Новеллы моей жизни. Том 2

Начнем во второй раз

Вернуться в Москву было главным моим желанием много лет. Но как будет трудно снова стать своей, московской, конечно, не представляла.

Работать в Центральном детском театре оказалось невозможным, и как в пятнадцать лет начала трудовой путь в Театрально-музыкальной секции Московского Совета, так в пятьдесят пять должна была его снова начать в Гастрольно-концертном объединении. Конечно, снова жить и работать в Москве, делать что-то хорошее для московских детей было уже немаловажно, но так срослось мое понимание своей цели жизни в родной Москве с родным театром для детей, что сейчас, казалось, — я не я. Очевидно, так меня воспринимали и некоторые другие. Вот забавный случай этого периода.

Шла я по Спасо-Песковскому переулку и вдруг закружилась голова — так закружилась, что чувствую, сейчас потеряю сознание. Какие-то добрые двое притащили меня в ближайшую поликлинику. Я лежала на узком деревянном диванчике, когда вошли доктор и сестра. Прежде дали что-то понюхать, потом капли. Головокружение прошло, осталась слабость. Сестра записывала историю болезни:

— Фамилия?

— Сац.

— Имя?

— Наталия.

Теперь заговорил доктор:

— Как, Наталия Сац снова в Москве?

— Да, — ответила я.

Доктор продиктовал медсестре сам:

— Пишите: профессия — режиссер, место работы — Центральный детский театр…

Я его слабо перебила:

— Я сейчас работаю… не в театре для детей…

Доктор поднял брови:

— Не в театре для детей? Тогда вы еще не Наталия Сац.

Тут его вызвали и разговор прервался, но, ковыляя домой, я даже улыбалась. Он прав. В восприятии москвичей Наталия Сац и Детский театр были одно неделимое целое. Пока для них я еще не я.

Советские законы гуманны и справедливы. Теперь я была уже не только амнистирована, но полностью реабилитирована. Невиновность доказана, я восстановлена во всех правах. По закону я должна быть снова на той работе, на которой была до 21 августа 1937 года. Когда прочла это постановление — даже дух захватило от счастья: неужели снова… директор и художественный руководитель Центрального детского?!

Но хорошие законы пишут для того, чтобы их выполняли хорошие люди, а жизнь — тоже игра, в которой не все играют по правилам… Взмахом волшебной палочки нельзя изменить всех людей. Тогдашнему директору Центрального детского театра не только не хотелось восстанавливать меня в моих законных правах, но даже впустить туда в качестве режиссера, на что я охотно соглашалась. Он делал все возможное, чтобы отдалять от меня членов коллектива, чтобы я сама не стремилась вернуться в Центральный детский. Было больно, обидно, но театр — организм сложный, а добиваться любимого дела чуть ли не через суд — брррр.

Как только я вернулась, появились и очень ценные, лестные заявки на мою работу. Обрадовалась, когда женский голос в телефонной трубке сказал: «С вами сейчас будет говорить заместитель министра культуры, главный режиссер Театра имени Маяковского Николай Павлович Охлопков» — и я услышала в трубке красивый низкий голос выдающегося режиссера, который приглашал меня безотлагательно приехать к нему, сегодня же, так как был уверен, что «как только Москва узнает, что вы вернулись, вас будут рвать на части, а я сделаю все, чтобы заполучить вас в свой театр».

В моем тогдашнем состоянии этот разговор радовал. Я только не могла понять, причем здесь Министерство культуры. Мне объяснили, что Н. П. Охлопков в то время по совместительству был назначен заместителем министра культуры. (Правда, он недолго усидел в министерском кресле.)

В тот день, когда он мне позвонил, я вошла в кабинет. За огромным письменным столом увидела мощную фигуру, красивую русую голову со скульптурно-значительными чертами лица, большие, раскрытые для объятия руки Николая Павловича, и так он был органичен на своем высокопоставленном месте, что я застыла на пороге. Николай Павлович подошел ко мне, по-товарищески обнял, подвел к креслу, усадил в него, сел напротив и, заметив, что мои пальцы дрожат, взял их в свои большие ладони.

— Ну вот, значит, вернулись. Я никогда не думал, что будет иначе. Но рад, очень рад. Как говорится, сама судьба посылает вас в тяжелые дни, когда мне дали еще и эту почетную нагрузку. Мне нужен в театре заместитель с вашим умом, волей, энергией.

Теперь мы стали зрелыми, замыслов много, времени никак не хватает. Конечно, я понимаю, вы прежде всего режиссер. У вас будут интереснейшие постановки, и не думайте, что я буду как-то вмешиваться в ваши творческие замыслы. Гарантирую вам творческую независимость, мои приходы только на генеральные…

Вероятно, когда человек, приехавший с Северного полюса, попадает в самую роскошную оранжерею, он чувствует себя так же странно и блаженно, как я в тот момент…

На следующий день меня пригласили к заместителю управляющего московскими театрами К. А. Ушакову, и он сообщил, что Юрий Александрович Завадский, возглавляющий Театр имени Моссовета, просит назначить меня к нему заместителем художественного руководителя и режиссером. Я просила очень поблагодарить Юрия Александровича, которого ценила и уважала, за доверие, но вынуждена отказаться от этого лестного предложения, так как уже вчера дала согласие Н. П. Охлопкову. В этот же день Николай Павлович позвонил мне по телефону с просьбой присутствовать на генеральной репетиции его постановки «Гамлет» Шекспира и «поделиться с ним своим мнением».

Много лет прошло с того дня, но не забыть мне волнения, которым я была охвачена на той репетиции. Режиссер Охлопков и художник В. Рындин в ту пору буквально потрясли не только меня — всю Москву. Как я была горда в этот момент предложением Охлопкова работать с ним, как счастлива правом бывать на репетициях его «Гамлета»! Такой осмысленной, ярко выразительной постановки любимой пьесы я ни до, ни после этого спектакля не видела.

И все же привычным глазом я подмечала какие-то черточки, чуждые мне в атмосфере театра, в его рабочем укладе. Мне казалось, что уж очень резок Николай Павлович по отношению к просчетам «маленьких» актеров и очень щедро прощает недоделки некоторым ведущим. Мне было непонятно, как можно было допустить, чтобы на генеральной репетиции исполнитель роли Полония то и дело произносил текст роли «своими словами».

Во время доверительного разговора, когда взмокший от волнения Николай Павлович лежал в расстегнутой рубашке на кушетке в своей небольшой комнате, после выражений искреннего восторга я сказала ему о своей тревоге:

— Меня резануло, что некоторые артисты из самых главных еще до сих пор ждут реплик суфлера. Это же Шекспир. Каждое слово его для актера… А тут сам Полоний…

Николай Павлович прервал меня:

— Играет эту роль один из лучших моих артистов, превосходный мастер, к тому же близкий мой ДРУГ.

— Тем более, — не унималась я.

Охлопков прервал меня нервно:

— Только не вздумайте ничего ему говорить. Он не привык к замечаниям.

На следующей репетиции меня больно хлестнула и другая подробность. В оркестровой яме сидели не только музыканты, но и артисты хора. Они создавали интересный звуковой фон в некоторых эпизодах спектакля. Однажды в перерыве между сценами раздался несмелый, но убежденный в своей правоте голос молодого певца:

— Николай Павлович, разрешите сделать предложение. Мне кажется, если бы мы пели не тут, а в левой кулисе…

Охлопков прервал и перекрыл робкий голос своим властным окриком:

— Сидите в своей яме и молчите.

Два— три подхалима засмеялись, репетиция была продолжена. Я тихонько вышла из зрительного зала.

Спорить с сильным, равным, ставить на свое место зарвавшегося — понимаю; но унижать честного и слабого?! Знаю, я тоже резкая, подчас очень резкая. Пусть Охлопков — не мне чета. Но мы очень разные…

Узнала я, что некоторые из «приближенных к Охлопкову», боясь с моим приходом в театр «потесниться», настраивали его против меня. Охлопков нервничал. Уже добился для меня штатной единицы, около месяца говорил со мной так, будто все решено. Но и меня грыз червь сомнений. Между нами возникло что-то дремучее, тем более что, по совести сказать, сердце мое оставалось в Центральном детском и назначение даже в такой хороший театр для взрослых казалось изменой самой себе и больше льстило самолюбию, чем радовало по существу. Пыл Охлопкова охлаждали всемерно. А как идти на роль заместителя без полного взаимного доверия и взаимопонимания?

Не состоялось.

Много лет спустя, в Доме актера, за ужином, на юбилее критика Иосифа Ильича Юзовского, ко мне подошел Николай Павлович Охлопков:

— Как часто я жалел, что ты не пришла ко мне работать. Мне так нужны были твои руки, твой талант, твое сердце!

— Слишком горячее, — со смехом ответила я.

— Это же хорошо, — возразил он и добавил: — Каждый бы свое ставил. Я в тебя верю… И черт его знает, почему это у нас не получилось…

В Министерстве культуры настаивали, чтобы я приняла назначение главным режиссером Всероссийского гастрольного театра. От Центрального детского меня по-прежнему отделял густой туман, работать было нужно, и я согласилась. Создавать этот театр надо было почти заново: уже года два-три он влачил безрадостное существование. Ненужные, на мой взгляд, «наросты» и в труппе и особенно в административном составе заметно портили дело.

Авторитетный представитель Министерства культуры Виталий Евгеньевич Голов, конечно, пошел бы мне навстречу, если бы я поставила вопрос о коренной реорганизации коллектива. Но в те годы внутри меня самой еще не было той «точки опоры», которая помогла бы мне решительно чего-то хотеть, бороться до конца, побеждать.

И все же три года, что провела в этом театре с репетиционным помещением в клубе на Красной Пресне, были не бесполезны. Одаренные артисты А. Блинов, Л. Калиновский, А. Яковлева, Т. Кузина, Т. Киселева, В. Левертов, П. Зубков, М. Зенин, В. Осипов верили в мои режиссерские замыслы, и мне было интересно с ними, процесс творчества увлекал. В память врезалась наша работа над пьесой Э.-М. Ремарка «Последняя остановка». Создать на сцене накаленную атмосферу борьбы с проклятым фашизмом не на жизнь, а на смерть помогли диссонансы музыки моего отца, которые теперь, много лет спустя, мятежно зазвучали в этом спектакле. Тут мне пригодились дневники моей матери: перечитывая их, я узнала, как остро ощущал Николай Эрнестович Бауман горечь и контрасты бытия, слушая аккорды отца из спектакля «Драма жизни».

В Гастрольном театре, которым я теперь руководила, прежде не было спектаклей для детей. С большой любовью я поставила пьесу М. Львовского «Кристаллы ПС», попросила композитора М. Раухвергера написать музыку, радовалась незаурядным способностям молодого художника Леонида Эрмана, тогда только что закончившего постановочный факультет Школы-студии МХАТ.

Пополнение нашей труппы талантливой молодежью помогло мне как-то «высветлить» атмосферу этого театра.

Самой дорогой мне режиссерской работой того периода считаю «Нору» Г. Ибсена.

В своей первой жизни (так я называю годы до 1937-го) я была всецело занята созданием нового советского репертуара для детей. Только в полном затишье (я вам уже говорила — где и когда) вспыхнул страстный интерес к шедеврам мировой драматургии. Пьесы Ибсена заняли в моем сердце какое-то особое место. «Нору» («Кукольный дом») читала и перечитывала много раз, но что смогу когда-нибудь ее поставить, в то время не позволяла себе и думать. Сейчас ощущала эту возможность — ставить «Нору»! — как подарок жизни, ее дивный сюрприз. Я видела и слышала этот спектакль задолго до начала репетиций. Музыка Эдварда Грига, которую я носила в себе с раннего детства, помогала мне в этом…

…Вначале занавес, раздвинутый не полностью, приоткроет только старинные часы с хороводом деревянных куколок над циферблатом. Дверцы кукольного домика будут открываться перед боем часов и закрываться после этого музыкального боя. Потом на сцене — раскрасневшаяся от мороза, в шубке, отороченной белым мехом, с елочными покупками, похожая на очаровательную куколку, появится Нора.

Нора! Мама говорила, что лучшей в этой роли была В. Ф. Комиссаржевская: худенькая, тревожная, ласковая.

Я видела Нору большим ребенком с широко раскрытыми светлыми глазами, влюбленным в жизнь. А радовало ее все, даже печенье и конфеты. Но при этом Нора отнюдь не по-детски независима в своих суждениях. И как мне повезло! Как раз в это время в наш театр пришла работать только что окончившая Школу-студию МХАТ поразительно одаренная Маша Соколова. С большими серыми глазами, способная к неожиданным переходам от детской радости к подлинному трагизму, она появилась у нас именно тогда, когда я уже «носила в себе» мечту о Норе.

С первых же репетиций большие «думающие» глаза Маши Соколовой, органичное общение с партнерами, часто совершенно неожиданная реакция, умение взять все от режиссера и вернуть ему гораздо больше, восхищали меня. Я любила с ней работать, любила давать ей самые сложные и тонкие задания, а потом обнаруживать найденные ею всегда правдивые нюансы. Основные репетиции шли в моей комнате на Арбате, в Карманицком переулке. Нервы у меня в это время были напряжены до крайности: боролась за полную реабилитацию мужа и посмертное восстановление его в партии. Как ни странно, это даже помогало моей психологической углубленности, а «Нора», в свою очередь, оказалась необходимой отдушиной.

Потом я заболела плевритом. Высокая температура, пришлось лежать в постели. Но ведь в «Норе» столько работы «по внутренней линии» с каждым из немногочисленных действующих лиц! Получилось, что и плеврит оказался «кстати». Репетировала, лежа в постели. Никаких других дел, полная сосредоточенность на моей «Норе», весь мой мир — там, в драме Ибсена.

Премьера состоялась на сцене бывшего кукольного театра. Огромной радостью было последние две недели репетировать «Нору» на сцене небольшого, но близкого к центру помещения этого театра. Глубоко нажитое в условиях комнатных репетиций, к нашей большой радости, не расплескалось на сцене. На первую открытую генеральную были приглашены официальные представители. Успех был огромным и неожиданным. «Этот спектакль — событие в жизни нашего театра», — говорили не занятые в нем артисты, обычно очень ревниво относящиеся к успеху своих товарищей, а в этом случае искренне растроганные.

Тем более я волновалась, когда наступил день премьеры. Стыдно сознаться, но я мечтала, чтобы в этот день мне принесли хоть один букетик, и я чуть не поддалась искушению сама себе купить цветы… Но пришла в театр, надо было проверить монтировку, как всегда, что-то оказалось не в порядке… И искры тщеславия быстро потухли.

Елка… Она была одним из главных «действующих лиц», самая важная часть декоративного оформления, своеобразный символ задуманного. Нора расцветала, когда это душистое деревце вносили в комнату, ставили на стол. А потом — радость украшать елку блестящими игрушками, мерцание свечек на ней.

В следующем акте елка уже не светилась, игрушек осталось мало — она словно криво улыбалась, понимая, как сложна и несправедлива жизнь Норы.

И, наконец, в последнем акте полуобломанная облезлая елка лежала у порога, а Нора, после того как лихо плясала на маскараде, надев самые блестящие свои украшения, теперь снимала их с себя, словно елочные игрушки после праздника. Я и сейчас вижу жест Маши Соколовой, когда она медленно снимает длинные серьги, кладет на столик все свои «драгоценности», понимает, что праздник жизни кончился и бессмысленно тешить себя иллюзиями.

Да, я и сейчас вижу жизнь любимого спектакля, как будто он все еще продолжает звучать на сцене. В зрительном зале было очень тихо, так тихо, что минутами сжималось сердце — неужели это снова моя постановка в Москве?! Но вот финал и… успех! Москва меня не забыла. Я здесь родная. Сколько корзин цветов у моих ног, букетов, которые уже не в силах обхватить руками, какие горячие и долгие аплодисменты.

Но помещение кукольного театра было не нашим, а только арендованным на определенное время. Надо было вовремя уйти. И вот уже перестаем выходить на поклоны, опустел зрительный зал, ушли наши рабочие… Только участники спектакля разгримировываются. Оставив все цветы на сцене, я зашла в комнату, где одевались женщины, меня долго целовала мама Маши Соколовой. А с мамой Лени Калиновского даже поплакали от радости. Потом надела пальто, шапку и пошла взять свои корзины с цветами и букеты.

Но сцена оказалась пустой, ни одного цветочка… Нахожу сторожа.

— За цветами тут двое на такси приехали, все забрали и увезли. А я почем знал, ваши они или чьи…

Поразительно прозорливая случайность. Очередной обрыв провода… Известный режиссер и художник Николай Павлович Акимов после «Норы» пригласил Машу Соколову работать к себе, в Ленинград. А врачи не разрешили мне работать в этом театре: частые разъезды, смена климатических условий, а у меня были неполадки со здоровьем.