Новеллы

Картинка из семейной жизни Фрэнклина Барнабаса

Если вы читали «Назад к Мафусаилу», то вы, конечно, помните бывшего священника Фрэнклина Барнабаса и его сурового брата биолога Конрада, которые пришли к выводу, что человек должен жить никак не менее трехсот лет, но отнюдь не потому, что людей, как единодушно полагают глупцы, обогатит накопление жизненного опыта, а потому, что попросту нет смысла и пытаться сколько-нибудь серьезно усовершенствовать мир или условия собственного существования, коль скоро в зрелом возрасте человеку дано прожить каких-нибудь тридцать или сорок лет, а затем наступит одряхление и смерть. В сущности, братья Барнабасы впервые открыли ту ошеломляюще очевидную истину, что только предвидимое долголетие, а отнюдь не жизненный опыт, определяет наше поведение и характер. И, стало быть, ходячее утверждение, что человеческую природу невозможно изменить и, следовательно, невозможно произвести революционные перемены в политике и экономике, необходимые, как это признано, для спасения нашей цивилизации от гибели, постигшей все известные нам цивилизации прошлого, справедливо лишь при условии, что невозможно изменить длительность человеческой жизни. Если же ее можно изменить, то можно изменить всякий политический путь без исключения — от пути, который избирают в зачумленном городе: «Станем есть и пить, ибо завтра умрем», — вплоть до прозорливых и мудрых путей к земному раю Мора, Морриса,[27] Уэллса и всех прочих утопистов.

Этот тезис Барнабасов занимал меня, когда я писал «Назад к Мафусаилу», и хотя я, живо заинтересовавшись самим Фрэнклином, сделал попытку проследить, как сложилась его семейная жизнь, мне пришлось отказаться от своих изысканий, поскольку они были бы неуместны, безусловно отвлекли бы меня от главной темы и привнесли бы в мою биологическую драму оттенок семейной комедии.

Кроме того, я позволил себе развлечься, столкнув Фрэнклина Барнабаса с видным представителем социальной философии нашего времени только ради удовольствия изобразить его в карикатурном виде. Но эта затея оказалась безнадежной; подобно всем подлинно великим юмористам, он сам столь искусно использовал свои возможности в этом плане, что у меня получилась лишь жалкая копия, которой далеко до неподражаемого оригинала. Но даже скверная карикатура может иметь некоторую ценность, когда оригинал распался на элементы, перерождаемые Жизненной Силой. Поскольку ныне мы лишены возможности иметь фотографию Шекспира, а тем более его портрет кисти настоящего мастера, мы вынуждены довольствоваться ужасной карикатурой Друсхоута,[28] которая вносит хоть какие-то поправки к ничем не примечательному бюсту ничем не примечательного человека, стоящему в стратфордской церкви, поэтому я полагаю, что из моего скромного наброска, разумеется, очень бледного и пристрастного, будущий великий биограф сможет извлечь хотя бы несколько штрихов к подлинному портрету Имменсо Чэмпернуна на заре его карьеры, когда он вопреки закону природы начал свой путь как безвестный весельчак чудовищной толщины, с челом, увенчанным виноградными листьями, смеясь над собственной внешностью, а в расцвете лет отощал, словно католический святой, подтвердив тем самым, сколь я был прав, напоминая людям, которые некогда относились к нему слишком легкомысленно, что Фома Аквинский[29] тоже начинал смешным толстяком, но кончил жизнь Божественным Доктором.

До недавнего времени я был уверен, что мои писания о доме Барнабаса у Хемпстед-роуд вместе с карикатурой на Чэмпернуна безвозвратно канули в корзину для бумаг, которая поглотила многие отвергнутые мною страницы. Но они неожиданно обнаружились, когда я искал, чем бы мне пополнить собрание своих сочинений; ломая себе голову над тем, что же включить в этот томик разрозненных мелочей, я просмотрел их и подумал, что они, пожалуй, годятся не только для чтения, по и могут принести пользу замужним дамам, вышедшим за красавцев, которых другие женщины не прочь похитить. Такие дамы, если только жизнь с ними не превращается в сплошной ад, имеют на руках все козыри и никогда не будут в проигрыше, если понимают игру и ведут ее с должной смелостью и презрением к риску.

Итак, вот несколько разрозненных сцен, место действия которых — загородная вилла, где братья Барнабасы в первые послевоенные годы предприняли свою знаменитую попытку убедить наших политических лидеров отказаться от своих устарелых партийных программ и провозгласить лозунг: «Назад к Мафусаилу».

Конрад Барнабас, биолог, ожидает в библиотеке своего брата Фрэнклина. Тотчас же входит Фрэнклин, заметно встревоженный и раздраженный. Между ними происходит следующий разговор:

Конрад. Что-нибудь случилось?

Фрэнклин. Как всегда.

Конрад. Опять Клара сбежала?

Фрэнклин. Она ушла из дому в субботу и сказала, что не желает больше со мной жить. Мой достойный шурин намерен поговорить со мной по этому поводу.

Конрад. Как! Имменсо Чэмпернун! Неужели он сюда пожалует!

Фрэнклин. Вот именно.

Конрад. О господи!

Фрэнклин. Быть может, если ты затеешь с ним спор, он забудет о Кларе. Право, у меня нет никаких сил. Уж если на то пошло, двадцать лет я был ей примерным мужем, а теперь я порой жалею, что мы не разошлись после первой же ссоры.

Конрад. Что ж, если на то пошло, ведь и Клара была тебе примерной женой. Она хорошо ведет хозяйство.

Фрэнклин. Когда в доме хорошо ведется хозяйство, это само по себе превосходно. Но в моей жизни это отнюдь не главное. По своему складу я человек неряшливый и беспорядочный. Мы, Барнабасы, все таковы. И ты тоже.

Конрад. Но у меня хватило ума не жениться. Ты же знал, на что идешь.

Фрэнклин. А по-моему, никто толком не знает, на что идет, когда женится.

Конрад. Вдовцы знают. И все-таки женятся снова.

Фрэнклин. Возможно, их это устраивает. Кроме того, женатый человек приобретает привычку к супружеству и уже не может жить без жены, как моряк без моря. Но всему есть предел. Я знаю одного моряка, его корабль девять раз подрывали торпедой, и все равно он снова выходил в море. Но на десятый раз он не выдержал: устроился работать в док. Так вот, Клара уже пустила в меня девять торпед. И если она намерена пустить еще одну, может оказаться, что это уж слишком.

Конрад. Не понимаю, из-за чего вам ссориться. Чем вы не устраиваете друг друга?

Фрэнклин. Если ты хочешь знать, чем я ее не устраиваю, спроси у нее. А меня не устраивает, что она синий чулок.

Конрад. Ну, полно! Разве это не устарело давным-давно? Я уверен, студентки в Кембридже даже не знают, что это значит. Не станешь же ты упрекать женщину в наше время, если она развивает свой ум и стремится к образованию?

Фрэнклин. Нисколько. И никто не станет: по крайней мере, в нашем кругу. Синий чулок — это вовсе не та женщина, которая стремится к образованию или развивает свой ум.

Конрад. Что же это в таком случае?

Фрэнклин. Синий чулок — это женщина, одержимая страстью к интеллигентности и лишенная даже намека на интеллект.

Конрад. Ого! Да это уже не синий чулок: это университетский профессор. Кто от природы не способен отвлеченно мыслить, тот принимается за метафизику — и ему дают звание профессора. Кто не способен представить себе отвлеченные числа, принимается за математику — и ему дают звание профессора. Кто не способен отличить заводную мышь от настоящей, принимается за биологию — и ему дают звание профессора. И так далее. Все дело в том, что такие люди сами не отличаются от заводных мышей. Когда их наставляют, учат, пичкают сведениями из учебников, то при этом как бы заводят пружину, и они начитают действовать. Их можно не опасаться, потому что заведомо известно, как именно они действуют и когда остановятся. Но Клара не из таких. Ее никто не заводил. И она не дура.

Фрэнклин. Разве?

Конрад. Ну, по крайней мере, не в том смысле. У этих людей вообще нет ума: а у Клары очень живой, можно сказать, даже неугомонный ум. Чем она увлеклась на сей раз?

Фрэнклин. Индийскими религиями. Теософией. Йогой Перевоплощением. Кармой.[30] Чем угодно, лишь бы с Востока.

Конрад. Будь он проклят, этот Восток! Когда мы наконец начнем искать религию у себя на родине?

Фрэнклин. Аминь! Она называет Творческую Эволюцию западным материализмом, безбожием лондонских подонков и так далее, в том же духе. Говорит, что не потерпит этого у себя в доме.

Конрад. Но женщина не уходит из дома по такой причине. Из-за чего вышла ссора на самом деле?

Фрэнклин. Ах, из-за чего обычно выходят супружеские ссоры? Не из-за Творческой Эволюции, а из-за того, что я разговариваю о Творческой Эволюции с миссис Эттин и не хочу разговаривать с Кларой. Как могу я разговаривать на такую тему с женщиной, которая заявляет, что я в этом ничего не смыслю и что истина сказана в «Веданте», или в «Упанишадах»,[31] или в последнем номере «Теософского журнала», или еще в каком-то нечестивом писании?

Конрад. Миссис Эттин? Кто это такая?

Фрэнклин. Ну… м-м… одна женщина.

Конрад. Слава богу, что я не женат и могу разговаривать о Творческой Эволюции с кем мне вздумается.

Фрэнклин. А теперь я должен буду смиренно выслушивать болтовню Имменсо о супружеской добродетели и сдерживаться.

Конрад. А зачем тебе сдерживаться? Я лично сдерживаться не намерен, так и знай.

Фрэнклин. Имменсо этим все равно не проймешь.

Горничная (докладывает). Мистер Чэмпернун. (Уходит.)

Имменсо Чэмпернун чудовищно толст и огромен, у него голова херувима и туша Фальстафа, но движения его легки и не лишены изящества. Хотя ему под сорок, волосы у него еще темные и вьющиеся. Он дружелюбен, слегка застенчив и острит столь часто, что почти всякую минуту либо радуется предыдущей своей остроте, либо предвкушает следующую. Он небрежно относится к своей одежде и внешности, что особенно заметно, когда он оказывается рядом с Фрэнклином, который хотя и разбрасывает повсюду свои бумаги, внешне сравнительно ухожен и выхолен.

Фрэнклин. Имм, тут у меня Конрад. Вы ничего не имеете против?

Конрад (опасаясь, как бы Имменсо не обезоружил его своим добродушием и благожелательностью). Пожалуй, мне лучше уйти.

Имменсо. Что вы, помилуйте. Счастлив вас видеть, доктор. (Садится на диван, который стонет под его тяжестью.)

Фрэнклин. Ну, какие у вас еще новости? Быть может, Клара решила со мной развестись, или открыла новую религию, или же у вас в кармане договор о благопристойном поведении, который я должен подписать?

Имменсо. Право, я позабыл, что она мне сказала.

Конрад. Позабыл!

Имменсо. Но вот мое мнение. Мужчина — это не воздушный шар.

Конрад. Некоторые мужчины чертовски на него похожи.

Имменсо (с добродушной улыбкой). Вас, как всякого ученого, вводит в заблуждение внешний облик. Я, например, с виду похож на воздушный шар. Воображаю, что было у вас на уме, когда вы завели разговор о воздушных шарах.

Конрад. Весьма возможно. Но разговор-то завели вы, Имменсо. Позвольте мне предложить вам опыт. Достаньте где-нибудь воздушный шар и водворите его на эту лужайку. А меня водворите на крышу. Освободите нас разом от привязи — его на лужайке, меня на крыше. Шар тотчас взовьется в небо и улетит. Я же, напротив, обрушусь на землю с сокрушительной силой и, вероятно, образую в ней порядочную выбоину. Иными словами, неизвестно, где искать шар, зато отлично известно, где искать меня. Разница весьма существенная.

Фрэнклин. Да, да, только при чем тут Клара?

Иммонсо. А вот при чем. Я живу на земле. Живи я на небе, мне было бы невозможно жениться. Представьте себе, что я оказался у алтаря перед венчанием, и невеста, ее подружки, шафер, церковный служка и священник общими силами стараются меня удержать. Но рано или поздно им придется отпустить меня. И тогда я взовьюсь к небу. Голова моя утвердится меж звезд. Одежда убелит Млечный Путь. А моя жена станет самой жалкой из вдов, соломенной вдовой. Как известно, солома гниет, если она не просохнет хорошенько на солнце. Но у моей вдовы не будет возможности просохнуть, потому что я своей тушей закрою солнце. Из-за меня произойдет нескончаемое затмение…

Фрэнклин. Любезный Имм, я с удовольствием выслушаю все, что вам будет угодно сказать о воздушных шарах, соломе и солнечных затмениях, когда мы покончим со всем прочим. Я не сомневаюсь, что это будет захватывающе интересно. Но в данную минуту я хотел бы знать, как Кларе угодно поступить или к чему ей угодно вынудить меня?

Имменсо. Но разве вы не видите, что я как раз подхожу к сути дела?

Конрад. Провалиться мне, если я это вижу.

Имменсо. Если вы хотите меня спросить…

Конрад. Нет, не хочу. Я предпочту спросить ближайшего полисмена, от него скорей добьешься толку.

Имменсо. Превосходная мысль, спросите полисмена. Он сразу вам растолкует, что полицейская система, как и всякая другая система, нерушимая на века, зиждется не на полисмене, обходящем улицы, а на постовом. Не на бесполезном бродяге, что катится под уклон, как камень во время обвала, а на полисмене-изваянии, который всегда на месте и готов вам служить.

Фрэнклин. Имм, я еще раз спрашиваю, о чем Клара велела вам поговорить со мной?

Имменсо. А я вам еще раз отвечаю, Фрэнк, что говорить с вами мне велит земное притяжение, которое спасает меня от судьбы воздушного шара, и постовой полисмен, без которого Конрад не найдет дороги в Путни.[32] А это дело серьезное, поскольку кто не найдет дороги в Путни, не найдет и дороги в рай.

Фрэнклин. Да. Но не вернуться ли нам к тому, что Клара просила передать мне?..

Имменсо. Между прочим, она просила этого не передавать. Но она сказала, что вам никогда не жить анахоретом, потому что вы нигде не сможете бросить якорь.

Фрэнклин. Надеюсь, вы защитили меня от чудовищного обвинения, которое под этим кроется?

Имменсо. Я указал ей, что она ваш якорь, а когда якорь вопреки своему назначению бросает человека, то такого человека едва ли можно винить, если он поплывет по воле волн.

Фрэнклин. А она что сказала?

Имменсо. Сказала, что со мной бесполезно разговаривать. Что я смеюсь над ее отчаяньем.

Фрэнклин. И это все?

Имменсо. Нет. Как вы, вероятно, замечали, если женщина говорит, что бесполезно разговаривать с мужчиной, то после этого она, по крайней мере, полчаса не дает ему рта раскрыть.

Конрад. Просто поразительно, что она сумела заткнуть вам глотку, на такое способна лишь одна женщина из тысячи.

Имменсо. Вот почти идеальный пример современного научного определения. Оно проникнуто тем духом точности, какой можно почерпнуть только из арифметики. Однако с той минуты, как численность населения земли превысила девятьсот девяносто девять человек, всякая женщина — одна из тысячи, и в этом нет ровно никакого смысла.

Фрэнклин. Мы охотно уступаем вам современную науку, Имм: никто здесь не поклоняется ей столь пылко… (Конрад хочет возразить.) Нет, Кон, сиди смирно и помалкивай. И я тоже буду помалкивать. Когда Имму надоест изощрять свой ум, быть может, он из простого человеколюбия снимет бремя с моей души и скажет, чего угодно от меня Кларе.

Имменсо (краснея от скрытого упрека). Надеюсь, я не проявил равнодушия. Разве только невольно. Но как Кларе угодно поступить — это ее дело. А как угодно поступить вам — это ваше дело. Я же могу только заметить, что ни вы, ни она скорей всего никак не поступите. С другой стороны, я глубоко озабочен как христианин и — да будет мне позволено сказать — как ваш друг, если только шурин смеет на это претендовать, — тем, как вы оба должны поступить.

Фрэнклин. Как же именно?

Имменсо. Бросьте якорь у домашнего очага. Стойте на своем посту и будьте тверды, как камень. Тяжесть камня необходима, иначе наше общество превратится в скопище воздушных шаров. Даже газ для воздушных шаров вырабатывается на фабриках, построенных из камня, и, как ни странно, палата представителей признает эту необходимость. Нужны нерасторжимые узы. Какой первый вопрос мы задаем человеку? Как его фамилия. А второй? По какому адресу он живет. Человек без имени — никто. Человек без адреса — бродяга. Если у него два адреса, он безнравствен. Если у него два поверенных и два банкира, он мошенник. Что такое брак? У двоих людей одна фамилия, один адрес. Не такая фамилия, которую можно поменять, а такая, которая уходит корнями в глубь истории, записана в приходской метрической книге и чудесным образом воскресает в каждом новом поколении; и не такой адрес, который можно поменять, а домашний очаг, непоколебимо вросший в родную почву, как церковь господня, как единственная твердыня среди шатких опор, единственная звезда среди планет и метеоров, единственно нерушимое и неизменное, что есть и пребудет вовек. Врасти корнями необходимо, этим определяется корень всего и все в корне.

Фрэнклин. Но брак никакая не твердыня. И вообще, что нерушимо в этом мире? Все должно миновать, все тленно, мы от всего устаем. И семейную жизнь тоже можно разбить.

Имменсо. Нет. Когда нечего миновать, остается неминуемое. Автобус минует Пиккадилли-Серкус, но Пиккадилли-Серкус остается. Я устал от Клары, но я остаюсь. Кстати, и Клара тоже. И хотя все тленно и все можно разбить, Даже самый хрупкий бокал для этого надо не разбить, и притом обо что-нибудь твердое. Нельзя его разбить о воробьиные перья. Кон, вам не приходилось размышлять над прелюбопытной орнитологической проблемой, которая заключается в том, что воробья вообще невозможно разбить? Глупцы утверждают, что можно, если стрелять из пушки по воробьям, но никто этого не сделал. Пташка целехонька и пережила всех своих врагов.

Конрад. Итак, от очага мы пришли к воробью, который оказывается символом постоянства.

Имменсо. Вы холостяк, Кон, вам на роду написано порхать «с цветка на цветок всякий часок, пока вам не встретится Полли». А встретилась ли она вам? Нет: только полиглоту может встретиться в латинской Библии: «Super hanc petram» — «На сем камне Я создам Церковь Мою». А что это за камень? Домашний очаг. Вернитесь к домашнему очагу, Фрэнк.

Фрэнклин. Скрепя сердце?

Имменсо. Ничего подобного. Ведь сердце не камень. А очаг каменный, в этом его главное достоинство и отличие. К тому же, хотя за него можно встать грудью, нельзя пасть за него без риска угодить головой в раскаленные угли. Вы можете встать за него, сесть за него и даже, когда Клара слишком вас допекает, тихонько лечь и спрятаться за него, но вы не можете ни страдать за него скрепя сердце, ни пасть за него, ни терпеть за него какие-либо неудобства.

Фрэнклин. Ну что прикажешь с ним делать, Кон?

Конрад. Это патологический случай. Есть такая болезнь — эхолалия. Когда ею страдают дураки, они сыплют рифмами и подхватывают звуки, как эхо. Но Имм человек умный, а потому сыплет идеями и подхватывает их, как эхо. Он воображает себя мудрецом, а на деле только мудрит.

Имменсо. Пусть так. То же самое можно сказать о Платоне, о Шекспире. Но все равно, я не уклоняюсь от главного, а главное — это дом, и точка.

Фрэнклин. Нет, главное — это Клара, и точка.

Имменсо. Лишь в том смысле, что вы хотите расстаться с ней и на этом поставить точку. Но точка, как известно, имеет положение в плоскости и не имеет измерения. Клара же имеет положение в обществе, которое вполне можно измерить; попробуйте только отнять у нее это положение, и у вас будет случай измерить ее ярость.

Фрэнклин. Имм, знаю я ваши штучки: вы ничего не доказываете, а попросту сбиваете меня с толку своей болтовней и навязываете мне свои мысли. Но не трудитесь проповедовать передо мною добродетели выдуманного мира, где узы нерасторжимы. Мы освобождаемся от тирании священных традиций, непреложных законов и нерасторжимых уз, мы идем к свободе, чтобы испытать все и безошибочно избрать самое достойное. Если окажется, что жизнь с Кларой для меня невыносима, я оставлю эту жизнь и оставлю Клару, вот и весь разговор.

Имменсо. Многие мужчины начинают с того, что оставляют любимую женщину. Пословица: «Любовь зла, полюбишь и козла» — была бы справедливее, если бы выразить ее так: «Любовь зла, оставишь и козла», но обычно козла оставляют при себе. В противном случае вам едва ли удастся оставить Клару.

Конрад. Скажите-ка мне вот что. Допустим, Фрэнку и Кларе предстояло бы прожить вместе не двадцать пять лет самое большее, а двести пятьдесят! Допустим, в их семейной жизни наступила бы пора, когда семья естественно распадается, молодые люди расстаются и каждый создает себе новую семью, а им пришлось бы либо терпеть друг друга еще два столетия, либо начать все снова, — неужели вы и тогда стали бы утверждать, что их узы вечны? Не кажется ли вам, что в таком случае трехсотлетний брак пришлось бы счесть неразумным, или даже признать безнравственным, или же вовсе запретить по закону?

Имменсо (задумчиво). Понимаю. Вы хотите сказать, если брачный союз длится, скажем, пятьдесят лет, он становится столь тесным, столь священным, что супруги, по сути дела, превращаются в родственников куда более близких, чем родственники по крови, и степень родства между ними уже такова, что брак следует запретить; они ближе друг другу, чем брат и сестра, они стали единой плотью, а следовательно, брак их достиг такого совершенства, что сделался невозможен. Я преклоняюсь перед этой идеей. Когда вас сделали ученым, Кон, в вашей душе убили поэта, а, право, жаль!

Конрад. Я вовсе не хотел сказать такую дикую чушь. Я хотел сказать, что только ослы никогда не сворачивают с дороги, и неизбежность перемен — это биологический закон.

Имменсо. Ну, раз уж дошло до таких вещей, я вынужден вам напомнить — не отказываясь, однако, от своих вечных и непрестанных насмешек, отвращения, презрения и полнейшего неверия в биологию и во все прочие «логии», кроме разве апологии, — что по биологическому закону у Фрэнка с Кларой только одна жизнь и одна семья, и они вынуждены с этим мириться.

Конрад. Я отрицаю, что это биологический закон. Это лишь дурная привычка. Мы можем жить сколь угодно долго. Знаете ли вы, какова истинная причина смерти?

Имменсо. Здравый смысл. Люди не хотят жить вечно.

Конрад. Нет, лень, и отсутствие веры, и неумение устроить свою жизнь так, чтобы стоило жить. Вот и причина. Вот подлинно научная биология. Я верю, что грядет поколение, которое будет жить дольше. В противном случае грядет наша гибель.

Имменсо. Убитый поэт мстит за себя. Он восстает из мертвых в обличье сумасшедшего ученого.

Конрад. Вертопрах!

Имменсо. Вот именно, как ни верти, а все живое обращается в прах. Нет, Кон, сказал бы уж лучше: старый хрен. Правда, это не научное выражение, зато оно не пощадит моего живота.

Фрэнклин. Извините, но я снова вынужден вас отвлечь. Чего Клара от меня хочет? Она сообщила, что твердо решилась никогда более не переступать мой порог и что я должен увидеться с вами. Ну вот, я с вами увиделся, а толку никак не добьюсь. Бесполезно спрашивать, о чем она велела вам говорить, ведь вы тут же станете уверять, что вам велит говорить вселенная. Может быть, она прислала письмо?

Имменсо (вынимая ключ). Она прислала ключ. Она убеждена, что это ключ от входной двери, но дело в том, что он но подходит, я пробовал, и мне пришлось позвонить, как всякому гостю. Но она была совершенно уверена, что дает мне ключ от этого дома. Символически это ключ от вашего дома. Однако, если приглядеться, это, без сомнения, мой ключ. Она же прожила у нас несколько дней. Так что, с вашего позволения, я оставлю его при себе. (Снова кладет ключ в карман.)

Фрэнклин. Значит, она всерьез решилась не переступать мой порог?

Миссис Фрэнклин Барнабас (Клара) прыгает в комнату через окно. Это очень энергичная особа лет пятидесяти, хотя ей скорее под, чем за пятьдесят, одетая с претензией на роскошь, но небрежно и наспех.

Клара. Прошу извинить меня за столь неожиданное вторжение, мне следовало бы войти через парадную дверь, как положено в чужом доме. Но Фрэнку едва ли желательно, чтобы я выставляла напоказ перед слугами наши прискорбные неприятности.

Фрэнклин. У меня и в мыслях такого не было.

Клара. А Имм по ошибке взял не тот ключ: вы же знаете, как он неисправимо рассеян. Дай сюда.

Имменсо. Нет смысла совершать двойную ошибку. Лучше пускай останется у меня.

Клара. Кон, я вижу, тут как тут, тоже пришел поговорить обо мне. Вы бы не совались в чужие дела, Кон.

Конрад. На черта мне ваши дурацкие дела! Я пришел поговорить о серьезных вещах.

Клара (с улыбкой). Не будьте таким гадким, Кон. Впрочем, поделом мне, я сама вас испортила. И первое, что я здесь увидела, — Сэвви опять играет в теннис с молодым священником. Это лицемерие, иначе не назовешь. Ведь она не верит в англиканские догматы. Какое же у нее право завлекать молодого человека? Казалось бы, в этом доме она довольно насмотрелась на семейные трагедии из-за религиозных взглядов.

Фрэнклин. Вот именно.

Клара (вспыхивая). Ах, так? Но ведь это просто свинство, слушать противно. Стоит тебе поговорить с Коном за моей спиной, и ты становишься совсем несносен. А Имм, как всегда, старается нас поссорить.

Имменсо (вскакивает со стула). Это я-то стараюсь вас поссорить!!!

Конрад (сердито встает). Как может Фрэнк не говорить со мной о вас, если вы превратили его жизнь в ад?

Фрэнклин (тоже встал). Ты обижаешься на собственные слова. И, кстати, мне давно уже наплевать, противно тебе меня слушать или нет.

Клара. А чай вы уже пили?

Этот простой вопрос совершенно обезоруживает троих мужчин.

Конрад. Тьфу! (Сердито садится на место.)

Фрэнклин (садится безвольно). Вы пили чай, Имм? Право, я совсем забыл спросить.

Имменсо (садится тяжело). Я слишком располнел. И теперь не пью днем чаю.

Клара (небрежно срывает с себя шляпку и бросает ее в сторону). Кто был здесь без меня? (Садится.) Что ты делал? Сколько выручили в субботу за фрукты? Я видела виноград по шесть шиллингов шесть пенсов фунт, но ведь наш гораздо лучше. А счета кухарки ты проверил?

Фрэнклин. Ничего не знаю. Про фрукты спрашивай с Кэмпбелла. Я велел ему меня не беспокоить. Кухарке я дал чек, а ее счета послал своему поверенному.

Клара. Поверенному!

Фрэнклин. Ты столько жаловалась на хозяйственные заботы, что я попробовал устроиться по-иному.

Клара (вставая). Хорошенькое дело! Кухарка получит от меня выговор за то, что поставила тебя в такое нелепое положение: как она смеет просить чек? Это мой дом, и я здесь хозяйка. (Идет к двери, ведущей в сад.) Где Кэмпбелл? (Выходит.)

Фрэнклин (задумчиво). И как только слуги еще не сбежали отсюда?

Конрад. А как ты сам не сбежал?

Имменсо (вставая). Спрашивается, как это я до сих пор не сбежал? Судя по всему, мне здесь больше нечего делать.

Конрад. Хотите унести ноги, а?

Имменсо. Почти все моральные победы воспринимаются так со стороны.

Фрэнклин. Что ж, скатертью дорога. Вы ей брат, это ваше счастье. Вы можете унести ноги от Клары.

Возвращается Клара, заметно повеселевшая.

Клара. Имм, ты ведь останешься к обеду?

Имменсо. Но меня не приглашали.

Фрэнклин. Я думал, Имм, это разумеется само собой, если только вы не против.

Клара. Вот и прекрасно. (Имменсо снова садится.) Фрэнк, ты только подумай! Кухарка уверовала в теософию.

Фрэнклин. В самом деле? По-видимому, она успела ввернуть словечко об этом, прежде чем ты стала выговаривать ей за чек?

Клара (примирительно). Но, дорогой Фрэнк, что еще ей оставалось? Нужны же были деньги на хозяйство. Ты не можешь ее винить.

Фрэнклин. Я и не виню.

Клара. О чем же тогда говорить? Ну, милый, не надо, хватит сердиться. О хозяйстве больше не думай. Кухарка обрадовалась мне без памяти, оно и не удивительно: воображаю, как ей тут без меня досталось. И не притворяйся, будто на кухне мне рады больше, чем здесь. Ты меня не поцелуешь?

Фрэнклин. Да, да. (Целует ее.) Полно, дорогая, полно. Тебе здесь рады от души.

Клара. А Кон прескверно выглядит. Дать вам хинина, Кон? Точно такой вид был у вас ровно год назад, и вы заболели тогда инфлюэнцей.

Конрад. Я совершенно здоров.

Клара. Вы всегда так говорите. Вот несчастье, стоит мне отлучиться на недельку, и непременно кто-нибудь заболеет.

Конрад. Говорю вам, я не болен.

Клара. Ну, в таком случае вы просто бессердечный человек, вот что. Вы же знаете, я вам всегда рада. Могли бы, кажется, хоть как-нибудь показать, что и вы мне рады.

Конрад. Желаете, чтобы я вас поцеловал?

Клара. Пожалуйста, если вам так этого хочется. Никто не скажет, что я злопамятна. (Подставляет щеку.)

Конрад (в отчаянье). Что ж, ладно. (Встает и целует ее.)

Клара. Так-то лучше. Вот теперь у вас здоровый цвет лица. (Он и в самом деле слегка покраснел).

В дверях показывается Сэвви, дочь Фрэнклина. Это довольно миловидная, очень живая и современная девица, но она раздражает отца вызывающими нарядами и манерами. Она не боится ни бога, ни людей.

Сэвви. Мама, пришел Кэмпбелл.

Клара. Что ему нужно?

Сэвви. Ничего. Говорит, это он тебе нужен. Что-то насчет винограда.

Клара (срывается с места). Ах да, конечно. В Ковент-Гарден торгуют по шесть шиллингов шесть пенсов. С вашего разрешения я пойду: честное слово, это недолго. (Торопливо уходит.)

Сэвви. Ну, кто же взял верх? Она или ты?

Конрад. Середина наполовину, Сэвви.

Сэвви. Значит ли это, что она вернулась?

Фрэнклин. Да, дорогая. Да.

Сэвви. Право, меня это даже радует. А то в доме черт знает что творится. (Уходит.)

Имменсо. Мне кажется, Кон, вы точно оценили положение в немногих словах.

Конрад. Разве? В каких же это словах?

Имменсо. Середина наполовину. Вот главная беда Фрэнка.

Фрэнклин. О чем это вы?

Имменсо. Ясное дело, о чем. Ведь Клара — ваша половина, и вы погрязли в семейной жизни, потому что остановились на середине.

Фрэнклин. А Клара? Она, по-вашему, не погрязла?

Имменсо. Клара чутьем, близким к гениальности, постигла самую суть. Чтобы не погрязнуть на середине, она вовремя уходит, а потом возвращается, и все начинает сначала. Только что у нас на глазах возобновился медовый месяц.

Конрад. Тьфу!

Имменсо. Клара ушла от вас опостылевшей половиной, а вернулась невестой. Почему бы и вам, Фрэнк, не последовать ее примеру? Почему вы вечно движетесь по одной колее, как трамвай? Дом англичанина — его крепость; поскольку я огромен, как слон, и часто здесь слоняюсь, этот дом в известном смысле можно назвать зверинцем. А что такое зверинец? Это вам не трамвайный парк. Люди приходят и уходят. Это похоже на ковчег, откуда поминутно вылетают голуби и возвращаются, когда вода сойдет с земли. Я непременно напишу книгу о приключениях мужа, который уходит от жены раз в месяц, а потом возвращается и вновь начинает за ней ухаживать, благодаря чему он — вечный жених, жена его — вечная невеста, а жизнь — вечный медовый месяц. Так можно примирить неизбежность перемен с нерасторжимостью уз. Так в повседневных трудах Джон Буль, которого мы могли бы назвать Джон Нуль, превращается в Джон-Жуана…

Фрэнклин. Ради всего святого, Имм, если вам непременно нужно острить, перестаньте хотя бы ослить, иначе я…

Возвращается Клара, вид у нее озабоченный.

Клара. Фрэнк, что делать? Кэмпбелл хочет перейти в католичество. Спрашивает моего совета.

Фрэнклин. А что же виноград?

Клара. По-твоему, виноград важнее спасения души? Разумеется, я не могу ему это посоветовать. И ты тоже не вздумай, Имм. Ты вечно защищаешь римскую церковь: я все время боюсь, как бы ты не переменил веру шутки ради, просто чтобы показать оригинальность своего ума.

Имменсо. Заметь, Клара, в случае с Кэмпбеллом мы имеем дело не только с виноградом, но с лисицей, которая портит виноградник. А самой хитрой из лисиц был квакер Джордж Фокс.[33] Поэтому католическая лисица — это абсурд. Кэмпбеллу следует стать квакером.

Клара. Никогда не могу понять, Имм, шутишь ты или нет, ты кого угодно собьешь с толку, но Кэмпбеллу нельзя вступать в «Общество друзей», у него слишком дурной характер. Я очень обеспокоена судьбой Кэмпбелла. У него кельтское воображение: он самый отчаянный лгун. И при этом его шотландская философическая тонкость сродни восточной. Я посоветовала ему читать индийскую поэзию. Дам ему стихи Глуппиндраната Кагора.

Имменсо. Глуппиндранат рассказал мне однажды презабавную историю про своего дядюшку. Дядюшка этот играл на бирже, вылетел в трубу и, чтобы прожить, женился на двух сотнях в год.

Клара. Мужчина не вправе жениться на двух сотнях в год. Его жена превратится в рабыню.

Имменсо. Не о двух сотнях фунтов речь, а о двух сотнях жен. Наше правление в Индии преисполнено такой терпимости, что многоженство там не запрещено. Этот джентльмен женился на дочерях индийских снобов и тем самым приобщал их к высшей касте. Всякий раз он получал щедрые свадебные подарки, что составило недурной доход.

Клара. Но как же он содержал тысячи жен?

Имменсо. А он попросту не брал их к себе. Оставлял на шее у родителей.

Клара. И ты это одобряешь! Оправдываешь! Восхваляешь!

Имменсо. Ничуть не бывало. Я просто рассказываю.

Клара. Зачем же тогда рассказывать? Вовсе незачем. Если б тебе это не нравилось, ты не стал бы и рассказывать.

Конрад. Что полезно для Британской империи, то полезно и для вас. Вы ведь за Британскую империю, не так ли?

Клара. Конечно, всей душой. Во мне течет британская кровь, и я горжусь этим. Я верю, что на нас лежит священная миссия насаждать британские идеи, британский дух и британские порядки по всему миру, потому что они самые лучшие, самые благотворные, самые справедливые, самые свободные. Я не потерпела бы в своем доме человека, который может усомниться в этом хоть на миг. Но если поверить вашей нелепой истории, выходит, что этот ужасный Глуппиндранатов дядюшка, этот дьявол, этот игрок и многоженец навязывал свои отвратительные обычаи и нравы британскому правительству. Я напишу министру по делам Индии и потребую привлечь его к ответственности.

Фрэнклин. Но, дорогая, ты четверть века принимала у нас в доме десятки людей, которые всю жизнь пытаются изменить те или иные британские порядки в разумную сторону. А унылые патриоты наскучили бы тебе до смерти, и ты не стала бы их принимать. Зачем же говорить, что ты не потерпела бы тех людей в своем доме?

Клара. Нет, ты мне вот что скажи. Разве я хоть раз — хоть раз за эту четверть века, как ты высокопарно выразился, дабы прикрыть убожество своих доводов, — разве я хоть раз приглашала или принимала у себя Глуппиндранатова дядюшку или которую-нибудь из его бесстыдных жен?

Фрэнклин. Этого я не говорю.

Клара. О чем же ты тогда говоришь?

Фрэнклин. Не знаю. Спроси лучше у Имма: это он затеял такой неудачный разговор.

Имменсо. Воля ваша, но я убежден, что будущность британских идей решают самые безрассудные люди, вроде Клары.

Клара. Безрассудные! Скажи на милость, с чего…

Имменсо (веско). Нет, Клара: можно заткнуть рот мужу, потому что семейный мир и спокойствие на ближайшую неделю зависят от его безропотности. Но нельзя заткнуть рот брату. Я могу безнаказанно сесть тебе на голову, потому что затем могу уйти к себе домой, где царит спокойствие и будет царить до тех пор, пока я не позволю своей жене сесть мне на голову. Я утверждаю, что ты самая безрассудная из женщин, и мне плевать, нравится тебе это или нет. В сущности, я хочу за тебя постоять и…

Клара. Ты просто толстый дурак, Имм; я сама прекрасно могу за себя постоять.

Имменсо. Великий римский завоеватель постоянно держал при себе раба, который должен был повторять ему на ухо: «Помни, что ты смертен». Свобода английских семейных отношений наградила меня сестрой, которая напоминает мне, что я — просто толстый дурак. Почему Англия еще остается Англией? Потому что в ней много таких, как Клара. Она верит в английские идеи, культуру, нравственность и хочет утвердить их во всем мире.

Конрад. Дает ли это ей право навязывать их другим людям посредством штыков?

Имменсо. Да, безусловно. Если немцы навязывают нам свои идеи посредством музыки, французы — посредством остроумия, а итальянцы — посредством высокопарной живописи и романов, почему бы нам, всего более искусным в обращении со штыками, не вести пропаганду холодным оружием? Ведь ради наших идей мы ставим на кон свою жизнь и все свое достояние. Разве это не требует более героизма, чем простая ставка на успех какой-нибудь оперы, эпиграммы или картины? Для чего мы пришли в Индию, как не для того, чтобы упечь Глуппиндранатова дядюшку в тюрьму за многоженство? Когда мы положили конец самосожжению вдов[34] и отправили колесницу Джаггернаута[35] на свалку, мы оказали Индии единственную услугу, которая может оправдать наше вмешательство. А когда мы согласились терпеть Глуппиндранатова дядюшку, мы опустили свое знамя и капитулировали перед Востоком. Я согласен с вами, что мы не имеем права властвовать над Индией, так как индийцы сами могут властвовать у себя в стране ничуть не хуже, чем мы у себя, тем более что нам нечем особенно хвастать. Но мы имеем священное право воздвигнуть на них гонения. На Востоке у нас нет иного права, кроме права крестоносцев. Английский католик, который навязывает индийцам британскую справедливость, британскую религию и британские порядки, — это, видите ли, апостол божий. Английский либерал, который хочет ограничить восточную полигамию и идолопоклонство — это непрошеный пришелец, отступник и, как выразилась Клара, толстый дурак.

Клара. Глупости! Почему бы этим бедняжкам не иметь собственную религию и собственные порядки? Я уверена, что они ничуть не безнравственней наших. Армия спасения свела в могилу тетушку Марту, потому что их оркестр играл у нее под окном, а ее нервы были уже совершенно истрепаны невралгией и морфием. И ты это оправдываешь!

Фрэнклин. Так вам и надо, Имм, не пытайтесь встать на ее сторону. Лучше бы вы признали, что Клара — истая британка, и дело с концом. К чему уверять, будто вы выражаете ее взгляды, когда вам прекрасно известно, что никаких взглядов у нее нет?

Клара. Перестань грубить, Фрэнк. Ясное дело: что ни скажете вы, мужчины, это считается выражением взглядов, а когда я что-нибудь скажу, вы отвечаете, что взбредет в голову, только бы досадить мне и выказать превосходство своего мужского ума. Я говорю, что Армия спасения поднимает ужасный шум. Вы говорите, что она тиха, как мышка, и такие вещи называются у вас взглядами. Быть может, это и взгляд, но взгляд ложный; и стыдно вам притворяться, будто вы почитаете его за истину. А я скажу, что все наши порядки — сплошной позор, начиная со вздорных препирательств в парламенте и кончая советом графства, который никогда не пришлет мусорщиков к сроку, а если они наконец пожалуют, после них нужно полдня наводить порядок. Я скажу, что мы самые глупые, лживые, невежественные, спившиеся, сумасбродные, распущенные, ленивые, пустые, ненадежные, бесполезные люди на всем белом свете, и вы сами убедились бы в этом, если бы вам пришлось вести хозяйство и иметь с нами дело, вместо того чтобы торчать тут и вещать о своих взглядах. И еще я скажу, что индийцы, китайцы, японцы и бирманцы — люди одухотворенные, они написали в древности прекрасные, мудрые книги, а медники и гончары у них не чета нашим торгашам с Тоттенхем-Корт-роуд. Быть может, все это не взгляды, зато это факты. Вот Имм мнит себя куда мудрее Конфуция или Лао-Цзы,[36] но когда я читаю JIao-Цзы, а потом берусь за статейки Имма, мне становится тошно до слез.

Имменсо. Лао-Цзы воплощает в себе чистую мудрость, а мудрость в очищенном виде не может исторгнуть слезы. Для этого нужно очистить луковицу.

Клара. Что за глупая шутка! Ты просто большой ребенок.

Сэвви снова заглядывает в дверь.

Сэвви. Автомобиль миссис Эттин у ворот. Берегитесь. (Исчезает.)

Клара. Ну, конечно, в мое отсутствие эта женщина здесь дневала и ночевала.

Фрэнклин (c возмущением). Я не видел миссис Эттин вот уже полтора месяца. И коль скоро ты против нее, а мне она даром не нужна, можешь сказать, что я ушел, или занят, или еще что-нибудь по своему усмотрению: я спрячусь и подожду, пока она не уедет. (Идет к двери.)

Клара. Нет, Фрэнк, останься. Зачем… (Он выходит.) Видите, как низко Фрэнк поступает. А в следующий раз он скажет ей, что я его прогнала.

Конрад. Да ведь так оно и есть.

Клара. Ничего подобного. Напротив, я просила его остаться. Он выставляет себя перед ней на посмешище, а люди потом говорят, что это я выставляю его на посмешище, что я ревнивая жена, и все такое. Вот вы сейчас увидите, как я ревнива.

Вслед за горничной входит стройная, прекрасно одетая дама, у которой на лице написано деликатное, почти страдальческое терпение. В ее глазах фиалкового цвета таятся нежность и глубина, придающие ей романтическую прелесть. Возраст ее определить невозможно, но ей, безусловно, еще нет пятидесяти, а быть может, нет даже и сорока.

Горничная. Миссис Эттин. (Уходит.)

Миссис Эттин (приближается к Кларе и говорит с пренебрежительной наивностью, которая придает ее дерзким словам забавную прямоту). Вот уж никак не ожидала застать вас здесь.

Клара. Помилуйте, отчего же?

Миссис Эттин. Миссис Топхэм, эта вздорная сплетница, сказала мне, что вы ушли от мужа, а я уже много лет в него влюблена и поспешила сюда, чтобы предложить взамен вас себя, недостойную.

Клара. Однако! Вы, я вижу, обожаете откровенность? Хотите чаю?

Миссис Эттин. Нет, благодарю вас. А это, наверное, ваш знаменитый брат мистер Имменсо Чэмпернун?

Имменсо, который до сих пор сидел, как загипнотизированный, не осмеливаясь поднять глаза, судорожно вскакивает и предстает перед нею, бессильно уронив руки и глядя в пол.

Клара. Да, это Имменсо. Но с ним у вас ничего не выйдет: он женат и счастлив в браке. Имм, познакомься с миссис Эттин.

Имменсо (рявкает оглушительно). Дрраа! Орраа!

Можно догадаться, что он произнес: «Здравствуйте. Очень рад». Они обмениваются рукопожатием.

Клара. Доктор Конрад Барнабас, брат Фрэнклина. Холостяк. Все честь по чести, как раз то, что вам надо.

Миссис Эттин. Клара, право, вы несносны. Здравствуйте, доктор. Я читала вашу книгу. (Обмениваются рукопожатием.)

Конрад. Здравствуйте.

Клара. Рози, милочка, я только отвечаю вам откровенностью на откровенность. Вы в самом деле не хотите чаю?

Миссис Эттин. Решительно. (Садится рядом с Имменсо и устремляет на него взгляд.) Мистер Чэмпернун, когда вы не изрекаете благоглупостей, умнее вас нет никого в Англии. Не объясните ли вы мне кое-что?

Имменсо (пытаясь вернуть себе обычную самоуверенность под прицелом ласкающих фиалковых глаз). Объяснить — не велика хитрость. Всякий дурак, смею вас заверить, может объяснить что угодно. Другое дело, много ли вы почерпнете из его объяснения.

Миссис Эттин. Поверите ли вы, что я уже трижды была замужем?

Имменсо. Но разве это нужно объяснять? Неужели у вас нет дома обыкновенного зеркала?

Миссис Эттин. Ах! Какая галантность! Вы заставляете меня краснеть.

Клара. Берегись, Имм. Ты ведь простой смертный, как тот римский завоеватель, о котором ты нам рассказывал.

Миссис Эттин. Завоевать ваше расположение, мистер Чэмпернун, было бы для меня большой честью; кстати, позвольте вас спросить, отчего это невозможно.

Имменсо (встает с немалым усилием и направляется к стулу, стоящему поодаль). Вы не сочтете меня грубияном, если я попрошу вас начать наше знакомство с начала, а не с конца?

Клара. Не выйдет, Рози.

Миссис Эттин. Сама знаю. Но разве не странно? Ведь я не дурна собой. Не лишена привлекательности. И, кажется, не безнадежно глупа. Право, по-моему, я просто очаровательна: во всяком случае, мне всегда удавалось привлекать к себе мужчин. Не одному я вскружила голову. А кончилось тем, что у меня было три мужа, и ни одного мне не удалось удержать, хотя я изо всех сил старалась их покорить и ублажить. А вот Клара так неразборчива в словах и поступках, покупает туалеты где придется, носит их как попало, держит нас всех в черном теле, скандалит, не щадит наших маленьких слабостей и безо всякого труда удерживает такого завидного мужа, хотя все мы жаждем его похитить.

Клара. Что это вы сказали о моих туалетах? Я вовсе не покупаю их где придется, а заказываю там же, где и вы, у Валентино, и притом никогда не торгуюсь. Чего вам еще? Нельзя же требовать, чтобы я всю жизнь посвятила только своей внешности, правда? Похищать чужих мужей — это не по моей части.

Миссис Эттин. Дорогая, вам незачем похищать чужих мужей. У вас есть даровой товар самого высшего сорта. А мы, бедняжки, все наряжаемся, да красимся, да румянимся, да пленяем, и все тщетно. Даже если нам удается их завлечь, они сразу бросают нас. Вот что вы мне объясните, мистер Чэмпернун. Ведь это такая несправедливость.

Имменсо (рассуждает основательно и серьезно). Я полагаю, что постоянство в супружеской жизни возможно лишь в том случае, если оно становится одной из естественных потребностей, подобно пище. А пища эта отнюдь не сладкая. Человек не может питаться сдобными булочками.

Миссис Эттин. А вот слон может.

Имменсо. Вы нанесли мне сокрушительный удар, миссис Эттин. Ведь как раз перед тем, как вы сюда пожаловали, я сравнил себя со слоном. Притом любопытно, что я питаюсь главным образом булками. Но это простые пшеничные булки. Если бы я попробовал питаться сдобными булочками, сладости приелись бы мне очень скоро. А если я назову Клару булкой…

Клара. То я назову тебя свиным окороком: что, съел?

Имменсо. То моя сестра, которая не питает насчет меня никаких иллюзий, назовет меня свиным окороком. Вам же, миссис Эттин, следует извлечь из этого такую мораль: вы стараетесь быть неумеренно сладкой, а потому обыкновенный мужчина пресыщается вашим очарованием после краткого медового месяца.

Миссис Эттин. Но отчего же это не распространяется и на мужское очарование? Фрэнклин Барнабас — самый очаровательный мужчина, какого я знаю, но Кларе он не приедается. Что вы на это скажете?

Имменсо. Скажу, что иногда он все же ей приедается.

Клара. Не болтай лишнего, Имм. Я ушла вовсе не поэтому.

Миссис Эттин. А! Значит, вы все-таки уходили?

Клара. Раз уж Имм так легкомысленно проговорился, да будет вам известно, что мы с Фрэнком расстались потому, что он со своим братом основал новую религию, а я решительно отказываюсь ее признать и не хочу больше даже слышать об этом.

Миссис Эттин (печально). Но вы расстались совсем не надолго, да?

Клара. Почти на неделю. По-вашему, это мало?

Миссис Эттин. И все-таки он вернулся.

Клара. «Он вернулся»! Как прикажете вас понимать? Это я вернулась. Не думаете же вы, что он мог уйти от меня.

Миссис Эттин. И у меня была такая надежда. Но если ваш брат прав, отчего Фрэнклин вам все же не приедается? Ведь он — самое сладкое лакомство на свете, и никак, кроме…

Имменсо. Вернее, он никак не Кромвель. Ведь Кромвеля не назовешь сладким, он был непреклонен и тверд, как оливковая косточка. Отсюда, без сомнения, и его имя — Оливер.

Миссис Эттин. Что ж, это остроумно. Но при всем том я остаюсь в одиночестве, а Клара торжествует. Доктор Конрад, может ли наука сказать свое веское слово?

Конрад. Да. Как утверждает наука, вся беда в том, что Фрэнк не амеба.

Миссис Эттин. А что это такое — амеба?

Конрад. Наш общий предок. Ранняя форма жизни, которую вы обнаружите в ближайшей канаве.

Миссис Эттин. Но при чем тут Фрэнклин?

Конрад. Амеба способна делиться надвое, затем из двух образуются четыре и так далее. Фрэнк же не способен к делению, из него не образуется десяток Фрэнков, чтобы всем желающим женщинам досталось по Фрэнку. Он только один и принадлежит Кларе. Не лучше ли вам примириться с этим?

Миссис Эттин. Но Фрэнк прекрасно может себя поделить. В Америке есть такое место, Солт-Лейк-сити, там живут мормоны. Они многоженцы и делят себя между десятком, а то и двумя десятками женщин. Почему бы и Фрэнку не поделить себя между мной и Кларой? Почему она должна безраздельно владеть таким сокровищем?

Клара. Спросите лучше его самого. Если он решит выдать вам долю, забирайте его целиком.

Миссис Эттин. Жадина!

Клара. Благодарю покорно, но я беру все или ничего.

Миссис Эттин. Вот видите, какой он замечательный человек. Он никогда ей не приедается.

Клара. Напротив. Мне приедается и он, и этот дом, и дети, и Конрад, и Имм; вам на моем месте тоже приелось бы все это. Такова уж их и моя судьба, но это не ваша судьба, милочка, вот в чем вся разница.

Имменсо. Мне кажется, миссис Эттин, вопрос исчерпан.

Миссис Эттин. А мне не кажется. В душе я глубоко убеждена, что я — судьба Фрэнклина, а Фрэнклин — моя судьба. Вероятно, мы с ним были супругами в прежней жизни. Я чувствую, что Клара просто мирится с неизбежным, как все разумные женщины. Я сама поначалу мирилась с неизбежным. Но теперь я уверена, что прогрессом во всем мире движут люди, которые не хотят мириться и требуют удовлетворения своих инстинктов.

Клара. Многое зависит от того, каковы эти инстинкты, не правда ли?

Миссис Эттин. Еще бы, если следовать лишь низменным инстинктам и не удовлетворять возвышенных, сама жизнь вскоре заставит вас остановиться. И кроме того, Клара, не станете же вы утверждать, что мое восхищение Фрэнком — это низменный инстинкт. Вы не можете винить меня за то, что мой вкус совпадает с вашим.

Клара. Восхищайтесь им сколько влезет. Но мне противно видеть, как женщины распускают слюни из-за Фрэнка, и сам он становится просто отвратителен, когда поощряет их, и сюсюкает, и глядит на них, как кот на сметану. Но, видимо, при этом им невозможно не восхищаться, совсем как моим крестом с бриллиантами. Удел матерей кормить, одевать и воспитывать детей для того, чтобы старые девы и холостяки могли ласкать их и восхищаться, а удел жен — обхаживать своих мужей, чтобы незамужние женщины могли с ними флиртовать. Но всему есть предел.

Миссис Эттин. Если вы позволите мне кормить его и принять на себя все заботы, я позволю вам приходить и восхищаться им когда угодно.

Клара. Рози, у вас поистине дьявольская наглость.

Миссис Эттин. Это у меня-то! Да я самый робкий человек на свете.

Клара. Но будьте осторожны. Вы думаете, что в худшем случае вас просто вышвырнут вон, как вы того заслуживаете. Но это вам ничуть не грозит. Если хотите, можете остаться к обеду: у нас сегодня обедают Имм, и Конрад, и священник. Можете прогуляться по дому, поискать Фрэнклина: он где-то здесь, дожидается, пока вы уедете. Но если вы не будете осторожны, в один прекрасный день я поймаю вас на слове. Мне ничего не стоит бросить все эти супружеские обязанности и предоставить их вам в полную собственность. А это труд не из легких как для меня, так и для всякой другой женщины.

Миссис Эттин (встает, не скрывая, что она уязвлена). Если он ждет, пока я уеду, мне лучше уехать сейчас же. (Идет к двери. Дверь распахивается перед самым ее носом, и входит Фрэнклин.)

Фрэнклин (из вежливости делает вид, будто он приятно удивлен). Как! Миссис Эттин, вы здесь! Добрый день!

Миссис Эттин. А вы разве не знали? (Оборачивается и смотрит на Клару.)

Клара. Мне пришлось сказать ей, что ты ждешь, пока она уедет, Фрэнк. Если Рози не хочет вести себя благопристойно и лгать ради любезности, пускай пеняет на себя, когда правда задевает ее больше, чем она ожидала. Люди с чувствительными мозолями не должны наступать на ноги другим.

Миссис Эттин в совершенном отчаянье вынимает носовой платок.

Сядьте, Рози, и не валяйте дурака: оставайтесь обедать.

Миссис Эттин (неловко пытаясь скрыть слезы). Мне так горько… (Она не в силах продолжать.)

Клара. Фрэнк, уведи ее в сад и заставь успокоиться. Это ты ее расстроил.

Миссис Эттин. Ах нет.

Фрэнклин. Пойдемте.

Миссис Эттин (беря его под руку). Мне так стыдно… так горько… (Выходит в сад под руку с Фрэнклином.)

Конрад. Вы одержали верх, Клара.

Клара. Смею надеяться. Я всегда одерживаю верх. Она уже не раз пыталась меня запугать и сконфузить. Вот худшее качество, какое воспитывают в женщинах: мы не приучены говорить и выслушивать правду: мы умеем только играть в кошки-мышки, и поэтому, когда кто-нибудь говорит нам правду в глаза, мы сразу теряемся и ставим себя в дурацкое положение. Рози давно затеяла со мной эту игру и едва не свела меня с ума. Не знаю, что я стала бы делать, если бы Фрэнк не изводил меня, благодаря чему я выучилась ловчить. И тогда я стала применять ее же прием. Я могу ее обыграть в пух и прах. Когда она хочет напугать меня и кладет на стол какие-то свои карты, я выкладываю целую колоду — и свои карты, и ее, все разом, а так как козырный туз у меня, я всегда выигрываю. Она приходила сюда, как воровка, чтобы похитить у меня Фрэнка. Теперь она приходит как нищенка, и я иногда бросаю ей кусок. Вот и сейчас ей, бедняжке, брошен кусок там, в саду!

Конрад. Да, все женщины таковы: грызутся, как собаки из-за кости. А что такое мы, мужчины? Кость, из-за которой вы грызетесь. Нет уж, я ни за что не женюсь.

Клара. Еще бы! Вас вполне устраивает бывать здесь, где вам оказывают радушный прием, и вы можете ласкать детей, а ответственности никакой и расходов тоже, чего уж лучше. Вы приживальщик! (Бросает это слово ему в лицо и с презрением выходит из комнаты.)

Конрад (встает). Какое бесстыдство! Ноги моей больше не будет в этом доме.

Имменсо. Это не выход из положения! Остаться холостяком — значит ничего не решить. Холостяк всегда либо отшельник, либо приживальщик. Женитесь, Кон. Лучше быть мужем, чем паразитом в чужой семье.

Конрад. Так или иначе, я покидаю этот дом. Честь имею.

Имменсо. Едва ли она вас отпустит. Что ж, попробуйте. Честь имею.

Конрад. А вот поглядим, как это она меня остановит. (Выходит из комнаты.)

Имменсо берет газету и начинает читать, он забирается на диван с ногами и устраивается поудобнее.

Голос Клары. Куда вы собрались, Кон?

Голос Конрада. Я покидаю этот дом и никогда больше не оскверню вашего порога — вот куда я собрался.

Голос Клары. Никуда вы не уедете, я заперла ваши вещи у вас в комнате.

Оба голоса одновременно:

Говорю вам, я ухожу. Сейчас же подавайте ключ от моей комнаты. И не думайте, что я останусь в доме, где меня в глаза обзывают нахлебником, и паразитом, и… и… и… приживальщиком! Этого я не потерплю, провалиться мне на месте. Плевать я хотел на ваш дом, и на ваших детей, и на вашего разнесчастного муженька. А с меня хватит, так и знайте. На что я вам сдался, если вы считаете каждый мой кусок и каждый глоток и ревнуете, стоит мне заговорить с Сэвви. Вы ревнивы, как…

Не валяйте дурака, Кон, — вы прекрасно знаете, что сами виноваты, незачем было говорить, что мы с Рози грыземся, как собаки из-за кости. Если вы уедете, как я объясню это Фрэнку и Сэвви? Сказать им, какие гадости вы о них говорили? К тому же ради вас зажарили превосходного цыпленка, и я не могу допустить, чтобы он пропал зря. Будьте умником и не забывайте, что мы обедаем в половине восьмого, да, ровно в половине восьмого, а не в восемь, как обычно получается…

Голоса затихают в отдалении. Имменсо, который внимательно слушал все это, подняв голову от газеты, расплывается в улыбке; он закидывает ногу на ногу и читает до тех пор, пока священник не приходит к обеду.

Самый обед нет надобности описывать, поскольку присутствие священника положило конец семейным перекорам, нисколько не украсив общую беседу. Читавшие «Назад к Мафусаилу» помнят, что преподобный Уильям Хэслем совсем еще молод и, как он выражается, вступил на церковную стезю по воле своего отца, который дружил с викарием и учился в школе с епископом. Поскольку сейчас, в начале своей карьеры, он не верит в бога и питает только две страсти — к лаун-теннису и к Сэвви Барнабас, а также ясно сознает, что не достоин духовного сана (он сам называет себя жалким лжецом), ничто не выделяет его даже в обычном хемпстедском обществе. Рядом с такими выдающимися умами, как Чэмпернун и Барнабасы, он просто ничтожество в круглом воротнике. Никто, а тем более он сам, даже не подозревает, что ему одному в этом блестящем застолье суждено прожить триста лет и трижды принять сан епископа.

А пока за обеденным столом даже не замечают, что он при первой же возможности тихонько уходит вместе с Сэвви, и они скрываются в библиотеке, где мы застаем их на диване в объятиях друг у друга.

Хэслем. Послушайте, дорогая: но лучше ли вам сказать отцу, что мы решили пожениться?

Сэвви. Ему наплевать.

Хэслем. Но знать он все-таки должен.

Сэвви. Скажите сами, если вам так хочется. А я не полезу к нему со своими делами, ведь он даже не притворяется, будто его это интересует. А вот дядьке я не прочь сказать.

Хэслем. Но когда это будет? Пускай уж сразу узнает худшее.

Сэвви. Да когда хотите. С тех пор как они оба, дядька и папаша, окончательно помешались на этой своей выдумке о вечной жизни, здесь и вовсе никакого житья не стало. Они хотят, чтобы я десять лет носила одно платье, так как жить мне предстоит целых триста. Обещайте, что, когда мы поженимся, я не услышу больше о Творческой Эволюции.

Хэслем. Обещаю. Я не могу обойтись без Адама и Евы в своих проповедях, зато вполне могу обойтись без Творческой Эволюции. Да, кстати! Боюсь, что вам придется посещать церковь. Вас это не очень смущает?

Сэвви. Ничуть. Я ведь уже претерпела это в колледже. Все будет в полном порядке, Билл.

Хэслем. Я всегда управляюсь быстро, проповедь занимает у меня не больше семи минут: иначе старая леди Мамфорд приходит в бешенство.

Сэвви. А это так важно?

Хэслем. Еще бы. Благодаря ее щедрым пожертвованиям на церковь мы кое-как сводим концы с концами. А стало быть, в нашем приходе леди Мамфорд, по сути дела, олицетворяет англиканскую церковь.

Входят Фрэнклин и Конрад.

Хэслем (Фрэнклину). Кстати, сэр, считаю своим долгом довести до вашего сведения. Мы с Сэвви решили пожениться, вы, надеюсь, не возражаете?

Конрад. Ну и ну!

Хэслем. Я, конечно, понимаю, для вас это несколько неожиданно. Но дело не к спеху. Мы можем подождать.

Сэвви. Нет, не можем.

Хэслем. Я не о свадьбе, дорогая.

Фрэнклин. Вы о моем согласии, не так ли?

Хэслем. Пожалуй, что так. Ха-ха! Вот потеха!

Фрэнклин. Что ж, Сэвви: решай сама, как тебе лучше.

Конрад. Творческая Эволюция берет свое.

Сэвви (с отчаянием). Ах, дядька, забудьте об этом хоть на минутку. (Хэслему.) Давайте поженимся завтра же. Вы ведь можете сами совершить обряд?

Хэслем. Лучше я попрошу этого окаянного епископа. Дерзость, конечно, неслыханная, но, надеюсь, он будет польщен.

Входят Клара, миссис Эттин и Имменсо.

Клара. Фрэнклин, иди поиграй в бильярд. Если ты будешь сидеть здесь после обеда и разговаривать с Конрадом, у тебя расстроится пищеварение.

Фрэнклин. Господи твоя воля, почему я не могу предпочесть несварение желудка и содержательную беседу, вместо того чтобы гоняться вокруг бильярдного стола за своим здоровьем?

Клара. Когда у тебя несварение желудка, ты совершенно невыносим. А Кону хочется курить. Ступайте оба.

Фрэнклин. Ну, ладно. (Выходит, насупясь.)

Конрад. Я готов на все, только бы дали жить спокойно. (Выходит, вынимая по пути трубку.)

Клара. А ты, Сэвви, отведи Рози с Иммом в гостиную, будем музицировать. Имм еще не слышал, как Рози играет, и чем скорей он через это пройдет, тем лучше.

Миссис Эттин (направляясь к двери). Вы в самом деле хотите послушать музыку, мистер Чэмпернун?

Имменсо (следуя за нею). Когда я жажду битвы и победы, мне нужны звуки волынок, миссис Эттин. Моя жена подражает им на черных клавишах рояля. А я вместо барабана бью в гонг, которым созывают к обеду. (Они выходят.)

Сэвви. Пойдемте, Билл.

Хэслем с готовностью встает.

Клара. Нет, пускай Билл останется, мне нужно с ним поговорить. А вы ступайте.

Сэвви удивленно смотрит на Хэслема, у которого вытягивается лицо; потом медленно выходит.

Сядьте.

Хэслем садится.

Клара (также садясь). Мистер Хэслем, вы позволите и мне называть вас просто Билл?

Хэслем. Разумеется, как вам будет угодно.

Клара. Не думайте, что я слепа, подобно мистеру Барнабасу. Каковы ваши намерения, молодой человек?

Хэслем (глаза у него блестят). Я только что объявил их мистеру Барнабасу.

Клара. Как!!!

Хэслем (наслаждаясь произведенным впечатлением). Вот потеха!

Клара. Не вижу тут ничего потешного. Вы не смели разговаривать с мистером Барнабасом, когда мне Сэвви не сказала ни слова. И что же ответил Фрэнклин?

Хэслем. Вы пошли и не дали ему ответить. Но, кажется, все сошло гладко.

Клара. Нечего сказать, хорош отец! Неужели он ни о чем даже не опросил?

Хэслем. Вы лишили его этой возможности.

Клара. Каковы ваши средства?

Хэслем. Мой доход составляет сто восемьдесят фунтов годовых, а за дом с обстановкой я должен платить триста.

Клара. Благородная бедность. И, разумеется, никаких видов на будущее. Епископом вам не бывать.

Хэслем. Да, едва ли. Ха-ха! Вот потеха!

Клара. Ну что ж. Могу сказать только, что, если у нее хватит глупости выйти за вас, я ей помешать не в силах. Так что на меня не рассчитывайте. Вы сами впутались в это дело, пеняйте теперь на себя.

Хэслем. Я в ужасе. Или нет, вернее сказать, я в восхищении.

Клара. А что скажут ваши родители?

Хэслем. Ну, они давно махнули на меня рукой. В семье ведь не без урода. Они надеются, что на деньгах женится мой брат.

Клара. Что ж, по-видимому, у вас очень разумные родители: вот единственное утешение. Жаль, что про вас этого не скажешь. Вы ведь знаете, что Кон совсем с ума спятил и Фрэнклин тоже тронулся? Они намерены жить триста лет. Не знаю, чем все это кончится. Я вынуждена делать вид, будто ничего не произошло, но… (Едва удерживает слезы)

Хэслем (в сильном беспокойстве). Полно, миссис Барнабас, не принимайте это так близко к сердцу. Я и не подозревал, что вас это огорчит. Поверьте, я вам глубоко сочувствую.

Клара. Вы, видно, за дуру меня считаете. Неужели вам могло прийти в голову, что я верю их вздорной болтовне о Творческой Эволюции или как там они ее называют?

Хэслем. Это всего лишь причуда. Поверьте, хотя у мужчин бывают самые нелепые причуды, они остаются в здравом уме. Им это даже полезно. Если у них нет причуд, они пьянствуют, или играют на бирже, или читают классиков, или находят себе еще какое-нибудь несносно скучное занятие.

Клара (несколько утешившись). Вы в самом деле так думаете, Билл?

Хэслем. Уверяю вас. Мой брат помешан на гольфе. Моя мать помешана на садоводстве. Как видите, они не принадлежат к интеллектуальным людям. А мистер Барнабас и доктор непременно должны помешаться на чем-то интеллектуальном. Эта выдумка насчет трехсот лет жизни для них истинное спасение.

Клара. Ну, вы меня утешили. Видит бог, как мне это необходимо. Спасибо. Обрести у зятя утешение для меня важней целой кучи денег. Сэвви все равно их промотает, будь у вас хоть миллион фунтов. Сколько она транжирит на одни туфли! А ведь пара стоит теперь сорок пять шиллингов.

Хэслем. Миссис Барнабас, я весьма вам признателен за вашу благосклонность.

Клара. На свете немногие заслуживают благосклонности. (Оценивает его взглядом.) В конце концов, почему бы вам все же не стать архиепископом. Старый архиепископ Четтлский, который воспитывал в Дурхеме моего отца, был такой же смешной.

Хэслем. К этому можно привыкнуть, стоит только узнать меня поближе.

Клара. Я ведь и сама немножко смешная. Дураки выводят меня из терпения. А вам они как будто даже нравятся. Можете вы примириться с такой тещей, как я? Я не стану бывать у вас слишком часто.

Хэслем. О лучшей теще я и мечтать не смел. Подумать только, вы оказались такой веселой, вот потеха.

Клара (польщена). И прекрасно. А теперь идите скорей в гостиную да попросите Рози сыграть.

Хэслем. Я куда охотней послушал бы Сэвви.

Клара. Сэвви сейчас не в духе. А Рози жаждет сыграть «Канун святого Непомука», потому что Фрэнклин всегда выходит из бильярдной послушать. Имм не догадается ее попросить, он только заговорит ей зубы. Сжальтесь над нею и попросите сыграть что-нибудь из Гуго Вольфа.[37]

Хэслем. Вот так штука выйдет, если дядюшка Имм начнет приударять за миссис Эттин вместо мистера Барнабаса, правда?

Клара. Имм лишен музыкального слуха. Пианино на него, во всяком случае, не подействует.

Из гостиной доносится долгий, заунывный аккорд на ре и соль бемоль. Потом там начинают играть на черных клавишах «Марш Кэмпбеллов».

Вступает барабанное сопровождение, сначала похожее на детскую забаву, но потом удары гонга крещендо переходят в настоящий экстаз.

Хэслем. Пианино-то действует! Вот потеха!

Клара (с возмущением). Ого!

Сэвви (вбегает). Мама, скорей останови дядю Имма. Если он пойдет в пляс, весь дом рухнет. Ой, послушайте только! (Затыкает пальцами уши.)

Клара (выбегает за дверь). Перестаньте, да перестаньте же! Имм! Рози! Прекратите эту какофонию.

Сэвви (с треском захлопывает дверь). Слышали вы когда-нибудь такое? Дядюшка Имм совсем впал в детство.

Шум обрывается, слышно, как гонг, вырванный кем-то у Имма, по-видимому Кларой, летит на ковер. Пианино благоразумно смолкает.

Так чего же мама хотела от вас?

Хэслем. Спрашивала о моих намерениях. Вот потеха!

Сэвви. И здорово она бесилась?

Хэслем. Ничуть не бывало. Она выслушала меня с кротостью. Просто прелесть, что за женщина.

Сэвви. Билл!!

Хэслем. Право слово. Я и не ожидал. Мы с ней отлично поладим.

Сэвви. Раз так, я не согласна. Она заморочила вам голову.

Хэслем. Но почему? Разве вы не рады?

Сэвви. Рада! Да я для того и выхожу за вас, чтоб от нее избавиться. Нет, Билл, свадьбы не будет. Если она заморочила вам голову, я уж лучше останусь дома. И как только она ухитряется всех морочить? Почему меня одну она даже морочить не соизволит?

Хэслем. Но она вовсе меня не морочила: она действовала напрямик, и я сдался. Что мне еще оставалось? Я был готов стоять до последнего, если она бросится в бой. Но она бросилась мне на шею. Я не виноват.

Сэвви. Как это отвратительно. Все мужчины одинаковы: они не могут устоять перед женщиной, если она считается только с собой.

Хэслем. Кажется, в известном смысле я ей понравился.

Сэвви. Она всегда хотела иметь сына. Этого хочет всякая женщина, неравнодушная к мужчинам; если женщина хочет дочь, ей нужна только живая кукла. Когда я родилась, это было для нее горьким разочарованием. А теперь она отнимает у меня вас, как отнимает все на свете.

Хэслем. Знаете, я испытываю точно такое же чувство к своему отцу. Просто чудо, как моя матушка терпит это.

Сэвви. Вам незачем расхваливать свою матушку: взгляните лучше на моего отца! Вы же видите, как он это терпит.

Хэслем. Я убежден, что это наказание божие. Но без них, надо признать, никак не обойдешься.

Сэвви. Билл, с вами никакого терпения не хватит. Я стараюсь затеять ссору, а вы отказываетесь. Вы просто трус.

Хэслем. Но к чему ссориться? При желании я мог бы просто-напросто огреть вас по голове, и готово дело.

Сэвви (неистово сжимает его в объятиях и сопровождает поцелуем каждое слово). Свинья. Дурак. Идиот. Чудо-юдо.

Хэслем. Любовь моя.

Снаружи слышатся удары в гонг. Они отскакивают друг от друга. Входит Имменсо, изображая вождя шотландского клана, причем гонг заменяет ему щит, а стек — палаш. Для полноты сходства он накинул на плечи дорожный плед. Он марширует по комнате, напевая «Кэмпбеллов». За ним входит миссис Эттин со смешанным выражением досады и удовольствия на лице и садится на диван.

Сэвви (еще не опомнившись, кричит Имменсо). Чудо-юдо, чудо-юдо, чудо-юдо! Толстый, жирный! (Хватает с письменного стола линейку. Имменсо тотчас становится в боевую позицию. Она делает ложный выпад, который ему не удается парировать, и наносит удар. Он тяжело и осторожно падает.) Убит! Убит! Ты умрешь на руках у миссис Эттин. Пойдемте, Билл. (Выбегает за дверь.)

Хэслем. Вот потеха! (Бежит за ней.)

Имменсо (с трудом вставая). Ужасной смерти избежал храбрец Фиц-Джеймс и вновь восстал.

Миссис Эттин. Мистер Чэмпернун, не соблаговолите ли вы на минутку оставить детские шалости и поговорить со мной как взрослый человек?

Имменсо. Если вы настаиваете, чтобы мы вернулись к этому скучному притворству, я вынужден повиноваться. (Бросает стек, плед, а потом и гонг.) Прощайте, подлинные ценности. Как приятно слышать ваши твердые удары о пол. С вами почиет счастливое детство. Вертопрах-сочинитель припадает к вашим стопам, мэм. (Садится на стул как можно дальше от нее.)

Миссис Эттин. Но вы не припали к моим стопам. Вы удалились в другой конец комнаты.

Имменсо. Мне необходим простор, если я хочу лицезреть в вас внимающую мне широкую публику. Видимо, это нравится вам больше, чем Фиц-Джеймс.

Миссис Эттин. Но между внимающей публикой и детской площадкой есть таинственное пространство, куда еще не ступала ваша нога. Там пребывают мужчина и женщина, когда остаются наедине.

Имменсо (встревоженно и серьезно). Миссис Эттин, я лучше скажу прямо, что там мне придется вывесить предупреждение: «Не выйдет». Я женат, свои супружеские обязанности я исполняю честно и серьезно. Это сказано не в укор вам. Просто мы не сходимся во взглядах. Итак, вы позволите мне и впредь видеть в вас лишь широкую публику?

Миссис Эттин. Сделайте милость, попытайтесь.

Пауза. Миссис Эттин сохраняет непринужденность. Имменсо тяготится молчанием.

Имменсо (наконец не выдерживает). Однако положение затруднительное: мне нечего сказать публике.

Миссис Эттин. В том-то и дело. Ну же, мистер Чэмпернун! Неужели вы не в силах преодолеть свою нелепую робость и вести себя так, как велит сама Природа, когда мужчина и женщина остаются наедине? Ну же, давайте поссоримся, или начните за мной ухаживать, или сделайте еще что-нибудь человеческое. Найдите в своей душе такие слова, которые развеяли бы мое печальное равнодушие.

Имменсо. Сколько я ни ищу в своей душе, а могу сказать лишь, что последние две недели погода стоит прекрасная. Это банально, но, увы, соответствует истине.

Миссис Эттин. Только для этого у вас и нашлись слова. Но между нами есть нечто такое, для чего не найти слов: даже вам, непревзойденному мастеру слова.

Имменсо. Например?

Миссис Эттин. Ну, скажем, ощущение смертельной опасности.

Имменсо (с расстановкой). Миссис Эттин, есть вещи, которые я не смею сказать даме. Между прочим, я не смею сказать, что чувствую себя с ней в совершенной безопасности.

Миссис Эттин. Тем лучше! А вы в самом деле можете разговаривать со мной, словно с каким-нибудь булочником?

Имменсо. Этого я не скажу. Булочник — неотъемлемая часть общества. Без него мне пришлось бы умереть с голоду или питаться улитками. Но я отнюдь не уверен, что красивые женщины — позволено ли мне назвать их жрицами любви? — неотъемлемая часть общества. Ведь без них я не умру с голоду. Я буду жить как нельзя лучше.

Миссис Эттин. Без жриц любви не было бы и детей любви. Вы замечали, что дети любви, как и жрицы любви, очень красивы?

Имменсо. По статистике незаконные дети…

Миссис Эттин (поспешно). Я не говорю о незаконных детях, мистер Чэмпернун, я говорю о детях любви. А они рождаются в браке гораздо чаще, чем вне брака; во всяком случае, надеюсь, что это так. Но вообще-то они большая редкость и в браке, и вне его.

Имменсо. Я знавал подобных красавцев. Возможно, я к ним несправедлив, потому что сам — увы! — не блистаю красотой, но среди них были отъявленные негодяи.

Миссис Эттин. Моты, распутники и все такое, да?

Имменсо. Я и сам отчасти мот, насколько мне позволяют средства. Нет, я назвал бы их ворами, если разуметь под этим людей, которые не могут уплатить за то, что приобретают. Я назвал бы их негодяями, потому что люди, которые бессовестно берут взаймы деньги у тех, кто гораздо беднее их, и дают фальшивые долговые обязательства, на мой взгляд, негодяи. И, конечно, это распутники и распутницы.

Миссис Эттин. И все же они очаровательны. Олицетворение дивного блаженства. Живые родники любви.

Имменсо. Оттого я и ненавижу их. Они лишь позорят эти бесценные сокровища. Они — живое кощунство.

Миссис Эттин. Вот вы и довольствуетесь жалкими посредственностями и имеете детей, уродливых, как вы сами. Что же это за мир, где практичное уродство, отвратительно падкое до денег и собственности, процветает, а красота, которая живет благородными мечтами и непрестанно стремится их осуществить, обречена на нищету и презрение? Вы думаете, таким людям приятно брать в долг у бедняков, потому что только бедняки по простоте душевной дают деньги, или сносить домогательства торгашей? Разве их вина, если они предлагают свою любовь, а им говорят, что они должны либо ее красть, либо заплатить за нее всеми земными благами, свободой и чуть ли не самой жизнью? Разве это справедливо? Вы же умный человек — вы моралист по призванию. Разве так и должно быть? Ответьте честно. Не читайте мне проповедь, скажите откровенно, как мужчина женщине: вам не кажется иногда, что так быть не должно?

Имменсо. Как моралист по призванию я могу это разоблачить. Нет ничего легче. Но сам я останусь равнодушен. Завзятые обличители сами всегда равнодушны. Бесполезно всучивать душеспасительную книжечку миссионеру.

Миссис Эттин. Да, я напрасно затеяла этот спор. Всякий спор в конечном счете напрасен. Суть дела: гораздо глубже. Говорите, что угодно, но неужели вы действительно убеждены, что красота всегда порочна, а уродство всегда добродетельно? Возможно ли при этом отдавать должное красоте и уродству?

Имменсо. Я заметил, что есть люди пристрастные и беспристрастные, и…

Миссис Эттин. И, по-вашему, красивые пристрастны, а некрасивые беспристрастны?

Имменсо (подавленный ее убежденностью). Но в конце концов красота — это дело вкуса. Что нравится одному, то отвратительно другому. Очень многие считают мою жену некрасивой. Они глупы, но нельзя отнять у них право на собственное мнение.

Миссис Эттин (с достоинством). Мистер Чэмпернун, неужто вы полагаете, что мы говорим с вами об отношениях полов?

Имменсо (ошеломленный). Но… э… господи боже! О чем же мы тогда говорим?

Миссис Эттин. Я лично говорю о красоте, и это вовсе не дело вкуса, а факт, о котором у просвещенных людей не может быть двух мнений. Найдете ли вы хоть одного более или менее культурного человека, который считал бы Венеру Милосскую или Гермеса Праксителя уродливыми? Найдете ли вы хоть одного человека, который считал бы…

Имменсо. Меня красивым? Ни единого.

Миссис Эттин. Я видела и похуже, мистер Чэмпернун.

Он кланяется.

Вы очень похожи на Бальзака, которого увековечил Роден, а это одна на прекраснейших скульптур в мире. Но разве вы по понимаете, что влечение пола, столь полезное для продолжения человеческого рода, не имеет ничего общего с красотой? Оно делает нас слепыми к уродству, вместо того чтобы открывать нам глаза на красоту. Только поэтому мы и можем жить среди уродливых вещей, и звуков, и людей. Вы способны обойтись без Венеры Милосской, потому что молоденькая девица в баре заставляет вас забыть о ней. Я не хочу и говорить о таких соблазнах: они лишь приманка в брачной западне — они исчезают без следа, как только сделают свое дело. Но разве вы никогда не встречали красивых людей — красивых девушек, красивых матерей, красивых бабушек или мужчин, которые были бы их достойны? Разве вы не предпочитаете этот мир красоты тому, что герои пьесы мистера Грэнвилла-Баркера[38] называет «скотным двором секса»? Осмелитесь ли вы утверждать, что мир был ничуть не хуже, когда венец творения оставался еще обезьяной, чем теперь, когда он человек, хоть чаще всего и уродливый? Желаете ли вы искренне, чтобы мы уподобились муравьям и пчелам, потому что муравьи и пчелы трудолюбивы и добродетельны?

Имменсо. Но ведь я сам трутень и не могу судить беспристрастно.

Миссис Эттин. Нет, мистер Чэмпернун, шуткой вы не отделаетесь. Извольте принять бой. Вы думали, я хочу увлечь вас флиртом: теперь вы видите, что я хочу обратить вас в религию красоты.

Имменсо. Признаться, вы гораздо опасней, чем я думал. Но вы можете лишь развратить мой ум, в остальном же мои позиции неприступны. Я не способен флиртовать. Я не принадлежу к так называемым дамским угодникам, миссис Эттин.

Миссис Эттин. Это вы-то не способны флиртовать! Мистер Чэмпернун, да вы предаетесь флирту самозабвенней всех в Англии, и к тому же этот флирт наихудшего рода. Вы флиртуете с религиями, с традициями, с политикой, со всем, что есть святого и насущного, вы флиртуете с церковью, со средневековьем, с проблемой брака, с еврейской проблемой, даже с отвратительным культом обжорства и пьянства. Когда вы рассматриваете какой-нибудь из этих вопросов, получается нечто вроде флирта с падшей женщиной: вы делаете eй самые изощренные и лестные комплименты, а все ваши законные подруги с ума сходят от отчаянья и ревности, но это не серьезно: под вашим искренним восхищением ее бесценным жемчугом и изумительными румянами таится отвращение к существу из плоти и крови. Все вы, интеллигенты, постоянно флиртуете. Если бы вь флиртовали с горничными, молочницами или хористками, я могла бы вас простить, но флиртовать с мерзкими старыми ведьмами, потому что они любовницы королей и тиранов мира, презренно и глупо.

Имменсо (краснея). Я отвергаю эту инсинуацию. Я имел дело с пуританами. Я рисковал потерять все когда отстаивал церковь и средневековье, осуждал пуританство, утверждал бытие божие.

Миссис Эттин. В таком случае у вас нет даже того оправдания, что вы стремились приобрести деньги или титул. Вы флиртовали с этим отвратительным, обветшалым старьем лишь ради дьявольской потехи и прирожденной страсти к кокетству.

Имменсо. Я не могу признать, что эти устои отвратительны или обветшалы. Я признаю, что они стары, но это, по крайней мере, доказывает, что они имеют прочную основу.

Миссис Эттин. Жестокость стара, как мир. Рабство старо. Жадность, честолюбие, эмидемии чумы и голод тоже стары. И имеют прочную основу. Но становятся ли они от этого лучше? Вы гораздо умней меня, мистер Чэмпернун, но я прекрасно понимаю, что если в угоду вам не таить дыхание, восхищаясь вашими чудесными карточными домиками, они развалятся, стоит только на них дунуть. Вы сами часто не в силах сдержаться, когда вопиющая несправедливость серьезно вас возмутит, и…

Имменсо. И тогда никакой дом, конечно, не выдержит возмущение стихии, поднятое этаким чудовищем?

Миссис Эттин. Шутки над своей внушительностью избавили вас от многих полемических затруднений.

Имменсо. Клянусь, я всегда пускал их в ход, только чтобы поднять настроение. Это смех и горе. (Садится подле нее.) Но все же я буду защищать прошлое. Мои корни в прошлом, и ваши тоже.

Миссис Эттин. Да, мои корни в прошлом, но надежды мои в будущем.

Имменсо. Прошлое, как и будущее, — это частица вечности. Остерегайтесь неблагодарности к прошлому. Что есть благодарность? Циники утверждают, что это ожидание будущего счастья. Многие говорят, что мы не можем быть благодарны прошлому, потому что нам уже нечего ожидать от него. Но без воспоминаний о прошлом счастье мы не могли бы верить в будущее. Почему я поддерживаю церковь, хотя знаю не хуже вашего о совершенных ею злодействах? Не за то, что церковь сделала для людей, а за то, что люди сделали для церкви. Она не подарила нам никаких богатств, но зато она извлекала богатства из нас. Иначе и быть не может. Я люблю церковь, потому что Микеланджело расписывал ее храмы. А вы недовольны тем, что она не расписывала Микеланджело. Предположим, она расписала бы его! Предположим, она вымазала бы его дегтем и вываляла в перьях! Разве вы не причислили бы тогда судьбу Микеланджело, наряду с сожжением Яна Гуса, Джордано Бруно или Жанны д’Арк, к числу злодеяний церкви?

Миссис Эттин. Вы играете словами с очаровательной ловкостью, и получается очень забавно. Но Микеланджело так велик, что его поистине можно назвать полубогом. А церковь — это лишь свора самых обыкновенных людей, которые именуют себя духовными особами и священниками и стараются убедить нас, что они полубоги, потому что носят уродливое черное облачение. Микеланджело писал не для них, — он писал для меня, для таких людей, как мы с вами. Его творения созданы для нас, — не церковь, а мы извлекли из него богатства. Для нас сочиняли музыку Бах и Бетховен, для нас ваяли Фидий и Роден, для нас слагали стихи поэты и пророчествовали философы. И вы совершаете кощунство и предательство, когда уверяете, что мы обязаны всем этим продажной клике жалких крючкотворов, политиканов, священников и авантюристов, которые олицетворяют государства и церковь и наряжаются, как актеры, чтобы скрыть свое подлинное лицо. Они притворяются, будто их незрячие глаза все видят, а ослиные уши слышат музыку сфер. (Умолкает. Имменсо глядит мимо нее, словно в оцепенении.) Вы меня слушаете? (Он не отвечает.) Я знаю. Вы думаете о том, как бы состряпать из этого статью.

Имменсо (внезапно очнувшись). Тьфу, пропасть, а ведь так и есть. (Салютует.) Touche![39]

Миссис Эттин. Plait-il?[40]

Имменсо. Так говорит фехтовальщик, когда признает себя побежденным. Да, на сей раз вы нанесли неотразимый удар. Но почему бы мне не воспользоваться этим для статьи? У меня такая профессия.

Миссис Эттин. А вы не могли бы воспользоваться этим для какого-нибудь дела? Не могли бы вы, например, убить кого-нибудь, как все люди, которые решаются на серьезные поступки?

Имменсо. Я готов убивать. Быть может, вы сочтете это хвастовством, но мне, подобно Гамлету, «жизнь моя дешевле, чем булавка», когда «мой рок взывает». И все же, коль скоро я не стану никого убивать, — позволено ли мне сказать, что мы оба не станем никого убивать? — очевидно, наш рок не взывает к нам.

Миссис Эттин. О да, я так же труслива и суетна, как и вы, поверьте, я это знаю. Сказать вам причину?

Имменсо. Вы же все равно скажете, независимо от моего желания.

Миссис Эттин. Причина в том, что мы не избавились окончательно от сладострастия, грубости, низменности и предрассудков, которые нас сковывают. Мы не успели их преодолеть, изжить, они лежат в нас мертвым грузом, мы не можем заботиться о духовном будущем на земле, как ныне заботимся в старости о хлебе насущном. Наша жизнь слишком коротка…

Имменсо (вздрагивает). Как! И вы тоже зовете назад к Мафусаилу? Неужели вы заразились манией моих родственников и поете с чужого голоса?

Миссис Эттин. Ах, вы верите только в мужчин, нам и в голову не приходит, что Фрэнклин Барнабас мог почерпнуть все это от меня. Говорил он об этом когда-нибудь до знакомства со мной?

Имменсо. Теперь, после ваших слов, я уверен, что нет. Но начало всему положил Конрад, а вы, конечно, не работали в его лаборатории.

Миссис Эттин. Когда эта идея пришла Конраду в голову, он предвидел ее значение не больше, чем предвидел Вейсман.[41] Он понимал лишь то, что касается науки, он знал, что должен умереть, едва прикоснувшись к подлинной науке, и ограничился выводом, что опыт людей, которые умирают в семьдесят лет, сплошь состоит из ошибок незрелого ума. Он создал скелет великой веры, но плотью ее облек только Фрэнклин. И я, женщина, сотворила для него эту плоть из собственной плоти. Вот что Клара называет интригой между нами.

Имменсо (серьезно). Ей следовало бы назвать это трагедией мужчины, который не может довериться своей жене. Он должен объяснить это Кларе.

Миссис Эттин. Он объясняет ей все, что она способна понять. Если он пытается объяснить больше, это выходит ему боком. Она ревнует ко мне, и притом не без основания.

Имменсо. Но почему бы ему не сказать ей прямо, какое чувство влечет его к вам или, верней, влечет вас обоих к великой вере, как вы это называете? Ведь это так невинно.

Миссис Эттин. А вы скажете дома своей жене, что вас очень влекло ко мне, и хотя сначала вы удрали на другой конец комнаты, зато последние пять минут сидели у меня чуть ли не на коленях?

Имменсо (вскакивает с невнятным криком. Потом говорит, отвесив неуклюжий поклон). Прошу прощения, миссис Эттин. (Хочет снова сесть вдали от нее, но спохватывается и решительно садится на прежнее место.)

Миссис Эттин. Ну, как, честно я вас увлекла или нет? Прибегла я хоть раз к низкой уловке, видели вы хоть тень женского коварства?

Имменсо. Я вижу не тень, а очаровательную женщину, миссис…

Миссис Эттин. Но-но! Бросьте-ка остроты, шуточки, увертки. Честная это игра или нечестная?

Имменсо. Что ж, вы взяли быка за рога. И сделали это честно. Признаюсь нелицемерно, что восхищен вами. (Целует ей руку.) Да, я говорю нелицемерно: это чистая правда. Но все же я знаю, что не скажу ничего своей жене. Могу ли я поступить так без лицемерия?

Миссис Эттин. Зря вы так беспокоитесь. Неужели вам не ясно, что среди наших литературных гениев непременно найдется первоклассный писатель, чьими книгами она порой зачитывается и отдает ему предпочтение, потому что вы классом пониже? Но она не говорит вам об этом. Что же это — лицемерие или, может быть, просто доброта, благое милосердие, как сказано в Библии?

Имменсо. Надеюсь, это милосердие.

Миссис Эттин. Всякая хорошая жена должна быть в чем-то неверной мужу ради его же блага. Когда супруги притворяются, будто живут лишь друг другом и больше им никто на свете не нужен, они подвергают свою привязанность тяжкому испытанию, и это так прискорбно, что мы принуждены смеяться, если хотим сдержать слезы. Но мы станем умнее, когда будем жить триста лет.

Чем кончится этот разговор, мне неизвестно: я не следил за дальнейшими перипетиями знакомства Имменсо Чэмпернуна с миссис Эттин и не верю, чтобы из этого что-нибудь вышло.

1932