Нос некоего нотариуса

II. Охота за кошкой.

Некоторый турецкий мудрец сказал:

"Нет приятных кулаков; но самые неприятные те, что бьют по носу".

Тот же мыслитель основательно добавляет в следующей главе:

"Поколотить врага перед любимой им женщиной, значит дважды отколотит его. Ты оскорбляешь и тело, и душу".

Вот почему терпеливый Айваз-Бей ревел от гнева, провожая mlle Томпен и её мать на квартиру, которую он меблировал для них. Он простился с ними у дверей, вскочил в карету и приказал везти себя к своему товарищу и другу Ахмету. Кровь все еще шла у него из носу.

Ахмет спал под стражей верного негра; но хотя в книге и стоит: "не буди друга твоего, когда он спит", там же написано: "все же разбуди его, если есть опасность для него, или для тебя". И доброго Ахмета разбудили. То был длинный турка, тридцати пяти лет, худой и слабый, с длинными кривыми ногами. Впрочем, прекрасный человек и умный малый. В этих людях, чтоб там ни говорили, есть нечто хорошее. Увидев окровавленное лицо своего друга, он раньше всего приказал принести таз холодной воды, ибо писано: "не рассуждай, пока не омоешь крови своей: или мысли у тебя будут мутные и нечистые".

Айваз скорей отмылся, чем успокоился. Он с гневом рассказал о своем приключении. Негр, присутствовавший на совещании в качестве третьего лица, предложил, что он сейчас же возьмет кинжал, пойдет и убьет г. Л'Амбера. Ахмет-Бей поблагодарил его за доброе намерение и вытолкнул пинком из комнаты.

— Что же нам теперь делать? сказал он доброму Айвазу.

— Очень просто, — отвечал тот, — я завтра же утром отрублю ему нос. Закон возмездия начертан в Коране: "Око за оно, зуб за зуб, нос за нос!"

Ахмет возразил, что Коран без сомнения прекрасная книга, но немного устарела. Принципы чести изменились со времен Магомета. Притом, следуя букве закона, Айвазу следовало-бы хватит г. Л'Амбера кулаком.

— По какому праву ты ему отрежешь нос, если он не отрезал твоего?

Но до увещаний ли молодому человеку, которому раскроили нос в присутствии любовницы? Айваз жаждал крови, и Ахмет принужден был обещать ему, что кровь прольется.

— Ладно, — сказал он. — Мы в чужой стране представители нашей; мы не можем снести оскорбления, не доказав своей храбрости. Но как же ты станешь драться на дуэли с г. Л'Амбером по обычаю этой страны? Ты не умеешь драться на шпагах.

— А зачем мне шпага? Я хочу отрубить ему нос, и шпага тут вовсе не годится!..

— Если-б ты хотя порядочно стрелял из пистолета!

— Да ты с ума сошел! Что я стану делать с пистолетом, когда мне нужно отрубить нос нахалу? Я... Да, решено! ступай к нему, и устрой все на завтра: мы будем драться на саблях.

— Но, несчастный! что ты станешь делать с саблей? Я нисколько не сомневаюсь в твоей храбрости, но не оскорбляя тебя могу сказать, что ты вовсе не мастер биться на саблях.

— Что за важное дело! вставай, или и объяви ему, чтобы он завтра предоставил свой нос в мое распоряжение.

Мудрый Ахмет понял, что тут логика не поможет, и что все его рассуждения не приведут ни к чему. Что пользы проповедовать глухому, который держится за свое мнение также, как папа за светскую власть? Поэтому он оделся, взял с собою первого драгомана, Осман-Бея, который только что воротился из Императорского клуба, и приказал вести себя в собственный дом метра Л'Амбера. Час был вполне неудобный; но Айваз не хотел терять ни мгновения.

Не желал того и бог войны; по крайней мере, все заставляет меня так предполагать. В то мгновение, когда первый секретарь хотел позвонить у метра Л'Амбера, он лично встретил врага, возвращавшегося пешком с двумя своими секундантами.

Метр Л'Амбер увидел красные фески, понял, поклонился и заговорил с некоторой надменностью, не лишенной, впрочем, любезности.

— Господа, — сказал он посетителям, — я один живу в этом доме, а потому имею основание думать, что вы пожаловали во мне. Я Л'Амбер; позвольте же мне пригласить вас к себе.

Он позвонил, толкнул дверь, перешел двор с четырьмя ночными гостями и провел их в свой кабинет. Там оба турка просклоняли свои фамилии, нотариус представил их своим друзьям, и оставил секундантов одних.

В нашей стране дуэль не может состояться иначе как по воле, или по меньшей мере с согласия шести лиц. А между тем по крайней мере пятеро ее вовсе не желали. Метр Л'Амбер был храбр; но он знал, что подобного рода скандал из-за маленькой балетной танцовщицы, сильно повредит его конторе. Маркиз де-Вилльморен, старый дуэлист, один из самых компетентных знатоков в делах чести, сказал, что дуэль — благородная игра, в которой все, с начала до конца партии, должно быть правильно. Но удар кулаком по носу из-за девицы Викторины Томпэн был самым смешным, какой только можно вообразить, поводом к дуэли. Притом, он честью заверял, что г. Альфред Л'Амбер не видал Айваз-Бея, что он не желал ударить ни его, никого. Г. Л'Амберу показалось, что идут две его знакомые дамы, и он быстро подошел к ним, чтоб раскланяться.

Берясь рукою за шляпу, он сильно задел, но без всякого намерения, господина, который подбежал, с другой стороны. То была чистая случайность, или на самый худой конец неловкость; но нельзя же отвечать за случайность или хотя бы за неловкость. Звание и воспитание г. Л'Амбера никому не дают права предполагать, будто он способен хватить кулаком Айваз-Бея. Его всем известная близорукость и полумрак пассажа были всему виной. Наконец, г. Л'Амбер, посоветовавшись со своими секундантами, готов извиниться перед Айваз-Беем в том, что случайно задел его.

Это рассуждение, довольно справедливое само по себе, получало особый вес благодаря личности оратора. Г. де-Вилльморен был одним из тех дворян, которых кажется смерть забывает ради того, дабы напомнить нынешнему выродившемуся поколению о временах исторических. По метрическому свидетельству ему было всего семьдесят девять лет; но по душевным и телесным привычкам, он принадлежал к XVI веку. Он думал, говорил и действовал, как человек, служивший в войсках Лиги и наделавший не мало хлопот Беарицу. Убежденный роялист, строгий католик, он вносил в свои ненависти и привязанности страсть, доводившую все до крайности. Его храбрость, его верноподданство, его прямота и даже некоторая доля рыцарского безумия приводили в изумление нынешнюю несостоятельную молодежь. Он ничему не смеялся, дурно понимал шутку и обижался на остроту, как на недостаток почтения. То был самый нетерпимый, самый нелюбезный и самый почтенный старик. После июльских дней он сопровождал Карла X в Шотландию; но через две недели уехал из Голи-Руда, оскорбленный тем, что французский двор смотрит не серьезно на случившееся несчастие. Он тогда подал в отставку и обрезал навсегда усы, которые хранил в ларце с надписью: Усы, которые я носил, служа в королевской гвардии. Его подчиненные, офицеры и солдаты, питали к нему великое уважение и страшно его боялись. Рассказывали друг другу на-ушко, что этот неколебимый человек упрятал в тюрьму единственного сына, молодого двадцати-двух летнего воина, за нарушение субординации. Сын, достойный отпрыск отца, упорно отказался уступить, заболел в тюрьме и умер. Новый Брут оплакал своего сына, воздвиг ему приличный памятник и постоянно навещал его могилу два раза в неделю, и исполнял этот долг, не взирая на погоду и свои года; но он не согнулся под бременем упреков совести. Он держался прямо и неуклонно; ни года, ни печаль не погнули его широких плеч.

То был коренастый, сильный, небольшого роста человек, не оставлявший юношеских упражнений; для поддержания здоровья он больше рассчитывал на игру в мяч, чем на доктора. В семьдесят лет он женился во второй раз на бедной и благородной девице. От неё у него было двое детей, и он надеялся, что скоро дождется внучат. Любовь к жизни, столь сильная у стариков таких лет, не очень-то заботила его, хотя он и был счастлив на земле. В последний раз он дрался на дуэли в семьдесят два года с красивым полковником пяти футов и шести дюймов ростом; по одним источникам, из-за политических недоразумений, по другим — по причине супружеской ревности. В виду того, что человек такого звания и характера взял сторону г. Л'Амбера, в виду того, что он объявил, что дуэль между нотариусом и Айваз-Беем была бы бесполезна, буржуазна и компрометировала бы обе стороны, казалось, мир был подписан заранее.

Таково было мнение г. Анри Стеймбура, который не был ни достаточно молод, ни довольно любопытен, чтоб желать во что бы то ни стало быть свидетелем на дуэли; и оба турка, люди благоразумные, тотчас же приняли предложенное удовлетворение. Впрочем, они попросили позволения предварительно переговорить с Айвазом, и противник ждал их, не ложась спать, пока они сбегали в посольство. Было четыре часа утра; но маркиз спал уже только ради очищения совести, и сказал, что не ляжет в постель, пока дело не решится.

Свирепый Айваз, с первых же слов друзей на счет примирения, рассердился по-турецки.

— Да что я с ума что ли сошел? — вскричал он, потрясая жасминным чубуком, с которым разделял одиночество. — Уж не хотят ли меня уверить, будто я хватил кулаком г. Л'Амбера? Он ударил меня, и это доказывается тем, что он же предлагает извиниться передо мной. Но что значит слово, когда пролита кровь? Могу-ль я забыть, что Викторина и её мать были свидетельницами моего позора? ... О, друзья мои, если я сегодня-же не отрублю носа моему оскорбителю, то мне останется только умереть!

Волей-неволей пришлось возобновить переговоры на этом несколько смешном основании. Ахмет и драгоман были на столько рассудительны, что побранили своего друга, но у них было слишком рыцарское сердце, чтоб бросит его, не окончив дела. Если бы посланник Гамза-Паша был в Париже, то он конечно прекратил-бы это дело своим вмешательством. На беду, он совмещал должности посла во Франции и Англии, и находился в Лондоне. Секунданты доброго Айваза до семи часов утра мотались, как уток, между улицами Гренелль и Вернель, а дело не подвигалось.

В семь часов, г, Л'Амбер потерял терпение и сказал своим секундантам:

— Мне этот турка надоел. Ему мало, что он выхватил у меня из-под носа маленькую Томпэн; он находит забавным не давать мне спать. Что-ж, идет! Он, пожалуй, подумает, что я боюсь помериться с ним. Но только, пожалуйста, поскорее; чтоб нынче же утром все было кончено. Я прикажу заложить лошадей через десять минут, и мы поедем за две мили от Парижа; я живо проучу турка и ворочусь в контору раньше, чем мелкая пресса пронюхает о нашей истории.

Маркиз попытался представить еще возражение, другое; но и он наконец признал, что для г. Л'Амбера другого выхода нет. Настойчивость Айваз-Бея была самого неприличного тона и стоило, чтобы его хорошенько проучить. Никто не сомневался, что воинственному нотариусу, известному с столь выгодной стороны во всех фехтовальных залах, суждено дать урок французской вежливости этому осману.

А в остальном надо положиться на милость Божию! Опасаться нечего: у вас сердце смелое и рука твердая. Только помните, что не следует драться не на шутку; дуэль существует для того, чтоб учить глупцов, а не для того, чтоб их уничтожать. Только неумелые люди убивают противников под предлогом научить их как следует жить.

Выбор оружия по праву принадлежал доброму Айвазу; нотариус и его секунданты, однако поморщились, узнав, что он выбрал саблю.

— Это солдатское оружие, или оружие буржуа, которые не хотят драться, — сказал маркиз. — Но если вы настаиваете, то пусть дерутся на саблях.

Секунданты Айваз-Бея объявили, что они весьма настаивают. Послали за двумя полуэсподронами в казарму на набережной Орсэ, и решили встретиться в десять часов в небольшой деревеньке Партенэ, на старой дороге в Со. Было половина девятого.

Все парижане знают эту красивую группу двухсот домов, где жители богаче, чище и образованнее, чем большинство наших крестьян. Они обрабатывают землю не как земледельцы, а как садовники, и поля их общины весною похожи на маленький рай земной. Поле малины в цвету стелется серебристой скатертью между полями крыжовника и клубники. Целые десятины издают острый запах черной смородины, столь приятный для обоняния швейцаров. Париж платит чистым золотом за произведения Партенэ, и честные крестьяне, которых вы видите, когда они ходят тихими, шагани с лейками в руках, — маленькие капиталисты.

Они едят два раза в день салат, презирают суп из курицы и предпочитают цыпленка на вертеле. Они нанимают от себя учителя и доктора; не прибегая к займу, построили мэрию и церковь и на выборах в законодательный корпус подают голоса за моего остроумного друга, доктора Бернона. Девушки там хорошенькие, если мне не изменяет память. Ученый археолог Кюбодэ, архивариус Соской подпрефектуры, утверждает, будто Партенэ греческая колония и производит её имя от слова Parthenos, девственница, или девица (у вежливых народов это одно и тоже).

Но это рассуждение отвлекает нас от доброго Айваза.

Он первый явился на назначенное место, все еще сердитый. Как гордо измерял он шагами деревенскую площадь в ожидании противника! У него под плащом было спрятано два страшных ятагана, пара великолепных дамасских клинков. Что я говорю, каких дамасских! То были японские клинки, которые разрезают железные полосы как спаржу, разумеется если попадутся в хорошие руки. Ахмет-Бей и верный драгоман сопровождали своего друга и давали ему самые мудрые советы: нападать благоразумно, возможно менее открывать себя, отбивать, припрыгивая; словом, все что можно сказать новичку, который берется за дело, которому вовсе не учился.

— Спасибо за советы, — отвечал упрямец, — этих тонкостей вовсе не требуется, чтоб отрубить нос у нотариуса!

Предмет его мести вскоре показался между двумя стеклами очков, в дверцах собственной кареты. Но r. Л'Амбер не вышел; он только поклонился. Вышел маркиз и сказал Ахмет-Бею:

— В двадцати минутах езды отсюда, есть превосходное местечко; будьте любезны, сядьте в карету с вашими друзьями и следуйте за мною.

Воинствующие стороны направились по проселочной дороге и остановились в километре от деревни.

— Господа, — сказал маркиз, — мы можем дойти пешком до того леска, который вы видите. Экипажи будут нас ждать здесь. Мы забыли захватить с собою хирурга; но лакей, которого я оставил в Партенэ, приведет деревенского доктора.

Извозчик турка был один из тех парижских мародеров, которые ездят после полуночи с контрабандным билетом. Айваз взял его у подъезда девицы Томпэн, и не отпускал до сих пор. Старый проходимец хитро улыбнулся, увидев, что господа остановились в чистом поле и что у них под плащами сабли.

— Желаю, сударь, успеха! — сказал он храброму Айвазу. — О, вам бояться нечего; у меня рука легкая. Еще в прошлом году я возил одного, который свалил своего противника. Он мне дал двадцать пять франков на водку; вот уж нисколько не вру.

— Получишь пятьдесят, если Бог попустит и я отомщу, как хочу, — сказал Айваз.

Г. Л'Амбер был искусный боец, но слишком известный в фехтовальных залах, а потому ему не приходилось драться в самом деле. Что касается дуэли, то он был таким же новичком, как Айваз; поэтому, хотя он во время упражнений и одерживал победы над многими фехтмейстерами кавалерийских полков и их помощниками, все же он испытывал тайную дрожь, которая хотя и происходила не от страха, но производила тоже действие. В карете он говорил блестящим образом; он обнаружил перед своими секундантами искреннюю, но все же несколько лихорадочную веселость. По дороге, под предлогом куренья, он спалил четыре сигары. Когда все вышли из кареты, он пошел твердым шагом, быть может через-чур твердым. В глубине души он чувствовал некоторое опасение, впрочем, вполне мужественное и вполне французское: он не полагался на свою нервную систему и боялся, что покажется не довольно храбрым.

По-видимому, душевные способности усугубляются в критические моменты жизни. Г. Л'Амбера без сомнения весьма занимала маленькая драма, в которой ему приходилось играть роль, а между тем самые незначительные предметы внешнего мира, такие, на которые он не взглянул бы даже в обыкновенное время, теперь с непреодолимой силой привлекали к себе и задерживали его внимание. На его взгляд, природа была освещена новым светом, более чистым, более резким, более сильным, чем банальный солнечный свет. Его озабоченность так сказать подчеркивала все, что попадалось ему на глаза. При повороте тропинки, он заметил кошку, которая маленькими шажками пробиралась между двумя рядами крыжовника. То была кошка, каких много в деревнях; длинная худая кошка, белая с рыжими пятнами, одно из тех полудиких животных, которых хозяева великодушно кормят словленными ими же самими мышами. Эта кошка, без сомнения, была того мнения, что в доме дичи мало, а потому искала, чем бы пополнить свое питание в поле. Глаза метра Л'Амбepa, после блуждания по произволу, точно были прикованы и очарованы мордой этой кошки. Он внимательно наблюдал упругость её мускул, сильное очертание её челюстей и даже подумал, что сделал естествоисторическое открытие, заметив, что кошка тигр в малом виде.

— Какого чёрта вы там так рассматриваете? — спросил маркиз, хлопая его по плечу.

Он тотчас пришел в себя, и отвечал самым нестесненным тоном:

— Меня развлекло это грязное животное. Вы и не поверите, маркиз, как эти мерзавки портят нам охоту. Они съедят больше выводков, чем мы убьем куропаток; будь у меня ружье!..

И прибавляя жест к словам, он сделал вид будто прицелился в кошку. Кошка заметила это, сделала скачек назад и исчезла.

Через двести шагов она опять объявилась. Она умывала себе мордочку, сидя около репы и точно поджидала парижан.

— Да что ты следишь за нами, что-ли? — спросил нотариус, повторяя свою угрозу.

Благоразумнейшее животное снова убежало, но опять появилось при входе на полянку, где должны были драться. Г. Л'Амбер, суеверный как игрок, садящийся за крупную игру, хотел прогнать этого зловещего фетиша. Он бросил в нее камнем, но не попал. Кошка взобралась на дерево и там притаилась.

Уже секунданты выбрали место для дуэли и бросили жребий где кому стоять. Лучшее место досталось г. Л'Амберу. Судьбе было также угодно, чтобы в дело пошло его оружие, а не японские ятаганы, которые быть может затруднили бы его.

Айваз ни о чем не беспокоился. Для него любая сабля была хороша. Он поглядывал на нос противника, как рыбак глядит на форель, попавшуюся на удочку. Он снял почти все лишнее платье, бросил на траву красную феску и зеленый сюртук, и по локоть засучил рукава. Надо полагать, что самые сонные турки просыпаются при звоне оружия. Этот толстяк, в лице которого не было никаких отличительных черт, точно преобразился. Лицо у него посветлело, глаза горели огнем. Он взял саблю из рук маркиза, отступил на два шага и произнес по-турецки поэтическую импровизацию, которую нам передал и перевел его друг Осман-Бей.

— Я вооружился на бой; горе оскорбившему меня гяуру! За кровь плата — кровь. Ты меня ударил рукой; я, Айваз, сын Румди, я хвачу тебя саблей. Над твоим обезображенным лицом будут смеяться женщины; Шлоссер и Мерсье, Тиберт и Савиль с презрением отвернутся от тебя. Для тебя исчезнет благоухание измирских роз. Да даст мне Магомет силу, храбрости же я ни у кого не прошу. Ура! я вооружен на бой.

Сказал, и бросился на врага. Сделал ли он выпад en tierce, или en quatre, не знаю; не знали того ни он сам, ни секунданты, ни г. Л'Амбер. Но кровь брызнула ключом на конце сабли, очки упали на землю, нотариус почувствовал, что у него голова стала легче на вес носа. Правда, кое-что осталось, но так мало, — что я упоминаю об этом только ради порядка.

Г. Л'Амбер упал навзничь, и почти тотчас же вскочил и наклонив голову побежал, как слепой или бешеный. В то же мгновение какое-то темное тело упало с дуба. Через минуту явился небольшой тоненький человечек со шляпой в руке, сопровождаемый рослым лакеем в ливрее. То был г. Трике, блюститель здравия в Партенэйской общине.

Добро пожаловать, достойный г. Трике! Блестящий парижский нотариус сильно нуждается в ваших услугах. Прикройте свой обнаженный череп старой шляпой, отрите капли пота, которые светятся, как роса на цветущих пионах, на ваших красных щеках, и отверните как можно скорее блестящие рукава вашего почтенного черного фрака.

Но человечек был через-чур взволнован и не мог сразу приняться за дело. Он говорил, говорил, говорил задыхающимся, дребезжащим голоском.

— Божественное милосердие!..— говорил он. — Честь имею кланяться, господа; ваш покорный слуга. Господи! позволительно ли ставить себя в подобное положение? Да ведь это членовредительство! я вижу, что это такое. Разумеется, теперь уж поздно распространяться в утешениях; зло уже свершено. Ах, господа, господа! молодежь всегда останется молодежью. Я сам раз чуть-было не уничтожил или не изуродовал своего ближнего. То было в 1820 г. Как же я поступил? Я извинился. Да, извинился, и горжусь этим, тем более, что правда была на моей стороне. Вы никогда не читали у Руссо прекрасных страниц против дуэли? Они, по истине, неопровержимы; отрывок для литературной и моральной хрестоматии. И заметьте, что Руссо не все еще сказал. Если бы он изучил тело человеческое, это образцовое произведение творчества, этот удивительный образ Божий на земле, то доказал бы вам, как виновен тот, кто разрушает столь совершенное целое. Я это говорю не в поучение тому, кто нанес удар. Избави Боже! У него были, без сомнения, на то свои причины, к которым я отношусь с уважением. Но если бы знали, сколько труда предстоит нам, бедным медикам, при излечении самой ничтожной раны. Правда, что мы этим живем, также, как и больными! но что делать! я готов бы лишить себя весьма многого, готов питаться куском сала с черным хлебом, только бы не видеть, как страдают мои ближние.

Маркиз прервал эти жалобы.

— Ах, доктор! — вскричал он, — мы тут вовсе не затем, чтоб философствовать. Поглядите, из него кровь льет, как из быка. Надо остановить кровоизлияние.

— Да, именно кровоизлияние! — с живостью подхватил доктор, — вы точно выразились. По счастью, я все предвидел. Вот склянка гемостатической воды. Это препарат Бронвиери; я его предпочитаю рецепту Лешаля.

Он подошел с склянкой в руке в г. Л'Амберу, который сидел под деревом и печально исходил кровью.

— Вы, конечно поверите, сударь, — сказал он с поклоном, — что я искренно сожалею, что не имел случая познакомиться с вами при менее печальных обстоятельствах.

Метр Л'Амбер поднял голову и проговорил жалобным тоном:

— А что, доктор, потеряю я нос?

— Нет, нет, не потеряете... Ах, да вам уж и терять нечего: у вас его нет...

И говоря это, он поливал компресс водою Бронвиери.

— Небо! — вскричал он, — мне пришла счастливая мысль. Я могу возвратить вам потерянный вами орган, столь полезный и столь приятный.

— Да говорите же, чорт возьми. Все мое состояние к вашим услугам. Ах, доктор, лучше умереть, чем жить уродом.

— Да, некоторые так думают... Но, позвольте! где же кусов, который вам отрубили? Я конечно не такой мастер, как г. Вельно или г. Ютье; но я усердно постараюсь все исправить.

Метр Л'Амбер быстро встал и побежал на поле сражения. Маркиз и г. Стеймбур последовали за ним; турки, которые ходили в довольно грустном настроении (ярость Айваз-Бея мгновенно погасла), подошли к своим недавним врагам. Не трудно было найти место, где противники помяли свежую траву; нашли и золотые очки; но нос нотариуса исчез. За то увидели кошку,

страшную желто-белую кошку, которая облизывала

окровавленные уста.

— Господи! — вскричал маркиз, указывая на животное. Все поняли жест и восклицание.

— Еще не поздно? — спросил нотариус.

— Может быть, — сказал доктор.

И бросились на кошку. Но она вовсе не была расположена даваться в руки. Она также пустилась бежать.

Никогда Партенэйский лесок не видал и без сомнения никогда не увидит ничего подобного. Маркиз, маклер, три дипломата, деревенский доктор, выездной лакей в длинной ливрее и нотариус с окровавленным платком на лице, как безумные, бросились в погоню за тощей кошкой. Они бежали, кричали, бросали камни, сухие сучья и все, что только им попадалось под руку; они миновали дороги и поляны и согнув голову бросались в самую густую чашу. То они бежали кучей, то в рассыпную, то растягивались в прямую линию, то образовали кольцо вокруг неприятеля; они били по кустам, трясли деревца, взлезали на деревья, рвали себе ботинки о хворост и платье о кусты, и неслись как буря; но адская кошка летела быстрее ветра. Дважды им удалось совсем окружить ее; и дважды она разрывала преграду и убегала. Одно мгновение она, казалось, изнемогла от усталости или боли. Желая перескочить с дерева на дерево и отправиться далее по образу векш, она упала на бок. Слуга г. Л'Амбера пустился во весь дух, в несколько прыжков очутился подле неё и схватил за хвост. Но тигр в малом виде хватил его когтями, освободился и бросился вон из леса.

Ее преследовали по полю. Долго, долго бежали они; велико было поле, расстилавшееся в виде шахматной доски, перед охотниками и их добычей.

Жара стояла удушливая, черные тучи густели на западе; пот лил ручьями со всех лиц; но ничто не могло остановить порыва этих восьми мужчин.

Г. Л'Амбер, весь в крови, одушевлял своих товарищей и голосом, и жестом. Те, кто не видел, как нотариус гоняется за своим носом, и представить себе не могут о его пыле. Прощайте, малина и клубника! Прощай, крыжовник и черная смородина! Всюду, где пронесся этот поток, урожай был смят, разрушен, уничтожен; только и остались снятые цветы, сорванные завязи, сломанные ветви и стоптанные ногами кусты. Крестьяне, испуганные вторжением этого неведомого бича, бросили лейки, звали соседей и полевых сторожей, требовали за потраву и гнались за охотниками.

Победа! кошка попалась. Она бросилась в колодезь. Скорей, ведер! веревок! лестниц! Были уверены, что нос метра Л'Амбера будет найден невредимым, или почти целым. Но, увы! колодезь был не простой колодезь. То был ход в брошенную плитную ломку, галереи которой расходились сетью более чем на десять лье и соединялись с парижскими катакомбами!

Заплатили за визит г. Трике, уплатили крестьянам за потраву все, что они требовали, и под страшной грозой с ливнем отправились в Партенэ.

Прежде чем сесть в карету, Айваз-Бей, мокрый как курица, но вполне успокоенный, протянул руку г. Л'Амберу.

— Я искренне сожалею, — сказал он, — что благодаря моему упрямству дело зашло так далеко. Маленькая Томпэн не стоит и капли крови, пролитой из-за неё; я нынче же ее брошу, потому что не мог бы взглянуть на нее, не вспомнив о том несчастии, которое она принесла вам. Вы свидетель, что я вместе с этими господами употребил все усилия, чтоб возвратить вам то, чего вы лишились. Теперь позвольте мне выразить надежду, что беду еще можно поправить. Деревенский доктор напомнил нам, что в Париже есть более его искусные врачи; я, помнится, слышал, что новейшая хирургия обладает вполне верными тайнами, чтоб восстановить изуродованные или уничтоженные члены.

Г. Л'Амбер принял довольно неохотно верную, протянутую ему руку, и приказал везти себя вместе с друзьями в Сен-Жерменское предместье.