Новый Мир ( № 4 2013)

Периодика

“Афиша”, “Вестник Европы”, “Газета.Ru”, “День литературы”, “Известия”, “Коммерсантъ Weekend”, “Лехаим”, “Литературная газета”, “Московский книжный журнал/The Moscow Review of Books”, “НГ Ex libris”, “Неприкосновенный запас”, “Новая газета”, “Новое время/The New Times”, “Однако”, “ПОЛИТ.РУ”, “Полутона”, “Православие и мир”, “Радио Свобода”, “Российская газета”, “Русская Жизнь”, “Русский Журнал”, “Русский обозреватель”, “Свободная пресса”, “Теории и практики”, “Colta.ru”, “Thankyou.ru”

Николай Александров. “Нужно хотя бы попытаться жить в соответствии с самим собой”. Беседу вел Даниил Бурыгин. — “Теории и практики”, 2012, 27 декабря .

“В свое время Сергей Сергеевич Аверинцев смеялся над понятием „постмодернизм”: это все равно, что сказать постапокалипсис, разве может быть жизнь после конца света? Постепенно формируется осознание, что апокалипсис — это необязательно разовое событие. Катастрофу мы уже пережили в 17-м году. Человечество в целом пережило еще одну катастрофу, Вторую мировую войну. Апокалипсис может длиться во времени. Мы живем в эпоху частных, локальных катастроф, после того как нечто уже сломлено. Мы действительно приходим к формулировке этого постапокалиптического сознания. В этом смысле постмодернизм ему полностью соответствует”.

Михаил Вайскопф. “Между моим сионизмом и русистикой нет противоречия”. Беседу ведет Михаил Эдельштейн. — “Лехаим”, 2012, № 12, декабрь .

“Первая его [Михаила Генделева] книга называлась „Въезд в Иерусалим” — я писал, что на самом деле ее нужно было назвать „Выезд из Ленинграда”. Но уже вторая, „Послание к лемурам”, показывает задатки большого поэта — при всем жеманстве, кокетстве Генделева, иногда его чрезмерной покладистости: он любил славу, быстрый успех и часто разменивался на ерунду. Но сквозь все это пробивался замечательный, редкий дар, который он сумел со временем развить. И поздний Генделев, начиная с ливанского цикла, стал великолепным поэтом, с изумительным чувством словесной фактуры, с удивительным мифологическим сознанием”.

“Его поэтическая ипостась и бытовой облик сильно расходились. В повседневной жизни Генделев был неимоверно жовиален, общителен, радушен, он обожал угощать — сам охотно готовил и буквально закармливал гостей. Вместе с тем, при всем своем обаянии, он оставался хитрым, извилистым и закрытым человеком. Принципиальность не была его главной добродетелью. Он был расчетлив и, хотя нередко ошибался в расчетах, все же в итоге выковал себе небольшое, но очень уютное счастье”.

“Как Набоков в культурном плане оправдал русскую послереволюционную эмиграцию, так Генделев оправдал нашу алию”.

Величие замысла. Спрашивала Марина Струкова. — “День литературы”, 2012, № 12, декабрь .

Говорит Владимир Бондаренко: “Можно сказать, что серьезной проблемой современной патриотической литературы является и отсутствие поддержки власти. Помните, как императрица Екатерина насильно заставляла крестьян сажать картошку, они не хотели сажать, бунтовали, бывали биты за это батогами и плетьми. Но теперь без картошки нельзя представить русского крестьянина. Так вот точно так же власть обязана насаждать национальную русскую культуру...”

Высоцкий в 2013 году. — “Московский книжный журнал/ The Moscow Review of Books ”, 2013, 25 января .

Говорит Михаил Бутов: “Высоцкого я верно слушаю в течение последних сорока лет, до сих пор он бывает для меня весьма важен. Среди причин (кроме тех вроде бы обычных, но плохо поддающихся определению, по каким вообще кто-то что-то слушает, предпочитает другому) остались, наверное, такие. Во-первых, песни Высоцкого бывают совершенны, то есть ими можно наслаждаться, как и всяким иным совершенством. Разумеется, это совершенство в рамках тех правил игры, которые он сам себе установил, — но правила эти полновесные, не вырожденные, и недаром не существует хотя бы комичных имитаторов Высоцкого. Во-вторых, конечно, не все песни. Проходного у Высоцкого масса. Вот, с моей точки зрения, совершенными являются песни „Я вчера закончил ковку, я два плана залудил” (рекомендуется слушать ее на шемякинской записи) или „Про речку Вачу”, а вот надрывно-фальшивая „Кони привередливые” как раз максимально далека от этого качества. Мне, кстати, понадобилось много лет, чтобы понять, что меня там так злит — литературно-сказовый составной предлог „по-над”. <…> И вот тут мы плавно переходим ко второму пункту. Удивление. Как раз чем дальше идет время, тем Высоцкий удивляет все больше. Оказалось, что его текстами — причем не цельными, а растащенными на отдельные строки — можно полностью описать если не всю российскую реальность сегодня уже (а еще недавно и это выходило), то по-прежнему во всей полноте российскую экзистенцию”.

Мария Галина. Четких границ между “литературой” и “масскультом” нет… Беседу вела Яна Соловьева. — “ Thankyou.ru ”, 2012, 18 января .

“...Поскольку материальный носитель надежней виртуального, иссякающего, когда у вас в доме по каким-то причинам вышибает пробки и нечем перезарядить читалку. К тому же из-за очень быстрого развития электронной отрасли носители — и коды — постоянно меняются, и каждый из них является очень короткоживущим, из-за чего требуется постоянная перекодировка, переписка уже имеющейся информации — при этом неизбежны ошибки, потери и искажения, как при любом процессе такого рода. Одно время все выбрасывали энциклопедии, заменяя их компакт-дисками (срок жизни которых, кстати, не слишком известен). Кому сейчас нужны эти компакт-диски, когда все умещается на флэшке? И так далее. В такой ситуации удобно иметь эталонный, материальный носитель: в библиотеках, хранилищах или просто у себя дома. Потому я, человек Интернета, не очень доверяю цифре и предпочитаю все любимые — и просто „важные” — книги иметь в бумажной версии. Если взять любой мало-мальски серьезный катаклизм, то для цифровой цивилизации он будет губителен, для материальной, аналоговой — нет”.

Ирина Головачева. Опасные связи: человек и монстр в современной массовой литературе. — “Неприкосновенный запас”, 2012, № 6 (86) .

“Образы техники или персонажей из числа нежити создаются не потому, что они интересны сами по себе, а затем, чтобы расширить или обновить антропологическую систему координат. Более того, монструозный дискурс современной литературы завершает длинный процесс слияния с Другим . Монстр так близко подобрался к человеку, что практически слился с ним. Абсолютное другое, каковым еще относительно недавно был монстр, хоть и воспринимается по-прежнему как иное, но радикальность противопоставления своего и чужого исчезает, как мы покажем на некоторых ярких литературных примерах, культурное влияние которых — ввиду их „масскультурности” — колоссально”.

“В тексте Майер люди как таковые предстают существами хоть и в основном безвредными, но не способными себя защитить, не умеющими расшифровать смысла происходящего, не очень интересными друг другу. Чтобы стать интересными, они должны трансформироваться, то есть из рода homo sapience стать homo transformens . Похоже, что вызов времени состоит в сотворении или возникновении новых человекоподобных тварей — киборгов или неогоминидов. Судя по моде на „Сумерки”, вариант неогоминида, „многообещающего урода”, никого не пугает своими франкенштейновскими перспективами, а, напротив, представляется желанным”.

Денис Горелов. Летательный исход. Алексей Балабанов и его крайний фильм “Я тоже хочу”. — “Русская Жизнь”, 2013, 1 февраля .

“Когда кино осознало себя старым искусством (как живопись за век до того), первопроходцы принуждены были искать новые формы (пройденные когда-то живописью претенциозная многозначительность, соцреализм и салон) — и наиболее для кино продуктивным оказалось внимательное изучение разнообразных человеческих патологий. На этой ниве сегодня трудятся лучшие умы кинопроцесса — фон Триер, Ханеке, Финчер и лично мне далекий, но многим близкий Линч; в ту же сторону ежегодно дрейфуют нежные внутри Бертон, Альмодовар и Звягинцев — и у Балабанова в этом перечне законное место и высокий ранг. Кое-кого из перечисленных, кстати, тоже считают психами, и не без оснований (за мозговые сбои Ханеке я, во всяком случае, ручаюсь)”.

“В его кино никогда не родятся дети. Был один приемный заморыш в „Американце”, да и тот не выжил вместе с фильмом. Маленький мальчик читал стихи про речку и лесок в „Брате-2”, и чувство омерзения не проходит до сих пор. В „Кочегаре” пара спиногрызов глазела на смерть героя. Внутри паскудного мира дети — предмет инородный, и если они понуждают менять правила обращения с этим миром, то пусть лучше не будет детей. Туда куда-нибудь, за скобки”.

14 марта стало известно о закрытии сайта “Русской Жизни” по причине “нерентабельности”.

Екатерина Дайс. Остановивший Солнце (Мистериальные корни “Старика Хоттабыча”). — “Русский Журнал”, 2013, январь .

“Хоттабыч — дух не добрый, а злой, по меньшей мере мятежный, Вольке же идет четырнадцатый год. И история эта не о внезапно свалившейся удаче, а об инициации, которую проходит избранный, о соблазнах, которых он избегает, и о том, что Учитель и Ученик связаны невидимой нитью и все равно найдут друг друга, какие бы немыслимые расстояния и временные промежутки их ни разделяли. Эта книга о том, что мистериальная традиция никогда не прерывается, и даже в самой бездне коммунистического ада неофит найдет того, кто сделает из него посвященного”.

“Лазарь Лагин, ставший крестным отцом для Аркадия и Бориса Стругацких (именно он подобрал выкинутую в издательскую корзину рукопись „Страна багровых туч”, принадлежавшую писателям-фантастам, в чьем более позднем творчестве можно проследить следы масонско-тамплиерского мифа), еще раз показывает нам эфемерность такого понятия, как „детская литература”. В нее, отчаявшись и боясь, или, наоборот, понимая, что будущее за детьми, уходят самые закоренелые мистики. И оказывается, что наши дети вырастают на сказках, написанных учениками Гурджиева („Мэри Поппинс” Памэлы Треверс), тайными гностиками („Снежная королева” Ганса Христиана Андерсена) или открытыми суфиями („Подвиги несравненного Ходжи Насреддина” Идрис Шаха)”.

Александр Дугин. “У нас нет национальной стратегии”. Беседу вел Сергей Шаргунов. — “Свободная пресса”, 2013, 24 января .

“Русский человек под свободой понимает полное отсутствие всякого порядка, русский не знает границ. Поэтому русский, осознавая, кто он такой и что если дать ему свободу, чем это закончится, без порядка просто себя не мыслит. Для этого русские создают монархические авторитарные системы. Авторитаризм навязывается нам не сверху, авторитаризм — это часть нашей души, это наша свобода, наша воля, наша независимость и наше недоверие к бесконечности собственного свободолюбия”.

“Если выпустить русскую стихию, ни одного „болотного” не останется, их вырежут всех, включая русских националистов, потому что ни с каким духом России эти слабовольные, маленькие аккуратненькие городские недоумки не справятся. С русской стихией никто никогда не сладит. Это кончится такой диктатурой, таким тоталитаризмом, по сравнению с которыми Грозный и даже Сталин будут просто цветочками”.

Кирилл Зубков. “Список литературы” как общественная проблема. — “ПОЛИТ.РУ”, 2013, 29 января .

“Современникам Тургенева идея выбрать для изучения в школе идеологически сомнительный и вызвавший наиболее резкие отзывы в печати роман „Отцы и дети” показалась бы очень сомнительной, большинству же людей, учившихся в российской школе, именно это произведение видится наиболее значимым сочинением Тургенева. Дело здесь именно во влиянии школы, а не в том, что „Отцы и дети” принципиально лучше, скажем, „Дворянского гнезда”. Школьную программу по литературе знают с детства, а потому она часто кажется незыблемой, особенно в той ее части, что касается литературы XIX века. Однако в реальности даже эта, самая стабильная, часть программы подвержена изменениям (напомним, что с 1965 по 1990 г. в программе отсутствовал роман Гончарова „Обломов”). Вечно обязательных произведений, будь они сколь угодно привычными, не существует”.

“Подобную задачу российское общество уже решало: в 1900-х гг. в программу вводились писатели второй половины XIX века. В бурной полемике о том, какие произведения и как преподавать, участвовали ведущие филологи и педагоги, проводились опросы среди гимназических учителей. Уровень этой дискуссии был несопоставимо выше современного, обсуждаемые проблемы — глубже и значительнее”.

Игорь Клех. Дредноут худлита. Рассуждение о поэзии — и не только. — “НГ Ex libris”, 2012, 24 января .

“Старики — за редкими исключениями, битая карта, средние поколения — почти поголовно конформисты, а вот за души детей можно еще побороться, чтобы дать шанс им очнуться. На месте правительства Москвы я бы все сделал, чтобы столичный планетарий стал бесплатным хотя бы для школьников, и в принудительном порядке пропустил через него всех детей Москвы, Подмосковья и близлежащих областей, чтобы они, лежа, будто астронавты в креслах, под куполом материнского живота Вселенной, запомнили навсегда, как катастрофично устройство нашего мироздания”.

“Рискую быть превратно понятым, но порой наш головной мозг представляется мне инопланетянином, заточенным в черепной коробке, а наша создававшаяся тысячелетиями речь — самым высокоразвитым, хоть и довольно бедным инструментом для общения с собственным мозгом”.

Кирилл Кобрин. Утонувшее десятилетие, или Что произошло, когда умер Брежнев. — “Неприкосновенный запас”, 2012, № 6 (86).

“На хронологию и периодизацию советских 1980-х может быть и иной взгляд. Скажем, они начались в 1979 году, когда доктор Гримсби Ройлотт погиб в результате несчастного случая — его укусила змея, которую он натравливал на собственных падчериц. В произошедшем оказались виновны двое джентльменов из Лондона, не случайно оказавшиеся в спальне оставшейся в живых падчерицы. После этого происшествия один из джентльменов, врач по профессии, решил посвятить свободное время описанию подвигов другого, который называл себя „частным сыщиком”. Вполне возможно, что советские 1980-е закончились в 1986 году, когда второй джентльмен, удалившийся было от дел и разводивший пчел в Суссексе, при деятельном участии своего брата, высокопоставленного государственного чиновника (а также того самого врача-беллетриста), смог разоблачить шпионскую сеть, действующую в Соединенном Королевстве, что, однако, не предотвратило начала Первой мировой войны”.

“Только внимательный зритель с воображением вчитает сегодня в героев того фильма [“Покровские ворота”] их возможную настоящую судьбу : что пережил немолодой уже эстрадный певец Велюров в 1930-е? От каких таких „щелчков” защищала Хоботова его жена Маргарита Павловна во время погромных кампаний конца 1940-х? Куда исчез муж тети Костика Ромина? Я уже не говорю о том, что чета Соевых удивительно напоминает старого Мариенгофа и его жену, а стиховед Орлович вызывает в памяти знаменитого филолога Жирмунского (хотя, конечно, последний жил в Ленинграде — помню, помню, но все же...). Этот брызжущий весельем фильм на самом деле грустен; он — эпилог советской интеллигентской истории”.

Священник Сергий Круглов. Поэзия: глас хлада тонка. — “Православие и мир”, 2013, 29 января .

“„Газета” [Дмитрия Строцева] — книга стихов не совсем обычных, они написаны так, что напоминают в самом деле обрывки газеты, строчки, объявления, слоганы, взятые из шума и суеты сегодняшнего непростого дня. В этом смысле можно сказать, что „Газета” — один из лучших образцов современной гражданской лирики, оживотворенной взглядом христианина”.

Игорь Кузнецов. “Существуют второе, третье измерения, в которые нелегко войти, но они всегда где-то рядом”. Беседу ведет Дмитрий Стахов. — “Московский книжный журнал/ The Moscow Review of Books ”, 2013, 5 января .

“Египетские Боги и все египетское мироздание, оно никуда не исчезло. В моем понимании, если две тысячи лет назад пришел Христос, если возникла христианская религия, то тысячелетия других мировоззрений все же не канули в никуда. Они остались, пусть в форме архетипов, но на них мир зиждется. И в некоторых слоях мироздания все эти египетские боги продолжают существовать. Пока есть я, как человек пишущий об этом, пока есть египтологи, древние египетские боги существуют”.

“Если продолжить „выборную” тему, то опять вспоминается моя любимая Монголия. Мы там работали на выборах президента. Должен был состояться второй тур, во время которого, по местным законам, запрещена любая прямая агитация. И я просто взял и написал три сказки, в которых — будучи узнаваемыми — боролись наш герой-кандидат и его противники. И мои сказки дали прочитать нашей монгольской переводчице, с вопросом: поймет ли читатель, что это писал не монгол? „Это писал монгол”, — прочитав, сказала она. Для меня это было, наверное, самой высокой оценкой моего „литературно-мифологического творчества”. На самом деле, это я к тому, что некоторые вещи все-таки проявляются как-то архетипически, если ты соприкасаешься, бережно и с уважением, даже с „чужим” мифом”.

Вячеслав Курицын. Все же, увы, о конце света. А также о романе Евгения Водолазкина “Лавр”. — “Однако”, 2013, № 2 (151), на сайте журнала — 29 января .

“Я с трудом воспринимаю тексты, инкрустированные под старину, чураюсь стилизаций и архаики, но „Лавр” написан легко и воздушно, и вкрапления вроде „разумееше ли, еже чтеши, или токмо листы обращаеши?” исполнены столь тактично, что разуметь их несложно. Словно подыскивая для „токмо” и „паки” небесную симметрию, Водолазкин часто использует непроявленные, но откровенные канцеляриты: „Ввиду ограниченного набора медикаментов роль слова в Средневековье была значительнее, чем сейчас… Грань между врачом и знахарем была в ту эпоху относительной…”, что также получается очень мило”.

Курьезное хобби. Славист Джон Глэд об архиве Аксенова, агрессивности Бродского и американской редактуре Шаламова. Беседу вела Юлия Горячева. — “НГ Ex libris”, 2012, 17 января.

Говорит Джон Глэд: “Искусство есть цель сама по себе (нем. das Ding an sich ), а не средство для достижения другой, высшей цели. Если бы никакого ГУЛАГа никогда не существовало и Шаламов все бы выдумал, как Борхес в своих рассказах, „Колымские рассказы” все равно остались бы в истории как великое достижение искусства”.

“Труднее всех был Бродский. Посмотрите сами интервью с ним — сплошная дезинформация. Он раскалывается только тогда, когда приперт к стене. Сигареты — для дымовой завесы. Пальцы нервно запихивает себе в рот. Манера агрессивная, даже полуугрожающая. Хватается за сердце. Но таким он был в жизни, когда речь шла о нем самом. Когда о других — другое дело. Помню, как он хохотал до слез, рассказывая мне о своей реакции на интервью, которые я брал у Синявского, Розановой и Максимова”.

Лавр непросто открывался. Своего положительного героя писатель Евгений Водолазкин нашел только в Средневековье. Беседу вел Алексей Варламов. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2013, № 3, 11 января .

Говорит Евгений Водолазкин: “Нынешний Петербург лишен столичной энергетики, его больше не окружает аура власти, но тем с большей силой в нем стала проявляться его метафизика. Одним из наиболее ярких ее выразителей мне кажется Михаил Шемякин. <...> Мне кажется, что московские пространства уже превышают те пределы, которые способна освоить человеческая душа. А Петербург — город маленький”.

Полностью интервью публикуется в журнале “Литературная учеба”.

Виктор Леонидов. “Мы — пленники здесь, на Западе…” Вечный оптимист о воскрешении России. — “НГ Ex libris”, 2012, 17 января.

О сборнике “Солженицынские тетради. Материалы и исследования. Выпуск 1” (М., “Русский путь”, 2012).

Среди прочего: “Наталья Дмитриевна Солженицына представляет в „Тетрадях” очерки писателя из его „Литературной коллекции”. Так назывались заметки, которые Солженицын набрасывал во время чтения тех или иных произведений. Как он сам писал, „заметки эти — вовсе не критические рецензии в принятом смысле… Каждый такой очерк — это моя попытка войти в душевное соприкосновение с избранным автором, попытаться проникнуть в его замысел, как если б тот предстоял мне самому”. Значительная часть этих очерков была уже опубликована в „Новом мире”. Однако здесь представлены записи, никогда доселе не печатавшиеся. И посвящены они Николаю Лескову и Виктору Астафьеву”.

Юрий Милославский. “Дымись дотла, душа моя, махорка”. — “Литературная газета”, 2013, № 1, 16 января .

“Я знал его [Бориса Чичибабина] всяким: „семипятничным”, мятущимся, таким-сяким и немазаным. Но всегда — подлинным. Он был человек естественно-эгалитарный, человек из толпы, из толщи народной, — в самом лучшем смысле этих неловких слов. По-пушкински не приемля интеллигентную чернь, он постоянно был ею предаваем, нередко прельщен и одурачен — особенно в последнее десятилетие его земной жизни, — но сознательно никогда к ней не пристраивался, не прикидывался и не фарисейничал. Его гражданское негодование было замешано на чистейшем духовно-нравственном составе и уж никак не на притворстве”.

“Что произошло с ним в последние годы — я судить не берусь. Правда поэтическая — если угодно, историко-литературная — состоит в том, что свои главные стихотворения Борис Чичибабин написал в пределе от поздних 40-х до середины 70-х XX века. С этим любят поспорить, — из вежливости или еще по каким-либо соображениям, но самому Борису Чичибабину это ни к чему. Последний раз видел его в 1991-м в Москве, а разговаривал по телефону — из страны в страну — в 1993-м. Разговора не получилось, но мы с ним и прежде не могли ни о чем столковаться.

...На так называемом вечернем практическом заседании студии он вдруг запнулся, заметался и, прямо уставясь на меня, начал настойчиво и невнятно:

— Маленький человек не обязан идти на Крест, да? Понятно? Грех тому, кто заставляет маленького человека идти на Крест за идею, да? Понятно? Никто не имеет права заставлять маленького человека идти на Крест...

Так он бубнил минут десять, а я растерянно ухмылялся — и ничего не понимал”.

Алексей Муравьев. В ожидании сильного проекта. — “ПОЛИТ.РУ”, 2013, 15 января .

“Слабый проект потребления осуществляется за счет рекрутирования люмпенизированного населения в ряды госслужащих и сервисной прослойки. Рекрутироваться в сервисное подмножество они могут из основного народного множества. Это множество на самом деле состоит из „новых бортников” (термин обозначает собирателей дикого меда, но в широком смысле неорганизованных собирателей плодов земли, охотников, грибников и т. д.) или, по Купцову, „мягких кочевников”. Эта большая и довольно аморфная масса, исходно составлявшая костяк сельской России, а ныне вполне обжившая города, имеет главную и основную характеристику — отсутствие средств производства, слабую хозяйственную привязанность к земле. Из этого множества невозможно ничего слепить методами слабого проектирования. <...> Бортники — наивные анархисты, не от того, что видят в государстве врага, а от того, что не видят смысла в структуре”.

“Призыв к возрождению (стать богатыми и процветающими) оказался слабой мотивацией . В нем есть и еще одна слабость — связанные с ценностями поведенческие тактики. Были выбраны тактики эффективности и просчитанных потерь, т. е. своего рода государственный цинизм, а цинизм в нашей системе ценностей стоит невысоко. Поведенческие тактики административного рынка напрочь исключили такое понятие, как социальная аскеза, главный профетический ресурс, о котором мы уже писали. Без аскезы проектировать сильно не получается. Сильные проекты — Очищение или Большая Стройка — могут реализовываться только теми, кто прошел курс лечения депривацией и готов к аскетизму”.

Владимир Паперный. На дворе очередная “Культура Два”, правда, с “Фейсбуком”. Известный культуролог — об искусстве перемен и переменах в искусстве. Беседу вела Ольга Тимофеева. — “Новая газета”, 2012, № 10, 30 января .

“Как-то я спросил у мамы (Калерия Николаевна Озерова, многолетний редактор „Нового мира”. — О. Т. ), какой год был для нее самым счастливым. Она, не задумываясь, ответила: конечно, 37-й. Они с отцом были молоды, влюблены, учились в ИФЛИ, где преподавали откопанные в прошлом профессора, читавшие прекраснейшие курсы по классической филологии, древнерусскому искусству, им было интересно жить”.

Борис Парамонов. Глас народа. — “Радио Свобода”, 2013, 25 января .

“Стихи и музыка бардов — явление интеллигентской культуры (или субкультуры, выбирайте, что нравится). А интеллигент в позднесоветское время был прежде всего антисоветски настроен, хотя иногда — далеко не всегда — готов был отдать должное раннесоветскому предполагаемому идеализму. Пример самый запомнившийся — Окуджава с его комиссарами в пыльных шлемах. Ничего подобного нельзя сказать о Высоцком. Он вне этой дихотомии, этого разделения. Можно сказать, что его советская власть ни с какой стороны не интересует, не является для него неким со стороны наблюдаемым объектом. Высоцкий сам был советской властью, то есть тем образом жизни, тем стилем существования, который сложился за долгие ее десятилетия”.

Александр Першай. Вдоль ощущения жизни: о женской фотографии, сексизме и праве на повседневность. — “Неприкосновенный запас”, 2012, № 6 (86).

“Аналогично тому, как в славянских языках используются мужские местоимения в тех случаях, когда пол говорящего неизвестен, точно так же „мужская” норма подразумевается, когда речь идет о нейтральности автора. Обобщенное „мужское” — то, что в англоязычных текстах обозначается как generic „he” , — невидимо, однако это не значит, что оно не задает нормативных критериев и не участвует в дискурсивном доминировании привилегированных социальных групп”.

“Во-первых, предпочтение именоваться универсальным или нейтральным „автором” не освобождает от обязанности вписываться в мужскую норму. Во-вторых, отказ от „женского” может быть вызван осознанием „ущербности” женской позиции или, пусть на уровне интуитивного восприятия, ощущением „стеклянного потолка” — той невидимой структуры, которая не позволяет женщине полноценно развиваться и самовыражаться только потому, что она — не мужчина. Такого рода „неполноценность” женских социальных позиций фиксируется различными механизмами культуры. Например, на языковом уровне многие женские названия профессий имеют негативную коннотацию и маркируют женщину либо как жену мужчины-профессионала, либо как „женскую” пародию на профессионала ( профессорша, врачиха или даже поэтесса )”.

“Суть конфликта не в том, что мужчины отличаются от женщин, а в том, что возможности субъектности и самовыражения для женщины изначально ограничены. <...> То есть, используя терминологию постколониальной теории, женщина должна заговорить на языке мужской „культурной метрополии”, чтобы быть услышанной”.

Григорий Померанц. Метафизическое мужество. — “Вестник Европы”, 2012, № 34-35 .

“Я несколько раз говорил и писал об ужасе, вызванном во мне тангенсоидой, уходящей в бесконечность. Мне было тогда 16 лет. Я попробовал сосредоточиться на своем месте в бесконечности и почувствовал, что могу свихнуться, что я тону в ужасе. И я остановился. Я решил подождать, пока дух мой окрепнет”.

“Когда Тютчев, Толстой и Достоевский заново расшевелили во мне ужас бесконечности, мне было уже 20, я чувствовал себя сильнее и решил помужествовать с этим мужеством. И я рассказывал вам, что я три месяца упорно вглядывался в него. И через три месяца замелькал свет в бездне и родились некоторые интересные идеи, как-то связанные с этим чувством полета над метафизическим страхом. Потом оказалось, что эти идеи были не новые”.

“Я начал понимать на войне, когда искал доводы, чтобы победить страх. Я вам рассказывал, что реальной опасности в этой ситуации не было, бомбежка шла километрах в трех, но страх вдавливал меня в землю. Зрелище бомбежки вызвало у меня то, что я потом определил как психическую травму, ранение, контузию, пережитые мною разом. И я искал доводы как бы преодолеть этот страх, а потом подумал: „Я же не испугался бездны пространства и времени, что же я самолетов испугался!”. И вдруг страх исчез”.

Сергей Роганов. Любимый шут эпохи застоя. — “Известия”, 2013, на сайте газеты — 25 января .

“Владимир Высоцкий — советский феномен конца СССР. Не блестящий актер и поэт, никакой музыкант. Называть его бардом — оскорбительно, поскольку неповторимая магия голоса и надрывная страсть поставили его на особое место в советской культуре, куда там бардам „оттепели”! Если уж пытаться как-то прописать его самого в иконостасе русских традиций, то ближе всего он к „деревенским дурачкам”, скоморохам, шутам. И если быть откровенным до конца — то самый любимый придворный шут уходящей империи, пожалуй что так”.

“Он был весь, каждой клеточкой тела, каждым звуком голоса советский, обласканный и любимый. Алкоголик, а позднее — наркоман. Так до конца своих дней не понявший, кто он, что творит, для чего живет. Да и нужно ли было это ему? Возможно, догадывался о своей роли всенародного шута и любил эту роль до боли, до дрожи. Его исступленный патриотизм был нелеп, так же как многие военные песни походили на лубочные картинки. И хоронили его всей Москвой, в разгар Олимпиады, как особого, немыслимого в официальных канонах иноходца. Иноходца своей судьбы, но никогда ни шагом, ни словом не выступившего против своей страны и власти”.

Россия как колония. — “ПОЛИТ.РУ”, 2013, 3 января .

Стенограмма обсуждения книги “Там, внутри: практики внутренней колонизации в культурной истории России” (М., Новое литературное обозрение, 2012).

Говорит Александр Храмов: “Во-первых, на мой взгляд, в этой книжке очень мало крестьян. Хотя если говорить о вертикальной иерархии, то основным „внутренним Востоком” Российской империи было именно крестьянство. К сожалению, только одна статья в этом сборнике посвящена крестьянам — это работа Лори Манчестер о сельских матушках. Я, когда открывал книгу, ожидал, что чуть ли не весь сборник будет о крестьянах, о внутреннем колониализме в какой-нибудь Воронежской губернии, например. А выяснилось, что почти весь сборник — о башкирских женщинах и прочих этнически инаковых группах. Тоже очень интересно, но хотелось бы больше крестьян”.

Юрий Сапрыкин. К 75-летию Высоцкого. Что он значил тогда и почему его не слушают сейчас. — “Афиша”, 2013, 25 января .

“Корпус текстов Владимира Высоцкого был позднесоветским „Цитатником Мао” — оттуда можно было выудить фразу, пригождающуюся к любому случаю и отвечающую на любой вопрос”.

“Его песни были, по хрестоматийному выражению Белинского, энциклопедией русской жизни — и почему-то ею быть перестали”.

“Сказать, что Высоцкий стал неактуален, не поворачивается язык — не так много времени прошло, чтобы вся его портретная галерея была списана в утиль: боксеры, шоферы и тем более блатные, в общем, никуда не делись. Люди все те же — изменились только бытовые обстоятельства (скажем, песню про телефонную службу 07 без словаря уже не разберешь), — но думают они о себе уже не словами Высоцкого”.

Мария Скаф. Гальванизация лягушки. — “ Colta.ru ”, 2013, 15 января .

“Просто все хорошее, что происходит вокруг детей и текстов для них, к детской литературе имеет весьма условное отношение. Потому что все хорошо у нас с рынком детской книги (впрочем, тоже с поправками). А вот с детской литературой у нас даже не плохо. По правде сказать, ее у нас просто нет”.

“За талантливыми одинокими авторами (с иллюстраторами та же история) никого нет: нет авторов второго и третьего ряда, нет подающего надежды молодого поколения, нет враждующих между собой страт, нет маргинальных объединений, шокирующих своим подходом и тех и этих. Иными словами, у нас нет детской литературы как института, упорядочивающего отдельные тексты, явления и процессы, с тем чтобы из них возник сколько-нибудь цельный образ”.

“Литература как институт в очень значительной степени состоит из тех, кто занят исследованием и анализом текстов, их встраиванием в существующий контекст или порождением контекстов новых. А это работа культурологов, филологов, литературных критиков, может быть, даже педагогов (самоустранившихся, к слову сказать, из литературного процесса так давно, что о них уже никто и не вспоминает) — но никак не библиотекарей, не издателей и тем более не родителей”.

Сергей Соколовский. “Окончательная белая сияющая ясность”. — “ Colta.ru ”, 2013, 29 января.

“Прошло семьдесят лет со дня рождения Леона Богданова (25 декабря 1942 года), почти двадцать пять — со дня смерти (25 февраля 1987 года), около десяти — со дня выхода его единственной типографской книги, „Заметок о чаепитии и землетрясениях”. Самое время поговорить о том, что вообще произошло. Потому что заметки Богданова — конечно, о том, что вообще происходит. О проблематике события, если угодно. О том, что время от времени ощутимо трясет. И каждое мельчайшее проявление повседневной жизни имеет тектоническую подоплеку, сообщение о которой можно с легкостью получить даже из подчеркнуто идеологизированных газет, телевидения и радиовещания более чем четвертьвековой давности”.

“Для Богданова, разумеется, они не были четвертьвековой давности. Но эти источники информации оказывались в одном ряду со средневековой дальневосточной прозой, грузинским чаем и папиросами — будучи источниками не только информации, но и речевой ткани. Утратив временное измерение, позднесоветские медиа случайным образом обрели свой единственный достойный мемориал там, где меньше всего могли на это рассчитывать”.

Валерий Соловей. Миф о распаде России выгоден власти. Беседу вел Алексей Полубота. — “Свободная пресса”, 2013, 10 января .

“Для большинства русских православие сегодня некое воспоминание, „культурный маркер” своего рода. Потому что даже те, кто крещены, редко ходят в церковь, не знают азов христианской догматики. Поэтому русские сегодня скорей язычники и агностики. Это, кстати, относится и к большинству мусульман в России”.

“Русские всегда отличат русского от не русского, им не нужны никакие формулировки. Если есть массовое ощущение, что мы русские, значит, с народом в плане национального самосознания все в порядке”.

“Русские не хотят жить в евразийском государстве — это видно хотя бы по тому, как мы относимся к мигрантам. <...> Движение к русскому национальному государству в европейском понимании этого слова возглавят силы, которые пока еще не сформировались”.

“Сосать деревяшку на сцене не очень удобно”. Драматург Михаил Дурненков — о юбилее Станиславского в МХТ и о том, какую посмертную активность классик себе готовил. Беседу вел Алексей Крижевский. — “Газета.Ru”, 17 января .

Говорит Михаил Дурненков: “Мне кажется, наследие Станиславского не дает четкого, догматического определения о том, что такое „Школа Станиславского”. Мне это представляется живым телом учения, которое он создавал в разные годы своей жизни, при разных обстоятельствах, каждый раз понимал те или иные вещи по-разному, и это учение с каждым годом приобретало какие-то новые черты. Он же не как Будда, который уснул под деревом Бодхи и получил озарение раз и навсегда: с каждым новым спектаклем, новым делом его понимание менялось. Так что его учение — это именно живое тело, а не мертвый догмат. <...> Но вообще я видел много таких театров, которые в своих странных делах прикрываются именем Станиславского — даже не как щитом, а как одеялом. Много зла, сделанного с именем Станиславского на устах”.

Пьесу Михаила Дурненкова о Станиславском “Вне системы” см. в следующем номере “Нового мира”.

Староверы Нового Света. Лингвист Ольга Ровнова и писатель Петр Алешковский побывали в старообрядческих общинах Уругвая и Аргентины. — “ПОЛИТ.РУ”, 2013, 16 января .

Говорит Ольга Ровнова: “Следует понимать, что никакого особого „старообрядческого” языка не существует и существовать не может. Староверы оказались далеко за пределами отечества с теми диалектами, на которых они говорили в России. <...> Старообрядцы Латинской Америки интересны в лингвистическом отношении тем, что их говоры развивались без влияния русского литературного языка. Процессы развития этого говора очень любопытны. Так, некоторые слова меняли свое лексическое значение. Например, слово „русский” приобрело гораздо более узкое значение: для них „русские” — это только они, русские старообрядцы. Говоря „здесь русских много”, они имеют в виду себя”.

См. в ближайших номерах “Нового мира” воспоминания старообрядца “Повесть и житие Данилы Терентьевича Зайцева”.

Мария Степанова. Что там увидела Алиса. — “Коммерсантъ Weekend ”, 2013, № 3, 1 февраля .

“Жизнь Алисы Порет прошла по краю этой ямы и ни в какой степени не была исключением из правил общей беды. Ее отец погиб в 1924-м; первый муж, искусствовед, умер в 27-м, второй — художник Петр Снопков, счастливо отбивший Алису Ивановну у Хармса, погиб в лагере в 42-м; война, блокада, нищета, эвакуация, бездомность и безбытность — фон ее воспоминаний, такой же, как у всех . Разница в самих воспоминаниях: в них нет ни следа опущенности , погружения в общую тьму. До такой степени нет, что мне пришлось перечитать их дважды, чтобы убедиться в своей ошибке и оценить степень промаха: все факты изложены там без эвфемизмов и умолчаний, все акценты расставлены по местам, все мертвые названы по именам. Дело, видимо, в тоне, в интонации, окрашивающей любой текст Порет, превращая его в рассказ об удаче: о жизни, прожитой с блеском — умно, спокойно и легко”.

Иван Толстой. Поцелуй на морозе. — “Радио Свобода”, 2013, 4 января .

1 января в Калифорнии на 93-м году жизни скончался литературовед, поэт, переводчик, профессор русской литературы Владимир Федорович Марков.

“Надо при этом не забывать, что 50 — 60-е годы в русской эмиграции были временем по большей части эстетически мертвым, а уж о поэзии писать могли вообще два-три человека. На этом фоне Марков был дерзким выскочкой из второй волны. По оригинальности Маркова были и его корреспонденты — вероятно, самые изысканные для послевоенных времен: поэт Георгий Иванов, литературовед Глеб Струве, композитор Вернон Дюк. Огромная переписка со Струве (если будет издана) станет несомненно литературоведческой и источниковедческой классикой”.

Борис Херсонский. Рим номер четыре. — “Полутона”, 2013, 28 января .

“Меня не удивило бы, если, приняв крещение, Бродский назвал бы свое духовное состояние — католицизмом. Случилось ли это в жизни гениального поэта — дело его души, дело его семьи. Но повторимся: творчество Бродского было повернуто лицом к Риму. И Римско-католическая церковь, похоронив поэта по обряду, вероятно, согласилась с этим фактом”.

Егор Холмогоров. Символы пустоты. Неюбилейное. — “Русский обозреватель”, 2013, 30 января .

“Получается технология тройного обмана, доведенная до совершенства в вещах типа „Архиерея” (одно из самых гадких произведений в известной мне русскоязычной литературе — даже Головлевы, пожалуй, не такие гадкие — точнее, слишком прямолинейно гадкие, сразу выплевываешь). Собственно, „Архиерей” довольно точно раскрывает и чеховский метод ненавязчивого псевдореалистического опошления, и конечный смысл этого метода — полное обессмысливание человеческой жизни, ариманическое отрицание ее высшей цели”.

“Чехов был изменником. Так сказать, культурным дезертиром. Он дает картину „физической природы” человека именно за вычетом всего того, что в ней произведено стремлением духа к превосхождению этой природы”.

“Человеку, который умирает при жизни, причем умирает необратимо, при этом прекрасно понимая механику и ход болезни, поскольку является врачом, можно, конечно, простить такой гиперманихейский взгляд на мир (гиперманихейский потому, что учение о тьме тут даже не уравновешивается учением о свете)”.

“Чехов как бы выбрал посмертную кару по себе. Ни один русский писатель не удостоился такого непонимания, опошления и неблагодарной памяти, поскольку только это непонимание и опошление было единственной защитой Чехова от изгнания и отторжения русской культурой ”.

“Христианского голоса эта власть не слышит”. Поэт Ольга Седакова — о том, как спасаться от энтропии. Беседу вел Антон Желнов. — “Новое время/ The New Times ”, 2013, № 2, 28 января .

Говорит Ольга Седакова: “Я не думаю, что именно те, кого называют новой интеллигенцией, очень антиклерикальны. Художественный авангард, актуальное искусство — да. Вообще какой-то „развод” Церкви с интеллигенцией происходит. Ожесточение растет с обеих сторон. Это не просто печально для меня, это страшно. Но я не готова сейчас это обсуждать”.

“В позднесоветское время были тайные общества, источники, элита. И интеллектуальный уровень там был гораздо выше. Тогда у меня были знакомые европейцы, которые сюда приезжали и говорили: вам хорошо, потому что у вас нет современности. Вы можете читать Плутарха как своего современника”.

Мариэтта Чудакова. Подробности письмом. О прозе Всеволода Задерацкого. — “Русская Жизнь”, 2013, 11 января .

“Совсем неожиданно получила я от профессора Московской консерватории приглашение „на концерт-презентацию книги Всеволода П. Задерацкого (1891 — 1953) ‘Золотое житье‘”. Презентация книги — понятно; не очень понятен был концерт — пока не услышала на этой презентации замечательную музыку автора книги; о ней пусть напишут музыковеды. Один из музыкальных наставников цесаревича Алексея; потом — деникинский офицер; в 1920 году — плен и сохранение жизни по распоряжению Дзержинского. А затем — арест за арестом, последний — в 1937-м. Ровесник Булгакова и Мандельштама в колымских лагерях совершает, как явствует из содержательного предисловия его сына, проф. В. В. Задерацкого, „нечто такое, что выходит за пределы человеческих возможностей. В ситуации каторжного лагеря он создает полный цикл прелюдий и фуг для фортепиано во всех 24 тональностях (произведение, звучащее около трех часов), записывая их на обрывках блокнотных листов и телеграфных бланках...””.

“Этот мир грядет, и он очень классный!” Шесть сценариев 2063 года: версии киберлибертарианца, феминистки, трансгуманиста, альтерглобалиста, активиста “Экзистенциальной России” и православного священника. Опрос подготовили Денис Бояринов, Юлия Рыженко. — “ Colta.ru ”, 2013, 23 января .

Говорит Валерия “Прайд” Удалова, член Координационного совета Российского трансгуманистического движения: “Если вы спросите меня, хотим ли мы завладеть миром, то я отвечу — да. Почему? Потому что — по крайней мере, в России — во главе движения трансгуманистов стоят добрые люди, которые хотят принести в мир благо. Мы знаем, как сделать многое, у нас есть методология решения многих проблем. Мы знаем, как управлять процессами, и мы решаем эти проблемы. Но было бы больше ресурсов, больше бы решили”.

“Мы продолжим борьбу за клонирование человека. У нас сейчас в России бессрочный мораторий на клонирование человека, который будет действовать до создания закона, регулирующего эту технологию. Такого закона нет. Надо его наконец написать и предложить. Запрет на клонирование ставит барьер человеческому познанию. Мы имеем право познавать все”.

Язык перевода. Круглый стол о языке литературного перевода. — “ПОЛИТ.РУ”, 2013, 7 января .

Стенограмма “круглого стола” о проблемах языка перевода, прошедшего в рамках работы павильона Посольства Израиля на XIV Международной ярмарке интеллектуальной литературы non/fiction . Участники: Рина Жак, Александр Ливергант, Борис Дубин, Вера Мильчина, Виктор Сонькин и Александра Борисенко.

Говорит Александра Борисенко: “Я не сравнивала переводы Райт-Ковалевой и Немцова. Я пыталась возражать против того глобального возмущения, которое вызвал сам факт появления нового перевода, потому что объектом моего исследования был читательский отклик, который был примерно такой: как кто-то посмел замахнуться на нашего Сэлинджера, который в переводе Райт-Ковалевой, и кому интересно, что написано у того Сэлинджера, когда у нас уже есть свой?! Это очень типичная реакция. У нас принято защищать канонический перевод, совершенно независимо от того, каков он, и воспринимать появление нового перевода как нападение, что тоже, в общем, не так”.

Составитель Андрей Василевский