Новый мир. № 2, 2003)

Два дуэлянта, три самоубийцы

и остальные.

Нет, не выходит. Ну и что? И ладно.

А в подставные,

слегка загримированные лица

я не гожусь. Такого нет таланта.

Не дуэлянт и не самоубийца,

я откажусь от соучастья. Ладно.

Я был среди наследников, и все же

мне ломаной копейки не досталось,

но только об одном прошу я, Боже,

когда-нибудь через года, под старость,

когда развалиной я стану жирной,

коснеющей над мелким преферансом,

найди меня в моей стране обширной,

не обойди моим последним шансом.

Позволь припомнить ясно все, что было.

И, ничего уже не обещая,

без веры, без сомнения, без пыла

взглянуть назад, вовеки не прощая.

В ресторане Чванова

Комплексный обед,

Жизнь прошла нечаянно —

Этой жизни нет.

Там, за Петроградскою,

Череда утрат,

Лентой темно-красною

Перевит закат.

Погляди-ка в мутное,

Пьяное стекло,

То, ежеминутное,

Было и ушло.

Только быстрым промельком

Просквозит в тени

То, что было промахом

В молодые дни.

Что ушло — без жалости,

Пулей в молоко,

Все, что в давней малости

Ясно и легко.

Ветерком расхристанным

У начала дней,

Катером у пристани

В изумруд морей.

Сила, жадность и бедность — на таком самокате

Пол-Союза объехал, побывал в Самарканде.

И на зимней заре в Бухаре на базаре

Я стоял над мангалом, где золу разбросали.

Антрацит и кизяк, саксауловый корень,

Жар дышал, розовел, непокорен, спокоен.

И когда заливал я томатом кебабы,

До чего они были ароматно-кровавы.

Вот чего я дождался, задымив папироску

И стирая бараньего жира полоску,

Что ни много ни мало — а тысячелетье

Принимаю на этом базаре в наследье.

Бирюзовые отсветы у Гур-Эмира,

В каракумской папахе шашлычник-громила,

Разоренные зерна на сломе граната,

Азиатских просторов суета и громада.

Что осталось от Персии и Сасанидов?

Переперченный фарш да чучмеки в обидах,

В этот век, в этот раз Рудаки был в опале,

Ему жарили мясо, как мне, на мангале,

Как и я, он был слеп, как и я, прозорливец,

Как и я, недотепа, неудачник, счастливец.

Ну а я что верблюд на пути караванном,

Где погонщик считает всякий день окаянным,

Так мы тащим тюки, а торговые люди

Разберут их, запамятуют о верблюде.

И не жди ничего, справедливости нету,

Здесь судьба — и вопрос не подходит к ответу.

А на зимней заре, что темна и бездымна,

Подтвердят эту правду Калила и Димна.

Мостовая блестит, как чешуя на карпе,

В городе, где я, увы, в арьергарде.

Чего ради? Войну проиграли и те и другие,

По обе стороны горки крутые.

Психиатрия.

Совсем один в бесконечном соборе,

Один в безответном своем разговоре

Стою, тараторю. Просторно, глухо и безымянно,

И отзыва нет — осанна, осанна!

А сам я?

За этим углом — тирольский чертежник,

За тем вот — пахан его и помощник,

За всяким — безбожник.

Быть может, и Ты потому безответен,

Что не различаешь своих без отметин.

Проблема лишь в этом.

Но так не хочется из Твоего дома,

Быть может, в два или три приема

Дождусь я приема.

Один на один в Твоем кабинете

Узнаю, что Ты имел на примете,

За что я в ответе.

Зачем чертежник?

Зачем сапожник?

Зачем картежник

Бросает козырь?

И я, как дурень, перед витриной

Накладываюсь образиной

На «Сейку», «Ролекс», «Мозер».

Твое же время — намек на это,

Шифровка неба вместо ответа,

Просроченная дата билета.

Теперь баварского выпей пива

Неторопливо, но терпеливо,

Все соблюдая одновременно,

Зачем же я стою смиренно?

Провал. Блаженство.

И ни полжеста.

Приходи к «Флориану», когда стемнеет,

Слышишь, ветер с лагуны вовсю сатанеет,

Но оркестр сквозь порывы играет Шопена,

Вот теперь и обсудим мы все откровенно.

Лев читает нам книгу с невысокой колонны,

Лодки бьются о пристань и считают поклоны,

И последний прохожий пропал за Сан-Марко,

Начинается ночи немая запарка.

Видишь, купол над нами все тяжеле и уже,

Флориановы тени во тьме разутюжа,

Ночь приходит из нашей с тобой половины.

На стене Арсенала Алигьери терцины.

Ты — из ближней могилы, я — из давней мороки,

Значит, ныне сбываются судьбы и сроки,

Значит, призраки есть, как сказал Свидригайлов,

Это факт, а не выдумка бешеных файлов.

Рюмка граппы и чашечка черного мокко

Объявляют, что ты появился с Востока

Вместе с бледным рассветом, ленинградским загулом,

Вместе с давним дружком косолапо-сутулым.

Так разделим священную дрожь алкоголя

И ожог кофеина — на все твоя воля,

Тут петух не споет, и сосед не заплачет,

Только школьник наш впрок твои рифмы заначит,

Перепутает строфы, перепробует строки,

На полях Елисейских всем нам хватит мороки:

Все поставить на место, погрозить неумехам,

Плагиаторам и соглядатаям-лохам.

Веницейское время кончается скоро,

Адриатика ночью — что затычка простора,

Этот город — тупик, ну и слава же Богу,

Что не надо опять собираться в дорогу.

От собора, Пьяццетты и до Арсенала

Ровно столько шагов, что ни много, ни мало,

Так пойдем поглядим, если спросят — ответим,

Словно в том гастрономе — не будешь ли третьим.

Но, быть может, он нам и протянет монету,

Если что — мы заплатим, ведь, бывает, что нету,

Но, похоже, он с нами вовек расплатился,

Так давно, далеко — даже голос расплылся,

Долетавший до нас. Помнишь озеро Щучье?

Там аукалось в соснах тройное созвучье,

Там с тобой мы брели по дороге на «будку».

Вот и кончилось лето по тому первопутку.

Вот и вспыхнул огонь на корме электрички,

Словно в темном углу обгорелые спички.

На Грузинской изломанной улице,

Где валютный кичится фасад,

Выпрямляйся, не надо сутулиться,

Точно три десятилетья назад.

Что пропало, то нынче наверстано,

Вот и выпали двойка и туз,

Ну а жульманов с картами острыми…

Сам умею и сам не боюсь.

Все дано и давно утрамбовано,

Все твое, только не фраернись.

И стоит над Москвой утро новое,

А с моста на Ваганьково — вниз.

И когда расплывается марево

Над столицами южных морей,

Подымайся, вздымайся, наяривай,

Тем, что нажито, правь и владей.

Но запомни, на «ИЛах» и «боингах»

Нету правды и чести ничуть,

Только здесь, среди наших покойников,

Можно жить, можно даже вздремнуть.