Нос некоего нотариуса

VI. История пары очков и последствия насморка.

Никогда ни один проповедник, никогда ни Боссюет, ни Фенелон, никогда ни Массильон, ни Флешье, никогда даже сам г. Мермилло не расточали с кафедры одновременно и более сильного и более душеспасительного красноречия, как г. Альфред Л'Амбер у изголовья Романье.

Он обратился сперва к разуму, затем к совести и наконец к сердцу больного. Он употребил в дело и мирские, и духовные средства; он ссылался на тексты писания и на философов. Он был могуч и кроток, свиреп и любвеобилен, логичен, уветлив и даже забавен. Он доказал ему, что самоубийство самое отвратительное из преступлений; что надо быть через-чур трусом, чтоб насильственно прибегать к смерти. Он даже отважился на метафору столь же новую, как и смелую, сравнив самоубийцу с дезертиром, который оставляет свой пост без позволения капрала.

Овернец, ничего не евший уже двадцать четыре часа, казалось был неколебим. Он был неподвижен и упрям перед смертью, как осел перед мостом. На самые доказательные доводы он отвечал с бесстрастной кротостью:

— Не стоит труда, г. Л'Амбер; на свете слишком много нищеты,

— Ах, друг мой, бедный мой друг! да нищета божественное учреждение. Она нарочно создана ради того, чтоб возбуждать милосердие в богатых и покорность в бедных.

— Богатые? Я просил работы, и все мне отказывали. Я просил милостыни, а меня стращали городовым.

— Отчего же вы не обратились к вашим друзьям? Например, ко мне, я вам желаю всего хорошего; ко мне, в чьих жилах есть и ваша кровь.

— Вот еще! Чтоб вы еще раз велели вытолкать меня за дверь?

— Моя дверь, как и мой кошелек, будут всегда открыты для вас.

— Дай вы мне тогда всего пятьдесят франков, чтоб купить подержанную бочку!

— Но, животное!.. но милое мое животное, хотел я сказать... позволь мне запросто побранить тебя, как в те времена, как ты разделял со мною стол и ложе! я тебе дам не только пятьдесят франков, но тысячу, две, десять тысяч! я готов разделить с тобою все мое состояние... разумеется, по мере нужд каждого из нас. Ты должен жить, ты обязан быть счастлив! Теперь возвращается весна с кошницами цветов и нежным щебетаньем птиц в садах. Неужто ты решишься покинуть все это? Подумай о горе твоих честных родителей, старого отца, который ждет тебя домой; о твоих братьях и сестрах. Подумай о матери, мой друг. Она не переживет тебя. Ты всех их увидишь! Или, нет; ты останешься в Париже, на моих глазах, в самой близкой со мною дружбе. Я желаю, чтоб ты был счастлив, чтоб у тебя была славная женушка, чтоб ты стал отцом двух, трех хорошеньких ребятишек. Ты улыбаешься? Покушай же супу!

— Благодарю вас, господин Л'Амбер. Не надо мне супу. Много на этом свете нищеты!

— Но ведь я божусь же тебе, что твои черные дни прошли! Если ты захочешь жить, то больше не будешь ни страдать, ни работать; у тебя в году будет триста шестьдесят пять воскресений.

— А понедельников не будет?

— Будут и понедельники, если они тебе больше нравятся. Ты будешь есть, пить, курить сигары по тридцати су за штуку! Ты будешь моим товарищем, моим неразлучкой, другим моим я. Хочешь жить, Романье, чтоб быть другим моим я?

— Нет! тем хуже. Нет, уж я начал умирать, так лучше кончить сразу.

— А, так-то! Так я скажу тебе, трижды скот, какую судьбу ты себе готовишь! Я уж не говорю о вечных мучениях, которые ты приближаешь в себе с каждой минутой; но и здесь на земле, завтра, сегодня может быть, прежде чем ты сгниешь в общей могиле, тебя сволокут в амфитеатр. Тебя положат на каменный стол и станут кромсать на куски. Студент топором разрубит твою ослиную голову; другой станет рыться у тебя в туловище, отыскивая, есть ли сердце под такой глупой оболочкой; третий...

— Пощадите, пощадите, г. Л'Амбер; я не хочу, чтоб меня резали на куски! Я лучше поем супу.

Через три дня, благодаря супу и крепкому сложению, он был вне опасности. Его можно было перевезти в карете в улицу Вернель. Г. Л'Амбер, с материнской заботливостью, сам устроил ему помещение. Он дал ему комнату своего собственного камердинера, чтоб быть в нему ближе. Целый месяц он ходил за ним, как сиделка, и провел даже несколько ночей около него.

Эти труды не только не расстроили его здоровья, но придали свежесть и блеск его лицу. Чем он больше изнурял себя, ухаживая за больным, тем здоровее становился его нос, приобретая надлежащий цвет. Его жизнь проходила между конторой, овернцем и зеркалом. В это именно время, он как-то, в рассеянности, написал на черновой купчей: "Сладостно творить добро», — изречение само-по-себе несколько старое, но для него вполне новое.

Когда Романье решительно поправился, его хозяин и спаситель, изрезавший для него столько бифштексов и тоненьких ломотков хлеба, сказал ему:

— С сегодняшнего дня мы будем постоянно обедать вместе. Но если ты предпочитаешь обедать в людской, то тебя там будут кормить также хорошо и тебе там будет веселее.

Романье, как человек благоразумный, предпочел людскую.

Он там обжился и вел себя так, что все его полюбили. Вместо того, чтоб чваниться дружбой с хозяином, он был скромнее и тише последнего чумички. Г. Л'Амбер в его лице дал слугу своим людям. Все им пользовались, все смеялись над его говором и наделяли дружескими шлепками: никто и не думал платить ему жалованье. Г. Л'Амбер несколько раз видел, что он носит воду, переставляет тяжелую мебель, или натирает полы. В таких случаях, добрый хозяин дергал его за ухо и говорил:

— Ничего, забавляйся, я не запрещаю; но только не утомляйся чересчур.

Бедняга приходил в смущение от такой доброты и уходил в свою комнату, чтоб поплакать от избытка чувств.

Ему не пришлось долго жить в чистой и удобной комнате, подле комнаты хозяина. Г. Л'Амбер деликатно намекнул, что ему трудно обходиться без камердинера, и Романье попросил, чтоб его поместили на чердаке. Его просьба была тотчас же уважена; ему отвели конурку, в которой не соглашались жить судомойки.

Некоторый мудрец сказал: "Счастливы народы, не имеющие истории!" Себастьян Романье был счастлив три месяца. В начале июня с ним случилась история. В его сердце, дотоле неуязвимое, попала стрела Амура. Бывший водонос отдался с руками и ногами во власть бога, погубившего Трою. Чистя овощи, он заметил, что у кухарки красивые серенькие глазки и славные толстые и красные щеки. Первым симптомом его болезни был тяжкий вздох, способный опрокинуть стол. Он захотел объясниться, но слова застряли у него в горле. Едва он осмелился обхватить за талию свою Дульцинею и поцеловать ее в губы, — до того им овладела робость.

Его поняли с полуслова. Кухарка была особа не глупая, старше его на семь, или на восемь лет, и не чужестранка в стране нежностей и вздохов.

— Понимаю в чем дело, — сказала она, — вы хотите на мне жениться. Что-ж., голубчик, мы можем столковаться, если у вас кое-что есть.

Он отвечал, что у него есть то, чего можно требовать от мужчины, то-есть две крепкие и привычные к работе руки. Но мадмуазель Жанетта расхохоталась ему под нос и объяснилась понятнее; он в свою очередь расхохотался и с милой доверчивостью отвечал:

— Так для этого требуются деньги? Что ж. вы сразу не сказали? У меня денег пропасть! Сколько вам требуется? Например, довольно с вас половины состояния г. Л'Амбера?

— Половины его состояния?

— Разумеется. Он мне говорил это сто раз. Мне принадлежит половина его состояния, только мы еще не поделились; он бережет мою часть.

— Вздор!

— Вздор? Да вот он воротился. Я пойду и попрошу расчёта, и принесу вам целый мешок су на кухню.

Наивный бедняк! Г. Л'Амбер дал ему хороший урок высшей социальной грамматики. Г. Л'Амбер объяснил ему, что обещать и держать слово вовсе не синонимы; он был в хорошем расположении и снизошел даже до того, что указал на достоинства и опасности фигуры, именуемой гиперболой. В заключение, с твердостью и кротостью, не допускавшими возражений, он сказал ему:

— Романье, я много для вас сделал; я намерен сделать еще больше, удалив вас из своего дома. Простой здравый смысл удостоверяет вас, что вы здесь не хозяин; я слишком добр, и не допущу чтоб вы здесь жили в качестве слуги; словом, я полагаю, что окажу вам дурную услугу, если оставлю вас в настоящем неопределенном положении, которое дурно повлияет на ваши привычки и привьет ложные понятия в вашем уме. Еще год, проведенный без занятий и в лености, и вы не захотите больше работать. Вы выбьетесь из колеи. А я вам должен сказать, что подобные люди — язва нашего времени. Положа руку на сердце, отвечайте мне: желаете вы стать язвой своего времени? Несчастный! Разве вам не приходилось сожалеть, что вы больше не работник, а в этом ваша гордость, ваше право на благородство. Ведь вы из тех, кого Бог создал ради того, чтоб они облагородились в поте чела; вы принадлежите к аристократии труда. Работайте-же; не так, как прежде, в сомнении и лишении, но с уверенностью, которую я вам гарантирую, и в изобилии, согласном с вашими скромными потребностями. Я устрою вам на свой счет помещение, и я же доставлю вам работу. Если-б, что невероятно, у вас не хватило средств для существования, то я всегда помогу вам. Но откажитесь от нелепого намерения жениться на моей кухарке: вы не должны связывать своей судьбы с судьбой служанки, и я не потерплю детей у себя в доме!

Несчастный выплакал себе глаза и отслужил несколько молебнов. В оправдание г. Л'Амбера я должен сказать, что он устроил все прекрасно. Он заново одел Романье, меблировав для него комнатку в пятом этаже, в старом доме, в улице Ищиполдень, и выдал ему пятьсот франков на прожитие, пока не отыщется работа. Не прошло и недели, как он его определил работником на хороший зеркальный завод в Севрской улице.

Прошло довольно времени, может быть полгода, и нос не извещал нотариуса на счет своего поставщика. Но в одно прекрасное утро, когда член судебного ведомства, вместе со своим главным конторщиком, разбирал пергаменты благородного и богатого рода, его золотые очки переломились по средине и упали на стол.

Это приключение несколько смутило его. Он купил пенсне со стальной пружиной и послал на набережную Золотых дел мастеров переменить очки. Его всегдашний поставщик, г. Луна, поспешил тысячу раз извиниться и доставил новые очки, которые через сутки сломались в том же месте.

Ту же участь потерпела и третья пара; явилась четвертая и сломалась точно также, Оптик уже и не знал, как извиниться. В глубине души он был убежден, что виноват сам г. Л'Амбер. Показывая убыток за четыре дня, он сказал жене:

— Этот молодой человек не довольно рассудителен; он носит стекла No 4, которые тяжелее других; из кокетства, он требует, чтоб оправа была тонкая, как проволока, и я уверен, что он грубо обращается с очками, точно они из кованного железа. Если я ему это замечу, он рассердится; лучше я пошлю ему оправу покрепче.

Г-жа Луна нашла, что муж придумал прекрасно; но пятая пара очков подверглась участи четырех прежних. На этот раз, г. Л'Амбер рассердился докрасна, хотя ему не было сделано никакого замечания, и перешел к другому оптику, сопернику первого.

Но все парижские оптики точно сговорились ломать очки о нос бедного миллионера. Целая дюжина очков перебывала на нем. И что всего удивительнее, стальное пенсне, замещавшее их в дни междуцарствия, оставалось цело и невредимо.

Вы знаете, что терпение не было любимой добродетелью г. Альфреда Л'Амбера. Однажды, когда он неистовствовал над парой очков, топча их каблуками, ему доложили о докторе Бернье.

— Ну, вот! — вскричал нотариус, — вы пришли кстати. Чтоб чорт меня побрал, если я не околдован.

Взоры доктора обратились естественно на нос пациента. Но нос ему показался здоровым; он имел прекрасный вид и был свеж, как роза.

— Мне кажется, — сказал он, — что мы вполне здоровы.

— Я? Без сомнения, но вот проклятые очки не держатся!

Он рассказал в чем дело, и г. Бернье задумался.

— Тут дело не обошлось без овернца. Где у вас сломанная оправа?

— Тут, под моими ногами.

Г. Бернье поднял ее, осмотрел в лупу и ему показалось, что около полома золото точно посеребрено.

— Чорт возьми! — сказал он. — Иль Романье наделал глупостей?

— Каких глупостей он мог натворить?

— Он все у вас?

— Нет, он переехал. Он работает на заводе.

— Надеюсь, на этот раз у вас есть его адрес.

— Без сомнения. Вы хотите его видеть?

— Чем скорее, тем лучше.

— Разве есть опасность? А я между тем чувствую себя прекрасно.

— Сходимте раньше к Романье.

Через четверть часа, они остановились у ворот дома гг. Тальяд и К^о, в Севрской улице. Огромная вывеска, составленная из зеркальных кусков, указывала какого рода промышленностью они занимаются.

— Вот мы и пришли, — сказал нотариус.

— Как? Романье тут работает?

— Без сомнения. Я его и определил сюда.

— Ну, зло не так велико, как я предполагал. Но все-таки вы поступили ужасно неблагоразумно.

— Что вы хотите сказать?

— Сперва войдемте.

Первый, кого они встретили в мастерской, был овернец в одной рубашке, с засученными руками; он наводил ртуть на зеркало.

— Так и есть! — сказал доктор, — я это предвидел.

— Да что такое?

— Зеркала наводят при помощи слоя ртути, которая наливается на оловянный лист. Поняли?

— Нет еще.

— Ваше животное купается в ней по локти. Какое по локти, по самые подмышки...

— Я не вижу связи...

— Но ваш нос часть его руки, а золото обладает печальной способностью образовать амальгаму со ртутью, а потому у вас очки и ломаются.

— Чорт возьми!

— Впрочем, вы можете носить стальные,

— Мне все равно.

— В таком случае, вы ничем не рискуете, кроме отравления ртутью.

— О, нет! В таком случае пусть Романье займется чем-нибудь другим. Эй, Романье! Брось работу и пойдем с нами. Да бросишь ли ты, животное? Ты и не знаешь, чему подвергаешь меня.

На шум прибежал хозяин мастерской, Г. Л'Амбер важным тоном объявил свое имя и напомнил, что он рекомендовал этого человека при посредстве своего обойщика. Г. Тальяд отвечал, что он прекрасно помнит об этом. Именно, чтоб сделать приятное г. Л'Амберу и заслужить его благосклонность, он и произвел рабочего в наводчики.

— Две недели назад? — вскричал Л'Амбер.

— Так точно. Вам это уже известно?

— Даже слишком известно! Ах, разве можно так шутить такими священными вещами?

— Как? ...

— Нет, ничего. Но ради меня, ради самих себя, наконец в интересах всего общества, приставьте его к прежнему делу; или лучше, возвратите его мне, я его возьму от вас. Я заплачу, что следует, но время не терпит. По предписанию врача!.. Романье, мой друг, вы должны отправиться со мной. Вам не о чем заботиться; все мое — ваше!.. То есть, нет! Все равно, идите за мной. Клянусь, вы останетесь мной довольны.

Он едва дал ему время одеться и увел его, как пленника. Г. Тальяд и его работники почли его за сумасшедшего; добрый Романье поднял глаза к небу и, идя, раздумывал, чего-то еще от него потребуют.

О его судьбе рассуждали в карете, а он ротозейничал, сидя подле кучера.

— Милый мой пациент, — сказал доктор миллионеру, — не надо его упускать из виду. Я понимаю, что вы не держите его у себя в доме: его общество не из приятных; но не следует также, чтоб он жил далеко, а равно надо почаще справляться о нем. Наймите ему комнату в улице Бон, или в Университетской, неподалеку от своего дома. Пристройте его к делу менее опасному для вас, или же, еще лучше, дайте ему небольшую пенсию, не пристраивая его никуда; работая, он устает, подвергается опасности; я не знаю ремесла, где бы человек не рисковал своей кожей: случайность всегда близка! Дайте ему столько, чтоб он мог жить ничего не делая. Но в тоже время не следует, чтоб у него были лишние деньги. Он опять запьет, а вы знаете, что за этим последует. Сотня франков в месяц, при готовой квартире, вот все что ему требуется.

— Этого, быть может, даже много... не то, чтоб деньги были большие; но я дам ему столько, чтоб хватило на еду и не оставалось на выпивку.

— И так, четыре луидора в месяц, и выдавать их каждую неделю, по вторникам.

Романье предложили пенсию в восемьдесят франков в месяц; но на этот раз его пришлось уламывать.

— Только-то? — с презрением сказал он. — Не стоило для этого брать меня с Севрской улицы; я там зарабатывал три франка десять су в день и посылал деньги домой. Позвольте мне работать у зеркальщика, или дайте мне три франка десять су.

Пришлось согласиться, потому что сила была на его стороне.

Г. Л'Амбер вскоре увидел, что он поступил умно. Год прошел безо всяких приключений. Романье платили понедельно и постоянно следили за ним. Он жил тихо и честно, и не знал иных страстей, кроме игры в кегли. И прекрасные глаза девицы Ирмы Стеймбур с видимым удовольствием останавливались на белом с розовым оттенком носе счастливого миллионера.

Молодые люди танцевали всю зиму все котильоны. Поэтому их считали женихом и невестой. Раз, при выходе из итальянской оперы, старый маркиз де-Вилльморен остановил Л'Амбера в сенях:

— Когда же свадьба? — спросил он,

— Но, маркиз, мне еще ничего не говорили.

— Что-ж. вы хотите, чтоб за вас посватались? Мужчина должен заговорить первый. Вот герцог де-Линьян, настоящий дворянин, не ждал же, пока я предложу ему жениться на моей дочери! Он приехал, понравился, и все кончено. Через неделю подпишем контракт. Вы знаете, мой милый, что это дело по вашей части. Позвольте же мне усадить дам в карету, а сами пройдемтесь до клуба пешком. Да наденьте же, чорт возьми, шляпу! Иначе, вы схватите такой насморк!..

Старик и молодой человек пошли рядом до бульвара; один говорил, другой слушал. И Л'Амбер отправился домой, чтоб составить проект контракта девицы Шарлоты-Августы де-Вилльморен, но он здорово простудился; в этом нельзя было сомневаться. Акт был переписан главным конторщиком, просмотрен поверенными обеих сторон и окончательно переписан на гербовой бумаге; не доставало только подписей.

В назначенный день, Л'Амбер, верный своему долгу, лично отправился в дом де-Вилльморена, не взирая на сильнейший насморк, от которого у него глаза лезли из головы. Он высморкался в последний раз в прихожей и слуги вздрогнули, сидя на скамьях, точно услышав последнюю трубу.

Доложили о г. Л'Амбере! Он был в очках и важно улыбался, как оно и подобает в подобных случаях.

В отличном галстухе, в перчатках на руке, в бальных башмаках, как танцор, со шляпой в левой руке и контрактом в правой, он подошел в маркизе, скромно пробрался сквозь составившийся около неё кружок, раскланялся и сказал: (Начиная с этого места, мы принуждены по причинам, которые сейчас уяснятся для читателя, передавать, разумеется примерно, особенности овернского говора. Д. А.)

— Маркижа, я принес контракт вашей любежной дочки.

Г-жа де-Вилльморен с удивлением, широко раскрыв глаза, посмотрела на него. По зале пронесся легкий говор. Г. Л'Амбер вновь поклонился и продолжал:

— Шорт вожьми! маркижа, шегодня вешелый денек для молодой ошобы!

Кто-то его сильно схватил за левую руку и заставил сделать пирует. По этой пантомиме, он узнал силу маркиза.

— Милый мой нотариус, — сказал старик, отводя его в уголок, — конечно, на масленице позволяются кой-какие шутки, но вспомните, где вы находитесь и, пожалуйста, перемените тон.

— Но, гошподин маркиж...

— Опять!.. Видите, я терпелив, но не злоупотребляйте моим терпением. Подите, извинитесь перед маркизой, прочтите контракт, и затем прощайте.

— Жачем ижвиняться, жачем прощайте? Шловно я наделал глупоштей, шорт вожьми!

Маркиз ничего не отвечал, но сделал знак слугам, ходившим по зале. Дверь отворилась, и было слышно, как в прихожей кто-то прокричал:

— Карета г. Л'Амбера!

Ошеломленный, смущенный, рассерженный, бедный миллионер вышел, отвешивая поклоны и вскоре очутился в своей карете, сам не зная, как и почему. Он бил себя по лбу, рвал на себе волосы, щипал себе руки, чтоб убедиться, не спит ли он и не видит ли дурного сна. Но нет! он не спит! он видит который час на своих часах, он читает названия улиц при свете газа, он узнает вывески магазинов. Что он сказал? что он сделал? какие приличия нарушил? какой неловкости, или глупости он обязан за такое обращение? Потому что сомневаться было нельзя: его выгнали от г. де-Вилльморена. И брачный договор был у него в руке! этот с таким тщанием редижированный контракт, написанный таким прекрасным стилем, а его даже не допустили прочесть!

Он въехал в себе во двор, не найдя разгадки. Лицо швейцара внушило ему блестящую мысль.

— Шэнге! — вскричал он.

Худощавый Сэнже подбежал.

— Шэнге! тебе што франков, ешли ты ишкренно шкашешь мне правду; што пинков, ешли утаиш что-нибудь.

Сэнже с изумлением взглянул на него и робко улыбнулся.

— Ты шмеешься, бесшердечный! чэму ты шмеешься? Отвечай шейчаш-же.

— Господи! — отвечал бедняк, — смею ли я.... Извините, сударь... Но вы ловко передразниваете Романье.

— Романье! я говорю, как Романье, как овернец?

— Сами изволите знать. Вот уж целую неделю.

— Нет, шорт вожьми! я не жнал.

Сэнже поднял глаза к небу. Он подумал, что хозяин сошел с ума. Но за исключением выговора г. Л'Амбер обладал всеми своими способностями. Он переспросил всех слуг по очередно, и убедился в своем несчастии.

— А, проклятый водовож! — вскричал он, — наверно, он опять наглупил! Отышвать его! Или нет, я шам рашправлюшь ш ним.

Он бросился пешком к своему пенсионеру, взобрался на пятый этаж, долго стучал, пока разбудил того, разбесился и в отчаянии выломал дверь.

— Гошподин Л'Амбер! — вскричал Романье.

— Шортов обернец! — отвечал нотариус.

— Шорт вожьми!

— Шорт вожьми!

И они вдвоем принялись коверкать французский язык. Они проспорили с четверть часа, городя чепуху и ничего не разъяснив. Один плакался, как жертва; другой красноречиво защищал свою невинность.

— Подожди меня ждешь, — в заключение сказал г. Л'Амбер. — Гошподин Бернье, доктор, шегодня же мне шкажет, что ты наделал.

Он разбудил г. Бернье и рассказал ему с известным читателю произношением, как провел вечер. Доктор рассмеялся и сказал:

— Вот много шуму из пустяков. Романье не виноват; сердитесь на самого себя. Вы стояли с открытой головой в сенях итальянской оперы; отсюда вся беда. Вы схватили насморк, и стали говорить в нос, или другими словами, как овернец. Это ясно. Ступайте домой, подышите аконитом, держите ноги в тепле, окутайте голову, и остерегайтесь насморка, — теперь вы знаете чем дело пахнет.

Несчастный пошел домой, ругаясь как извозчик.

— Штало быть, — вслух рассуждал он, — вше мои предошторожношти ни к чему. Школько бы я ни кормил и не шледил за этим шортовым водовожом, он мне вшегда будет штроить гадошти, а вше оштанется не виноват; зачем же вше эти траты? Нет, я отниму у него пеншию!

Сказано, сделано. На следующий день, когда бедный Романье, еще не придя в себя, явился за деньгами, Сэнже вытолкал его за дверь, объявив, что он больше ничего не получит. Он философски вздернул плечами, как человек, который не читав Горация, практически придерживается правила Nil admirari. Сэнже был его доброжелатель испросил, что он теперь намерен делать. Он отвечал, что поищет работы. Притом, невольная лень ему надоела.

Г. Л'Амбер вылечился от насморка и был рад, что вычеркнул из бюджета расход на Романье. Никакая случайность не нарушала его счастья. Он помирился с маркизом де-Вилльмореном и со всеми своими знатными клиентами, которых несколько скандализировал. Не зная забот, он мог предаться нежной склонности, влекшей его к приданому девицы Стеймбур. Счастливец Л'Амбер! Он настежь отворил двери своего сердца и обнаружил чистые и законные чувства, которыми оно было преисполнено. Красивая и ученая девица по-английски подала ему руку и сказала:

— Дело кончено. Родители мои согласны со мною; я вам дам инструкцию на счет свадебной корзинки. Постараемся поскорей устроить формальности, чтобы отправиться в Италию еще до конца зимы.

Амур ссудил его своими крыльями. Он не торгуясь купил свадебную корзинку, предоставил комнату будущей супруги в распоряжение обойщиков, заказал новую карету, купил двух рыжих редкой красоты лошадей и поторопился оглашением. Прощальный обед, которым он угостил друзей, занесен в летописи Cafe Anglais. Он простился с любовницами, и они с должным волнением поучили от него браслеты.

Пригласительные билеты извещали, что венчание будет происходить 3-го марта, в церкви св. Фомы Аквинского, ровно в час. Нечего говорить, что оно было назначено перед главным алтарем, со всей обстановкой перворазрядных свадеб.

3-го марта, в восемь часов утра, г. Л'Амбер проснулся сам, улыбнулся первым лучам прекрасного дня, достал из-под подушки платок и поднес в носу, дабы освежить мысли. Но носа на месте не оказалось, и батистовый платок встретил пустое пространство.

В один прыжок нотариус очутился перед зеркалом. О, ужас и проклятие! (как говорится в романах старой школы). Он увидел тоже безобразие, что при возвращении из Партенэ. Он подбежал в постели, перерыл простыни и одеяла, осмотрел проход у кровати, ощупал тюфяки, осмотрел соседнюю мебель, перевернул всю комнату вверх дном, и все это в течение двух минут.

Ничего, ничего, ничего!

Он ухватился за сонетку и повис на ней, он звал слуг на поиски, он божился, что выгонит их всех, как собак, если нос не найдется. Бесполезная угроза!

Два часа прошли в суетне, беспорядке и гаме. Между тем Стеймбур-отец уже одел синий с золотыми пуговицами фрак; г-жа Стеймбур, в блестящем туалете, приглядывала за двумя горничными и тремя портнихами, которые бегали взад и вперед и вертелись около прекрасной Ирмы. Белотелая невеста, обсыпанная пудрой, как рыба перед жареньем, топала ногами и бранила всех с удивительным беспристрастием. И мер десятого участка, обвязанный шарфом, прохаживался по большой пустой зале, приготавливая речь. И привилегированные нищие при церкви св. Фомы Аквинского гнали двух, трех проходимцев, явившихся неизвестно откуда, чтоб поживиться на их счет богатой милостыню. И г. Анри Стеймбур уже с полчаса жевал сигару в курительной комнате отца, удивляясь, почему Альфреда до сих пор нет.

Он потерял терпение, бросился в нему и нашел своего будущего зятя в слезах и отчаянье. Что он мог сказать, чтоб утешить его в таком горе! Он долго, поминая чёрта, вертелся около него. Он дважды выслушал рассказ о роковом происшествии, и уснастил беседу несколькими философскими сентенциями.

А проклятый хирург все не являлся! Ему послали сказать, что крайне нужно; посылали к нему на дом, в госпиталь, повсюду. Наконец он приехал и с первого раза понял, что Романье умер.

— Я так и думал, — вдвое заливаясь слезами, сказал нотариус. — Подлое животное!

Такова была надгробная речь над бедным овернцем.

— Что-ж, теперь, доктор, мы станем делать?

— Можно отыскать нового Романье и возобновить опыт; но вы испытали неудобства этой системы, и я советую вам обратиться к индийскому способу.

— Вырезать из лба? Никогда! Уж лучше серебряный нос.

— Что-ж., теперь делают очень изящные носы, — сказал доктор.

— Требуется узнать, согласится ли mademoiselle Ирна Отеймбур выйти замуж за инвалида с серебряным носом? Анри, мой добрейший! как вы думаете?

Анри Стеймбур покачал головой и промолчал. Он отправился сообщить новость семье и узнать решение сестры. Эта прелестная девушка исполнилась героизма, узнав о несчастии с женихом.

— Неужели вы думаете, — вскричала она, — что я выхожу за него из-за лица? В таком случае, я вышла бы за кузена Родриго, секретаря у принятия прошений: Родриго беднее, но куда красивее его! Я отдала руку г. Л'Амберу потому что он любезен, занимает хорошее положение в свете; потому что его характер, его дом, его лошади, его ум, его портной, — словом все в нем мне нравится и приводит меня в восторг. Притом, подвенечное платье на мне, и если свадьба не состоится, то это повредит моей репутации. Бежим к нему, матушка; я выйду за него, какой он ни есть.

Но когда она стала перед изуродованным, то её энтузиазм не выдержал. Она упала в обморок; ее насильно привели в чувство, и она залилась слезами. Посреди рыданий, она вскрикнула, казалось, из глубины души:

— О, Родриго! как я была несправедлива к вам.

Г. Л'Амбер остался холостяком. Он заказал себе эмалированный серебряный нос, и передал контору главному приказчику. Близь Инвалидов продавался небольшой дом скромной наружности; он купил его. Несколько друзей, людей, любивших пожить, развлекали его в уединении. Он устроил отличный погреб и на сколько мог утешился. У него хранится самое тонкое шато-икем, кло-де-вужо лучших годов. Порой он говорил, шутя:

— У меня есть преимущество перед другими: я могу пить сколько угодно, не боясь, что у меня покраснеет нос.

Он остался верен своим политическим убеждениям, он читает благонамеренные газеты и делает обеты ради успеха Киавоне; но он не посылает ему денег. Удовольствие копить экю доставляет ему некоторое блаженство. Он живет между двумя винами и двумя миллионами.

Вечером на прошлой неделе, когда он потихоньку, с палочкой в руке, шел по тротуару улицы Эблэ, он вдруг вскрикнул. Перед ним предстала тень Романье в синем бархатном костюме.

Но точно ли то была тень? Тени ничего не носят, а эта несла чемодан на крюке.

— Романье! — вскричал нотариус.

Тень подняла глаза и отвечала грубым и спокойным голосом:

— Ждраштвуйте, господин Л'Амбер.

— Ты говоришь! значит, ты жив.

— Жив, беж шомнения.

— Несчастный!.. Куда-ж. ты девал мой нос?

И при этих словах, он схватил его за ворот и сильно потряс. Овернец вырвался не без труда, и сказал:

— Оштавьте меня! Я не могу защищаться, шорт вожьми! Разве вы не видите, что у меня одна рука? Как вы отняли у меня пеншию, я поштупил в механическое жаведение и ущемил руку между жубчатыми колешами.