Нос некоего нотариуса

III. Где нотариус с большим успехом защищает свою шкуру.

Кто был вполне счастлив, так извозчик Айваз-Бея. Этот состарившийся уличный мальчишка, быть может, не столько был доволен получением двадцати пяти франков на водку, сколько тем, что победителем остался его седок.

— Э! — сказал он доброму Айвазу, — так вот вы как расправляетесь. Не дурно это и запомнить. Если мне случится наступить вам на ногу, я поскорей попрошу прощения. А этому несчастному господину теперь не до понюшки табаку! Нет! если теперь при мне станут говорить, что турки увальни, так я сумею ответить. А не говорил я вам, что принесу счастье? А есть у нас старик, служит у Бриона, и я его знаю, так он как раз наоборот. Всем своим седокам приносит несчастье. Кого он ни повезет, все прогорают... Ну, кокотка! вперед по пути славы! тебе нынче нет лошадок подстать.

Эта несколько жестокая болтовня не веселила турок, и извозчик забавлял одного себя.

В карете, бесконечно более блестящей и с бесконечно лучшей упряжной, нотариус сетовал на судьбу в присутствии двух своих друзей.

— Конечно, — говорил он, — я все равно что убит. Мне остается только застрелиться. Теперь мне нельзя показаться ни в свет, ни в оперу, ни в какой театр. Или вы мне прикажете выставлять напоказ перед всей вселенной свое уродливое и жалкое лицо, которое в одних возбудит смех, а в других жалость?

— Полноте, — возразил маркиз, — свет привыкает ко всему. При том, в самом крайнем случае, когда боишься выезжать, стоит только сидеть дома.

— Сидеть дома! что за дивная перспектива! Неужто вы думаете, что при таком положении вещей женщины станут бегать ко мне на дом.

— Женитесь. Я знал кирасирского поручика, который лишился руки, ноги и глаза. Согласен, женщины за ним не гонялись; но он женился на славной девушке, ни дурной, ни хорошенькой, которая любила его ото всего сердца, и был вполне счастлив.

Г. Л'Амбер вероятно не считал такой будущности особенно утешительной, потому что с отчаянием воскликнул:

— О, женщины! женщины! женщины!

— Боже мой! — сказал маркиз, — что это у вас все мысли направлены на женщин! Но ведь женщины не все; кроме них, есть много вещей на свете. Надо, чорт возьми, подумать и о спасении души! Можно заботиться о душевном самоусовершенствовании, о развитии своего ума, оказывать услуги ближним, исполнять обязанности своего звания. И вовсе нет надобности в длинном носе, чтоб быть хорошим христианином, добрым гражданином, прекрасным нотариусом.

— Нотариусом! — возразил он с мало скрытой горечью. — Действительно, пока я еще нотариус. Вчера я был еще человеком, светским человеком, джентльменом и даже — я могу сказать это без ложной скромности — кавалером, которым не пренебрегали в лучшем обществе. Сегодня же я только нотариус. А кто знает, чем я стану завтра? Стоит только проговориться лакею, и эта глупая история получит огласку. Стоит какой-нибудь газете сболтнуть о ней два слова, и суд будет принужден преследовать моего противника и его свидетелей и даже вас, господа. И вот мы пред судом исправительной полиции, и разъясняем, где и почему я преследовал девицу Викторину Томпэн! Вообразите, себе такой скандал, и подумайте, можно ли нотариусу пережить его?

— Милый мой, — сказал маркиз, — вы себя пугаете воображаемыми опасностями. Люди нашего круга, а вы несколько принадлежите к нему, имеют право безнаказанно резать друг другу горло. Прокуратура смотрит сквозь пальцы на наши дуэли, и это справедливо. Я понимаю, что следует несколько потревожить журналистов, художников и тому подобные личности низших сословий, когда они осмеливаются браться за шпагу: этим господам следует напоминать, что у них для драки есть кулаки и что этого оружия вполне достаточно для защиты той чести, какая выпала на их долю. Но когда дворянин поступает, как подобает дворянину, тут суду не к чему вмешиваться, и он безмолвствует. Выйдя в отставку, я дрался пятнадцать или двадцать раз, и порой исход дуэли был несчастлив для моих противников, а видели ли вы мое имя в Судебном Вестнике?

Г. Стеймбур был не на столько близок к г. Л'Амберу, как маркиз де-Вилльморен; у него не было, как у нотариуса, собственности в виде конторы в улице Вернель, переходившей по наследству уже в четвертом поколении. Он знал обоих этих господ только по клубу и по партии в вист; быть может, также благодаря некоторым куртажным делам, которые ему доставлял нотариус. Но он был добрый малый и человек здравомыслящий; поэтому он также не поскупился на несколько слов, чтобы образумить и утешить несчастного. Г. де-Вилльморен, по своему обычаю, глядел на вещи с худшей стороны; тут он был силен. Но сказать, что г. Л'Амбер останется обезображенным на всю жизнь, значило не питать доверия к науке.

— Но, чтобы значило родиться в Х1Х-м веке, если-б и для вас, как в старину, малейшая случайность являлась неисправимым злом? Каким бы ни преимуществом пользовались перед людьми золотого века? Не станем кощунствовать над священным именем прогресса. Оперативная хирургия, слава Богу, процветает теперь более, чем, когда либо, в отечестве Амбруаза Паре. Партенэйский лекарь указал нам на нескольких мастеров, умеющих победоносно восстановлять человеческие члены. Вот мы у ворот Парижа, пошлем же в первую аптеку, там нам дадут адрес Вельно или Южье; ваш лакей побежит к великому человеку и приведет его к вам на дом. Я слышал за верное, что хирурги приделывают губы, веки, кончики ушей; неужто им труднее приделать кончик носа?

Надежда была довольно туманная, но она оживила бедного нотариуса, у которого уже с полчаса как перестала идти кровь. Мысль, что он вновь станет тем чем был, что он будет вести прежний образ жизни, привела его в опьянение. До того-то справедливо, что мы не ценим счастья быть целыми и невредимыми, пока не лишимся его.

— Ах! друзья мои, — вскричал он, ломая руки, — мое состояние тому, кто меня вылечит! Какие бы мучения мне ни пришлось претерпеть, я охотно соглашусь на них, только бы меня удостоверили, что дело увенчается успехом; я ни во что не считаю страдание, равно как и издержек.

С такими чувствами он доехал до улицы Вернель, между тем как его выездной лакей отправился за адресом великих хирургов. Маркиз и г. Стеймбур проводили его до его комнаты и простились; один отправился успокоить жену и дочерей, которых не видал со вчерашнего вечера, а другой побежал на биржу.

Оставшись один, напротив большего венецейского зеркала, безжалостно отражавшего его лицо в новом виде, Альфред Л'Амбер впал в глубокое уныние. Этот сильный человек, никогда не плакавший в театре, потому что это простонародно; этот бесстрастный джентльмен, с самой явной бесчувственностью схоронивший отца и мать, теперь рыдал об искажении своей прелестной особы и заливался эгоистическими слезами.

Слуга отвлек несколько эту горькую печаль известием о скором прибытии г. Бернье, хирурга из Hdtel-Dieu, члена хирургического общества и медицинской академии, профессора мимики и прочая. Слуга бросился к ближайшему хирургу, и попал очень удачно: г. Бернье, если и не стоит наравне с Вельно, Манеками и Южье, то все же занимает непосредственно после них весьма почетное место.

— Где-ж. он? — вскричал г. Л'Амбер. — Отчего он не пришел? Или он думает, что я из тех, что могут подождать?

И он вновь зарыдал во всю мочь. Плакать перед прислугой! Неужто простой удар саблей может так изменить нрав человека? По истине, оружие доброго Айваза, перерубив носовой канал, должно быть потрясло слёзную железу и даже самые лёгкие.

Нотариус осушил глаза, ради того, чтобы просмотреть толстый том в 12 долю листа, который поспешил ему прислать г. Стеймбур. То было Оперативная хирургия Рэнге, прекрасное руководство, украшенное тремя стами гравюр. Г. Стеймбур купил его по дороге на Биржу и послал своему клиенту, без сомнения, чтоб его успокоить. Но чтение произвело совсем не то впечатление, на какое рассчитывалось.

Когда нотариус, перелистовав до двухсот страниц и перед его глазами прошли ряды перевязок, ампутаций, рассечений и выжиганий, то уронил книгу и, закрыв глаза, бросился в кресло. Он сидел с закрытыми глазами и все-таки видел надрезанную кожу, сдвинутые с места при помощи крючков мускулы, члены, рассеченные взмахами ножа, кости, распиленные руками невидимых операторов. Лица пациентов представлялись ему в том виде, как они изображаются на анатомических рисунках, спокойными, стоическими, равнодушными к боли, и он спрашивал себя, может ли такая доза храбрости вместиться в человеческой душе? В особенности ему мерещилась фигура маленького хирурга с 89-й страницы, вся в черном, с бархатным воротником на фраке. У этого фантастического существа была круглая огромная голова, с обнаженным лбом; выражение у него было серьезное: он внимательно перепиливает на живой ноге две кости.

— Чудовище! — вскричал г. Л'Амбер.

В это самое мгновение он увидел, что в комнату вошло само чудовище и ему доложили о г. Бернье.

Нотариус пятясь отбежал в самый темный угол комнаты, глядя блуждающими глазами и простирая перед собою руки, точно желая отстранить врага. Зубы у него стучали; он шептал задыхающимся голосом, как в романах Ксавье де-Монтепена, одно и тоже слово:

— Он, он, он!

— Весьма сожалею, что заставил вас подождать, — сказал доктор, — и, пожалуйста, успокойтесь. Я знаю, что с вами случилось, и думаю, что это зло поправимое. Но никакого толку не выйдет, если вы будете меня бояться.

Слово "бояться" — неприятно звучит для французского уха. Г. Л'Амбер топнул ногой, прямо подошел к доктору и со смехом, через чур нервным, а потому неестественным, сказал:

— Чорт возьми, доктор, вы меня не обманете. Разве я похож на человека, который боится? Будь я трусом, я не допустил бы чтоб меня изуродовали нынче утром. Но, ожидая вас, я перелистывал сочинение по хирургии. Там я увидел похожее на вас лицо, и вдруг вы явились точно привидение. Прибавьте к этому утрешнее волнение, быть может даже легкий лихорадочный приступ, и вы извините странность моего приема.

— Отлично! — сказал г. Бернье подымая книгу. — А! вы читали Рэнге. Он один из моих друзей. Действительно, я припоминаю, что он поместил тут мой портрет с наброска Левелье. Но, садитесь, пожалуйста.

Нотариус несколько оправился, и рассказал, что произошло сегодня, не забыв эпизода с кошкой, которая, так сказать, вторично лишила его носа.

— Это, конечно, несчастие, — сказал хирург, — но его можно исправить в месяц. У вас есть книжка Рэнге, а потому, вероятно, вы кое-что понимаете в хирургии.

Г. Л'Амбер признался, что он еще не дошел до этой главы.

— Ну-с, — продолжал г. Бернье, — я вам изложу ее в четырех словах. Ринопластика есть искусство приделывать носы тем неблагоразумным людям, которые их теряют...

— Неужто это правда, доктор?.. и возможно такое чудо!.. Хирургия открыла способ как...

— Она обладает тремя способами. Но я умалчиваю о французском способе, мало применимом в настоящем случае. Если-б потеря вещества была не столь значительна, я мог бы срезать края раны, сгладить, потом сблизить и тотчас-же соединить их. Но об этом и думать нечего.

— И я очень рад этому, — отвечал раненый. — Вы не поверите, доктор, как это срезывание и сглаживанье подействовало на мои нервы. Пожалуйста, перейдемте к более кротким способам.

— Хирурги редко действуют с кротостью. Впрочем, вы можете выбрать индийский или итальянский способ. Первый состоит в том, что изо лба вырезается род трехугольника, с вершиной внизу и основанием вверху. Он составляет материал для нового носа. Этот кусок срезается на всем пространстве, кроме нижнего конца, который следует оставить. Его скручивают так, чтоб кожа оказалось снаружи и пришивают краями в соответствующим краям раны. Другими словами, я могу соорудить вам довольно презентабельный нос за счет вашего лба. Успех операции почти обеспечен; но на лбу навсегда останется широкий шрам.

— Я вовсе не желаю шрама, доктор. Ни за что. И прибавлю еще (простите мне эту слабость), что вовсе не желаю никакой операции. Мне сегодня уже сделал одну этот проклятый турка; а второй я не желаю. При одном воспоминании об этом ощущении, во мне стынет кровь. У меня храбрости не меньше, чем у любого светского человека; но у меня есть и нервы. Смерти я не боюсь; но страдания приводят меня в ужас. Убейте меня, если угодно; но ради Бога, не кромсайте меня.

— Если у вас такое предубеждение против операций, — с некоторой иронией сказал доктор, — то вам следовало обратиться не к хирургу, а к гомеопату.

— Не смейтесь надо мною. Я не могу примирить себя с мыслию об этой индийской операции. Индийцы — дикари; их хирургия вполне их достойна. Но вы кажется говорили об итальянском способе. Политически я не люблю итальянцев. Это народ неблагодарный, поступавший самым черным образом со своими государями; но в деле науки я не столь дурного мнения об этих мерзавцах.

— Прекрасно. Прибегнем к итальянскому способу. И он порою удается; но он требует терпения и неподвижности, которых быть может у вас не окажется.

— Если требуется только неподвижность и терпение, то я поручусь за себя.

— Способны ли вы просидеть тридцать дней в самом неудобном положении?

— Да.

— Причем нос будет пришит в левой руке?

— Да

— В таком случае, я вырежу из руки трехугольный кусок от пятнадцати до шестнадцати сантиметров в длину, от десяти до одиннадцати в ширину и...

— Вы это вырежете у меня из руки?

— Конечно.

— Но это ужасно, доктор! Содрать с меня, с живого кожу! резать на ремни кожу живого человека! Это варварство, это средневековщина, это достойно Шейлока, венецианского жида.

— Рана на руке пустяки. Трудность в том, что вас пришьют в самому себе на месяц.

— Я боюсь единственно скальпеля. Кто чувствовал, как холодное железо входит в живое тело, тот в другой раз, милый мой доктор, этого не захочет.

— В таком случае, мне у вас делать нечего, и вы останетесь на век без носа.

Этот своего рода приговор поверг бедного нотариуса в великий ужас. Он стал рвать свои прекрасные белокурые волосы и как бешенный заметался по комнате.

— Изуродован! — с плачем проговорил он, — на век изуродован! И нет никакого средства! Если-бы было какое-нибудь лекарство, какое-нибудь таинственное снадобье, способное возвратить утраченный нос, я заплатил бы за него на вес золота! Я послал бы за ним на край света! Я, если-б то непременно потребовалось, снарядил бы за ним корабль... Но ничего нет! К чему мне мое богатство? Что значит быть знаменитым доктором, когда все ваше искусство и все мои пожертвования оканчиваются глупым ничем? Богатство, наука — пустые слова!

Г. Бернье вставлял от времени до времени словцо и с невозмутимым спокойствием повторял:

— Позвольте мне вырезать кусочек из руки, и я вам приделаю нос.

Одно мгновение г. Л'Амбер, казалось, решился. Он снял фрак и отвернул рукав рубашки. Но когда он увидел открытый футляр, и полированная сталь тридцати орудий пытки блеснула перед его глазами, то он побледнел, ослабел и упал, как в обмороке, в кресло. Несколько капель уксуса возвратили ему чувство, но не решимость.

— Нет, нечего и думать об этом, — сказал он, поправляя платье. — Наше поколение обладает всевозможной храбростью, но оно бессильно перед болью. В этом виноваты наши родители, взрастившие нас в хлопчатой бумаге.

Спустя несколько секунд, этот молодой человек, воспитанный в религиозных принципах, стал осуждать Прощение.

— Говоря правду, — вскричал он, — наш мир порядочное безобразие, и я поздравляю с ним Создателя! У меня двести тысяч ливров дохода, а я буду также курнос, как Адамова голова, между тем, как мой швейцар, у которого нет и десяти экю за душой, будет ходить с носом Аполлона Бельведерского. Мудрость предвидит множество вещей, но она и не подозревала, что турка отрубит мне нос за то, что я раскланялся с девицей Викториной Томпэн! Во Франции найдется до трех миллионов голышей, которые сами не стоят десяти су, а я ни у одного из них не могу купить носа на вес золота... Но, в самом деле, почему бы не купить?

У него лицо засветилось надеждой, и он более мягким тоном продолжал:

— Мой дядя-старик в Пуатье, во время последней болезни, приказал перелить себе в среднюю головную вену сто граммов бретонской крови! верный слуга согласился на этот опыт. Моя красавица-тетка в то время, как она была еще красива, приказала вырвать передний зуб у своей самой красивой горничной, чтобы вставить его вместо того, который выпал. Он отлично принялся, и все стоило не более трех луидоров. Доктор, вы сказали, что не будь этой подлой кошки, вы пришили бы мне еще горячий кончик носа. Говорили вы это, или нет?

— Без сомнения, и повторяю и теперь...

— Прекрасно. И так, если я куплю нос у какого-нибудь бедняка, то вы, стало быть, можете прищепить его посреди моего лица?

— Конечно, я мог-бы...

— Отлично!

— Но я этого не сделаю, и никто из моих собратьев не решится на это.

— Но, скажите пожалуйста, почему-же?

— Потому что уродовать здорового человека — преступление, если бы даже пациент и согласился на то с голоду.

— Говоря правду, доктор, вы путаете все мои понятия на счет справедливости. За сотню луидоров я поставил вместо себя в солдаты эльзасца темно-рыжей масти. У моего заместителя (а он то уж был мой) 30 апреля 1849 г. оторвало голову ядром. Это ядро неоспоримо было предназначено судьбою мне, а потому я могу сказать, что эльзасец продал мне свою голову и всего себя за сто, ну может быт за сто сорок луидоров. Государство не только допустило, но и утвердило эту сделку, вы против нее тоже ничего не скажете, быть может вы и сами купили за ту-же цену целого человека, который будет убит вместо вас. А когда я предлагаю дать вдвое больше первому встречному только за кончик носа, то вы начинаете вопить.

Доктор несколько помолчал, обдумывая логический ответ. Но не найдя ничего подходящего, сказал метру Л'Амбер.

— Если совесть и возбраняет мне уродовать человека в вашу пользу, то кажется я мог-бы, не впадая в преступление, позаимствовать из руки бедняка несколько квадратных сантиметров кожи, в которых вы нуждаетесь.

— О, доктор! Берите их откуда хотите, только уничтожьте последствия этого глупого приключения! Отыщем поскорее добровольца, и да здравствует итальянская метода!

— Я вас еще раз предупреждаю, что вам целый месяц придется промучиться.

— Ну, что это значит? А через месяц я опять попаду в Оперное фойе.

— Прекрасно. Есть ли у вас подходящий человек? Швейцар, например, о котором вы сейчас говорили.

— Отлично! Его можно купить с женой и детьми за сто экю. Когда прежний мой швейцар, Барберо, ушел, чтоб жить на покое на свои доходы, то один из клиентов рекомендовал мне этого, который буквально умирал с голоду.

Г. Л'Амбер позвонил камердинера и приказал позвать Сэнхе, нового швейцара.

Тот прибежал и вскрикнул от ужаса, увидев лицо своего барина.

То был настоящий тип парижского бедняка, самого бедного изо всех существующих: маленький человек тридцати пяти лет, которому вы дали бы шестьдесят, до того он был сух, желт и хил.

Г. Бернье осмотрел все его сочленения и отослал обратно в его каморку.

— Кожа этого человека никуда не годна, — сказал доктор. — Вспомните, что садовники берут черенки для прививки с самых здоровых и крепких деревьев. Выберите молодца поплотнее между вашими слугами; такие у вас, конечно найдутся.

— Да; но столкуйте с ними. Мои слуги все господа. У них есть капитал, разные ценные бумаги; они играют на повышение и понижение, как все слуги в порядочных домах. Между ними не найдется ни одного, который пожелал бы приобресть ценой своей крови металл, который так легко выигрывается на бирже.

— Но быть может найдется такой, что из преданности...

— Поищите у них преданности! Вы шутите, доктор! У наших отцов были преданные слуги, а у нас просто скверные лакеи, и в сущности мы, быть может, в барышах. Наших отцов слуги любили, и они считали своей обязанностью платить им той же нежною ценой. Они сносили их недостатки, ходили за ними во время болезни, кормили их в старости; чистейшее несчастие! Я же плачу людям за службу, а если они служат дурно, то мне нечего раздумывать от чего это происходит: от лени, старости или болезни, — я их просто прогоняю.

— Стало быть, у вас не найдется подходящего человека. Нет ли у вас кого-нибудь в виду?

— У меня? Никого. Но тут годен всякий; первый встречный, посыльный с угла, продавец воды, что сейчас кричит на улице.

Он вынул из кармана очки, слегка отодвинул занавес, взглянул на улицу Бон, и сказал доктору:

— Вот недурной малый. Будьте добры, позовите его, потому что я не смею показаться с таким лицом на улицу.

Г. Бернье открыл окно в ту минуту, когда намеченная жертва орала во все горло:

— Воды!.. воды!.. воды!

— Эй, малый, — закричал доктор, — бросьте-ка бочонок и войдите сюда с улицы Вернель. Тут можно заработать деньги.