Нормальный ход

НА РОЖОН

осреди чистого, красивого города — вдруг забор, за ним — какое-то огромное сооружение из досок, с маленьким окошком у крыши, рядом длинный деревянный барак-времянка. Внутри него — лозунги, диаграммы, приколота розовая, рябая, пахнущая аммиаком синька-план. Строительство метро. Все время приходят рабочие — конец дня — в заляпанных сапогах, ватниках, касках или кепках с металлической, гофрированной коричневой тульей. Приносят на ногах, месят синюю кембрийскую грязь. В соседней комнате громко спорят насчет неправильного заполнения какого-то журнала. Черный, мутный, захватанный телефон с перекрученным шнуром — каждый во время разговора этот шнур машинально подбрасывает, расправляет или, наоборот, наматывает на палец. Стол накрыт отстающим, хлопающим коричневым листом гетинакса.

Жека — красное, худое, втянутое лицо, очень светлые глаза и сам худой, высокий — сидит как раз на этом столе, и мы с ним разговариваем, кричим в общем гвалте.

Вдруг в контору врывается еще человек: маленькие блестящие глазки, кудрявый чуб набок, переносица синеватая, чуть блестящая, как утоптанный снег. Верхняя часть тела вынесена вперед по отношению к нижней — специально для орания, для напирания грудью, и перемычка между верхней и нижней частью, талия, почти горизонтальна.

Кентавр!

И, как я и ожидал почему-то, сразу врезается в какой-то спор, начинает кричать:

— А я такой! Я за правду, понял? Ты меня не пугай, не пугай!

— Колоссальный тип! — прямо при нем, не понижая голоса, говорит отчаянный Жека. — Тут проходили слой песчаника, щит не берет, а сроки те же, ломим вручную, день и ночь, а этот стоит у пожарного стенда, где висят красное ведро и лопата, и курит, вот так, с поворотом кисти, и щурится от своего же дыма, якобы думает о чем-то важном. Или в любой спор ввяжется, лишь бы побазарить, и всю дорогу — за правду, а сам, что интересно, недавно срок отбыл за то, что с одного предприятия, научного, пытался электрон вынести, под рубахой... И тут, недавно, — по новой...

Вбежавший, услышав неожиданно о себе такие слова, сказанные без всякого стеснения, застывает и недоуменно смотрит на Жеку.

— Иди в шахту! — вдруг резко кричит Жека.

Тот еще некоторое время смотрит, чтобы показать, что он не испугался, и потом бойко подмигивает почему-то мне и уходит.

— А что — недавно? — спрашиваю я.

— А-а-а. Тут, в верхнем фойе, начались уже отделочные работы, и вдруг исчезает буква «Д» от названия станции, заглавная, огромная, стальная. И ведь какой-нибудь сноб надутый, собирающий, скажем, вывески уличные, спокойно за полбанки эту букву купит. И сам же потом придешь к нему в гости и ничего не скажешь — будешь только хихикать. И когда ее вынесли?

Захожу к Толику, технику, заправляющему этими делами, — Толика нет на месте. Но берет висит. Этот Толик только год назад поступил, такой был весь мамин — скромный, вежливый, со всеми на «вы». И всего за год, можно сказать, такой путь проделал, я — представляешь, я?! — собираюсь его за нарушения выгонять. Прихожу, провожу летучку, потом снова звоню Толику. Никого. Но по телефону чувствую — берет висит!.. После работы с Мишкой Турковым — ну ты его знаешь, наш человек — приходим в ближайший магазин. Эти типы там... И вот этот, Михеев, навалился на стеклянный прилавок, подмигивает одним глазом продавщице, другим — своим дружкам:

— Ну, Маша! До завтра! Завтра же занесу!

«Так, — думаю, — значит, букву еще не загнал».

Маша отвечает ему лениво:

— Давай — ты умрешь сегодня, а я умру завтра.

Михеев подмигнул, уже только друзьям: мол, не робей!

Поглядел я на него: костюм такой потертый, ярко-зеленый, галстук — будто петли обрывок. Но почему-то считает себя жутко ловким. И точно знаю — ничем его не разубедишь.

Увидел нас, говорит:

— А-а-а, пионеры идут!

Толик тут же стоит, прижался лбом к витрине, глаза закрыл и покачивается.

— Нет, вы меня не втягивайте! Я лучше пойду в Филармонию!.. Искусство... это все. Вы не понимаете.

Тут подходят еще трое хануриков, тоже — с тяжелой жизнью, без счастья.

— Виктор!

— Леонид!

— Евгений!

Тут один меня отзывает:

— Что-нибудь нужно, шеф? Могу устроить.

Однажды я так с получки договорился с ними насчет ванны, и вдруг раздается звонок и вносят ванну, с водой и даже с голым намыленным человеком. Тот возмущается: «Вы не имеете права!» А они спокойно: «Куда ставить, шеф?..»

...Мишка отзывает меня и говорит:

— Ты с этими ханыгами не связывайся. Их вон сколько.

— Ничего, — говорю, — сила кой-какая есть.

— Ну вот, — говорит, — сильных-то как раз крепче всего и избивают. Слабому ткнули — и все. А сильному, тому крепко надо врезать. И несколько раз.

Ладно. Взяли Толика под руки, повели.

— Ты, — говорю, — помог Михееву букву пронести?

— Ну и что? — говорит. — Ну и я... Михеев, он... хитрый. Он тут и живет рядом. Шмыг через дорогу, как кот, и дома. А тут иди...

Стал, высоко так ноги поднимая, показывать, как он идет.

Короче, подходят дружинники. Так, мол, и так, мы из комиссии самоконтроля, пожалуйте номер и адрес работы вашего телефона. Толик так смотрит, неподвижным взглядом.

— Да вы что, — говорю, — не видите, товарищ приехавши?..

Тут главный дружинник, в шляпе, засмеялся:

— По-моему, он не столько приехавши, сколько выпивши. Ну ладно, ведите.

В общем, отмазали, но с огромным трудом.

Довели до квартиры, сдали с рук в руки.

Потом...

Нашли адрес Михеева — мальчики во дворе показали, звоним.

Открывает соседка, с тряпкой, моет пол в коридоре.

— Нечего, — говорит, — тут всяким шаромыжникам ходить!

— Да мы, — говорим, — сами по себе будем летчики и одновременно подводники, только что из-подо льда, на полчаса, и срочно надо видеть товарища, по секретному делу.

— Ну, — говорит, — тогда другое дело!

Запускает. А сама выжимает тряпку, надевает на голову, повязывает и куда-то идет.

Быстро проходим к Михееву и видим такую картину: Михеев лежит в сатиновых трусах и натирает перед глазами бело-фиолетовым чесноком горбушку.

И тут же Толик оказался. Удивительно! Только что домой его отвели, и уже тут оказался. Сидит на стуле и одеколоном, тройным, натирает Михееву спину, видно, на пляже обгорел в воскресенье.

— Тольша, — говорю, — бросай ты этого типа, пойдем!

Толик смотрит на нас таким упрямым взглядом и говорит так настойчиво, буквы тщательно выговаривая, губами шевеля:

— Вы не понимаете! Это... интересный человек! Вы не понимаете! Вы грубые люди!

— Да брось ты, Толик, — Мишка говорит, — это ребята жилистые. Он, со своим землистым лицом, всех нас переживет, увидишь.

Михеев так отжался, привстал:

— Так, да? Ну, ты мне за это ответишь, понял?

И снова упал и застыл.

Вывожу Толика в коридор, натягиваю ему на голову берет:

— Вали отсюда быстро, понял?

Тут Михеев выходит, уже такой корректный, в майке. Вдруг гляжу, что-то блеснуло передо мной. У Мишки удар такой быстрый, хлесткий. Поднял с пола — ножик, лезвие наполовину изоляционной лентой обмотано, чтобы очень уж глубоко не входило, так сказать, вариант «для своих». Ну, — спасибо!

— Давай, — говорю Михееву, — желаю букву с тебя получить!

— Каку-ую букву?

— Букву «Д». Можно «Е».

Выругался, куда-то пропал.

Тут сеструха его из другой комнаты выходит. Мелкая завивка, железные зубы. Хорошенькая.

— Вообще-то, — говорит, — вы мне не нравитесь, молокососы. Вот моречманы — это да!

Говорю:

— Может, сбацаем тогда?

Она говорит, недоверчиво:

— А ты умеешь, твист-то?

Я показал такое па, с забрасыванием щек за плечи.

— Ну, давай.

Тут Михеев появляется — из какого-то стойла букву ведет. Большая, тяжелая — поставит ее на одну ножку, другую заносит, как циркулем, потом эту поставит — ту заносит. Подвел ее, бросил:

— На-а!

Потом мы с Мишкой, в этой же квартире, на какую-то еще свадьбу попали — посадили нас на почетное место, все смотрят, шушукаются.

Часа через два идем по коридору. Михеев вдруг высовывается из своей двери и кричит:

— Да ты умрешь, понял? Умрешь!

И сразу захлопнулся.

Соседка, что пол мыла, закрывает за нами дверь и говорит:

— Вот, сразу видно — культурные молодые люди!

...Идем и оказываемся в каком-то совершенно непонятном районе. Мишка перед собой розу держит с той свадьбы, так похоже из свеклы вырезана — не отличишь. Идем в совершенно непонятном районе. Но с розой. А у меня на шее буква «Д» надета.

— Ну, — говорю Мишке, — сейчас нас будут кончать!

И вдруг из-за угла выворачивают двое... идут к нам.

— Ай да Михеев, — говорю, — быстро все устроил!

Маленький крепыш, и с ним пожилой железнодорожник. Бац!

И тут выясняется, что ни о каком Михейке они и понятия не имеют — совершенно отдельные, самостоятельные люди! Правильно Мишка Бурков говорит: «Несчастья, неприятности, всякие там трудности надо отдельно держать, отдельно! Они чаще всего и не связаны, это мы уже сами зачем-то связываем их, объединяем, чего нет — досочиняем и строим трагичный сюжет, которого в жизни и нет!» И еще он правильно говорит: «Ты запомни, что у противников твоих — любых! — тоже трудности свои, проблемы, колебания. Не надо считать, что они только о тебе и думают...»

Рассыпался рожон при ближайшем рассмотрении. Как и всегда.

Железнодорожник говорит:

— Ну, очень приятно было познакомиться с такими душевными парнями!

И вдруг гражданин один, что незадолго до того по той стороне проходил, возвращается с милицией.

— Вот, — показывает, — эти хулиганы, они уже давно тут шумят!

Мы — бежать. Все за нами. В проходной двор, на другую улицу, спрятались за ларек арбузный, обнялись и вдруг — «Варяга» запели. Потом выскочили с грохотом, побежали.

Мишка с розочкой. У меня на шее буква «Д» болтается, вперед тянет.

Подбежали к забору, повисли — ослабли от смеха, нет сил подтянуться. Наконец перевалили кое-как. По улице темной, узкой, из одних рельсов, трамвай освещенный идет. Прыгнули, отвалили.

Подъехали к стройке, букву через забор перебросили, на склад. Потом я Михаила проводил.

— Ну что ж, — говорит он скрипучим своим голосом, — считаю, уик-энд неплохо провели.

А я еще погулял. Вспомнил, что где-то здесь одна знакомая штукатурщица живет, стал обзванивать все двери, спрашивать.

— Извините! — шляпу поднимаю.

Наконец попал!

Приглашает меня на кухню.

— Заварка, — говорит, — правда, кончилась, а кипятком могу угостить.

Наливает мне кружку кипятка и себе.

— Еще? — говорит.

— Давай!

Наливает еще.

«Сколько ж, — думаю, — можно этот кипяток садить?»

Тут вдруг звонок раздается, и Толик вбегает. Набрасывается на меня, красный, хихикает, пальцы выкручивает... Как нашел — неизвестно, не мог он этот адресок знать!

...Михеев с того дня совершенно уж меня не замечал, презирал. Но я-то за ним следил! Вообще, интересный тип!

Все после смены собираются в буфете, сосиски едят с горчицей, чай пьют подолгу. И тут же Михейка трется. Входит так, важно, ставит на стол поллитру. И вот совсем уже было берется за металлический хвостик желтыми пальцами — открывать, — но тут, как бы посторонним спором отвлеченный, отходит, вмешивается. Все ждут... Возвращается наконец, опять берется... Снова отходит. Так, значит, гулял.

И на другой день снова с этой же бутылкой приходил, и все сначала начиналось...

И главное, что интересно, он и сам был искренне убежден, что, мол, крепко погудел, даже уходил покачиваясь, хоть и не выпил ни грамма.

В то время мы уже другую станцию делали, проходили наклонный туннель...

Михеев, надо сказать, неплохо ломил. Прямо какой-то двужильный!

Может, это он мне назло... Ну что ж, я согласен.

Однажды только, гляжу, стоит под жестянкой «Не курить» и курит. Хотел я не заметить, думал, мирно разойдемся, и вдруг опять меня словно дернуло, подхожу к нему, вырвал папиросу, говорю:

— Если будешь тут курить, пол-оклада у тебя вычту, понял?

Он оскалился:

— Так, да? Нашел, к чему придраться, да?

И потом, уже к концу дня, прохожу недалеко от того места, чувствую — опять курит. Честно говоря, мне бессмысленным кажется это занятие. Сам не курю. Потому и чутье у меня на курево, как у протопопа Аввакума...

Подхожу — Михейка дымит!

Ни слова не говоря, иду в контору, выписываю двойной штраф. Вдвойне. Как на войне.

Михейка об этом поздно узнал — приказ к вечеру вывесили.

А в тот вечер как раз участок наш на первое место вышел по управлению. Вымпел мне дали, и управление еще поднесло мне ценный подарок — «вещь в себе».

Потом концерт начался, и тут только Михеев вбегает разъяренный:

— Где этот гад, где?!

А я на концерте не был — мы с шефом в буфете сидели.

— Да вот же я, — говорю, — вот!

А он словно не видит, мимо пробегает.

Стали его удерживать, хватать — всех раскидал.

Ну молодец!

Потом за ним погнались, но он сумел скрыться, затерялся где-то в темных комнатах, коридорах.

Ладно.

Пошли смотреть концерт. На сцене тенор поет, заливается, вдруг появляется на сцене Михеев, набрасывается на тенора и начинает его душить. Тот падает, отбивается. Но поет.

Тут такое началось! Все ринулись на сцену, дико оживленные... Концерт, надо сказать, до этого довольно скучно протекал...

Через неделю собирается товарищеский суд.

Михеев такой грустный пришел, одинокий, всеми покинутый. В руке держит сетку, а в сетке четыре ананаса.

Председатель говорит:

— Ну, а теперь одна маленькая формальность...

Михейка горестно:

— Расстрел?

— Нет, — председатель говорит, — ну почему?..

Посовещались — решили лишить его квартальной премии, и все. Тем более что певец тот накануне по радио пел. Даже голос вроде бы богаче стал.

А Михеев — тот странно так среагировал. Даже доволен оказался, что его наказали.

— Спасибо, — говорит, — товарищи судьи. Значит, все ж таки есть на свете правота!

Всех поблагодарил за руку, потом вдруг ко мне оборачивается.

— А ты, — говорит, — мне за все ответишь. Я тебя и под землей найду! Всех уважаю, понял, а тебя нет!

«Ну что ж, — думаю, — пожалуйста. Я и так всегда под землей!»

И вот через некоторое время иду я однажды из магазина, несу в сетке яички.

Вдруг навстречу Михейка...

— Так, — говорит, — попался?

— Попался, — говорю. — Не спорю.

«Надо же, — думаю, — какой момент подгадал!.. Ну, ничего!»

Вешаю спокойно сетку на дерево, иду к нему. Так он, подлец, мимо меня пробежал, к яичкам подскочил, — бах! Яички закачались в сеточке, но все целые. Тут он, уже в ярости, сетку за горло схватил, к стволу прижал, стал яички колошматить. Разбил все — и ко мне. И тоже все старается не по лицу смазать, а больше одежду мне повредить — лацкан оторвать, штанину грязью забрызгать. Самого-то меня бесполезно трогать, — все равно заживет, какой смысл? Я давно уже замечал, что в основном так все дерутся.

Я так стою, скромно...

Тут Михейка изловчился, на газон меня повалил — брюки зазеленить.

И вдруг, в самый кульминационный момент, вскакивает, отбегает, трясет пальцем и хитровато так подмигивает:

— Опять, — говорит, — наверно, ты меня напариваешь! Я думаю, что я тебя бью, а на самом деле, наверно, ты меня.

— Конечно, — говорю.

— Ну ты и жук! — с восхищением.

— Конечно, — говорю, — жук.

...Михеева я уже забыл (рассказывал потом Жека), уволился он куда-то. Однажды вдруг пошел я в Манеж на выступление мастеров-виртуозов по настольному теннису. Рубились они там, рубились, один и говорит, через переводчика:

— Может, кто желает со мной срубиться, из зрителей?

Гляжу — из толпы дружков, таких же, как он, выходит Михеев. Говорит всем отрывисто:

— Да чего там во-ло-хаться! Заделаем!

Встал к столу, подмигивал своим дружкам, сверкал железным зубом. Тут виртуоз как жахнет — шарик вообще из Манежа вылетел. Михейка убежал, долго его не было, и вдруг влетает шарик — чистый, неупавший, падает на половину виртуоза, а потом и Михейка вбегает — в шапке уже, в пальто...

Потом, на улицу уже выходили, Михейка меня увидел.

— О! Салют!

Бросился, как к лучшему другу.

— Ну как? — подмигивает. — Сколько гребешь-то сейчас, со всеми пыльными-мыльными?

Говорю.

— А я, ну, думаешь, — сколько? — спрашивает.

— Сто сорок! — говорю.

— Сто шестьдесят!..

Потом адрес свой на каком-то клочке записал:

— Вот. Не зайдешь — обидишь кровно. Усек?

— Пока!