Новый мир. № 2, 2003)

Итак: итог — не подводить итога,

но продолжать обрывки фраз плести

и вслушиваться в них до глухоты,

до вспышки смысла. А в конце дороги

связать концы с концами, завязать их,

как узел брачный, чтоб — не продохнуть,

хоть мозг упрямый норовит взбрыкнуть

и выскочить из сбруи обязательств.

Так запрягай! Поедем по стихи

в открытый храм, где служат литургию

иголкой каждой сосны голубые,

замаливая все твои грехи.

Войди в молитву, и дремучий лес

в шуршание высоких крон поднимет.

Раскинув руки, повторяй за ними:

я часть Тебя, и я уже воскрес.

В меня насквозь струится ливень звездный,

и грязь, налипшую за долгие года,

смывает он. До Страшного Суда

еще есть время. Ничего не поздно.

Дрожащий лес — эпиграфом к любви,

мох пересыпан муравьиным крошевом,

татуировка сучьев, скрип травы,

в плероме лиственной — личинки прошлого.

Флотилии поющих комаров,

виденье самолета шестикрылого.

Вполнеба белый воспаленный шов…

Так долго длилось. И не знаю, было ли?

Три семистрочия о стиховычитанье —

искусстве вычитания живого

из умерших внутри воспоминаний —

вычитывать и вычитать себя.

Чтоб никому не навязать ни слова,

но превратить лирическое «я»

в ожившую фигуру умолчанья.

Убрать предлоги, знаки препинанья,

склонения, союзы, падежи,

свисающие набок окончанья,

созвучия, смущающий соблазн

протяжных гласных, чтоб потом, в тиши,

услышать шум толпы, ее дыханье,

и осознать, что ты, как все, безгласн.

Ожившие фигуры умолчанья

летят сквозь пустоту. Мерцают лица,

подкрашенные красною гуашью,

блестят от пота под прозрачной тканью

материи первичной. Словно спицы,

мелькают взгляды. Расплетают пряжу,

а впереди столп огненный струится.

…а в две тысячи мне неизвестном году,

душной ночью, в кирпичном отеле,

залитом тусклым светом, взгляну в пустоту

и увижу в окне,

как ребенок, летящий верхом на коне,

света пригоршни из серебристого сита

рассыпает вокруг, приближаясь ко мне…

Тут к стеклу прижимаясь щекою небритой,

я молитвы начну бормотать на иврите

и умолкну, когда двое в черном войдут.

Ручьи наших жизней, впадающих в круглое озеро смерти, мелеют.

Все ближе к пустым берегам подступают болота.

Тяжелые лодки с вещами течение медленно вертит.

Над спящей землей одинокий пилот смотрит вниз с самолета.

в Петербург я вернусь. Совершенно седой,

загорелый, похожий на свой негатив.

Полукружье моста глубоко под водой

изогнется, двойную дугу очертив,

словно люлька для тени бездомной моей…

Вот я снова внутри. Отраженья со дна

подымаются вверх. Я продрог до костей.

Белой ночью плывет по зеленым волнам

пароходик, обвешанный визгом детей.

Уплывают дворцы сквозь слоистую муть,

и Исакия купол блестит вдалеке,

как облитая золотом женская грудь

с почерневшим крестом на разбухшем соске.

Уплывают ограды в последний свой путь…

Вереницей светящихся каменных плит

в ночь еврейское кладбище тихо плывет.

Там в прогнившей земле моя мама лежит.

Уплывает под арку моста пароход,

и, склонившись за борт, кто-то плачет навзрыд.

Это я, превратившийся в свой негатив,

на экскурсию с классом, полжизни назад,

сам себя пережив, уплываю в залив,

и — по пояс в воде — смотрит вслед Ленинград.