наконец-то мы встретились, Матвей Сергеевич! А я уж подумал, не сбежали ли вы в свою Белокаменную.

Матвей пытался вспомнить, когда и где они познакомились, но Режиссер продолжал свой монолог и, что удивило Матвея, с изумительным московским выговором — ну прямо как в родимой сретенской пивной.

— Слышал, что скучаете по своей старой Матрене. Что, не совсем по душе европейский лоск? Ха-ха-ха!.. Знакомое дело. А я буквально днями из Москвы. Все та же картина: жрать почти нечего, за водкой не достоишься, мужики орут на баб, бабы орут на мужиков, правительство матерят хором. Дикость, бестолковщина…

Матвей слушал все это и мечтательно улыбался. Знакомая картина проплывала в его воображении. Он уже собрал вещи, он завтра уедет и с нетерпением ждет этого завтра. Вдруг раздался третий, последний звонок.

— Вы туда не торопитесь, Матвей, — остановил его Режиссер, — Извините, но на ваше место я посадил одного… Летучего голландца. А вы идите-ка в одиннадцатый ряд, там для вас готово место между двумя товарищами, сотрудниками советского представительства. Одного зовут Николай Иванович, другого — Иван Николаевич. Я думаю, после концерта мы еще встретимся.

Матвей поспешил к одиннадцатому ряду. Действительно, там было свободное место. Подойдя к нему, Матвей поздоровался и… обомлев, опустился в кресло. Справа от него сидел его московский знакомый — главный консультант министерства культуры полковник Зубов. И звали его не Николай Иванович, а вовсе Егор Ильич. Не зная, что ему сказать, Матвей поерзал вспотевшим задом по бархатному креслу:

— Лечу завтра?

— Завтра.

— Как прогноз — погода летная?

— Вроде бы.

— Хоть бы тумана не было.

— А вы не любите туманов?

Матвей посмотрел на хитроглазого Зубова: «Устал я».

На сцену стали выходить артисты оркестра: мужчины во фраках, женщины в черных длинных платьях. Гобой дал настройку. Публика всегда с наслаждением внимает этим звукам. Пустые скрипичные квинты порождают тревогу и захватывающее предощущение чего-то небывалого. Но вот музыканты уже настроены, а зал еще нет. Не ушли еще доконцертные мысли и эмоции.

Келлер то и дело поглядывал на Марши. Свадебный нервно покашливал, поправляя жабо, которое почему-то все время съезжало вправо. Траурный сидел глубоко в ложе, словно бы прячась. Иногда он брал с полочки маленький бинокль, разглядывал музыкантов, словно представляя, как бы он мог замечательно прозвучать в этом оркестре!

Келлер настраивал свой слуховой аппарат и думал, как бы узнать, что это за важные господа, и попросить их визитные карточки.

Полковник сидел в самом первом ряду и, не теряя важности, оглядывался: все ли спокойно. Он был бы не против, если бы случился маленький эксцессик, который дал бы ему повод на глазах собственной супруги, тысяч зрителей и телекамер принять «решительные меры».

Кэтрин Лоуренс с женихом тоже сидели в первом ряду. Жених держал руку своей возлюбленной, то нежно гладя ее, то вдруг сжимая, как бы намекая на возмездие за измену. Красавица не обращала на это внимания — она обменивалась тайными взглядами с племянником Мэра.

Карлик сидел на балконе беспокойно. Он был все-таки немного недоволен своим местом, ведь большинство публики не могло видеть его замечательного фрака. Он сравнивал его с фраками музыкантов и находил, что покрой его фрака оригинальней и удобней. Пауль Гендель сидел между пеликаном и Карликом и был в совершенном восторге.

Мэр за кулисами готовился к выходу. Он уже успел назвать своих помощников дармоедами и полудармоедами, трижды поцеловать супругу, которая на это неизменно говорила ему «ни пуха ни пера», а Мэр отвечал «спасибо, родная» и притопывал правым каблуком, словно жеребец перед заездом.

Режиссера нигде не было видно.

Майор Ризенкампф сидел под домашним арестом за столом, потягивая пиво и без особого интереса поглядывая на экран телевизора. Пока оркестр настраивался, одна из камер прошлась по залу и остановилась на директорской ложе. Увидев, кто в ней сидит, Ризенкампф издал какой-то утробный не то стон, не то рык, который купировал двумя рюмками арманьяка. Подвинувшись к телевизору, он сказал жене:

— Теперь что-то будет… Вот увидишь…