Ночью на вокзале: сборник рассказов

Смайл Пустые бутылки

Он вышел из больницы и направился к воротам. Выцветшая синяя рубашка болталась на нем, брюки висели мешком, лицо было цвета старой, пожелтевшей бумаги. В свои двадцать пять лет он выглядел на все сорок.

Правая рука нащупала в кармане брюк какую-то мелочь. Две монетки, словно лягушки, спрятавшиеся на дне грязной лужи: десять пайс и пять пайс.

Я — человек с пятнадцатью пайсами. На эти пятнадцать пайс мне нужно купить пустую бутылку. Медсестра в больнице сказала:

— Принеси какую-нибудь посуду, я отолью тебе лекарства.

А когда я спросил, не найдется ли у нее какой-нибудь баночки, разозлилась:

— Я торгую ими, что ли?

Э, господин доктор в отглаженных брюках! Ты живешь спокойно и счастливо. У тебя есть деньги. А у меня нет. Для тебя — все, для меня — только небо над головой. Я с рождения беден. И отец и дед тоже бедняками были.

Эй, кокетка! Как важно выглядывает собачонка из твоего автомобиля! Как надменно смотрит она на уличных собак!

Девушка! Кто ты? Откуда? Которая хижина в трущобах твоя? Почему волосы твои не чесаны, милая? Что тебя мучает? Есть у тебя родные? Какое горе согнуло твои плечи, затуманило взор?

Эй, свинья! Сделала свой обход, все дерьмо перепробовала? Ну, и какие диагнозы, у кого понос, у кого холера, у кого несварение желудка?

Эй, красотка-студенточка! Не дразни меня лучше. Встречал я одну такую у кинотеатра. Рикши клялись, что она здорова. Взяла рупию, приласкала, а потом я к врачу побежал уколы делать. Оказалось, подхватил от нее дурную болезнь. Вот ведь шлюха! А что мне делать? Разве у меня есть деньги на дорогих женщин?

Вблизи от ворот на старых, обшарпанных лотках были выставлены пустые бутылки всех цветов и размеров, а рядом на радость бесчисленным мухам были разложены засохший хлеб, подгнивший виноград, сморщенные апельсины, заплесневевшие лепешки.

Вдоль больничной стены шла сточная канава, полная черной, вонючей воды, в которой плавал мусор. На берегу, среди всей этой грязи, словно не замечая ее, мочились трое ребятишек. Они поддразнивали друг друга, стараясь пустить струйку как можно дальше. Рядом ковырялись в отбросах свиньи.

Напротив, на склоне холма, стояли каменные дома, гостиницы, магазины. По улице ехали машины, автобусы, шли люди: одни — весело и беззаботно, другие — неуверенно, словно боясь чего-то.

— Слышь, парень, тебе бутылка нужна? Иди сюда. Тридцать пять пайс.

Слева от ворот торговка — в сари без кофточки, лет тридцати, крепкая, ладная…

Сколько человек, сколько рук, сколько пальцев, ласковых, страстных, жадных, за годы вдовства щупали, мяли, сжимали все еще соблазнительные груди, еле прикрытые краем сари.

Поколебавшись, он сделал шаг в ее сторону.

Ох-оххо! С утра ничего не продала. Сказала тридцать пять пайс, так, может, хоть за четвертак возьмет. На эти двадцать пять пайс можно сестренке две тетрадки купить. Сукин сын Рангаду прошлой ночью всю измял, истерзал, дал две рупии, а через полчаса вернулся и говорит:

— Полицейский пришел, денег требует. Дай мне, потом сочтемся.

Взял деньги и ушел. А она хотела купить какой-нибудь дешевенькой материи сестренке на кофточку. Девчонка такая хорошенькая. Выучится, вырастет, найдет себе богатого, красивого мужа, будет жить, как кинозвезда. Ей всего одиннадцать, а все замечает! Вчера сказала:

— Почему этот Рангаду и другие по ночам приходят?

Что она понимает! Для нее стараюсь, чтобы какие-нибудь свиньи не сожрали ее жизнь, словно отбросы. Хотела я начать торговать, да для этого и деньги и смекалка нужны. Полицейские всегда начеку. Чуть что — взятку требуют. Лучше уж себя продавать. А может быть, и мне попадется приличный человек. Тут уж теряться нельзя. Когда постарею, поздно будет.

— Иди сюда, парень! Тебе какая бутылка нужна, большая?

Ишь ты, за пустую бутылку тридцать пять пайс просит, на самой даже кофточки под сари нет. Но у меня всего пятнадцать пайс. Я — обладатель пятнадцати пайс.

— За пятнадцать отдашь? Такая большая мне не нужна.

— Двадцать пять. Ни пайсы больше не скину.

— Эй, парнишка! Иди сюда! За двенадцать отдам. Смотри какую большую!

Справа от ворот еще одна торговка — тоже без кофточки, сари все в заплатах, сама худая, страшная.

Хоть двенадцать дай. С утра даже чаю не пила. Мой-то ночью взял все, что было, — семьдесят пайс — и ушел. Напился, небось, и валяется сейчас где-нибудь в канаве, а может, и помер уже. Старшие дети на автобусной остановке милостыню просят. Дочка поет, а сын на жестянке такт отбивает. Им бы бегать, прыгать, а они попрошайничают. Младшего кормить надо, вон он в грязи лежит. Ручонки вверх протянул, словно у неба милостыни просит. А молока у меня нет. Грудь вся высохла. Сосет ее, словно резиновую пустышку — ничего, кроме горя, высосать не может. За двенадцать пайс хоть чашку чаю купить можно. Все-таки легче будет. Ой, как жить трудно. Наняться в какой-нибудь дом посуду мыть — так не возьмут. Я когда-то по глупости украла у одних: с голоду подыхали… Муж? Напьется и бьет нас. Рикшей работает да все пропивает. Дети у меня, голодные дети.

Говорит, за двенадцать отдаст. А зачем мне три пайсы? Дам уж ей пятнадцать.

— Покажи свои бутылки. — Он повернулся к ней.

— Смотри, милый, вот они.

Он дал деньги и с пустой бутылкой поплелся к больнице.

А за его спиной…

— Эй ты, Нукаламма! Отбила покупателя! Он ко мне шел. Сука бесстыжая! — разозлилась Пайди.

— А ну заткнись, а то дам по роже, все зубы вылетят. На меньшую цену и богач позарится. Еще сукой меня называет, шлюха поганая, и сестра твоя такая, — не осталась в долгу Нукаламма.

Пайди в ярости бросилась на нее и со всего размаху ударила по лицу.

Нукаламма схватила Пайди за волосы и стала тянуть к земле.

— Дрянь! Ну я тебе покажу!

— Отпусти, убью! — вопила Пайди.

— Ой, мерзавка! Перестань, стыда у тебя нет! Посмотрите, люди, она с меня сари стянуть хочет! — Нукаламма упала на землю, обеими руками стараясь удержать сари. — Помогите!

Но Пайди уже сдернула с нее сари и, размахнувшись, бросила вниз, в сточную канаву.

На мне нет сари. Мужчины, женщины — все видят меня совершенно голой.

— Шлюха! Что ты сделала?

Нукаламма укусила Пайди за руку. Пайди вскрикнула от боли. Нукаламма левой рукой трепала Пайди за волосы, а правой вцепилась в ее сари. Сари не снималось. Она изо всех сил трясла Пайди, крутила, кусала, тянула за сари.

— Кусается, как бешеная собака!.. — визжала Пайди.

Нукаламма наконец стянула с Пайди сари и, размахнувшись, бросила в сторону канавы, но сари, не долетев до сточной канавы, упало в грязь на берегу.

Пайди, как была, голая, бросилась на Нукаламму. Они сцепились, упали и стали кататься по земле. Вдруг Нукаламма ловко выскользнула из рук Пайди, вскочила и помчалась к канаве.

— Бросила мое сари в канаву, так я твое надену. А ты подыхай здесь голой, шлюха!

Нукаламма схватила сари, быстро обмотала его вокруг бедер и бросилась наутек.

Вся драка заняла несколько минут.

Пайди вскочила, хотела было бежать за Нукаламмой, но та была уже далеко…

И тогда…

Пайди вдруг осознала, что стоит у всех на виду совершенно голая. Глаза ее наполнились слезами. Зачем она встала! Лучше уж было оставаться лежать. Она прикрыла грудь руками, словно наседка, прячущая цыплят под крылья. Потом, спохватившись, быстро опустила руки ниже. Обнаженные груди были подставлены ветру. Тогда она снова подняла одну руку и постаралась прикрыться. И тут она увидела…

Люди, люди, люди, люди, куда ни глянь — люди.

Их головы, головы, головы.

Глаза, глаза, глаза…

А в сточной канаве, словно издеваясь над ней, плавало сари Нукаламмы — мятое, черное от грязи, вонючее.

Чтобы достать сари, нужно спуститься вниз, наклониться.

Сколько взглядов — сочувствующих, испуганных, возмущенных, презрительных, похотливых. Сколько глаз, разных глаз!

Все смотрят на меня. В пылу драки я обо всем забыла. И вдруг — словно хлыстом по голому телу: я, женщина, стою посреди улицы совершенно раздетая. Боже! Приди мне на помощь! Явись, чтобы спасти меня! Все эти мужчины смотрят на мое тело, на мою обнаженную грудь, в их глазах желание, похоть. Парень! Если бы твоя сестра или мать были на моем месте, смотрел бы ты так на них? Девушка! А ты могла бы выдержать это? Из-за этих жалких нескольких пайс мы потеряли свою гордость, забыли, что мы женщины. Эй, полицейский! Ты стоишь и спокойно куришь. Говорят, вы следите за порядком, защищаете людей от несправедливости. Что же ты молчишь и смотришь на меня, на меня, продажную, на меня, дающую себя напрокат, словно велосипед?

Но я осталась женщиной. Я горю от стыда и позора. Как я буду жить дальше?

Пайди хотела выкрикнуть все это так громко, чтобы раскололось небо, чтобы разверзлась земля, но не смогла: в горле комом стояли рыдания.

Вдруг, будто посланный богами, из-за поворота выехал автобус. Словно рыба, беспомощно бьющаяся на берегу и вдруг отчаянным рывком прыгающая в воду, Пайди бросилась под колеса автобуса.

Крики ужаса, изумления.

Как вода из разбившегося стакана, кровь Пайди была бессмысленно разбрызгана по земле.

О каком горе могла рассказать земле эта кровь, какие мысли таил этот безжизненный теперь мозг, какой путь указывала автобусу исковерканная рука, кого проклинали остановившиеся глаза?

Может, об этом знают нежный ветерок, цветущие деревья, теплое солнце, ревущее вдалеке море или небо, саваном прикрывшее тело Пайди.

А может, и они не знают.