Новый Мир ( № 3 2008)

Роман с жизнью

Роман с жизнью

Леонид Зорин. Выкрест. Роман-монолог. — “Знамя”, 2007, № 9

Имя Леонида Зорина присутствует в отечественном культурном сознании вот уже семьдесят лет. В далеком 1934 году десятилетнего бакинца, только что выпустившего книжку стихов, познакомили с главным советским литературным мэтром — Максимом Горьким. И Горький, который обычно скептически относился к разного рода вундеркиндам, на этот раз был по-настоящему удивлен и очарован. Он написал о юном Зорине очерк под названием “Мальчик” и опубликовал его в “Правде”. Трибуны выше тогда не было.

Стоит процитировать классика: “Я был предупрежден: приедет гость, поэт, мальчик. Ну, что ж? Мальчики и девочки, сочиняющие стихи, — весьма обычное явление у нас. И всегда с ними немножко трудно, потому что в большинстве случаев они еще не умеют писать стихи”.

Этот — десятилетний — почему-то умел. Дальше в своем очерке Алексей Максимович долго рассуждал, что надо делать с такими вот непутевыми детьми, которые пытаются освоить русскую просодию. Однако данного конкретного “мальчика” признал коллегой и недаром очерк о нем написал в стилистике своего классического “Детства”. Там полный восторг, слезы и, между прочим, мизансцены, хотя бы одну из которых стоит напомнить: “Я предложил поэту прочитать его стихи. Несколько секунд он молчал, и это побудило меня сказать, что „есть случаи, когда не следует стесняться своим талантом”.

— Это из письма Потемкина — Раевскому, — заметил десятилетний человек.

— Поэта — Потемкина? — спросил я.

— Нет, фаворита Екатерины Второй. А разве есть поэт Потемкин?”

Горький вообще был человек увлекающийся, падкий на новых людей, новые идеи, новые “пути”. Он триста раз ошибался, он проклинал и даже невольно сажал в сталинские лагеря доверившихся ему людей, но тут он не ошибся: “мальчик” — Леонид Зорин — выжил, встал на ноги, написал множество текстов. Должно быть, Алексею Максимовичу не все бы они понравились, но это уже дело десятое.

Казалось бы, редкий подарок судьбы — прославиться в десять лет! Но фамилия героя названа в очерке не была, так что в дальнейшей литературной карьере Зорин опирался отнюдь не на авторитет Горького (как многие тогда опирались), а на самого себя.

Мало сказать, что карьера эта была успешна — бывали в нашей литературе примеры карьер гораздо более головокружительных, но, увы, кратких. Зорин не прогорел фейерверком, он год за годом целеустремленно поднимался по крутой лестнице мастерства и успеха. Первая его пьеса (“Соколы”) была поставлена на сцене профессионального театра, когда автору было семнадцать, но и теперь, когда ему за восемьдесят, его пьесы ставятся лучшими театрами страны. Драматургия Леонида Зорина давно уже стала общепризнанной литературной классикой. Причем классикой не застывшей, не окаменевшей, а по сей день живой, легко вступающей в контакт с резко изменившейся за последние годы реальностью. Почти пятьдесят пьес, среди которых подлинные шедевры — “Декабристы”, “Римская комедия”, “Варшавская мелодия”, “Медная бабушка”, “Покровские ворота”, “Царская охота”, “Граф Алексей Константинович”, да и многие другие.

Зорина ставили Товстоногов и Ефремов, фильмы по его пьесам снимали Рязанов и Козаков, Алов и Наумов. “Покровские ворота” — фильм Михаила Козакова по пьесе Зорина — крутят по ТВ даже чаще, чем “Иронию судьбы...”.

Такой успех мало кому из драматургов выпадал на долю.

Однако, как Пушкин некогда сказал, “лета к суровой прозе клонят”. Уже давно Леонид Зорин пишет прекрасную русскую прозу. Какое-то время она была как бы в тени его драматургии, воспринималась критикой как симпатичный, но необязательный “довесок” к “основной деятельности”, но чем дальше, тем определеннее проза становится главным его делом. И таким же успешным, таким же востребованным, как и драматургия. Можно даже сказать, что его “маленькие романы” последних лет стали в своем роде сенсацией — “Господин Друг”, “Трезвенник”, “Кнут”, “Тень слова”, “Юпитер”, “Забвение”, цикл рассказов о Костике Ромине, всенародно любимом герое “Покровских ворот”, выгодно отличались от основного литературного потока динамикой сюжета (пригодился драматургический опыт), ясностью композиции, рельефно прописанными характерами. Обращаясь к извечным и очень сложным философско-психологическим проблемам, Зорин сумел избежать интеллектуального занудства — он пишет о вечном как о личном, на том языке, которым говорит сам с собою всякий думающий и чувствующий человек. Он не упрощает и не адаптирует высокое, он просто помещает его в соразмерный обычному человеку контекст, заставляя своих героев решать вечные проблемы здесь и сейчас, находясь не в безвоздушном пространстве чистой мысли, а в реальной, историей заданной бытовой среде.

В сентябрьском номере журнала “Знамя” опубликован очередной “маленький роман” (или, как в этот раз обозначено, “роман-монолог”) Леонида Зорина под названием “Выкрест”. Он написан как бы от лица реальной личности — Зиновия Пешкова. Это человек, который прожил в ХХ веке долгую и притом совершенно феерическую жизнь. Судьба его — готовый роман, и вот, кажется, этот роман на русском языке появился.

Зиновий Пешков — старший (на год) брат Якова Михайловича Свердлова, оба родились в Нижнем Новгороде, в семье владельца маленькой типографии, которая печатала визитные карточки и прочую мелочь. При советской власти (не знаю, как сейчас, давно не был в Нижнем) там, на единственной пешеходной улице города Горького (называли ее “Свердловка”), был маленький музей — вот отсюда, дескать, вышел наш пламенный революционер, именем которого назван Екатеринбург (где по его распоряжению была расстреляна царская семья). Про Зиновия в том музее не было ни слова на стендах, про него было тогда нельзя.

С братом (по роману) Зиновий не ладил: “Мы были погодками, я был старше, и это так его угнетало! Казалось, он никогда не простит того, что я его обогнал, — едва ли не сразу меж нами вспыхнула неистовая борьба за первенство”.

Дело, впрочем, не столько в первенстве было, сколько в разнице мироотношений: “Яков не только готов был стать, он и хотел стать частью силы. Я и не хотел и не мог. Второе было еще существенней. Способен ответить лишь за себя. В действе, поставленном моим временем, я был согласен на монолог, не предусмотренный его фабулой и не написанный его автором. Даже спеленутый общей формой, пронумерованный, втиснутый в строй, я продолжал бы в любой ипостаси существовать сам по себе”.

Да, вот вопрос — что есть настоящая сила? Та, которая уже есть вовне и надо лишь к ней примкнуть (но тогда ты уже не “сам по себе”), или та, которая есть в тебе самом (и тогда любая внешняя сила тебе воленс-ноленс чужая, если не враждебная)?

Тут же и право на монолог (“роман-монолог” как-никак). “Действо, поставленное временем”, не очень любило монологи и мало кому их позволяло. И стоили эти монологи дорого.

Оба брата Свердловых жили за “чертой оседлости”, оба чувствовали себя заключенными в гетто, но пути выхода из ситуации избрали разные — Яков с головой ушел в борьбу, где положился на внешнюю “силу”, а Зиновий предпочел легальные возможности. Он хотел не бороться, а учиться и вообще — “существовать сам по себе”. Женщин любить, жизни радоваться.

Вот такие разные были братья.

Для того чтобы учиться в столицах, надо было креститься, и Зиновий это сделал, почему и роман называется “Выкрест”. Слово это неоднозначное, не просто термин, означающий “крещеный еврей”. Для многих евреев “выкрест” означает “предатель”, да и православные националисты не очень верили в искренность такого крещения. “Выкрест”, словом, ни с теми, ни с теми, он сам по себе. Он покинул одну общину, но в другую не вступил. Это, между прочим, один из вариантов свободы.

Чтобы легче было с разнообразными формальностями, нашего героя усыновил великий писатель земли русской Максим Горький, и половина жизни выкреста прошла на фоне и параллельно жизни великого писателя. Об этом в романе много. Собственно, и роман посвящен памяти Алексея Максимовича, к которому Зорин, немножко поперек времени, относится до сих пор нежно. И тут я разделяю его чувства. Горький еще вернется. Мы его недочитали.

Но не буду, однако, пересказывать биографию Зиновия Пешкова и роман — там чего только не было! И Первая мировая, на которой Зиновий потерял руку, и французский Иностранный легион — Африка, Алжир, и дружба с де Голлем, и генеральский чин. Это ж только в двадцатом веке такое было возможно: еврейский мальчонка из Нижнего Новгорода одновременно брат одного из самых мрачных советских вождей, приемный сын Максима Горького, друг и соратник де Голля, французский генерал!

Надо было очень страстно любить жизнь со всеми ее превращениями, неожиданностями, сюрпризами, чтобы прожить ее так насыщенно, как это смог Зиновий Пешков.

Вот чего недостает нынешним политическим, общественным и прочим деятелям — страсти. Леонид Зорин в своем романе эту тему уверенно ведет:

“Страсть направляла мой каждый шаг и опаляла мой каждый вздох. Причем независимо от того, на что была она обращена — на постижение старых истин, на достижение новой цели. На предстоявшую мне работу, которую я должен был сделать, и сделать едва ли не совершенно. На путешествие вглубь себя. На женщину, возникшую рядом, с которой, быть может, завтра прощусь. Все, что я делал, и все, чем я жил, было переполнено жгучей, близкой к исступлению страстью. Она и превратила в роман всю мою жизнь, и прежде всего в роман с этой жизнью, с первого мига вошедшей в меня своим колдовством, всем своим пламенем и соблазном”.

Да, жизнь свою Зиновий Пешков прожил страстно, — ему нравилось жить. Этого-то витамина — страсти — очень не хватает в нашем нынешнем — хоть политическом, хоть социальном, хоть литературном — меню.

Скепсиса — сколько угодно, похоти элементарной — выше крыши, цинизм — вообще уже необходимый фермент нашей “стабильной” эпохи.

Но страсть — это другое.

Александр Агеев.