Ноктюрны (сборник)

Голос крови

Волжский пароход, тяжело разгребая мутную, покрытую радужными нефтяными пятнами воду, подвигался вперед с убийственной медленностью, т. е. так казалось Марье Александровне. Судорожные подергивания пароходного корпуса от работы машины чувствовались даже в рубке первого класса, где сейчас сидела Марья Александровна, что ее волновало и злило, точно какая-то невидимая рука дергала ее, Марью Александровну. Она морщилась и устало закрывала глаза. Ее раздражал и голос мужа, который разговаривал с господином представительной наружности «критического возраста», разыгрывавшим из себя какого-то волжского лендлорда.

«Какие они оба противные, – думала она, съеживаясь. – И как противно оба кривляются…»

Муж, еще молодой человек с бородкой «анри катр», в незнакомом обществе всегда делался каким-то фальшивым, как был фальшивым за своим прокурорским столом. У него как-то по-мертвому поднимались угловатые плечи, грудь вваливалась, и голос получал терпкие интонации, точно царапали по сухому дереву. На пароходе он разыгрывал из себя настоящего джентльмена и на этом основании спрятал свою судейскую фуражку в чемодан, а ходил в котелке. Бывали моменты, когда Марья Александровна начинала ненавидеть мужа и тяготилась его присутствием. Попытки преодолеть это чувство не приводили ни к чему, и сейчас она переживала именно такой момент, и муж начинал ей казаться совершенно посторонним человеком, как и его собеседник, такой же фальшивый и какой-то наломанный. У них даже в голосе было что-то общее и в самой манере говорить.

– Я с вами никак не могу согласиться, – говорил муж, растягивая для важности слова. – Есть, конечно, наследственность, что и доказано наукой блестяще, но есть известные границы… да!.. Наука немного увлекается…

– Извините меня, если я с вами не соглашусь, – мягко возражал волжский лендлорд. – Именно здесь нет и не может быть никаких пределов, и никакая наука не может их установить. Народ определяет крайне характерно и просто: голос крови. Что это значит? А то, что есть бесконечно связующая органическая сила, которая несокрушима, которая проявляет себя более или менее интенсивно, даже на время как будто теряется и выпадает, но это не мешает ей существовать в каждом из нас. В некотором роде каждый из нас является живым итогом всех своих предков. Выражаясь бухгалтерским языком, природа «заитоживает» в нас все пережитки наших кровных предшественников.

Волжский лендлорд, очевидно, старался выражаться как можно кудрявее и временами поглядывал на Марью Александровну, стараясь проверить произведенное впечатление. Муж в свою очередь начинал волноваться, потому что считал себя недюжинным оратором, а тут выходило так, что он встретил недюжинного соперника. В рубке было еще двое, но они не обращали на споривших никакого внимания: «лендлордова жена», как назвала про себя Марья Александровна пышную высокую брюнетку, и сын Марьи Александровны, мальчик лет четырех, который давно присматривался к лендлордовой жене, кокетливо прятался за мать и кончил тем, что подошел к ней. Марья Александровна составила от нечего делать характеристику этой дамы: она из какой-нибудь бедной дворянской семьи, училась в институте, провела несколько девичьих зимних сезонов без всякого успеха и, обозленная на все, вышла очертя голову за богатого представительного старика. Она была еще молода, одних почти лет с Марьей Александровной, но ее уже старила преждевременная брюзгливая полнота, вялые движения и апатичный взгляд красивых темных глаз. Потом Марья Александровна определила по завистливому взгляду, каким смотрела лендлордова жена на ее ребенка, что у нее нет своих детей. Старевшаяся прежде времени женщина точно боялась самой себя и не мешалась проявить затаенную нежность к чужому ребенку.

«Какая она несчастная», – решила в заключение Марья Александровна.

– А тебя как зовут? – спрашивал мальчик, усаживаясь на колени к лендлордовой жене.

– Клеопатрой Павловной, – ответила та, стараясь попасть в наивный ребячий тон.

– А меня Борей… папу зовут Петром Николаевичем. А твоего папу?

Клеопатра Павловна слегка заалелась и ответила не вдруг. Ее кольнуло это детское слово: папа.

– Моего папу зовут Николаем Петровичем, – ответила она, взглянув на Марью Александровну с больной улыбкой.

Забравшись на колени, Боря без церемонии принялся играть часовой цепочкой с дорогими брелоками, потом заставил снять брошь с розовой жемчужиной, браслеты, кольца, одним словом – вел себя, как настоящий маленький дикарь. Эта бесцеремонность маленького мужчины волновала и раздражала Клеопатру Павловну. Ей хотелось стиснуть его и долго-долго целовать это розовое личико, пухлую шейку, крошечные ручки, но ей было совестно проявлять свои ласки открыто.

А мужчины продолжали спорить, уснащая речь учеными терминами и последними словами науки. Старик время от времени повторял засевшее у него в мозгу «голос крови», и Марья Александровна готова была его возненавидеть именно за это. Желая выдержать джентльменский тон, спорившие обращались друг к другу с изысканнейшими любезностями: «Беру на себя смелость обратить ваше внимание…», «Позвольте мне не согласиться с вами…», «Простите, если я предложу вам такую комбинацию…» и т. д. Это было тоже противно.

– Если хотите, наследственность – все…

– А как же тогда прогресс?

– Именно в наследственности и заключается прогресс, как в зерне заключается будущее растение… да-с…

Разыгравшийся Боря в это время начал шалить с присущей мальчикам грубостью. Он тянулся обеими ручонками, чтобы схватит шляпу. Клеопатра Павловна отклоняла голову, но мальчик оказался сильным и успел схватить добычу, причем шляпа съехала набок и пострадала прическа. Эта борьба закончилась совершенно неожиданно: когда Клеопатра Павловна схватила буяна за обе руки, он пребольно укусил ее…

– Ах, какой злой!.. – крикнула она.

Марья Александровна бросилась на выручку и страшно сконфузилась. Но Боря вошел в раж и вцепился в Клеопатру Павловну, как волчонок. В моменты таких вспышек его лицо принимало совсем не детское выражение, как было и сейчас.

– Извините, пожалуйста, Клеопатра Павловна, – бормотала она, силой стаскивая Борю с колен. – Это такой… такой негодный мальчишка!..

Клеопатра Павловна тоже была сконфужена и, стараясь улыбаться, быстро ушла к себе в каюту, чтобы поправить прическу. Боря продолжал барахтаться и делал попытку укусить материнскую руку. Марью Александровну поразило больше всего то, что в лице взбесившегося мальчишки было что-то общее с выражением волжского лендлорда, несмотря на громадную разницу лет. Она схватила сына за руку и потащила его из рубки. Мужчины не обратили никакого внимания на эту маленькую сценку и продолжали свой спор, причем Марья Александровна еще раз услышала при выходе ненавистную ей фразу: «голос крови».

Пока Марья Александровна устроилась на палубе, где у нее была своя любимая скамеечка, она успела пережить тысячи самых разнообразных, специально-материнских мыслей и чувств. Да, она уже видела своего Борю взрослым мужчиной, в котором, по всей вероятности, повторится его отец. Он будет так же тянуть слова, так же отвратительно спорить и любить на свете только самого себя. Жену он выберет себе такую же безответную, как его мамаша, и будет ее подавлять на каждом шагу своим ничтожным величием. А под старость превратится вот в такого волжского лендлорда, как этот Николай Петрович. Марью Александровну охватило какое-то щемящее и нехорошее чувство, точно она была в чем-то виновата.

«Да, голос крови», – почему-то повторила она про себя, резюмируя беспорядочное течение своих мыслей.

Боря успокоился и смотрел на Волгу усталыми глазами. А она была так красива, эта истинно-русская река, – красива какою-то ленивой красотой, точно бесконечная проголосная песня, которая лилась без конца-края, выкидывая отмели, заливая луга и заслоняя горизонт широкими плесами. Хотелось смотреть на нее без конца, переживая ту русскую тоску, которой тоже нет конца-края. Да, хорошо и немного жутко, и как будто чего-то жаль… Ведь в жизни каждого найдутся и свои мели, и перекаты, и высокие берега, и широкие, весенние разливы… Именно такое настроение переживала Марья Александровна, по целым часам сидя на палубе, а сейчас ей сделалось как-то особенно грустно. Что осталось впереди, если разобрать? Неужели вся жизнь уже исчерпана, и все сводится на отбывание какой-то повинности, день за днем, неделя за неделей?..

– Скучно… – резюмировала она вслух свои мысли. – И Клеопатре Павловне тоже скучно…

Мужчины от скуки хоть играют в карты или напиваются, а в лучшем случае заводят бесконечный русский спор, кончающийся ничем.

Занятая своими мыслями, Марья Александровна совсем не заметила, как показалась вдали та пристань, на которой они должны были выйти. Муж ее разыскал и сухо проговорил, поднимая плечи:

– Вы готовы, Marie?

Он терпеть не мог этих бесконечных дамских сборов, когда десять раз приходится отворять чемоданы, чтобы положить одну за другой забытые вещи. А чего стоит даме одеться, когда шляпа валится набок, крючки расстегиваются, завязки рвутся, шпильки выпадают…

– Сейчас пристань, – проговорил Петр Николаевич, делая усталое лицо.

– Пожалуйста, пусть Боря побудет с тобой, пока я укладываю вещи, – почему-то виноватым голосом ответила Марья Александровна. – Я не заставлю себя ждать…

– Хорошо.

Марья Александровна никак не могла понять мужа, который раздражался из-за всяких пустяков. Это ее сердило до слез, как и сейчас. Она торопливо принялась за работу и быстро ее кончила, так что пароход не успел еще дать свистка. Она вся раскраснелась и должна была напудриться, к чему прибегала только в крайних случаях. В коридорчике, разделявшем каюты, Марья Александровна при выходе встретила Клеопатру Павловну и еще раз извинилась пред ней за своего буяна.

– Разве можно сердиться на детей? – ответила та со своею печальною улыбкой.

– Да, но все-таки неприятно, когда это милое создание начинает кусаться…

Мужья были на палубе и опять спорили, причем волжский лендлорд держал Петра Николаевича за борт пиджака и торопился доказать что-то тревожно поглядывая на быстро приближавшуюся пристань.

– Если я не ошибаюсь, – напрасно старался перебить его Петр Николаевич. – Мне, вообще, кажется…

– Нет, позвольте мне докончить мою мысль… Конечно, я не больше, как человек толпы, и мое мнение, конечно, ни для кого не обязательно, но за всем тем я позволяю себе иметь свое собственное мнение. Mon verre n’est pas grand, mais je bois dans mon verre…[3]

Это словоизвержение было прервано пароходным свистком, и Петр Николаевич наконец освободился от своего мучителя. Его немножко начинала шокировать фамильярная манера почтенного собеседника держать себя, – Петр Николаевич не выносил фамильярности и амикошонства. Приличия, конечно, условная вещь, но приятно иметь дело именно с воспитанным человеком.

Пристань была уже совсем близко. На пароходе поднялась обычная в таких случаях суматоха. Русская публика, по принятому обычаю на всех пристанях и железнодорожных станциях, напоминает толпу людей, охваченных припадком острого помешательства. Петр Николаевич возмущался поведением невоспитанного человечества и принимал прокурорский вид.

Когда пароход причалил, и публика ринулась на пристань, волжский лендлорд разыскал в толпе Петра Николаевича и, любезно приподняв мягкую шляпу, вручил ему свою визитную карточку.

– На всякий случай… Знаете, иногда приятно вспомнить о дорожном, случайном знакомстве.

Петр Николаевич вручил свою визитную карточку, пробормотав что-то приятное, что говорится в таких случаях. Когда случайные знакомые прочли карточки, то с удивлением посмотрели друг на друга и еще раз молча пожали друг другу руку.

– Да, очень… приятно… – проговорил лендлорд, еще раз приподнимая свою шляпу. – Бывают удивительные встречи… Не правда ли?

– Да, очень…

Марья Александровна видела эту сцену только мельком, потому что едва не была смята в напиравшей на мостки толпе. А тут еще приходилось сдерживать рвавшегося вперед Борю. Когда они очутились на пристани. Петр Николаевич остановился у барьера и несколько раз приподнимал свой котелок, отвечая махавшему шляпой лендлорду.

– Кто этот странный господин? – спросила Марья Александровна, удивляясь такому трогательному прощанию.

Петр Николаевич посмотрел на нее, поднял плечи и ответил довольно сухо:

– Это… гм… это мой отец. Я его вижу в первый раз в жизни, потому что он бросил мою мать, когда я еще не родился. Она осталась беременной.

– И ты… ты не плюнул в лицо этому негодяю?!. – шептала Марья Александровна, задыхаясь от волнения. – Ведь это… это… Этому нет названья!..

Он пожал плечами, взглянул на нее сбоку и ответил уже прокурорским тоном:

– Это было их дело, то есть отца и матери, а я – лицо постороннее, и меня это не касается…

1910