Нормальный ход

ПУНЦОВ

аждое утро выскакивает Пунцов из своего красного кирпичного дома, оставляя за фиолетовыми утренними стеклами сладко еще спящих жену и сына.

Толстый, пузатый, своей трясущейся, приседающей походкой перебегает он холодное пространство до трамвая.

В трамвае тепло, уютно. Пунцов начинает сразу, не понижая голоса, говорить:

— Здравствуйте, дорогие товарищи! Желаю вам на сегодня больших производственных успехов!

В трамвае, особенно в таком хмуром, утреннем, обычно все молчат или понижают в разговоре голос. Но тут все несколько ошарашенно начинают выходить из сонного оцепенения, прислушиваться, а некоторые даже привстают на цыпочки, чтобы разглядеть.

А действительно, зачем ему стесняться, понижать голос, мяться? Вот уж кого нельзя уесть ни в каком смысле!

Вот он замечает на площадке знакомого.

— Извините, дорогие товарищи, простите, — вежливо пробирается к нему.

— А-а-а! — кричат они со знакомым, увидясь.

Потом вдруг начинают возиться, хихикают, напрягаются, пыхтят: ы-ы-ы! х-х-х! с-с-с!

Пальцы скользят по потной шее, оставляя белые исчезающие следы.

— Ну, ладно, — наконец вырвавшись, тяжело дыша, говорит его знакомый, — посмотри хоть, где едем?

Тяжело, екая селезенкой, Пунцов мчится по темному коридору.

На рабочем месте его, нарочито неряшливом, все перемешано — мотки красных, зеленых, белых проводов и остренькие, блестящие кончики зачищенных от изоляции и обрезанных тонких проволочек.

И так приятно, даже просто физически, залудить конец провода — положить его, зачищенный, на желтую прозрачную канифоль с особым праздничным, сказочным, оранжевым светом в ней и поводить по проводку паяльником. И провод, распушенный, состоящий из отдельных волосков, становится от олова сплошным, круглым, блестящим. От канифоли поднимается пахучий нафталинный дымок. Потом — продеть проводок в дырочку в клемме, припаять и для быстроты послюнявить палец и быстро тронуть место пайки, и блестящая блямбочка еще жидкого олова зашипит, станет плоской и мутной.

Сделал, вскочил и понесся!

Пунцов — монтажник высшего класса, всеми негласно признанный, работающий на спецзаказах. Ему и в голову не придет изображать хмурость, занятость и делать что попало, лишь бы делать, как иногда делают другие, еще только создающие репутацию или уже создавшие, но плохую.

А Пунцов — тот несется по коридору, тряся брюхом и сухими рассыпанными волосами, и на вопрос мастера: «Ты чем сейчас занят, Михаил Сергеич?» — может легкомысленно ответить: «А ничем! Болтаюсь! Болтаюсь...»

Вот он добегает до разработчиков, вбегает огромный, небритый, в синем халате, стоит, словно вспоминая:

— Так-так-так! Что бы мне такого у вас украсть?

Начальник разработчиков, маленький человечек, сидящий к нему спиной, быстро поворачивается, перекинув руку через стул, радостно, понимающе, но чуть натянуто улыбаясь.

Пунцов быстро хватает с ближайшего стола какой-нибудь тумблер, подносит его к глазам, потом вдруг резко бросает, выбегает и мчится в свою комнату. Ее он неожиданно застает пустой и изумленно застывает в дверях.

— Мать честная! Чуть обед не пропустил! Выхватывает из шкафа пиджак и, еще накидывая его, быстро мчится по коридору.

После работы — еще длительное, утомительное профсоюзное собрание. Все уже размечено, распланировано заранее, только Пунцов не чувствует этих рамок, постоянно вскакивает, встревает:

— А почему это?!

Все оборачиваются к нему, смеются. Все знают его и любят.

И, представляю, какую бы антипатию вызвал какой-нибудь педант, требующий абсолютного соблюдения пунктов.

— Пунцов! — смеясь, говорит председатель. — Если не прекратишь, уходи.

— Хорошо, — после паузы со вздохом отвечает Пунцов. — Если не прекращу, уйду.

Потом мы бежим с ним посреди улицы, он в длинном широком пальто до земли, в велюровой шляпе с обвисшими полями быстро перебирает согнутыми ногами. По улице навстречу мчится какой-то кросс, и Пунцов останавливает несущихся велосипедистов, борющихся за сотые доли секунды, и озабоченно спрашивает: — Слышь, родной. Не скажешь, который час?

И наконец мы вбегаем в баню. С наслаждением раздеваемся, сидим, почесываясь. Пунцов, по обычаю, рассказывает случай из своей жизни... Как злые завистливые соседи насыпали однажды ему в чай цианкалий. Но ничего, все обошлось...

— Такой крепкий организм оказался — цианкалий не берет! Потом еще, на торфоразработках однажды, трое налетели, повалили, бритвой хотели горло перерезать, а в результате — всего лишь побрили. Правда, не особенно чисто.

Потом он рассказывает, как однажды, еще в первую мировую, его по ошибке хотели расстрелять. Ну, ошиблись — с кем не бывает! Но Пунцов и тогда уже верил, что ничего плохого с ним случиться не может. «Приготовиться...» — командует взводу фельдфебель. И тут вдруг — Пунцов: «Извини, друг, скажи мне одну вещь...» Тот потрясет головой с досады. Снова: «Приготовиться...» Пауза... «Слышь, прости — ты не на Рузовской жил?..» И сколько раз фельдфебель ни начинал — столько раз его Пунцов искренне и простодушно перебивал. Наконец тот не выдержал, закричал: «А я отказываюсь расстреливать в таких условиях!» Заплакал и ушел.

Мы, беседуя, сидим на скамейке, и вдруг к нам подходит мой знакомый банщик.

— Ну, что расселись?

— Отдыхаем...

— В баню не отдыхать ходят!

Знаю я его прекрасно: бедный, но нечестный. Строгий, но несправедливый. Банщик с лицом аскета.

— Ладно! — говорю я.

— Нет, не ладно! — кричит он.

Он подходит к двум горемыкам, давно уже ползающим между скамеек, кричит:

— Ну, чего расползались? Быстро!

— Понимаешь, дело какое, — объясняет один из горемык. — Вчера на этом месте тридцать восемь рублей потеряли.

Второй встал, говорит:

— Ладно, Колька, пошли...

— Хоть деньги-то нашли? — спрашиваю я у горемык.

— Какое там! — говорит. — Еще потеряли двенадцать рублей!

Кто ж знал, что тут такая суровая обстановка!

Ну, я ему отомщу!

— Слышь, — шепчу я Пунцову. — Иди отвлеки его. А я пока у него два веника ляпну. Встретимся в парилке — понял?

— А?! Ага! — громко отвечает Пунцов.

Я медленно крадусь в угол, и вдруг из другого угла раздается дикий рев, хохот, песни.

Испуганно я бегу туда и вижу Пунцова, окруженного изумленной толпой.

— Ты что?

— А что? Я внимание отвлекал, как ты велел.

— А-а-а. Понятно. Так ты и мое внимание отвлек.

На другой день, опаздывая, я быстро прохожу коридор и слышу, как Пунцов, проверяя высокие частоты аппаратуры, таинственно, с присвистом, шепчет:

— Спички — спички — спички... Це-це-це...

И потом, проверяя низкие, вдруг кричит басом: «О-о-о-о-о!!» — так, что уборщица в коридоре с гулким стуком роняет швабру.