Ноктюрны (сборник)

Темная вода

В окрестностях Петербурга это был самый фешенебельный уголок, в который по вечерам собиралась вся знать, родовитая, служилая и денежная. Часть экипажей останавливалась только у решетки сада, и отсюда разряженные женщины слушали дорогую музыку. Вся публика состояла из «имен», что чувствовали, кажется, даже лошади, сердито грызшие удила и бившие породистыми ногами землю. Русские бородатые кучера, с талией под мышками, английские, сухопарые и подтянутые, лакеи в ливреях, грумы – все было на своем месте, декорируя заколдованный круг, в котором вращались только избранники. Именно это особенное чувство избранности овладевало Константином Аркадьевичем Бахмутовым, когда он приходил на музыку потолкаться и убить вечер. Но сегодня он явился в совершенно особенном настроении, и все кругом ему казалось таким маленьким, ничтожным и жалким. Ему нравилось теперь идти в этой разряженной толпе. Он кланялся направо и налево, но ни с кем не останавливался. Несколько пристальных женских глаз с любопытством проводили его, но он продолжал идти вперед, отыскивая кого-то. Еще вчера каждый такой взгляд его мог остановить. О, он хорошо знал, как женщины умеют смотреть, и невольно принимал одну из заученных перед зеркалом поз, суживал глаза и рассеянно улыбался. В тридцать лет Бахмутов оставался женским баловнем, и это сказывалось в каждой мелочи, особенно в лице. Весь костюм был пригнан именно к этому лицу, красивому, но с мелкими чертами и тем особенным нахальством, которое отталкивает мужчин и неудержимо влечет к себе женщин. Бахмутов состоял в числе сезонных львов, и, когда он проходил мимо, женщины начинали шептаться, точно ветер шевелит сухие листья. Этот шепот сегодня не занимал Бахмутова, слишком отдавшегося личному настроению. Да, он явился сюда еще не остывшим от безумных ласк, безумных слов и безумно проведенной ночи… Счастье налетело вихрем. Он сейчас страстно желал увидеть ту, которая неотступно стояла перед ним весь день, увидеть именно сейчас, чтобы испытать то немного жесткое чувство наслаждения, которое охватывает каждого победителя при виде побежденного. Его все интересовало: с каким видом она войдет, как ответит на его взгляд, что будет говорить, наконец просто как будет одета. Ведь из этих мелочей складывается каждая женщина, и всякая женщина характеризуется лучше всего именно этой встречей после своего рокового шага. И какая женщина – вызывающая, решительная, пикантная, с теми неожиданностями, какие заставляют кружиться голову. В сущности, он не мог хорошенько представить ее себе. В ней было несколько женщин – первая, с которой он случайно познакомился, вторая, за которой он случайно ухаживал, третья, которая случайно ему отдалась, и четвертая должна была прийти сегодня. Ах, какая чудная женщина… Его охватывала дрожь при одной мысли о том, что было вчера. Домой он вернулся со свиданья как пьяный, целый день оставался в этом пьяном настроении и привез его сюда.

«А что, если она не придет?» – мелькнуло в голове Бахмутова.

Эта мысль заставила его даже съежиться, потому что сам он забрался на музыку целым получасом раньше условленного. Опять он старался припомнить ее лицо и не мог, – да, молодое, красивое, свежее лицо, и только. Оно расплывалось в каком-то радужном тумане. Что он хорошо помнил, так это волосы, эти чудные шелковистые волосы, днем светло-русые, иногда пепельные, а при огне золотистые. И сейчас он ощущал их аромат. Занятый этими соображениями, Бахмутов намеренно избегал знакомых дам и от двух отвернулся, чтобы не встретиться глазами. Впрочем, две других сами отвернулись, что заставило его только улыбнуться. О, милые женщины, как вы все похожи и как повторяете одна другую даже в этих невинных движениях. Исключение только она одна…

– Ба! кого я вижу… – послышался за плечом Бахмутова незнакомый хриплый басок. – Бахмутов, здравствуйте…

Когда Бахмутов оглянулся, он прежде всего встретился глазами с ней и совершенно растерялся от такой неожиданности. Она шла под руку с каким-то пожилым, подержанного вида господином, одетым с запоздалыми претензиями в слишком светлый летний костюм. Бахмутов никак не мог припомнить фамилии этого господина и обстоятельств, при которых он встречался с ним.

– Не узнаете? – продолжал неизвестный знакомый, протягивая руку. – А помните Кормакова? Софья Владимировна, позвольте представить вам молодого друга…

– Если я не ошибаюсь, мы, кажется, встречались, – ответила она с убийственной простотой невинного человека.

– О, да… Я имел счастье… – бормотал Бахмутов.

– Моя племянница… – объяснил старик, показывая противные гнилые зубы – у него все лицо было противное, точно проржавевшее, с какими-то мокрыми желтыми глазами. – Да, моя племянница. Берегитесь, Бахмутов… О, я знаю вас, плутишка! Соня, это ужасный человек, берегись его, как огня.

– Да-а? – протянула она, глядя на Бахмутова своими серовато-зелеными глазами, так же менявшими свой цвет, как и волосы. Маленькая рука не ответила на его пожатие ни одним движением. – Так вы не узнайте моего дядюшку? – спросила она, покачивая головой. – А между тем он обессмертил себя на всю Россию… Помните историю одного губернатора, смещенного за…?

– Да, да, помню… – бестактно подхватил Бахмутов поданную реплику.

– Что же из этого следует, Соня? – обиделся старик. – Ну, не стало Кормакова, и только. Был и нет… Нас здесь трое таких не у дел шатается по музыке, и мы даже кланяемся при встречах.

– Дорого бы я дала, чтобы посмотреть на вас вместе, – язвила Софья Владимировна. – Милый букет…

– Слышали, как мы разговариваем?.. – обратился старик к Бахмутову, ожидая поддержки. – Чего же ожидать от чужих?.. Да, был Кормаков и нет Кормакова. Впрочем, молодые люди, мне необходимо увидеть одного господина… да… Надеюсь, что вы не особенно будете скучать обо мне.

– Фамилия этого господина Финь-Шампань? – ответила вопросом Софья Владимировна и засмеялась.

Бахмутов только теперь заметил, что смех у нее неприятный, с какими-то сухими нотами.

Когда старик ушел, она презрительно подняла плечи, сделала легкую гримасу и заметила:

– Может ли быть что-нибудь хуже таких заржавевших провинциалов? А ведь когда-то был молод, подавал надежды, и даже находились женщины, которые увлекались им… Ха-ха!.. Под старость вы будете таким же, Константин Аркадьевич…

– Благодарю. Вы сегодня в дурном расположении духа…

Она быстро взглянула на него и строго сложила слегка подкрашенные губы. Он с наслаждением любовался ее белым лбом, красивым овалом подбородка, коротким прямым носиком и чудной крепкой шеей с двумя грядками золотистых коротких волосков на затылке. Сложена она была превосходно, хотя и с заметной наклонностью к полноте, как большинство блондинок.

– У вас такой вид, как будто вы что-нибудь потеряли, – заговорила она, улыбаясь одними глазами. – По меньшей мере губернаторское место, как мой дядюшка…

– Я слишком счастлив, Софья Владимировна, и не могу опомниться…

– Разве так отвечают? – заметила она и строго покачала головой. Он спохватился и даже покраснел. Уж, кажется, он ли не знал, что женщины не любят подобных напоминаний, и сболтнул совсем бестактно. Он начинал робеть, что еще сильнее увеличивало его смущение. Да, он робеет, Бахмутов… Но это именно его и спасло. Она поняла его и улыбнулась той улыбкой, от которой у него отлегло на сердце. Он опять почувствовал себя Бахмутовым. И все кругом гармонировало с этим настроением – чудный летний вечер, пестрая праздничная толпа и опьянявшие звуки модного вальса. Они болтали с час те пустяки, какие говорятся в такой обстановке – обо всем и ни о чем. Кормаков разыскал их, но Софья Владимировна так посмотрела на него, что он сейчас же стушевался. Потом у нее на лице появилось скучающее выражение, и она усталым голосом проговорила:

– Вы меня проводите, Константин Аркадьевич…

– С величайшим удовольствием…

Они направились к выходу. В дверях она остановилась и взглянула на него опять веселыми глазами. Нет, положительно, каждое движение этой женщины составляло своего рода фразу, а сама она казалась Бахмутову чем-то вроде вальса – да, как это ни странно, но он именно так и сравнил ее про себя.

– Вы меня проводите домой, – повторила она, когда швейцар выскочил на подъезд.

Он, вместо ответа, только удивленно приподнял брови. Домой, к ней, в такой час, когда он ни разу не бывал у них и не был даже знаком с ее мужем?.. Он, впрочем, сейчас же сделал предположение, что она хочет его испытать, как любят делать некоторые женщины, именно поставить в щекотливое положение. Да, есть и такие женщины, которые нарочно форсируют возможную опасность и переживают жгучее наслаждение, если такая опасность еще теснее сближает их с любимым человеком. Все эти мысли промелькнули в его голове в один момент, пока он помогал ей сесть в коляску. «Ты хочешь меня смутить, – думал он, – нет, подождите, Софья Владимировна…» Ей не нравилось его спокойствие, которое она объясняла по-своему. Да, он торжествовал дешевую победу, он привык побеждать. Если бы он мог заглянуть, что делалось в этой красивой головке, то увидел бы, как Софья Владимировна сейчас презирала себя, а его начинала ненавидеть, как это умеют делать одни женщины. У нее являлось смутное желание сделать что-нибудь жестокое, чтобы он чувствовал боль. О, как бы она была рада, если бы на этом самодовольно-красивом лице появилась хотя бы тень страдания. Теперь она раскаивалась, что послужила живой причиной этого торжества. Еще на музыке у ней созрел план маленькой мести, и она улыбалась, представляя себе, какие большие глаза сделает он, когда они приедут «домой». А он сидел и старался припомнить, как ее фамилия. Что-то такое довольно вульгарное: Бородулина, Гаврюшкова, Фазанова… Фамилия вертелась у него на языке, как это иногда случается, но он не мог ее назвать. Он даже где-то ее встречал, в мире каких-то сомнительных дельцов. Во всяком случае, это была новая фамилия, еще не вошедшая в состав привилегированного общества. В сущности, какое ему дело до ее фамилии? Совершенно достаточно, что у нее свой приличный экипаж и свои приличные лошади. Кучер так себе, но с этим можно помириться.

– Вы, кажется, задумались? – спросила она, глядя на него с сдержанной улыбкой.

– Ах, я целый день хожу в каком-то тумане…

Он хотел взять ее за руку, но она спрятала свою и показала глазами на кучера. Коляска быстро несла их по широкой тенистой аллее, на которую выходили своими фасадами вычурные барские дачи. В окнах мелькали огни, на освещенных террасах под прикрытием экзотической зелени виднелись семейные группы – было время позднего вечернего чая, принятого в сезон дачного кочевья. К одной из таких дач с эластическим треском подкатила коляска. К садовой калитке выскочил лакей. Она не спросила, дома ли муж, и пошла вперед тем быстрым, решительным шагом, каким женщины ходят только у себя дома. У него мелькнуло в голове, что, вероятно, ее муж какой-нибудь благочестивый банковский старец, который по вечерам сидит со своими благочестивыми ревматизмами дома. Дача была хороша, настоящая барская, устроенная в том банно-трактирно-русском стиле, который надоел до тошноты.

В передней швейцар принял верхнее платье и довольно равнодушно посмотрел на гостя. Она попросила его кивком головы подождать в освещенной гостиной.

Когда ее шелковая юбка прошуршала в дверях, он почувствовал себя довольно неприятно. Зачем она потащила его сюда? Все-таки нехорошо, как хотите… Бахмутов, во всяком случае, не желал, чтобы его будущая жена приводила своего любовника в его собственный дом. Вообще как-то неловко, особенно когда есть такие удобные рестораны, отдельные кабинеты и просто милые уголки. Окружавшая его обстановка семейного дома глядела одним немым укором – и мебель, и картины, и бронза, и драпировки. Ведь все это собрала сюда, может быть, любящая мужская рука, чтобы окружить маленькую женщину всеми удобствами.

«Нет, я где-то заразился благочестием… – подумал невольно Бахмутов, беззаботно встряхивая головой. – А зачем банковские благочестивые старцы женятся на молодых девушках и скромно заедают чужой век? Э, плевать… На белом свете все идет, как тому следует идти».

Он подтянулся, когда послышались легкие женские шаги и раздражавшее его шуршанье шелковой юбки. Она остановилась в дверях, улыбающаяся, пикантная, зовущая… Все было забыто, и он видел только ее одну.

Они пошли по какому-то коридору, а потом она остановилась и дала ему дорогу к какой-то двери. Когда он проходил мимо нее, две маленькие руки обвили его шею и молодое женское лицо припало к его лицу. Он сделал шаг назад, потому что в открытую дверь увидел какого-то господина, который сидел в глубоком кресле у стола и смотрел на них. Она подтолкнула его в спину и на ходу проговорила, очевидно, заранее приготовленную фразу:

– Greroire, вот m-r Бахмутов, который был настолько любезен, что проводил меня с музыки…

– Очень рад… – ответил глухой, немного печальный голос. – Мне кажется, что мы где-то встречались… то есть фамилия знакома.

– Наверное… – весело ответила она, блестя глазами.

Когда муж поднялся в своем кресле и протянул в воздухе руку, Бахмутов понял все: он был слеп… Протянутая рука ловила руку гостя, а напряженно-застывшее лицо смотрело на него остановившимися, ничего не видевшими глазами. Самое ужасное заключалось в том, что эти глаза по внешнему виду оставались нормальными.

– Да, мы встречались… – бормотал Бахмутов, пожимая ощупывавшую его руку. – Если не ошибаюсь, это было года три назад, на каком-то официальном обеде.

Лицо слепого оживилось.

– Да, да, именно на обеде…

– А потом, вероятно, продолжали этот обед где-нибудь в модном кабаке? – дополнила Софья Владимировна.

– Кажется, что-то такое было, – уныло согласился муж.

На вид ему можно было дать лет под пятьдесят, хотя в действительности было всего сорок два. Несчастие заставило его поседеть и наложило на лицо глубокие морщины преждевременной старости. Когда-то это лицо было красиво, а теперь точно застыло с выражением напряженно прислушивающегося человека. Потом эта особенная бледность, которая бывает только у людей, вынужденных вести комнатную жизнь. Не было мужского загара, и кожа приняла дряблый мертвенный цвет. Около больного сидел сеттер-гордон и смотрел на гостя своими темными большими глазами с затаенной злостью. Очевидно, это был единственный друг, разделявший ужасное одиночество больного, и этот друг теперь смотрел на Бахмутова, как на тайного врага. Софья Владимировна смотрела на гостя и продолжала улыбаться.

– Григорий Иваныч очень скучает, когда остается один, – объяснила она, наливая стаканы чаю. – Друзья понемногу оставили…

– Я не жалуюсь, Софи, – перебил ее муж. – Я и сам, вероятно, так же сделал бы, потому что кому и какое удовольствие сидеть со слепым. У меня, Константин Аркадьевич, так называемая темная вода… Вообще неизлечимая слепота. Вот бедная Софи вынуждена скучать со мной, и я очень рад, когда она хотя немножко пользуется развлечениями.

– Обо мне можно и не говорить, – скромно заметила Софья Владимировна, указывая глазами Бахмутову стул рядом с собой. Но он не согласился и сел напротив, через стол. Его охватило какое-то злое чувство. Вот в чем разгадка всего того, что он не понимал. Он даже отвернулся и смотрел на несчастного хозяина, стараясь припомнить, где и когда он его видел. Да, он его видел, это несомненно, но тогда это было другое лицо, оживленное, умное, энергичное. Завязалась самая неловкая дружеская беседа. Слепой старался поддержать разговор зрячих людей, войти в интересы, попасть в их настроение. Его не видевшие ничего глаза поворачивались к говорившему, и на лице появлялось деланное оживление. Эти усилия производили на Бахмутова еще более тяжелое впечатление, особенно когда наступала пауза и слепой тревожился, не зная, куда ему следует смотреть, то есть делать вид, что смотрит. Говорили они о музыке, о погоде, об общих знакомых, и Бахмутов удерживался, чтобы не взглянуть на часы. Софья Владимировна оживленно болтала, а потом принесла надушенный листок почтовой бумаги и тут же на чайном столе карандашом набросала несколько строк. Приняв изящную позу, она передала через стол записку Бахмутову. Это видела одна собака и слабо взвизгнула. Это было уже слишком. Записка заключала лаконическую фразу:

«Завтра я желаю сказать тебе там же, какой ты нехороший…»

Бахмутов вернул записку, поднялся и стал прощаться…

– Что же вы уходите? – встревожился слепой. – Я так рад… Софи, ты постарайся удержать дорогого гостя.

– Что же я сделаю, если он бежит, – довольно грубо ответила Софья Владимировна, кусая губы.

– Я как-нибудь в другой раз, Григорий Иванович, – бормотал Бахмутов, пожимая руку хозяина. – Боюсь опоздать на поезд…

Она догнала его уже в гостиной.

– Это что значит, мое дитя? – резко спросила она.

– Это?.. Знаете, Софья Владимировна, этому нет названия…

– Вы хотите разыграть порядочного человека? Ха-ха…

– Нет, но я сейчас чувствовал себя уже слишком большим мерзавцем… Есть всему границы. Я здесь не рискую даже тем, что оскорбленный муж вытолкает меня в шею.

Она выпрямилась и гордо указала ему на дверь.