Ноктюрны (сборник)

Лист желтеет

Утро было великолепное, светлое, тихое, с бодрящим холодком. В начале сентября, когда наступает бабье лето, такие утра провертываются нередко, напоминая о быстрых радостях минувшей горячей поры. Варвара Ивановна особенно любила именно это бабье лето и не пропускала ни одного солнечного утра.

Было всего еще девять часов, когда она вышла на террасу, кутаясь в теплый оренбургский платок. Ее сразу охватил приятный утренний холодок, и она пожалела мужа, который вставал так поздно и пропускал, благодаря лени, лучшее время дня. Да, все было хорошо… И этот запущенный старый сад, и далекий вид, открывавшийся с конца главной аллеи, где была устроена беседка в самом отчаянном русском стиле, и даже, начинавшие вянуть цветы. На всем лежал отпечаток начинавшегося увядания, но это была здоровая и бодрая старость хорошо поработавшего человека. Время не было потеряно напрасно, ни одной минуты не было потрачено даром. Природа точно подводила итоги сделанному, и Варвара Ивановна любила думать в этом направлении, гуляя по аллее. Мысли неслись быстро, как перелетные птицы, неслись в какую-то безвестную даль, нагоняя тихую грусть и сладкое раздумье.

С террасы она спустилась на небольшую круглую площадку, где были разбиты цветочные клумбы по всем правилам садовой геометрии. Увы, половина цветов уже покончила свое существование естественным путем, а другая половина была захвачена недавним утренником. Красавицы-георгины умирали в полном цвету. Жаль было на них смотреть. Ведь это несправедливо – умирать в разгар жизни. Варвара Ивановна была уверена, что растения могут чувствовать, конечно, по-своему. Ведь каждое растение тянется к свету, следовательно, оно должно страдать, если лишить его света. То же самое и с теплом. Другое, что бросалось ей в глаза, были куры, которые теперь преспокойно разгуливали в садике, составлявшем для них в течение лета запретный плод. Да, они уже завладели умиравшими цветниками, и садовник не выгонял их. Калитка во двор стояла открытой. Все равно вопрос заключался в нескольких днях. Варвара Ивановна остановилась и наблюдала, как хлопотливо рылись в грядах молодые цыплята, недавние любимцы детей. Вон ходит и maman, очень почтенная матрона, которую дети прозвали почему-то «тещей». «Теща» закончила воспитание своего выводка и сердито отгоняла от себя недавних любимцев, за которых готова была еще недавно отдать жизнь. Варвара Ивановна изо дня в день наблюдала эту маленькую куриную драму и жалела цыплят, которые в первое время не хотели понять счастья наступившей самостоятельности и жались одной кучкой, как одинаково обиженные люди. От этого куриного выводка мысли Варвары Ивановны незаметно скользнули на свое собственное гнездо. Неужели она когда-нибудь почувствует материнскую холодность к своим собственным детям, как «теща»? Нет, человеческая натура в этом случае справедливее… Правда, что некоторая разница уже чувствовалась. Ей казалось, что она всех детей любит одинаково, а отец отдавал явное преимущество Соне.

– Мальчишки – это твоя забота, а дочь моя, – объяснял он.

– Меня это удивляет, Павел Васильич…

– Нечему тут удивляться… Закон природы, что мать любит больше сыновей, в которых видит будущих мужчин. А я люблю свою маленькую женщину…

– Тоже закон природы? Это уж глупости.

Проверяя себя, Варвара Ивановна нашла, что она поступает тоже как будто «теща», хотя и с другими целями. Два мальчика учились в гимназии, а «маленькая женщина» в пансионе. Варвара Ивановна отправляла детей в Москву раньше, а сама оставалась на даче еще недели две, чтобы воспользоваться бабьим летом в деревне. Павел Васильич не протестовал, но, кажется, немного завидовал детям. Его тоже тянуло в Москву, где начинался съезд знакомых с разных концов России.

– Ничего, пусть поживут одни, – говорила Варвара Ивановна. – Зато как они все обрадуются, когда мы вернемся. Маленькая разлука оживляет семейные чувства, а затем придает самостоятельность. Гриша выглядит уже совсем большим, когда остается один.

Гуляя по аллее, Варвара Ивановна невольно пожалела свое «маленькое человечество», как называл Павел Васильич детей. Как бы они бегали и веселились, а теперь бедняжки томятся в классе, еще полные деревенских летних впечатлений. Это первый житейский холодок, который служит только предвестником последующих испытаний.

Варвара Ивановна зашла в беседку и долго любовалась открывавшимся отсюда видом. Дача стояла на горе, а сейчас под ней, на берегу реки, рассыпались деревенские избы, за рекой поднимался уступами крутой берег. Благодаря светлому осеннему воздуху, все мелочи широкой картины вырезывались особенно отчетливо. Варвара Ивановна не была в беседке уже с неделю и с грустью заметила, что за это время березы на горе уже пожелтели.

«Да, вот и лист желтеет», – подумала про себя Варвара Ивановна и вздохнула по неизвестной причине.

«Собственная дача» была мечтой всей жизни для Говоровых, и эта мечта наконец осуществилась. Они гордились этой собственной дачей и даже как будто стеснялись немного перед знакомыми, у которых не было собственной дачи. Ведь это такое счастье, а всякое счастье эгоистично по своей природе.

Раздумавшись на эту тему, Варвара Ивановна припомнила одно обстоятельство, которое время от времени отравляло ей чувство собственности. Дело в том, что «собственная дача» была приобретена по случаю. Говоровы уже несколько лет откладывали понемногу деньги на «монрепо», приценивались и составляли планы будущего уютного уголка, а кстати просматривали появлявшиеся в газетах объявления о продававшихся имениях, где их внимание особенно привлекали такие ремарки, как «случайно», «за отъездом», «быстро» и т. д. Между прочим, они наткнулись на таинственное объявление, гласившее, что продается отличная барская дача «совершенно случайно». Последняя фраза их заинтриговала. Будущие собственники уже испытывали припадки легкой наживы, в чем не сознавались даже самим себе.

– Ого, совершенно случайно, – вслух думал Павел Васильич. – Нужно будет посмотреть. Какой-нибудь прогоревший барин или замотавшийся маменькин сынок. Бывает… Сейчас видно по фразировке: совершенно случайно.

Не теряя дорогого времени, Говоров отправился по газетному адресу навести необходимые справки. Оказалось, что автор публикации, Владимир Гаврилыч Чащин, проживает у себя в имении, т. е. на той собственной даче, от которой хотел избавиться. Пришлось ехать прямо на дачу. Действительность превзошла самые смелые планы, какими только задавались когда-нибудь Говоровы. Прекрасная дача, устроенная для себя, продавалась в буквальном смысле за полцены, так что Говорову сделалось даже немного совестно.

– Мне кажется, что этот господин не совсем того… – объяснял он жене, вернувшись из поездки.

– Именно?

– Да так… Представь себе, он точно ненавидит свою дачу, как можно ненавидеть только живое существо.

– А кто он такой?

– Бывший помещик… А теперь где-то служит. По всему видно, что человек получил прекрасное воспитание, все привычки порядочного человека, – одним словом, барин.

– Семейный?

– Кажется… А впрочем, ничего не могу сказать.

На этом пункте объяснения Говорова совершенно прекратились. Он ничего не мог ответить толком, и Варваре Ивановне приходилось, догадываться уже самой. Ну, конечно, женатый – как же иначе? Разве холостые устраивают для себя дачи? Само собой понятно, а Павел Васильич просто рохля, как все мужчины. Впрочем, могла быть и не жена, а какая-нибудь «особа», что при нынешней испорченности встречается нередко.

– А нам-то какое дело?! – рассердился Говоров задним числом. – Ну какое мне дело, была у Чащина жена или любовница, или черт знает кто?

– Все-таки…

– Ах, отстань, ради Бога!..

Супруги даже немного поссорились по этому поводу, причем Павел Васильич, по необъяснимой логике, оказался неисправимым эгоистом. Варвара Ивановна серьезно обиделась на него.

Дело с покупкой дачи совершилось необыкновенно быстро, так что первое время Говоровы даже удивлялись, что у них есть собственная дача. Всю жизнь прожили по чужим углам, а тут сразу собственники. В течение первого лета это чувство не оставляло их, и они любили разговаривать на эту тему.

Лично для Варвары Ивановны приобретение дачи было связано с одним неприятным эпизодом, о котором она вспомнила именно сегодня. Когда они заканчивали устройство нового гнезда по своему вкусу, в одно прекрасное утро к даче подъехал дорожный экипаж, из которого выскочил полный мужчина с великолепной окладистой русой бородой. Он позвонил у калитки и долго о чем-то разговаривал с садовником, заменявшим дворника. Варвара Ивановна случайно выглянула в окно и обомлела от ужаса. Это был он, Аркадий Степаныч Мухин, которого она считала уже несуществующим. Это была ужасная минута…

На беду, Павел Васильич гулял в саду и тоже вышел на звонок.

Произошел приблизительно такой диалог.

– Как жаль, что я опоздал, – говорил приезжий. – Я летел из-за границы, чтобы купить эту дачу… да. А этот сумасшедший уже успел ее продать. Не мог подождать какого-нибудь месяца, а еще приятель. Совершенно сумасшедший…

Повинуясь безотчетному движению, Варвара Ивановна вышла тоже к калитке. Мухин посмотрел на нее прищуренными глазами и проговорил:

– Если не ошибаюсь, мы с вами встречались, Варвара… Варвара Ивановна.

– Да… Бывают приятные неожиданности…

Она ответила с спокойной улыбкой, не изменив себе ни одним звуком, ни одним движением. Павел Васильич в качестве нового проприетера счел долгом пригласить гостя позавтракать, а тот имел нахальство принять это приглашение. Боже мой, каких ужасных два часа провела Варвара Ивановна… она все время была как на иголках и прибегла к самому решительному средству, к которому женщины иногда обращаются в критическую минуту. На сцену появились дети. Они смотрели на гостя своими удивленными детскими глазками и ничего не понимали, а Варвара Ивановна точно защищалась ими. Гость, кажется, понял это и несколько раз повторил:

– Какие милые детки…

– А вы по-прежнему живете бобылем?

– О, да… Семейное счастье – удел избранников, а я давно уже вышел в тираж.

До завтрака оставался целый час. Успели перебрать всех старых общих знакомых, а время точно остановилось. Гость иногда отвечал рассеянно, занятый какими-то своими мыслями. Наконец он проговорился.

– Знаете, на этой даче разыгралась тяжелая семейная драма… Теперь дело прошлое, и я могу говорить. У вашего предшественника была премилая жена… Ее звали Верой Федоровной. Это была совсем особенная женщина… как сказать… со стороны она могла показаться даже странной. Да… Я ее называл экзальтированной идеалисткой. Знаете, есть такие особенные натуры, не умеющие приспособляться… Чащины слыли за счастливую парочку, хотя… Кто может проникнуть в глубину женской души и сказать, что вот эта женщина меня любит? Я бы, по крайней мере, из чувства самосохранения никогда не позволил себе этого сказать… Вера Федоровна очень мило играла на рояле… пела… вообще обладала целым рядом тех маленьких женских талантов, какие скрашивают жизнь. Я думаю, что ее главное несчастье заключалось в том, что у нее не было детей. Может быть, поэтому она скучала, иногда даже плакала… Ее страстью были цветы. Это было что-то болезненное… Она даже разговаривала со своими любимцами… Потом… В жизни каждого бывают роковые катаклизмы… да. Потом она встретилась с человеком, который имел на нее какое-то непонятное и ничем необъяснимое влияние. Она и любила его и ненавидела в одно и то же время, что тоже случается с такими натурами. Он, этот избранник сердца, увлек ее… да… Но она была вся чистая и все рассказала мужу, а этот негодяй, бывший друг дома, свой человек, самым позорным образом скрылся. Да, бежал, как мерзавец…

На последней фразе гость сделал особенное ударение и посмотрел своими красивыми глазами на Варвару Ивановну, у которой на лице выступили красные пятна. О, она отлично понимала, о каком негодяе шла речь, и инстинктивно схватилась за своего старшего мальчика.

– Что же он, муж? – спрашивал Павел Васильич.

– Он? Представьте себе, он безумно ее любил и поэтому… Одним словом, между ними разыгралась довольно бурная сцена, и он все-таки нашел в себе силы простить ее, но она не нашла в себе силы принять этого прощения. Она отравилась.

– Вот вам и идеальная женщина! – удивился Павел Васильич.

Увлекшись рассказом, гость хотел показать даже комнату, где разыгрался финал драмы, но Варвара Ивановна протестовала.

– Ради Бога, не нужно… Тень этой отравившейся несчастной женщины будет преследовать меня, и я не войду в эту комнату, где…

– Виноват, это было даже не в комнате, а на террасе, на которой мы сейчас сидим. Да, да…

Варвара Ивановна быстро поднялась и еще быстрее ушла.

– Да, действительно… – точно жевал слова Павел Васильич и в оправдание жены прибавил: – Она у меня, знаете, нервная… Да и детям это не следует знать.

– Простите, просто сорвалось с языка. Я человек без предубеждений и, как видите, даже хотел купить эту отравленную воспоминаниями дачу.

Варвара Ивановна, несколько успокоившись, вернулась и проговорила, обращаясь к мужу:

– Я тебе говорила, что здесь что-нибудь было… Вот тебе и совершенно случайно.

– Да, да, – виновато бормотал Павел Васильевич. – Но кто бы мог это предвидеть? Случайность, душа моя…

Почему-то Варваре Ивановне муж показался сейчас тем, что называют колпаком, точно он сделался ниже ростом и как-то весь распустился. Она готова была почти возненавидеть его. А гость казался рядом с ним таким молодцом, хотя уже был в годах.

– Если бы вы позволили мне взглянуть на ваш сад… – просил Мухин, когда кончился завтрак.

Это было уже возмутительно, тем более, что по деревенскому этикету пришлось идти с ним хозяйке.

– Вы не можете представить себе, Варвара Ивановна, как я рад, что встретил вас, – говорил он, когда они вдвоем шли по аллее.

– А вы не можете представить, как я удивляюсь вашему… вашему…

– Нахальству? – поправил Мухин с улыбкой.

В тоне его голоса послышались уже фамильярные ноты, которые заставили Варвару Ивановну вздрогнуть. Она даже оглянулась на террасу, где оставался муж. Это инстинктивное движение заставило гостя улыбнуться.

– Несчастный, это вы про себя изволили рассказывать? – уже вполголоса спросила она. – Как я вас знаю… Вы мне во второй раз отравляете жизнь…

– Поверьте, что против всякого желания…

– Вы ее любили? – спросила Варвара Ивановна после паузы.

Теперь он вздрогнул и посмотрел на нее как-то испуганно, точно она подслушала его тайные мысли.

– Не знаю… Мне начинало казаться, что любил, то есть уже после ее смерти.

– Знаете, что я вам скажу: вы гадкий… нахальный… В довершение всего вы настолько утратили всякое нравственное чувство, что способны ломаться там, где эта несчастная жертва вашего эгоизма покончила самоубийством. Вообще я вас ненавижу и презираю, как гадину… Вы даже не стоите того, чтобы вас убить.

Он слушал молча, опустив голову, и это еще больше возмущало ее.

– Вы сегодня совершили двойное преступление, гадкий человек… Это место только не кричит против вас. Здесь страдала и мучилась ваша жертва, здесь наконец живу я… Как вам не стыдно было перешагивать порог нашего дома и вторгаться в семью? Боже мой, сколько слез, сколько горя, мук и раскаяния принесли вы мне…

Она в отчаянии ломала руки.

– Сядемте… – предложил он каким-то упавшим голосом.

Ей показалось, что он пошатнулся, как пьяный. Опустившись на скамью, он закрыл лицо руками и зарыдал. Плачущий мужчина вообще не возбуждает сожаления, и Варваре Ивановне хотелось просто ногой оттолкнуть эту гадину.

– Вера… Верочка… – шептал он сквозь слезы. – Я знаю, что она простила меня… у меня есть даже письмо…

– Значит, все в исправности, до оправдательного документа включительно?

– А если я ее любил?! – как-то застонал он.

– Вы? Любили?..

– Да, я… Любил и сознавал, что недостоин ее взгляда, одного ее слова… Вы совершенно правы, считая меня гадиной. Но я не хотел губить ее душу… не хотел, чтобы она презирала самое себя.

Это была самая жалкая сцена, какую только приходилось когда-нибудь испытать Варваре Ивановне. Ей пришлось чуть не утешать этого отвратительного человека…

– Ради Бога, только выслушайте меня! – молил он, хватая ее за руку. – Меня замучила совесть… я плохо кончу… я ненавижу самого себя в тысячу раз больше, чем ненавидите сейчас меня вы. Ведь вы так мало меня знаете, а я… Боже мой! Мне кажется, что я заражаю самый воздух, которым дышу… Но ведь и я человек, и меня что-то создало именно таким, каким я есть. В жизни есть обстоятельства, которые сильнее нас… Я не верю ни в добродетель ни в порок – все это исключительно дело одного темперамента, за который обвинять человека нельзя. Знаете, с какими мыслями я ехал сюда?

Он с улыбкой достал из кармана маленький револьвер.

– Перестаньте, такие люди не стреляются, – спокойно заметила она и даже засмеялась. – Все это слова, слова и слова…

– Вы ошибаетесь, Варвара Ивановна, – ответил он, не обижаясь. – Именно такие люди и стреляются… Я даже выбрал место… вашу беседку… Подъезжаю – и вдруг кого же встречаю!..

– Совсем трогательная картина…

– Нет, серьезно… Нужно же было так случиться, и это могло случиться только со мной… Мне даже умереть по-человечески не удается.

– Вот что, Аркадий Степанович… Вам пора ехать.

– Вы меня гоните?

– Да…

Он покорно поднялся и пошел за ней, как провинившийся ребенок. У клумбы с цветами он остановился и сорвал на память белую маргаритку. Этот человек не мог ничего делать без театрального эффекта. О, как Варвара Ивановна презирала его сейчас!

Когда нежданный гость уехал, Павел Васильич заметил:

– А этот гость того… гм…

– Именно?

– Зачем он приезжал сюда?.. Как мне кажется, он, то есть у него что-то здесь-таки было. Очень уж сладко распространялся об этой несчастной идеальной женщине.

Варвара Ивановна только презрительно пожала плечами, припомнив фразу, которую ей сказал на прощанье Мухин:

– Мы видимся в последний раз… Я знаю, что это вас радует. Да, в последний… Признайтесь, что вы побаивались меня?.. Ну, да я не злопамятен… Прощайте.

Даже добродушный Павел Васильич догадался, что странный гость приезжал неспроста. Он обыкновенно ошибался в людях, как все очень добрые люди, судящие о других по себе. Эта догадливость не к месту рассердила Варвару Ивановну. Она слишком много пережила за эти часы и чувствовала непреодолимую потребность выплакаться. Да, теперь собственная дача была отравлена навсегда, и Варвара Ивановна возненавидела ее. Нужно же было приехать этому несчастному человеку! Какое счастье иногда не знать что-нибудь, как сейчас ничего не подозревает Павел Васильич. Недоставало только, чтобы он догадался окончательно…

Какую ужасную ночь пережила Варвара Ивановна после этого визита! То прошлое, которое казалось позабытым и похороненным навсегда, поднялось с новой силой. Кроме того, ей казалось, что по комнатам кто-то ходит, и даже различала легкие женские шаги. Да, это была она, потревоженная тень той женщины, которая заплатила жизнью за свою роковую ошибку. Варвара Ивановна несколько раз садилась на своей постели и слышала, как билось ее собственное сердце, как стучала кровь в висках, и опять этот таинственный шорох, заставлявший ее дрожать. Она думала, что сходит с ума… Ее неудержимо тянуло обойти все комнаты и осмотреть все; углы, чтобы убедиться в собственной галлюцинации. Потом ей начало казаться, что это бродит она сама, что она точно разделилась и ее двойник не находит себе покоя. Она едва дождалась рассвета, когда таинственные шаги прекратились.

Эта мука продолжалась сряду несколько ночей, и Варвара Ивановна не решилась ничего сказать мужу, чтобы не показаться смешной в его глазах. Невидимая тень преследовала ее и днем. Ей казалось, что кто-то невидимый стоит за ее стулом, и, гуляя в саду, она слышала шаги за собой. Этот проклятый дом был наполнен этой женщиной. Раз она ясно слышала чей-то шепот в саду. Кто-то назвал ее по имени, и она опрометью бросилась на террасу, как ребенок, испугавшийся собственной тени. Вместе с тем Варваре Ивановне страстно хотелось увидеть эту таинственную женщину, по крайней мере узнать, какая она была: высокая, тонкая, брюнетка или блондинка? Оставшийся после Чащина садовник хорошо ее знал, но отличался неразговорчивостью и на расспросы барыни ответил довольно сурово:

– Что тут рассказывать… Известно: грех.

Старую барыню помнила старуха, которая приходила полы мыть, но при всем желании не умела ничего рассказать.

– Хорошая была барыня… великатная… Плакала часто, потому как Господь обидел детками… Придет к нам на деревню и с нашими ребятишками возится… Добрая была душенька, а только Бог веку не дал.

Варвара Ивановна настойчиво искала хоть каких-нибудь следов своей таинственной предшественницы и только в беседке, на колонне, нашла две переплетенных между собой буквы, вырезанных ножиком, – В и А. Она поняла, почему Мухин хотел застрелиться именно в беседке. Да, у них здесь были свидания, может быть, здесь они обменялись первым поцелуем, сюда она торопливо шла вечером, скрываясь от собственной тени, и здесь же мечтала о нем, об этом недостойном и низком человеке. Варваре Ивановне начинало казаться, что все это делала она сама, и что ее уже нет на свете, и что в беседку приходит уже только ее печальная тень. Она по целым часам сидела в беседке, ожидая чего-то и чувствуя, что поступает нехорошо. Ей делалось совестно, но она не имела сил уйти отсюда, с этого проклятого места, и снова переживала собственное прошлое, которое неразрывно было связано с настоящим.

Она была двадцатилетней девушкой, когда познакомилась с ним на морском берегу, в Финляндии. Тогда ему было за тридцать. Это был лев курорта, беззаботный, веселый, жизнерадостный. Ему все улыбалось, и все ему улыбались. Одно его присутствие, как солнечный луч, вносило какую-то радость, и все точно чувствовали себя легче. Курорт был до невозможности скучный, и такой кавалер, как Мухин, являлся для дамского общества настоящей находкой. Он, кстати, умел и ухаживать как-то безобидно, – ухаживал сразу за всеми. Между прочим, и Варвара Ивановна не избегла общей участи. Этот дамский баловень то ухаживал за ней, то не замечал, то начинал преследовать своими бесконечными шутками. Она даже несколько раз плакала потихоньку, проклиная собственную ненаходчивость.

– Я вас ненавижу, – сказала она ему однажды вполне откровенно.

Он с удивлением посмотрел на нее и улыбнулся одними глазами, как умел это делать он один.

– Очень ненавидите? – спросил он потом с фамильярностью избалованного человека.

– Да, как умею. За что вы меня преследуете?

Он опять засмеялся и ничего не ответил. После этой мимолетной сцены Варваре Ивановне начало казаться, что он потихоньку наблюдает ее и относится с уважением. О, она чувствовала на себе теплоту этих чудных глаз и переживала сладкое волнение просыпавшейся женщины. Вероятно, так же смутно волнуется похороненное в земле зерно, когда его согреет первый весенний солнечный луч. Она не отдавала себе отчета, что с ней делается, и только чувствовала, что ей хорошо, чудно хорошо, как еще никогда не бывало. Другие водяные дамы заметили ее счастливое настроение и завидовали ей, как счастливой избраннице, – ведь любовь заразительна, как всякая другая болезнь, и для всех было ясно, что Мухин в конце концов сделает Варваре Ивановне предложение.

Поощренная этими маленькими успехами, девушка быстро пошла вперед, тем более, что водяной лев в ее присутствии начал теряться и не раз попадал в очень смешное положение. Роли переменились. Теперь уже Варвара Ивановна преследовала зазнавшегося баловня.

Но эта опасная игра закончилась совершенно неожиданно. На одном из пикников, которые так мило умел устраивать Аркадий Степаныч, Варвара Ивановна находилась в особенно счастливом настроении. Пикник закончился прогулкой в сосновом лесу, где «не было дорожек», что составляло особенную прелесть. Компания разбилась сама собой на парочки, и Варвара Ивановна осталась с глазу на глаз с Мухиным. Они шли под руку по сосновой чаще, где так и обдавало смолистым застоявшимся ароматом.

– Вы не боитесь? – спрашивал Мухин, прижимая к себе руку девушки.

– Я? Вот это мило…

Ей вдруг сделалось как-то особенно легко. Голова чуть-чуть кружилась. А он говорил о своей любви, о своих страданиях, о том, что не узнаёт самого себя, что ему жизнь опостылела, что он покончит с собой, если не встретит сочувствия. Она молчала, чувствуя, как вся дрожит и как у нее захватывает дух. Какая чудная минута, сколько поэзии…

– Всего одно слово, Варвара Ивановна… Варя…

И это последнее слово было сказано.

На другой день Мухин исчез, оставив после себя письмо, жалкое, унизительное, обидное. Он писал, что уезжает по неотложным делам всего на несколько дней, но это была жалкая ложь, сквозившая в каждой букве. Варвара Ивановна поняла, что весь расчет построен только на том, чтобы выиграть время и дать ей срок прийти в себя и одуматься. Она не плакала и наружно ничем не выдала себя, продолжая прежний образ жизни. Привозившая ее на морские купанья тетка ничего не подозревала, как и все другие, хотя дамы, участвовавшие в пикнике, поглядывали на нее с загадочными улыбками, и каждый такой взгляд колол и резал ее. Но приходилось все переносить и делать вид, что ничего не замечаешь. Всякая мысль о счастье в будущем была закрыта навсегда. Девичьи гордые мечты разлетелись дымом. На общепринятом жаргоне это называлось «девушкой с прошлым».

Да, это было проклятие, нечто вроде первородного греха. С морского берега Варвара Ивановна вернулась домой совершенно другим человеком. Приходилось начинать новую жизнь, чтобы искупить свою невольную ошибку. Но разве для женщины есть искупление? Разве женщине что-нибудь прощается? Мужчина делает, что хочет, и ему все сходит с рук. У Варвары Ивановны было несколько женихов, но раньше она медлила выбором, потому что не любила ни одного. Они бывали в доме, говорили приторные любезности, позволяли себе почтительно ухаживать за ней, насколько это позволялось приличиями. А теперь? Боже мой, если бы они узнали, что она такое, с каким презрением все они отвернулись бы от нее. О, она теперь в каждом мужчине начала видеть своего злейшего врага, человека, который по праву и без сожаления бросит в нее первый камень…

И за всем тем ей приходилось разыгрывать роль девушки-невесты, выезжать в концерты, на балы, вообще проделывать тот обязательный круг удовольствий, который полагается девушкам в ее положении. Тогда они жили в Петербурге, у отца был большой круг знакомства, и жизнь катилась быстро. Но она не могла так продолжаться вечно, и Варвара Ивановна начала чувствовать себя лишней в родной семье. Это было гнетущее сознание.

– Отчего ты не хочешь выходить замуж? – ласково допытывался отец.

– Так, папа… Мне никто не нравится.

– Гм… да… Прежде это делалось иначе, а нынче девушки иногда требуют невозможного. Нельзя для каждой найти героя… А время идет да идет, Варя. Не успеешь оглянуться, как… Впрочем, я это так говорю, к слову. Всякое принуждение я считаю безнравственным…

Как ей хотелось броситься к отцу на шею и рассказать ему все, выплакать свое девичье горе и вымолить прощение, но какая-то непреодолимая сила удерживала ее от такого объяснения. Ей делалось страшно жаль отца.

Зимой она встретила случайно Мухина в концерте. У нее заходили круги пред глазами. Он подошел к ней с улыбкой, как добрый старый знакомый.

– Как странно, что мы до сих пор не встречались нигде…

Она молчала и только смотрела на него глазами, полными отчаяния.

Он был красив по-прежнему и по-прежнему жизнерадостен. Может быть, он был счастлив, и за ним ревниво следила не одна пара женских глаз. А она даже не могла отойти от него, чтобы не выдать себя головой. Это его даже заинтриговало, и его красивые глаза затеплились предательской теплотой. Она что-то такое болтала и даже смеялась, так что он наконец проговорил:

– А вы умненькая…

Это замечание для нее было ударом хлыста, и она почувствовала даже физическую боль, как от удара. Но в этот же момент ей сделалось все понятным. Господи, ведь она человек, живой человек, и еще целая жизнь впереди… О, она будет жить и будет давать жизнь другим и в этой повторенной жизни найдет свое оправдание. Кому нужно ее горе, ее отчаяние, ее слезы?

В течение двух сезонов она отыскивала себе мужа. Иллюзий больше уже не существовало, золотые сны юности погасли, и приходилось обратиться к прозе. Разве одна она такая несчастная? Разве все девушки, которые выходят по любви, счастливы? Разве одна ошибка губит всего человека? В Варваре Ивановне с томительной жаждой проснулась женщина, та женщина, которая вся уходит в свое гнездо, в свои маленькие семейные радости. О, она будет чудной женой, матерью и другом того человека, который смело протянет ей руку.

И такой человек нашелся. Это был Павел Васильевич Говоров, тогда скромный чиновник, который бывал у них в доме и оставался всегда в тени, как в пьесах лица без речей. Варвара Ивановна и раньше чувствовала, что нравится ему. Он так хорошо смотрел на нее. Как партия, Говоров не представлял собой ничего завидного, но его можно было вытащить в люди, как человека вполне честного и труженика. Он не смел даже ухаживать за ней, как это делали другие, и Варваре Ивановне нравилось это молчаливое обожание. Она чувствовала, что именно этому человеку может сказать все, как никому другому. Объяснение произошло совершенно неожиданно. Как-то они остались в гостиной вдвоем, и он проговорил:

– Варвара Ивановна, мне кажется, что у вас что-то есть на душе… Простите, я не имею права на такой вопрос, но…

– Вы угадали…

Она смотрела прямо ему в глаза, точно хотела видеть в них все свое будущее. Да, он был тот хороший человек, которого ей недоставало. Она даже помогла ему выговорить роковое признание.

– Я не скажу, что могу вам ответить той же монетой, – ответила она, еще раз наблюдая его. – Но скажу одну вещь, которую никто больше от меня и никогда не услышит. Я слишком много пережила и мучилась, чтобы повторяться…

Она с полной откровенностью рассказала ему про свой неудавшийся роман, продолжая его наблюдать.

Он выслушал ее терпеливо до конца и проговорил:

– Если только в этом дело, Варвара Ивановна… О, Боже мой, если бы вы знали, что у меня сейчас на душе!..

Это не было даже великодушием. Павел Васильич был просто по натуре глубоко честным человеком, а любовь освящала все. Он отнесся к Варваре Ивановне, как к больному ребенку, и успокаивал ее так просто и хорошо

– О прошлом никогда не будет сказано ни одного слова: оно умерло, – решил он. – Я только простой и любящий человек… Вы не раскаетесь, что пойдете со мной по одной дороге.

И он сдержал свое слово. Первое, что сделали молодые, это уехали в Москву, чтобы навсегда покончить с тяжелыми петербургскими воспоминаниями. Говоров отказался от всякой протекции своей влиятельной жениной родни и остался таким же тружеником, каким был до женитьбы. Появление первого ребенка окончательно изгладило все следы прошлого.

Варвара Ивановна была счастлива в своей семейной жизни, и новые заботы, интересы и стремления затушевали прошлое. Мужа она глубоко уважала, хотя и не любила его так, как описывают в романах. Она была довольна своим тихим семейным счастьем и ничего лучшего не желала. Жизнь текла в маленьком масштабе, и какое-нибудь приобретение собственной дачи являлось уже крупным событием.

И вдруг это мирное существование нарушилось неожиданным появлением Аркадия Степаныча, появлением в такой момент, когда этого никто бы не мог предвидеть. Варвара Ивановна еще раз пережила страшную пытку, и ей казалось, что она обманывает мужа, скрыв от него, что такое этот Мухин. Но зачем было тревожить Павла Васильича? А тут еще тень этой Веры Федоровы, которая преследовала Варвару Ивановну по пятам.

Вот о чем раздумалась Варвара Ивановна, сидя сегодня в своей беседке. Сколько было пережито… Мухин опять пропал без вести. Она не знала ничего о его существовании уже лет десять. Жизнь шла своей колеей, и буквы, вырезанные на колонке, скоро исчезнут. Варвара Ивановна больше не волновалась. Все понемногу было забыто, до скорбной тени безвременно погибшей идеальной женщины включительно. Развалилась и самая беседка, где желал застрелиться Мухин, – ее даже нельзя было ремонтировать, а приходилось строить новую. На сгнивших деревянных ступеньках прорастала зеленая трава, крыша покрылась бурыми пятнами мха, а из водосточной трубы росла молоденькая березка. Время делало свое дело.

А сколько затаенной ласки в этом осеннем солнце, точно оно не верит уже самому себе, сколько какой-то больной поэзии в блекнущих тонах умирающей зелени, в этой прозрачности ненасыщенного испарениями воздуха, в каждой линии точно просветленного пейзажа. По аналогии Варваре Ивановне припомнилось свое собственное лицо, на которое она сегодня обратила особенное внимание в зеркале. У ней уже давно появились морщинки вокруг глаз, тон кожи сделался дряблым, в волосах сквозила седина, зубы потеряли прежнюю свежесть – куда что девалось… Старухой она еще не была, но уже перешагнула за роковую черту своего критического возраста. Ей по пути припомнились строфы безвременно погибшего поэта:

Из своей беседки Варвара Ивановна могла видеть почти всю деревню, теперь безмолвную и точно заснувшую… Страда кончилась, и большинство мужиков отправилось на заработки в Москву. Дома остались только бабы, старики и дети. Но спокойствие деревушки было только кажущееся. Там свои драмы и даже слишком много драм для такого захолустья. Возвращавшиеся с заработков мужики часто до полусмерти били провинившихся жен. Один садовник Иван Никитич чего стоил. Степенный и рассудительный мужик по наружному виду, он страдал неизлечимым пороком сердца и постоянно менял свои привязанности. Главным образом он наслаждался жизнью зимней порой, когда мужиков не было дома, и, кажется, пользовался большим успехом у деревенских скучающих дам, несмотря на свои за-пятьдесят лет. Мужики грозились его убить и не раз приходили жаловаться «барину» Павлу Васильичу на змея. Ничего комичнее нельзя было представить себе, как Павел Васильич в такие моменты. «Барин», во-первых, конфузился сам, а потом виновато повторял:

– Хорошо, я поговорю с ним…

Это был стереотипный ответ, и мужики вперед знали, что ничего другого не получат, и все-таки шли жаловаться. Еще было хуже, когда являлась какая-нибудь баба, которая начинала причитать и голосить. Тут уж Павел Васильич окончательно терялся. Вообще Иван Никитич доставлял немало неприятных минут, и его все-таки держали, потому что никто не мог себе представить дачи без Ивана Никитича.

Раздумье Варвары Ивановны было нарушено тяжелыми шагами. К беседке медленно шел Иван Никитич, о котором она сейчас только думала, и нес в руках письмо.

«Это от Гриши», – с радостью подумала Варвара Ивановна.

– А я вас, значит, по всему дому обыскивал, – грубовато проворчал Иван Никитич, снимая шапку и подавая письмо.

Письмо было довольно полновесное, и по адресу Варвара Ивановна не могла догадаться, от кого оно могло быть. Нетерпеливо разорвав конверт, она прочла сначала подпись и торопливо спрятала письмо. Это было письмо от Аркадия Степаныча. О, она отлично знала его почерк, но теперь он изменился, – буквы точно похудели и высохли. Это был типичный старческий почерк.

– Иван Никитич, вы можете уходить, – заметила Варвара Ивановна, чувствуя, как начинает краснеть.

– Слушаю-с…

Он еще постоял немного, повертел шапку и зашагал назад.

«Что может писать этот ужасный человек?» – с тревогой думала Варвара Ивановна, повертывая в руках желтый конверт и такого же цвета кругом исписанные листы почтовой бумаги, они напоминали feuille morte.

Одно мгновение она пожалела, что распечатала это несчастное письмо, которое нужно было просто разорвать и бросить, не читая. Но женское любопытство превозмогло, да и письмо было необыкновенное, целых четыре листа. Она оглянулась и принялась за чтение.

«Дорогая Варвара Ивановна, простите, что я так вас называю, не имея на это ни малейшего права… Но есть вещи, которые возвращают все права. Представьте себе, что вы читаете письмо мертвого человека, а смерть даст право сказать последнее предсмертное слово. Когда вы с негодованием разорвете конверт моего послания, его автор будет представлять собой только эссенцию праха. Завтра вы прочтете в газетах известие, что ваш покорный слуга покончил свое существование и оставил стереотипную записку: „В смерти моей прошу никого не обвинять“. Мне нравится эта фраза, превратившаяся в математическую формулу, а для меня она является общим знаменателем всей моей беспутной жизни. Я мог бы прибавить к ней кое-что, вроде того, что в самом себе убиваю своего злейшего врага, который испортил самому себе всю жизнь. Мне даже не на что оглянуться, некому сказать своего последнего слова, кроме вас, вас, которая проклинала меня целую жизнь. Знаете, все друзья пристрастны и только враги справедливы – вот причина, по которой я пишу именно вам. Мне кажется, что вы ошибались относительно меня и будете теперь вполне беспристрастны уже по одному тому, что мертвые лишены возможности защищаться.

Я вижу негодование на вашем лице, я читаю ваши мысли: „человек не может даже умереть без театрального эффекта“. Может быть, вы и правы. Во всяком случае, не желаю спорить, тем более, что каждый из нас актер и, к несчастию, довольно неудачный. Я все делаю отступления и не говорю главного. Знаете, что меня навело на мысль о самоубийстве? Она бывала у меня и раньше, в моменты, когда я хотел быть порядочным человеком, но как-то все не выходило, до последнего раза включительно, когда так неожиданно помешали вы. Да, вы… Но и это прошло, а сейчас я хочу позволить себе уже настоящую роскошь, именно, убить себя только для самого себя. Никакой другой посторонней причины… Да, так возвращаюсь к току моменту, как это случилось. Дело было за обедом. В последнее время я любил покушать, – первый признак наступающей старости. Я тщательно выбирал и обдумывал каждое кушанье, вперед его смаковал и увлекался этими плодоядными соображениями. Что может быть хуже человека, который уже думает об еде? Так дело было за обедом… Мне подали рябчика, приготовленного поваром по моему специальному заказу. Я стал обгладывать косточку и вдруг… у меня выпадает передний зуб. Кажется, обстоятельство по существу дела самое ничтожное, но меня оно повергло в отчаяние, доказательство которого – отодвинутый в сторону несчастный рябчик. Ведь это была первая повестка наступающей старости… Вывалится и второй зуб, глаза помутнеют, – лысина, говоря между нами, у меня уже давненько, – ноги будут дрожать, на лице появятся старческие морщины… Бррр!.. У меня что-то протестовало внутри против такого позорного уничтожении. Да. Не хочу, не хочу, не хочу…

Вас удивляет, что такие пустяки, как выпавший зуб, нагнали на меня смертельный страх. Я скажу вам больше: я плакал… Меня ужаснула та пропасть, по краю которой я столько лет ходил, как лунатик или загипнотизированный. Ведь над каждым из нас висит Дамоклов меч: сегодня есть человек, а завтра его не стало. Прибавьте к этому, что каждый именно себя одного считает по преимуществу порядочным человеком, без которого весь мир потеряет свое равновесие. Я имел общую слабость тоже считать себя порядочным человеком, больше – хорошим. Не улыбайтесь горько над этим скромным признанием, а терпеливо дочитайте мое послание до конца. Итак, я хороший человек, т. е. хороший в собственных глазах, а если иногда отступал от прописной морали, то виной всему проклятый темперамент. Меня всю жизнь преследовала боязнь жизни, и я поэтому не умел ни любить по-настоящему, ни ненавидеть, ни пристроиться к чему-нибудь. Это не байронизм, когда люди считали себя разочарованными во всем, – нет, просто боязнь жизни, вечное ожидание чего-то лучшего, настоящего, что придет само собой и захватит вас.

Вы даже не можете сказать, что я злой человек, а между тем у меня на совести целый ряд таких проступков, которые впору закоренелому злодею или дикому зверю. Я выходил на ловитву с улыбкой и губил свою жертву с поцелуями… Лучшие, самые святые чувства втаптывались в грязь и – что самое скверное – оставляли в душе даже приятное впечатление. Удовлетворялся самый низкий сорт эгоизма, а душа спала глубоким сном… В этом смысле я совершенно согласен с афоризмом, что жизнь есть глубокий сон. Низость над женщиной мы называем победой; человек, который одержал целый ряд таких побед, пользуется чуть не общественным почетом. Да, душа спала, и я, собственно говоря, был не хуже и не лучше других… И вот теперь, когда душа проснулась, мне страшно даже оглянуться назад. Вероятно, то же самое испытывает человек, убегающий от хищного зверя и чувствующий, как он обессиливает и вот-вот падет… Но я имел решимость и твердость оглянуться – и в этом моя погибель, т. е. не в этом, а во всем прошлом. Ведь я жил зверем и умираю зверем…»

Чтение этого послания было прервано появлением Павла Васильича. Он вошел в беседку своей ленивой, развалистой походкой, лениво посмотрел на открывавшийся из беседки вид и лениво проговорил:

– Решительно не понимаю, что хорошего ты находишь сейчас в этой милой природе… Вода в реке какого-то деревянного цвета, трава пожелтела, деревья скоро будут голые, да еще, того гляди, дождь пойдет.

Павел Васильич даже зевнул и только теперь заметил письмо, которое держала жена в руке.

– Это от кого столько написано? О, как много… Сочинитель какой-то.

– Сумасшедший сочинитель…

– Я терпеть не могу писем, да кстати и людей, которые теряют на них время. Можно и на словах сказать, если уж так нужно…

– Нет, бывают очень интересные письма…

– Вот что, Варвара Ивановна… Ты дочитаешь письмо и придешь, а то кухарка нападет на меня относительно завтрака.

– Хорошо, я сейчас…

Варвару Ивановну немного кольнуло, что муж даже не поинтересовался, от кого было письмо. Правда, что он вообще из принципа никогда не касался ее корреспонденции, но сейчас ей почему-то хотелось, чтобы он спросил. Другие мужья выслеживают и ловят каждое письмо, ревнуют жен к каждому почтовому конверту, а этот даже и не взглянул. Потом Варвара Ивановна по непонятной ассоциации идей вздохнула. Ведь следят мужья за молодыми женами, а она…

Она принялась за письмо. Оставалось читать еще целую половину.

«Мои мысли, дорогая Варвара Ивановна, не совсем в порядке и немного путаются, и я все время пишу как будто предисловие к чему-то, а главное остается впереди. Ведь и вся наша жизнь походит тоже на какое-то неудачное предисловие к чему-то… за которым прямо „начинается конец“. Средины, настоящего, главного и нет… Но перехожу наконец к главному. Я уже признался, что имею нахальство считать себя хорошим человеком, хотя и реализованным не совсем удачно. Теперь дальше. Мужчины делятся, по-моему, на два сорта: те, для которых женщина составляет все, цель и смысл жизни, и те, для которых женщина только одна сторона жизни и иногда очень маленькая сторона, как примечание к ученому сочинению. Я отношу себя к первому разряду, с тем дополнением, что всегда уважал женщину, любил ее, боготворил… Вас это удивляет, а между тем это так. Боже мой, сколько доказательств я мог бы представить! Целая литература женских упреков, жалоб, слез, угроз, проклятий и еще проклятий…

Говоря откровенно, я до сих пор не могу понять того психологического процесса, при помощи которого любовь превращается в ненависть. Подозреваю, что это так же неизбежно, как превращение света в тьму. Если только была любовь, она должна превратиться в ненависть, и только за ее отсутствием возможно то серенькое и бесцветное существование, которое люди привыкли почему-то называть счастьем. Прибавьте к этому, что любовь слишком интенсивное чувство, чтобы продолжаться, – она один момент, миг, как блеск молнии. Весь вопрос только в том, какой мир, какую картину осветит эта молния. Мои молнии блистали в пустоте… Между тем только в этот момент душа мужчины поднимается во весь рост, и каждый мужчина есть то, как он умел любить. Сильную любовь называют еще страстью, но так как я не признаю ни маленькой ни средней любви, то не буду спорить о тонкостях номенклатуры. Любовь одна, как одна жизнь у человека и как сам он один. И я тащил по грязи единственное святое чувство, оставляя после себя заразу… Мой последний опыт была Вера Федоровна. Какое это было чистое, идеальное и глубоко честное существо!.. Наша любовь походила на те зарницы, которые в летние душные вечера сверкают на далеком горизонте и не дают грома. Это подделка под настоящий гром, который убивает, разряжая атмосферу. Вера Федоровна глубоко ошиблась, приняв мои зарницы за молнию… Но пред ее глазами раскрылся такой необъятный мир, такая необъятная неправда, что она не пожелала больше жить. Все равно такого другого момента не будет, значит, не стоит жить. Логика самая неопровержимая…»

Варвара Ивановна задумалась и вздохнула. Она ведь тоже не любила, напуганная первым опытом… Вся жизнь прошла как-то из милости, с вечным страхом вызвать тень рокового прошлого, Она долго сидела, опустив руку с письмом. На глазах у нее выступили слезы, но это были уже холодные слезы, как осенний иней.

«Еще несколько слов… В последнее время меня как-то особенно часто посещали тени моего прошлого. За что меня любили эти женщины, если каждый любит в другом только самого себя? Значит, ошибка была уже в их натуре, а я являлся только фатальным исполнителем предначертаний судьбы. Боже мой, до каких софизмов может дойти человек, когда он боится старости! Нет, я ничего не боюсь, и в этом мое оправдание, если какое-нибудь оправдание возможно и нужно вообще. Я, как человек, совершивший тяжелое уголовное преступление (моя жизнь уже есть преступление), по тысяче тысяч раз возвращался к отдельным эпизодам этого преступления. Ведь это ужасно… А теперь у меня явилась роковая мысль, что следовало жить совершенно не так, и, следовательно, необходимо переделать себя, изменить весь образ жизни и жить по-новому. Боже мой, сколько жесточайшей иронии в этой простой мысли… Разве я могу вернуться назад? И кому какая польза в моем раскаянии, когда мое время ушло? Я только теперь, как очнувшийся лунатик, понял, что стою на краю пропасти и что вернуться назад не могу, следовательно…

Последнее слово. Меня поразила мысль, что самая добродетель существует только для сильных, молодых, красивых, равно как и порок. Есть роковой предельный возраст, который в жизни наступает гораздо раньше, чем по Уложению о наказаниях. Разве я, ваш покорный слуга, в настоящем своем виде представляю хоть какую-нибудь малейшую опасность, способную нарушить спокойствие общества? Нимало. Недавно я встретил на улице хорошенькую женщину, которая шла прямо на меня. Я инстинктивно прибодрился и посмотрел ей с своим обычным нахальством, но она взглянула на меня такими равнодушными глазами, какими смотрят на могильную плиту с полустертой надписью. В этом взгляде был мой смертный приговор… Мне сделалось совестно до слез. Боже! Теперь хорошенькие женщины улыбаются уже другим счастливцам, любят, боятся потерять, проклинают и ненавидят. Меня даже и ненавидеть теперь не стоит… Не правда ли? А впереди остается медленное разложение и еще больший позор. Я нахожу это несправедливым и желаю раскланяться с здешним миром, как говорят китайцы. О, довольно, довольно… Моя осень наступила, и я не хочу дожидаться зимы. Прощайте, нет – до свидания.

Аркадий Мухин

Р. S. Мне кажется, что когда-то вы немножко любили, и мне хочется немножко вашей жалости, чудной женской жалости, – ведь жалеют только дурных людей».

Дальше следовала еще приписка:

«Р. Р. S. А ведь я мог бы быть совсем хорошим человеком… Мне страстно кому-то хочется сказать, чтобы он не повторял моих ошибок. Я даже чувствую какой-то зуд проповедничества и поучений. А впрочем, не стоит говорить о таких деликатных материях. Еще раз: до свидания. Я далее тороплюсь потерять время, которого у меня осталось так немного… Могший, но не умевший вас любить Аркадий Мухин».

На этот раз Мухин сдержал слово. На другой день за завтраком садовник Иван Никитич подал свежую газету с известием о самоубийстве Мухина. Это была та последняя волна, которую оставляет после себя упавший в воду камень. Варвара Ивановна вышла из-за стола, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы. Она плаката о самой себе…

1896