Новая жизнь 2

Глава 17

— Есть время? — спрашиваю я у альфа-прайм косяка социальных apex predators нашего класса. Натсуми сегодня выглядит прекрасно, впрочем, как и всегда, как и должно быть у неформального лидера стаи, которая заботится о своем положении. Школьная форма сидит на ней идеально, не удивлюсь, если все сшито на заказ и подогнано под ее фигуру вручную, ее волосы собраны в пучок сзади, ее движения отточены и выверены. Она поворачивает голову ко мне. Так поворачиваются орудийные башни на современных линейных крейсерах — быстро, но беззвучно и идеально точно. Орудийные прицелы ее глаз безошибочно находят цель и берут меня в перекрестие, высчитывая дистанцию и угол возвышения, а также степень угрозы и ответных мер. Фугасным, трехсотпятидесятимиллиметровым, трубка десять, прицел пять…

— Ты чего-то хотел, Кента-кун? — спрашивает у меня Мико, стоящая тут же. Конечно, какая королева без свиты, альфа-прайм без стаи, матка без роя. И спрашивать вот такие очевидные вещи — не царское это дело, вон, пусть Мико отдувается, она у нас и так в косяках. Не то, чтобы в немилости, но на карандаше, на заметке — мол есть прегрешения и посмотрим на ваше дальнейшее поведение. Потому-то Мико из кожи вон лезет, чтобы вернуть былое расположение королевы улья.

— Да. Хотел поговорить с вами — отвечаю я. Говорить «хотел поговорить с Натсуми» становится невежливо, вроде как спрашивает Мико, а я ее не замечаю. Значит так.

— Говори — разрешает Натсуми с блистающей вершины социальной пирамиды нашего класса. Так Клеопатра снисходила к своим подданым, позволяя последним подавать прошения и жалобы. Жалоб на бесчинства римских легионеров в моем дворе у меня нет, однако же и молчать пред ликом светлейшим не след, потом я кашляю, прочищая горло и оглашаю свой манифест.

— Вообще у меня слова в глотке застывают — признаюсь я: — при попытке поговорить с такой очаровательной девушкой… девушками.

— Это правильно — кивает Натсуми. Мико и Кэзуки — кивают вместе с ней в унисон.

— Должно дыхание прерываться — подтверждает Мико, торопливо кивая еще несколько раз: — это же сама Натсуми-сама!

— Сама Натсуми-сама! — вторит ей Кэзуки: — она великолепна!

— Ну хватит — говорит Натсуми и все это словоизлияние прерывается на полуслове: — чего надо-то?

— А я думал, что мы только начали воспевать осанну твоему великолепию — улыбаюсь я, стараясь создать атмосферу непринужденного общения.

— Хватит — повторяет Натсуми: — ты так на Хироши станешь похожим, а мне клоуны никогда не нравились. Говори по делу.

— Окей, по делу так по делу — сам себе поразился, что у меня вырвалось это «Окей». Япония — чемпион по словам, заимствованным на Западе, именно западная культура дала послевоенной Японии так много новых слов и понятий. И так было всегда — нет пророка в своем отечестве, японские самураи были слишком заняты резней друг друга, так что даже изначальную письменность пришлось у Китая заимствовать… как и многое другое. Но на каком-то этапе развития (реформы Мэйдзи, конечно же! Мы же проходили это на уроках!) Япония сменила себе кумира и решительно пошла по западному пути развития, отринув свои традиционные ценности во имя эффективности и валового национального продукта, во имя пушек и ружей, назло катанам и бусидо. Потому-то в речи современного японца — неважно школьника или министра — так часто можно услышать кальку с английского. Все эти «сарада» или «пинку», да что там, в парламенте на полном серьезе недавно обсуждали тот факт, что в речи профильного министра больше английских слов чем японских.

— Он опять завис — говорит Мико и щелкает пальцами у меня перед лицом: — Эй, Кента-кун, проснись! Хьюстон вызывает Кенту! Нам нужен гроза окрестных дворов и детских площадок!

— И ловелас. — добавляет Кэзука: — он же ловелас у нас, да? Вот уже кружок свой создал и трех девушек туда затащил. Наверняка непристойностями там занимаются.

— Тихо! — осаждает своих присных Натсуми и снова поворачивает голову ко мне: — На самом деле я и сама хотела с тобой поговорить. Пойдем-ка туда, где нас никто не сможет услышать — и она двинулась к выходу с грацией черной пантеры. Все-таки у кошек и у женщин очень много общего, даже на эстетическом уровне.

Я пошел за Натсуми к выходу из класса, провожаемый взглядами. Как всегда, большинство взглядов были сочувствующими, все-таки добрый у нас народ. Вот видят, что хищница тащит себе в берлогу, или где там живут большие кошки, кусок мяса, чтобы позавтракать, — и выражают сочувствие бедному Кенте. Который и есть кусок этого самого мяса. Нет, конечно, были и взгляды из разряда «так тебе и надо», были и равнодушные взгляды, были и заинтересованные (Хироши), были даже обеспокоенные (Наоми, Томоко), но большинство все же сочувствовало. Вот, подумал я, перешагивая порог класса, вот я всегда верил в человечество, люди в глубине души добрые и великодушные, а вся жестокость и злоба — это от страха. При прочих равных мы все скорее подадим руку, а не наступим на пальцы.

Мы с Натсуми идем мимо темных закуточков под лестницей, где иногда целуются влюбленные пары, мимо тупичка у кабинета иностранных языков, где тоже всегда тихо и парии общества могут переждать большую перемену в обнимку с упакованным дома бенто, мимо всех мест, где можно поговорить наедине. За нами идет Кэзука, Мико нигде не видать. Натсуми ступает на лестницу, и я сперва думаю, что мы идем к тому самому выходу на крышу, который закрыт на навесной замок, но на втором этаже она сворачивает налево. Наконец мы останавливаемся перед дверью, за которой находится девушка моей мечты. На двери табличка «Медицинский кабинет». Натсуми поворачивается назад и смотрит на меня. Строго так смотрит. Сперва мне становится неловко, а потом я понимаю, что смотрит она не на меня. Она смотрит на Кэзуку.

— Кэзука — говорит Натсуми и голос ее неожиданно холоден: — а ты что тут делаешь?

— Н-но… ты же сама сказала, что надо поговорить, вот я и … — отвечает Кэзука и ее голос неожиданно ломается, словно хрупкое стекло. Я понимаю ситуацию. Натсуми действительно хочет поговорить наедине, ей есть что сказать мне, а с того самого дня, как я увидел ее в одних трусиках — мы так и не поговорили как следует. Встречались, кивали друг другу головами, давая понять, что признаем существование друг друга, но и только. Что в голове у этой успешной вершины социальной эволюции — я без понятия и гадать не собираюсь. У меня в голове и так слишком много Натсуми после того дня, перед глазами стоит четкая картина того, как она скинула юбку, блузку и расстегнула бюстгальтер, а потом — выпрямилась передо мной. Любая девушка в таких обстоятельства закрылась бы руками… может даже не обязательно полностью — схватив свою белоснежную плоть ладонями, но уж дернуться руки вверх просто обязаны, это рефлекс. Прикрыться. Защититься. Даже если разумом ты понимаешь безопасность среды и своих действий — рефлексы есть рефлексы и тот факт, что Натсуми совершенно не обладает этим рефлексом — говорит о многом. То есть может говорить о многом — например о том, что она психопатка и не признает нормы общественного договора или что у нее атрофировано это чувство, так как все детство, отрочество и даже юность она мылась в отдельной бане с якудза, в традициях средневековой Японии, или, например, что ей нравится обнажаться на публике. Можно много выводов сделать, но без дополнительной информации к правде мы не приблизимся.

Впрочем, здесь и сейчас дело не в этом. Дело в том, что Кэзука, вторая по значимости в стае социальных хищниц, бывшая третьей. После ошибки Мико она укрепила свои позиции возле Королевы Улья и сейчас излишне расслабилась, решив, что ее тоже пригласили «поговорить». Уверен, что Мико не стала ее отговаривать, а сослалась на то, что «голова болит, я в классе посижу, пожалуй, а ты, ты иди, конечно, Натсуми-чан так же и сказала — поговорить наедине». И сейчас Кэзука поняла, какую ошибку совершила, проследовав за нами.

— Извини — коротко кланяется Кэзука: — я… мне пора! — и она стремительно уносится вдаль, всплеснув руками и взметнув юбочку. Только что была и уже нет. Кэзука — молодец, пусть не сразу, но атмосферу прочитала.

— Вот и хорошо… — Натсуми толкает дверь и мы оказываемся в медицинском кабинете, где сидит женщина моей мечты, Мидори-сан. Вот не сказать, что она прямо супермодель, какие-нибудь девушки-подростки обязательно скажут что-нибудь вроде «старая и жирная» и «некрасивая», а мне нравится. Стандарты красоты современных подростков в этой стране вообще невозможны и взяты по большей степени из аниме и манги. На мой взгляд женщина должна быть женственной — с крутыми бедрами, широким тазом и прочими атрибутами языческих обрядов плодородия. И Мидори-сан не обманывает моих ожиданий — она туго затянута в свой халат, подчёркивающий крутизну ее бедер и изящность ее стана. Она поднимает на нас взгляд и хмурится.

— Натсуми… — говорит она и в ее голосе нет обычной приветливости. Она не встает со своего места, не обращается к ученице с обычным суффиксом «-тян», и вообще ведет себя необычно.

— Мидори… — отвечает ей глава прайда черно-белых хищниц и некоторое время они смеривают друг друга взглядами. Наконец Мидори сдается и отводит взгляд. Встает и кладет в карман связку ключей. Подходит к двери и открывает ее, потянув за ручку. Уже выходя, она поворачивает голову.

— Дверь потом захлопнешь — говорит она, обращаясь к Натсуми: — и напишешь в журнал, если долго будете.

— Конечно — кивает Натсуми. Мидори смотрит на нее в упор и вздыхает.

— Чем бы полезным занялась — говорит она: — мне опять за тебя переживать?

— Можешь не переживать… — машет рукой Натсуми: — ступай себе…

— Ох… — качает головой Мидори, но выходит. Меня она при этом как будто не замечает даже. Мне любопытно так, что просто чешется задать вопросы — откуда у Натсуми такое влияние на нашу школьную медсестру? И ранее Мидори упоминала что знает родителей Натсуми — они друзья? Родственники? Или тут коррупционная схема из разряда «все ученики равны, но некоторые равнее прочих»?

Сухой щелчок замка в двери возвращает меня к реальности. Натсуми уже стоит у окна, глядя наружу, на школьный двор.

— Подумать только, сколько времени я провела в медицинском кабинете — говорит она: — в младшей школе, да и в средней тоже. Только вот в старшей почти не бывала здесь.

Я оглядываюсь. Школьный кабинет у нас в школе довольно большой по размерам, почти полноценная классная комната, просто часть помещения отгорожена белыми занавесками — за ними стоят несколько кроватей для тех учеников, кто почувствовал себя дурно на уроке. Если проблема серьезная, то здесь ученик лежит в ожидании «скорой помощи»… ну или если ему станет легче — просто идет домой. На оставшейся площади — два стола, стулья, лежанка, весы, большая линейка для измерения роста, шкаф с медикаментами, закрытый на ключ, плакаты на стенах, разъясняющие пользу соблюдения гигиены в быту и запах… Запах, который никогда не перепутаешь ни с чем иным. Даже если вам завязать глаза и привести сюда — вы сразу же узнаете этот запах. Так пахнет в аптеках и медицинских кабинетах. Больницы и поликлиники пахнут по другому, там слишком часто и обильно дезинфицируют помещения, там нет запаха медикаментов, есть всеобъемлющий запах дезинфекции, а вот аптеки…

— В младшей школе у меня болели ноги — говорит Натсуми, не оборачиваясь и глядя в окно: — очень сильно болели. Не так сильно, чтобы меня положили в больницу, но достаточно сильно, чтобы меня освободили от физкультуры. И каждый урок физкультуры я проводила в таком же кабинете. Сидела и смотрела как мои одноклассники играют в игры и бегают по полю. Тогда мне почему-то казалось, что это очень весело.

Я сажусь на стул и складываю руки на груди. Я не тороплюсь и если Натсуми не торопится, несмотря на скорый звонок, то и мне суетиться не следует.

— А потом я смогла посещать уроки физкультуры вместе со всеми и оказалось, что это вовсе не так уж весело — Натсуми обернулась, оперлась об подоконник и посмотрела на меня: — хотя иногда в школе все же бывает весело. Ты хотел узнать, что со мной не так, верно? Я просто очень много болела и много времени провела в больнице, где и научилась не стесняться своего тела — ведь когда тебя осматривают врачи, тебе нечего стесняться. Ты лежишь перед ними во всей своей слабости… просто еще один человек.

— Вот как — подаю я голос: — а как же история с леотардом и гимнастикой? — про себя я думаю, что вот такая подача «знаешь, откуда у меня эти шрамы?», каждый раз с новой трактовкой — уж больно напоминают Хита Леджера в «Темном Рыцаре». Кто знает, почему Натсуми-чан не стесняется своего тела… а может быть — не стесняется вообще ничего. Кто знает?

— Ты запомнил — говорит Натсуми: — и это тоже правда. Благодаря больницам и докторам я уже не стеснялась своей наготы к тому моменту как выздоровела. И сразу же пошла в гимнастику.

— Понятно. — киваю я: — теперь понятно.

— Вот и хорошо — говорит Натсуми и, подавшись вперед — отделяется от подоконника и оказывается совсем рядом: — а теперь твоя очередь, Кента-кун. Что ты скажешь?

— Моя очередь? — я делаю недоуменное лицо. Сделать недоуменное лицо очень просто — вы слегка приподнимаете брови и кривите губы и приобретаете выражение «о чем это ты?».

— Твоя-твоя — кивает Натсуми и я чувствую ее теплое дыхание на своем лице, так близко она сейчас. Подобного рода нарушение личного пространства в дикой природе практически всегда несет угрозу и обычная реакция — податься назад. Это в дикой природе. А в зарегулированной нормами поведения современной Японии такой вот жест и вовсе скандален и обычный парень моего возраста и положения — тут же отодвинется, чувствуя себя немного неуютно. Почему он чувствует себя так — он и сам не скажет. Но его подсознание отслеживает очевидную угрозу от этой привлекательной молодой особи.

Я же в свою очередь — встаю и подаюсь чуть вперед, и теперь мы с ней едва не касаемся друг друга носами.

— Я не понимаю, о чем ты — отвечаю я. Но ни она, ни я не следим за словами, сейчас наш поединок — невербальный. Мы стоим, практически прижавшись друг к другу и какие-то миллиметры отделяют ее грудь, туго стянутую блузкой и бюстгальтером — от того, чтобы коснуться моей. Я чувствую ее дыхание, вдыхаю ее запах, неуловимый, приятный аромат.

— Хорошо — она наконец отступает назад, и я выдыхаю.

— Хорошо — повторяет она и садится на стол школьной медсестры, прямо на журнал регистрации больных учеников: — ты будешь все отрицать?

— Господи, да что ты хочешь от меня услышать? — не выдерживаю я: — кто убил Кеннеди? Тайну строительства пирамид? Куда делся Тунгусский метеорит? Клянусь, я не знаю ничего такого…

— Кента-кун, не оскорбляй мой интеллект — говорит Натсуми: — когда я была в средней школе у нас проводили тестирование. И на идиотку я не похожа.

— С этим я согласен. Но где я упускаю лакуну в логических умозаключениях? — спрашиваю я. Натсуми опирается руками на стол позади нее и откидывает голову, глядя в потолок.

— Что ты упускаешь? Смотри — ты знаешь, что я не дурочка и у меня есть глаза, верно? — говорит она, изучая потолок.

— Ну… — соглашаюсь я с приведенными тезисами. С обоими-двумя. Она — не дурочка и у нее есть глаза. У нее много там чего есть, помимо глаз, но сейчас не об этом. Глаза есть, да. Две штуки.

— И что я училась с тобой в одном классе несколько лет. Сперва в средней школе, а потом и в старшей. И что я знаю тебя, Кента-кун вот уже… лет пять, кажется? И что с тобой что-то произошло на летних каникулах, после чего тебя не узнать. Ты дерешься, а прежде никогда не мог за себя постоять. За тебя всегда вступалась какая-то смешная девчонка, помнишь? Она перевелась в другой город в старшую школу. Нет, погоди, даже не так. Ты не просто дерешься. Ты — побеждаешь. У меня есть знакомые в… этой сфере и даже они, когда видели видеоролик с твоей дракой… так вот они сказали, что так не дерутся в первый раз. И даже в пятый или десятый. Для того, чтобы так вот драться — нужны годы практики. Годы тренировок. Я — спортсменка, я знаю что такое тренировки, я знаю, как то, чего стоит то, кажется легким со стороны на самом деле. Это то, что мне сказали. — она прекращает изучать потолок и смотрит на меня, качая ногами, словно ребенок на качелях.

— Ээ… — говорю я и волевым усилием подавляю желание почесать себе затылок жестом Ивана-дурака, пойманного с пером Жар-птицы. Попал. Кто бы ожидал, что такая вот засада придет не со стороны родителей или младшей сестры или прежних приятелей Кенты по кружку манги и аниме, а со стороны apex predator, нашей альфа-прайм. Вот кто и внимателен и выводы делать умеет. Хочется встать, вздохнуть, поклониться, и сказать серьезным голосом «Как и ожидалось от Натсуми-тайчо!». А потом — раскрыть свой злодейский план по захвату школы и всей Японии. После чего, конечно же последует эпическая схватка между мной и этой черно-белой хищницей, в течение которого наша одежда…

— И я могу ошибаться в области всех этих… драк. — говорит Натсуми задумчиво: — но я не ошибаюсь в оценке характера. Ты очень сильно изменился, Кента. До такой степени, что я с уверенностью могу сказать — ты сейчас больше не являешься прежним. Не правда ли? — Натсуми легко соскакивает со стола и серьезно смотрит мне прямо в глаза: — ведь так?

— … ты ошибаешься — отвечаю я то единственное, что я могу ответить на такой вопрос. Как признаться в том, что ты — вовсе не тот Кента, которым был? Хотя с точки зрения материализма, тут скорее уместно — тот же самый, но с воспоминаниями другого человека… в любом случае приятного в этом мало. Ай да Натсуми-чан, ай да… умница.

— Я не ошибаюсь — говорит Натсуми и легкая, грустная улыбка скользит по ее губам: — у тебя что-то случилось, да? Ты можешь мне рассказать… не бойся…

— Что? А… да, случилось — тут же признаюсь я. Лето! Вот я болван, лето же! Она и сама сказала, что «ты сильно изменился за лето, Кента». Ну да, я и Гермиона Грейнджер. На самом деле я изменился уже осенью, но она восприняла это так, логически сделав вывод что со мной что-то произошло летом. Что же, отлично, поддержим эту теорию, пусть верит в нее. Зачем нам сложности на пустом месте, да, что-то произошло летом, что изменило Кенту до такой степени, что он начал тренироваться и все такое. И характером изменился тоже. А что, бывали такие случаи в истории, порой один случай может всю жизнь перевернуть.

— Все-таки случилось? — прищуривается Натсуми: — Летом?

— Да… — наклоняю я голову и делаю грустный вид. Или подавленный вид. Мне надо признаться, что со мной что-то случилось летом. Вот только что? Как говорит Томоко — испытал сатори в момент когда стоял между жизнью и смертью? Допустим, эээ… поехал в деревню, а там в лесу медведь напал… или заблудился там, в воду упал… да мало ли…

— Тебя изнасиловали? — спрашивает Натсуми и в ее глазах проскальзывает веселый интерес. Я смотрю на Королеву Улья, нашу Мэв и понимаю, что даже ее выдающийся интеллект в сочетании с женской фантазией и пристрастии к хентайной манге — порой может выдать совершенный бред.

— И теперь ты стараешься быть мужественным и не допустить этого второй раз — развивает свою теорию Натсуми: — поэтому в свою очередь ты хочешь изнасиловать Мидори-сан, ведь тебя изнасиловала молочница на ферме. И дерешься тоже поэтому. Я тебя понимаю. Ты можешь все мне рассказать.

— Правда? Все-все? — редко когда встречаешь людей, готовых выслушать мои бредни. У меня много чего накопилось, и теорий и размышлений, и лекций…

— Все-все… — кивает Натсуми и гладит мое плечо, сочувственно улыбаясь: — все-все… это бывает. И тебе вовсе нет нужды казаться таким вот… достаточно просто жить.

— Вот что я в тебе обожаю, Натсуми-чан, так это то, что ты душевная такая. Добрая. Когда никто не видит. А что в тебе вызывает у меня оторопь, так это твои дикие теории. Какая молочница?! Я вообще думал, что мы сегодня будем процесс приема в «Клуб Экзорцизма» обсуждать!

— Всему свое время — не моргнув глазом говорит Натсуми: — всему свое время. Сперва мы поговорим о твоей травме и о том, что она с тобой сделала, а уж потом обсудим и прием в твой клуб.

— Чувствую себя странно — жалуюсь я вслух: — до сих пор никто не интересовался моей душевной травмой.

— Все потому, что люди заняты только собой — кивает Натсуми: — а я вижу гораздо дальше. И знаю больше.

— Это да. — соглашаюсь я: — тут не поспоришь…