Новый Мир ( № 4 2013)

Московская ностальгия

Покровская Ольга Владимировна родилась в Москве, окончила Московский авиационный институт, работает в службе технической поддержки интернет-провайдера. Прозаик, печаталась в журналах “Новый мир”, “Знамя”. Живет в Москве.

МУЗЫКА

Темным южным вечером в начале девяностых в баре провинциальной гостиницы понуро сидели трое мужчин с тревогой на лицах. Одеты были просто — но с дорогими часами, кольцами и в хорошей обуви. Ерзали, втягивали головы в плечи и, сжимая стаканы до белизны костяшек, пили без разбора дорогой алкоголь международных марок. Под столом находились пухлые дорожные баулы, и время от времени кто-нибудь проверял, на месте ли вещи, — а глава коллектива опускал руку и дергал застегнутую до упора молнию. В баре было сумрачно, прохладно, блестели стекла и зеркальные витрины, светились разноцветные бутылки, похрипывала танцевальная мелодия, хмурый бармен скучал, проникшись настроением гостей и не решаясь улыбаться. Кроме троих в зале находились две группы: пара, поглощенная друг другом, и деловая сходка местных жителей, которые напивались без застольных разговоров, со строгим видом. Это сборище внушало опасения троице, они озирались на согнутые спины, на темный ход в кухню, на дверь, на панорамные окна, за которыми проезжали редкие машины. Очередная вспышка фар возбуждала еле заметное движение, каменели лица, и потом, когда за окном темнело, возникало нечто неуловимое — то ли облегчение, то ли разочарование… то ли сочетание того и другого. Подавленная троица была остатками банковского филиала, который в спешке ликвидировался из-за возникших на высшем уровне разногласий с местной элитой — так что операция походила на военную эвакуацию, а участники не были уверены в благополучном исходе. Они ждали машину с сопровождающими, которая отвезла бы их на аэродром, прочь из города — и боялись осложнений на случай, если машину прислала бы враждебная организация. Они были напуганы, обескуражены, не понимали, что происходит с ними и вокруг, и изо всех сил соблюдали хладнокровие в ситуации, когда действительность кажется бредом.

Банкиры старались держаться незаметнее, тем более что у старшего — спокойного плотного Сергея, с копной полуседых волос, лет тридцати пяти на вид, бывшего блестящего студента и кандидата физико-математических наук — большую часть груза занимали пачки денег и снятые с компьютеров носители информации, оттого он и проверял сохранность застежки.

— Чертова дыра, — вздрогнул второй, худой и нервный Борис, выпускник Бауманки, попавший в банковский бизнес внезапно, из оборонного НИИ. — Не город, а помойка. Ну, если выберемся… я уж позабочусь о том… чтобы ноги моей здесь не было.

Он затравленно оглянулся.

— Не каркай, — постарался успокоить Сергей, но его голос вибрировал.

— И не привлекай внимания, — посоветовал третий, химик Павел, хотя бросался в глаза больше остальных — яркой внешностью, вдохновенными кудрями и горящими глазами. Он единственный из троих был в костюме. — У нас, по-моему, морды — как курицу украли. Подходи и бери за жабры…

Сергей хмыкнул.

— Шпану стаканами закидаем. Лишь бы не явились те, кого за нами пошлют…

И он скосился на деловую компанию, которая согласно запрокинула головы, опустошая рюмки. Потом отодвинул рукав и проверил время. Борис заерзал:

— Во сколько наши приедут? Во сколько?

Павел тоже молча поднял глаза, а Сергей пожал плечами:

— Во сколько приедут, во столько и приедут. Что ты от меня хочешь?

— А связаться с ними нельзя? Нельзя?

Борису не ответили. Тогда он пригнулся к столу и громко зашептал:

— У тебя винты где? В сумке?

Сергей проверил молнию:

— В сумке…

— Если что, винт в микроволновку, — посоветовал Борис серьезно. — Включишь — информации нет. Прогресс…

— И микроволновка сломается.

— Где ты нашел микроволновку? — спросил Сергей, обводя глазами потертые стены, шар, оклеенный зеркальными осколками, и женщину, которая протягивала спутнику руку для сентиментального поцелуя. — Развели бухгалтерию… белая… черная… серо-буро-малиновая… Спалимся к черту.

— Не стоит трудов, — пожаловался Павел. — Восстановят.

Борис категорически затряс головой:

— Затраты не окупятся.

— Проще из тебя жилы вытянуть, — подтвердил Сергей.

Бориса передернуло.

— Дурдом. — Он встрепенулся, отталкивая тяжелые мысли. — Чистый дурдом…

Павел оглянулся на окно — на улице кто-то со скрипом притормозил, влетел в лужу, разбрызгивая грязь, но опять набрал скорость и исчез за углом.

— Джигиты… — процедил он. — А что будем говорить? Если спросят? И про те кредиты? И про Кипр?.. И про австралийца?.. — Он так разволновался, что едва не опрокинул фаянсовую вазочку с зубочистками.

— Не спросят, — раздраженно повторил Сергей и махнул рукой. Потом созерцал некоторое время стакан. — Ну… давайте, что ли?

Приятели выпили, и Сергей привычно поманил бармена пальцем.

— Молодой человек… иди-ка.

Костлявый бармен не сразу услышал зов, а услышав, уставился на клиентов неподвижными круглыми глазами. Потом сделал шаг и неопределенно, как морской конек, завис за пивным краном. Руки его не были видны, и было неясно, что он делает. В запавших глазах, обведенных усталыми тенями, чудилось брезгливое выражение, которое не понравилось банкирам. Эту брезгливость можно было истолковать по-разному: то ли презрение к богатым чужакам, бездумно наливающимся алкоголем, то ли подозрительное знание их будущей судьбы и оттого отношение — как к отработанному материалу. Сергей сделал недовольное лицо, Борис испуганно пригнулся, Павел притих и только когда молодой человек отозвался на повторный окрик, негромко прокомментировал:

— Не обращай внимания на официанта. Обсчитает нас в полтора раза, и все. Ствола под пиджаком нет. С такими мослами не спрячешь…

Бармен явился, сохраняя отсутствующее выражение, неумело наполнил стаканы и отплыл на прежнее место. Некоторое время имитировал непонятную деятельность под стойкой, потом отправился к деловым людям.

Борис уныло вытер платком вспотевшее лицо.

— Лучше бы я пошел газетами торговать, — сказал он, ожесточенно отгоняя мучившую мысль. — Черт меня понес в банк. А что? Моя научная руководительница… еще по кафедре… сейчас в киоске у метро сидит.

— Она сидит, — сказал Павел с иронией. — А ты, наверное, мимо проходишь — такой важный… щеки надуваешь… И сколько бы платили?

— Раза в два больше, — печально сознался Борис. — Чем инженеру.

— Не в два, — возразил Сергей. — Ноль можно умножать на что угодно. Инженеру ничего не платят.

Деловая компания рявкнула и взорвалась грохочущим мужским хохотом. То ли они покончили с серьезными разговорами, то ли напились до состояния, когда невозможно сохранять лицо. Пара обернулась на буянов с неприязнью, мужчина претенциозным жестом выбросил денежную бумажку и подал руку даме. Оба поднялись и вышли. Один из деловых людей погиптонитизировал открытые ноги и спину. Без женщины в баре стало одиноко, и было бы грустно, когда бы не мерзкое, давящее ощущение тревоги и страха, которое являлось из темных углов и колючих отсветов от крутящегося шара. Потом в дверях возникло кирпичное лицо охранника, проверяющего подведомственную территорию, и именно это карикатурное выражение с театральной суровостью разрядило обстановку. Было понятно, что настоящая опасность придет неумолимо и просто, не строя из себя начальников и не корча грозных физиономий.

Борис еще опасливо поерзал и с тоской, воспаленными глазами, посмотрел в окно, где чернел поздний вечер и уже никто никуда не ехал.

— Не надо было деньги тащить, — сказал он негромко. — Если что… эффект присутствия. Они бы пришли в номер… а деньги там…

— Нам главное, чтобы вообще не пришли, — сказал Сергей значительно. — В принципе. Остальное — допустимая погрешность.

Он замолчал и задумался, а Борис бросил несмелый взгляд на деловых соседей, которые стали вести себя раскованнее и громче, — правда, пока не замечали посторонних и не имели определенного намерения спьяну цепляться к кому-нибудь, чтобы показать, кто здесь хозяин.

— Как бы эти не постреляли, — пробормотал он. — Была бы ирония судьбы… Когда боишься одних — а в результате огребешь от других…

Павел затеребил в руках несвежую бумажную салфетку, которая стояла давно, запылилась, покоробилась и потеряла товарный вид.

— Судьба на печке найдет, — поведал он. — Вот у меня сосед. На стрелку не попал — бюллетенил. Всю их банду перебили, он один остался. А потом на рыбалке удочку на провода закинул — и привет. Сердце не выдержало.

— Байка? — невесело усмехнулся Сергей. — Сам придумал?

— Почему сам? — обиделся Павел. — Известный случай. В газетах писали… не про соседа, а про ту стрелку, у них известная банда была…

Все трое сделали паузу, и каждый думал о своем. Борис оглядывался — что-то застрекотало в глубине бара, и пронзительный женский голос крикнул: “Жанна! Жанна, подойди к телефону!”. Запахло теплыми пирожками и маринадом — деловые люди требовали продолжения банкета. Павел принюхался, изобразил гримасу отвращения и сказал:

— Если судьбу заранее знать, проще. А что? Бабка в детстве к гадалке ходила. Меня мать не пустила. Нечего, говорит, дурью маяться… мракобесие… Все ж передовые были.

— Ничего бы она тебе не сказала, — произнес Сергей авторитетно. — Грош цена этим предсказателям. Иначе бы знали, что все медным тазом накроется и страна в тартарары полетит. Гнать прорицателей… на конюшне пороть… за профнепригодность.

— Может, они, суки, знали. Только молчали.

— Если б знали, залезли бы все в простыни и поползли на кладбище… да не смотри на них.

Сергей отвлек Бориса от затравленного разглядывания деловой компании, постепенно входившей в градус, когда на любой посторонний взгляд непропорционально отвечают. — Не хватало сцепиться.

Приятели выпили. За окном грохнул короткий страшный звук, измученные ожиданием люди вздрогнули, и Борис чуть не подавился.

— Это стреляли? — спросил он, вытягивая шею. — Стреляли?

— Ну, стреляли… — согласился Сергей сдержанно. Он сидел лицом к деловой компании и видел, что та не обратила внимания на выстрел, и это подействовало успокаивающе.

Сразу, как только успокоилось дрожание воздуха после выстрела, невдалеке пьяные женские голоса затянули песню.

— Первый раз, что ли, тут стреляют… — пробормотал Сергей и громогласно позвал бармена: — Молодой человек!

Он словно соблюдал некий этикет, по которому с обслуживающим персоналом было предписано разговаривать не иначе, как на повышенных тонах.

Бармен послушно наполнил стаканы.

— Дрянь паленая, — сморщился Борис. — Паленый, говорю, коньяк у вас! — сказал он бармену, но тот невозмутимо пожал плечами. У него был свой регламент приема посетительских рекламаций. — Почему, когда в аэропорту покупаешь — вкус другой? Будем в аэропорту…

Собеседники вздрогнули, и он поправился:

— Если будем в аэропорту — надо взять, что ли…

Павел повертел стакан, ловя бродячий луч от зеркального шара.

— Хорошо, по крайней мере, что Серега — лучший друг нашего шефа. На горшок вместе ходили. Для друга-то постарается, в беде не бросит.

Сергей вяло возразил:

— Сейчас братья родные друг друга душат, режут и сдают за копейку… а тут какой-то друг. Были бы деньги — а друзей будет море…

Он безнадежно посмотрел в окно, на улицу, по которой, скособочившись, прополз припозднившийся рейсовый автобус, словно аквариум, с печальными призрачными лампами и уставшими пассажирами. За столом ощутимо возникли невысказанное желание сидеть в этом автобусе и зависть к пассажирам, которые мирно едут к родным очагам, вылезут на какой-нибудь остановке и будут добираться по темным улицам домой… Павел вслух быстро вывел резюме беззвучной беседы:

— Неизвестно, где спокойнее. В переулке тоже могут с карданным валом от ЗИЛа встретить и по балде вломить…

Павел покусал губу.

— Зря мы на открытом месте, — поведал он. — Надо было в кабинет.

Борис решительно замотал головой.

— Придут и спокойно в капусту покрошат. Здесь, может, постесняются.

— Кто постесняется? — выкрикнул захмелевший Павел. — Кого? Этих? — Он подскочил, и его поспешно удержали с двух сторон, пока он не попался на глаза разгоряченной деловой компании.

— В Москве давно не стесняются никого. Одногруппник сидел в ресторане, вошли двое с автоматами и давай стрелять в дальний угол. Застрелили кого надо и ушли. А он боролся между двумя желаниями: упасть мордой в пол… и сидеть с гордостью советского человека: мол, как? Я — и вдруг мордой в пол?..

Борис всплеснул руками:

— Не надо нервировать. Что в нашей ситуации позитивного?

— То, что наши шефы — может быть — мо-о-о-жет быть!.. — Павел многозначительно поднял палец. — Не пожалеют денег, чтобы наши трупы домой доставить.

Борис скрипнул зубами.

— Тьфу! Не наливать этому больше! Сбесился, что ли? Если у тебя нервы, как канаты, у других не железные.

Сергей, сосредоточив взгляд, по головам изучил личный состав вверенного ему соединения.

— Притормозите, — посоветовал он коротко. — Наберемся же до потери сознания. Как нас в аэропорт потащат?

Борис шумно вздохнул:

— Если приедут на аэродром везти — их задание, им выполнять. А если другие приедут — не мучиться…

— А не выполнят? На чужих не рассчитывай — самому контролировать надо.

— Ну вас, — Павел поднялся, гремя стулом. — Не говори, не пей…

— Ты куда?! — дернулись за ним приятели, но Павел уже взбирался на невысокий помост, имитирующий эстраду, где в углу лежали пыльные чехлы и стояло пианино.

— Я лучше поиграю. Зря я, что ли, музыкальную школу закончил…

Он откинул крышку пианино и, спотыкаясь, стал раскручивать табурет. Обозначил себя, отделившись от двери, охранник, напряг — на всякий случай — бицепсы, но, не видя явного нарушения порядка, выжидал. Уважаемому гостю не возбранялось поиграть на приглянувшемся инструменте. Другим уважаемым гостям случалось выкидывать коленца затейливей, чем невинный каприз выпускника музыкальной школы. Зато деловая компания благодушно зашевелилась. Некоторые, решив, что появился штатный музыкант, машинально полезли в карманы за бумажниками. Павел сел, чуть не опрокинув табурет, положил пальцы на клавиши, инструмент вякнул и жалко заблеял диссонирующими неблагозвучиями. Пианист, не переносящий фальши, инстинктивно поморщился. Он поставил ногу на хрустнувшую педаль и заиграл с места в карьер. Хрюкающие звуки взмыли в воздух, рассыпались, очистились и наполнили помещение хрустальными переливами. Вибрирующая тревога возникла, повисла под потолком, затихла и волнами, одна за другой перетекла в ясную печаль и меланхолическое смирение. Охранник встал по стойке “смирно”, на лицах деловых людей возникло внимательное, непонимающее уважение. Они не могли взять в толк, к чему в непритязательном баре, где разбавленные коньяки и кухонные запахи, где несет затхлым из коридоров и где неделю назад в диком угаре танцевали на стойке — такое явление. Кто-то пытался подняться, но соседи, дергая за пиджак, усадили, чтобы не мешал. В глазах бармена появился смысл, и он, сощурившись, воспаленно и враждебно следил за полетом Павловых рук над клавиатурой. Опухшее лицо пианиста странно контрастировало с трезвой гармонией звуков, которую он уверенно извлекал одним ему известным способом из расстроенного инструмента. Что-то еле заметно дребезжало — посуда или оконные стекла. Печаль стихла, растворившись в светлых полутонах, исполнитель азартно пробежал по клавишам, еле справляясь непослушными пальцами с пассажем, наклонился, и в воздухе воцарилась торжественная фатальная скорбь.

Деловые люди сидели, сгорбившись, кто-то налил рюмку и молча выпил, ни с кем не чокаясь. В зале сделалось невыносимо грустно и спокойно. Из кухни выскочила женщина с весело открытым ртом, словно в помещении происходило нечто юмористическое, — и стояла с застывшим ехидным выражением лица, вытирая руки передником. Все казалось чудесно гармоничным, островком правильности среди незадачливого городка — полутемный бар, пригорюнившиеся гости, работники, получившие нежданный подарок… оцепеневшие от страха и ожидания двое — и третий, старательно вырывающий из увечного инструмента звуки, без которых ему было невыносимо. Потом звуки рассыпались нервным тремоло, и инструмент расплакался — он плакал от обиды, тревоги, недоумения, он жаловался, и застывшие люди сидели, не шевелясь, горюя над его бедой и вспоминая свои несчастья. Постороннее движение возникло в дверях, шорох, негромкие реплики, но Павел не видел, что происходило, он смотрел только на пальцы и не поднимал головы, пока не обратил внимания, что рядом с помостом маячит веселое лицо Сергея, блестящее от радости и пота.

— Сворачивайся, лауреат фигов, — позвал он бодро. — Поехали, бери сумку. Дождались. Пришла машина…

МАЛИНОВАЯ ВОДКА

Екатерина Петровна, лишившись с пенсионным возрастом работы, переехала на подмосковную дачу. Двадцать лет она трудилась бухгалтером — с багажом краткосрочных курсов, прослушанных в замерзшей аудитории профтехучилища в начале девяностых. Екатерина Петровна понимала, что работу не найти, а солидный технический институт и запись в дипломе обернулись такими дымчатыми воспоминаниями, что чудились приснившимися. Лишение заработной платы сбрасывало Екатерину Петровну на другой уровень доходов и означало скромное выживание на грани катастрофы — в случае нездоровья, от чего в ее возрасте зарекаться не следовало. Поэтому она с надеждой выслушала серенады о пенсионерах, сдающих московские квартиры и живущих на несметные легкие деньги припеваючи. То, что казалось со стороны несомненным и приятным, обернулось в ближайшем рассмотрении сомнительным. Она боялась резких шагов: боялась незнакомых квартирантов и искала знакомых, с максимумом рекомендаций — что резко сужало круг кандидатов: боялась сдавать надолго, решив ограничиться на первое время полугодичным теплым временем года. В результате она с трудом нашла молодую пару, и потенциальные постояльцы выговорили цену, которая нарушила представления Екатерины Петровны о вольготности житья на арендные доходы. Она утешала себя, что на даче нужно немного, но, когда дело, в азартном угаре, было сделано, она оказалась в дачном домике, в апреле, среди безлюдного поселка, дорожной грязи и голых деревьев, между облачным небом и мерзлой землей. Раньше ей случалось бывать на даче летом, и теперь она понимала разницу между беззаботным отдыхом, когда в любой момент можно вернуться в благоустроенную московскую квартиру, и постоянным пристанищем, когда холодно, безвыходно, и все валится из рук. Екатерина Петровна выяснила, что она совершенно городской житель, и в запущенном срубе ей некомфортно и тоскливо от вынужденного безделья. Все оказалось далеким от нормы: в окна дуло, печка дымила, участок зарос кустарником и побегами. Через два бестолковых дня нестерпимо тянуло в Москву. Москва последних лет ощущалась как незнакомая планета, с чудовищным ритмом, чужими людьми и утомительными переменами, но сейчас Екатерина Петровна поняла, что не может жить без Москвы. Ее тянуло пройтись вечером по людному парку, ее томила невозможность зайти в магазин за понадобившейся мелочью, пугала недостижимость врачебной помощи. Она даже не знала, поедет ли сюда врач, если понадобится. С двух сторон дачного поселка тянулись невозделанные поля, превращавшиеся от небрежения в подлесок, с третьей стороны, за гребнем холма, находилась речка со льдом, переходящим в кашеобразное состояние, и только с четвертой стороны шла импровизированная дорога, по которой то ли проходили машины, то ли нет. Еще Екатерина Петровна поняла, что панически боится ночной черноты и абсолютного одиночества в пространстве, где могут появиться один на один с нею, беззащитной, какие угодно бродяги и скитальцы. Днем она обходила поселковые улицы, но не встречала ни души — иногда дымили печки, но все это были обиталища незнакомых людей, и заходить Екатерина Петровна побоялась. Только на третий день, надев резиновые сапоги и утонув в грязи у собственного забора, она увидела знакомое существо — сотоварища по пенсионному званию, Аглаю Борисовну. Аглая Борисовна по самые глаза была завернута и завязана в охотничью куртку, так что Екатерина Петровна еле узнала ее. В руке старожилка держала полено.

— Знакомые люди, здравствуй, — приветствовала Аглая Борисовна отчего-то обиженным голосом. — Я смотрю — может, забрался кто? А это ты — ладно, — разрешила она, помахав поленом. — Надолго?

— Пока поживу, — ответила Екатерина Петровна, которую насторожило полено и предположение, что кто-то забрался. — Что, — спросила она, — часто забираются?

— Мало ли! Забираются… У Гришайкина ночью дверь дергали — подергали и ушли. А у Слепцовых среди дня с участка ведро оцинкованное утащили. Слепцова вынесла, оглянулась — нету. Вроде все открыто. — Аглая Борисовна обвела рукой просматриваемую местность с частоколом стволов от перелеска. — А след простыл. Я уж до того — на зиму уезжаю, четвертинку оставляю на столе. Залезут — чтобы не гадили… А то по злобе… переломают…

Екатерина Петровна от ужаса прикипела к земле.

— А… сторож? — пролепетала она.

— Что сторож? На днях машина какая-то, серебристая, по поселку каталась. Он побежит за ней? Прошлой осенью бомжи какие-то жили, у речки — гнездо было. Таджики из деревни ходили…

И соседка принялась рассказывать страшилки, одну за другой:

— У меня в позапрошлом году сарай обчистили! Еду взяли — банки тушенки, консервы рыбные, макароны, муку… В мисочке горох был насыпан — взяли и мисочку прихватили. Это ладно — обидно, что сумку на колесах забрали. Хорошая была сумка, старая, на авиационном заводе делали, колеса — неубиваемые… В сумку сложили и увезли, не торопясь. А председатель, представляешь, орет: зачем оставляешь?..

Екатерине Петровне стало нехорошо.

— Много народу живет? — поинтересовалась она с замиранием сердца. — Смотрю, безлюдно…

— Живут, — успокоила Аглая Борисовна. — Работать рано. А народ есть… Вон там — Морозов… он больше пьет. Один, жену похоронил, собачка осталась — Жулька… Встанет, покормит Жульку — опять глаза нальет… Председатель здесь… Гришайкины… Авдеев… все пенсионеры. У Земцовых дед. Хозяйничает… самогонку варит… Сашка тут, рыжий — сторож… есть народ.

Она посмотрела за покосившийся штакетник и выразила снисхождение профессионального агронома — жалкому любителю-белоручке.

— Перекапывать будешь? Картошку не сажай, не справишься. У Калякиных сноха засадила весь участок, так половина в земле осталась… если любители не выкопали. Даже Ляхов, он живет с участка — и то четыре культуры держит… а как урожай, все домочадцы слетаются, с утра до ночи горбатятся. Огурцы у него. — Она стала загибать пальцы. — Клубника… Редиска… и картошку для себя держит. По последней научной мысли, в пять этажей огород, год по дням расписан: там полить, там подвязать. Не нам чета…

— Боюсь, не смогу, — посетовала Екатерина Петровна, дрожа от холода. Ей казалось, что нельзя пребывать в промозглом воздухе, хотя в Москве она находила погоду комфортной. — Заросло, вон… стволы с руку толщиной.

— Корчевать надо, — равнодушно сделала вывод Аглая Борисовна. — А Сашку найми, не мучайся. Он без проблем подряжается. Он Сорокиным участок корчевал… Сторожу платят — копейки.

— Дорого, наверное?

— Как сторгуешься. У тебя водка есть?

Екатерина Петровна вспомнила, что забыла принципиально важную вещь.

— Нет…

Аглая Борисовна, запрокинув лицо весеннему ветерку, расхохоталась:

— Ну, мать! Ты даешь! В деревню — без водки! Будет возможность — привези хоть ящик. Трактористу или плотнику… иначе не расплатишься. Можно у Земцова, у деда, брать… но дорого — самогон хороший. — Она подмигнула. — На праздник лучше ликера — ягодный. В бутылку самогон, ягоды, бутылку тестом закатываешь и на ночь — если печка есть — в печку. Наши женщины вишневку любят делать, а я в этом году на малине… у меня малины много было.

— А где сторож? — спросила робко Екатерина Петровна, которая была далека от общественной жизни. — Как выглядит? Как по отчеству?

— Сашка! Откуда я знаю, как по отчеству! Рыжий парень, высокий такой…

Получив удовольствие от искательной нерешительности собеседницы, Аглая Борисовна сменила гнев на милость.

— Приведу. У меня пара бутылок оставалась, по рюмочке выпьем — сторгуетесь. Только сразу говори, мол, бедная пенсионерка, а то он цену ломить любит…

Она, глядя под ноги, в оттаявшие грязевые лужи, скользя сапогами, пошла обратно по улице, бормоча:

— Любит… думает, все миллионеры… по горло в навозе сидим…

Екатерина Петровна вернулась в дом ободренная. Она не испытывала к Аглае Борисовне симпатии, но все же оказывалась не одна — невидимой свитой тянулись за Аглаей Борисовной упомянутые ею жители поселка. Неприятно было присутствие параллельного мира бродяжек и налетчиков на дачные домики — но Екатерина Петровна и не сомневалась в наличии этого мира. С одной стороны, жутковато было услышать о чужаках и ворах, но с другой — панический страх перед темнотой и неизвестностью обрел внятные очертания. Особенно ей не понравился рассказ, что у Гришайкиных дергали дверь, — казалось бы, что ее дергать в темноте, когда не видно толком, куда лезть и что брать? Она бы, наверное, умерла от ужаса… Она подумала купить щебня, засыпать вокруг дома, чтобы слышались шаги проходящих. Потом вспомнила, что не имеет возможности разбрасываться деньгами… а потом — что у Гришайкиных висит лампа от датчика движения, и поэтому окружающая обстановка хорошо видна, а у нее нет ламп, и ничего не видно, и, возможно, похитители не полезут к ней в кромешную черноту.

Аглая Борисовна выполнила обещание. Через пару часов Екатерина Петровна, державшая калитку на засове, услышала с улицы голос:

— Егей! Катюш, ты дома? Мы пришли!

Екатерина Петровна выскочила, сняла засов и впустила соседку и высокого малого с кирпичным обветренным лицом.

— Вот, Саш, посмотри, — показала Аглая Борисовна, словно она распоряжалась. — Видишь, деревья вымахали? Их бы срыть, а то ж посадить нечего…

Саша, пахнущий дымом и псиной, попинал ногой голые побеги.

— Осенью надо было, — сказал он, морщась. — Если с осени — я бы дрель взял… дырки высверлил, селитры набил и замазкой закрыл. Весной копнул — от них труха останется. Копать трудно… большие.

— Ты сейчас, — посоветовала Аглая Борисовна.

— Можно сейчас. Только к лету не успеют. Если бы зиму простояли, под снегом — другое дело.

Когда Саша осмотрел фронт работ, Екатерина Петровна повела гостей в дом, проклиная двухдневное оцепенение, мешавшее наведению порядка. Сели за стол, обтянутый старой клеенкой с ножевыми прорезами, и Аглая Борисовна достала бутылку. Алая жидкость, вобрав свет из занавешенного тюлем блеклого окна, чистотой цветового тона преобразила помещение с хаотично разбросанной посудой, тряпками и клоками пакли из проконопаченных бревен. Саша стащил с головы заскорузлую лыжную шапочку, тряхнул копной рыжеватых волос и оживился.

— Вот Екатерина Петровна, — сказала Аглая Борисовна назидательно. — Прими ее под покровительство… она женщина пожилая… Пригляди, чтоб не обижали.

— Я чего? — сказал Саша. — У меня камер нету, одни глаза. Опять же, ваше правление… председатель.

Екатерина Петровна нашла три стаканчика — все разные. Положила на тарелочку сухое печенье. Разлили малиновую жидкость, выпили. Екатерина Петровна не поверила, что это самогон, — алкоголем не пахло, а на вкус жидкость казалась малиновым сиропом, и только через несколько минут, когда в груди стало тепло, Екатерина Петровна почувствовала, что напиток крепкий.

— Прибывает нашего полку, — говорила Аглая Борисовна задумчиво. — Народ к земле тянется. И раньше, помню, жили с огорода… тетка по сорок банок трехлитровых огурцов закатывала. У Рублевских в позапрошлом году участок стоял в бурьяне, даже косить не приезжали. А прошлый год — все лето тетка ковырялась… они ей участок сдали с условием: что вырастит — ее… Не считая смородины и яблок… Она и рада — поди, плохо… Возраст у нас, вот что. Я в этом году зелень посажу, морковку — больше ничего. Своим сказала: хотите — сами… не препятствую.

У Саши были другие аргументы.

— На своем клочке всегда работали, — говорил он. — А земля бесхозная стоит. Поля окрестные, считай, пропали — березки по грудь. Через два года полноценный лес будет, выжигать придется... Потому что банк землю скупил и держит, как собака на сене: ни себе, ни людям.

Аглая Борисовна замахала на него.

— Скажешь тоже — не дай бог! Выжигать. Спалят и нас с березками.

— Не спалят, не станут. Они думают, земля каши не просит. Доведут, что пустыня останется.

Екатерина Петровна интересовалась другим вопросом.

— Много бродяг? — спрашивала она у Саши, заглядывая в глаза. — Страшно одной.

— Не знаю, — отвечал Саша. — На той неделе ночью в овраге слышу — крик. Баба какая-то орала. Я вышел с ружьем, пальнул — слышу, мотоцикл затрещал, и уехали, тихо. Утром прошел по всему оврагу — ничего…

— Ладно пугать-то нас, — прикрикнула Аглая Борисовна. — Мало пьяных баб шатается, а у нас, глядишь — душа в пятках.

— И мужиков хватает. Как-то шел по шоссе в деревню, вечером, смотрю — “газель” остановилась на обочине, грузовая. Шофер вылез, сзади двери открыл. Батюшки! Оттуда как полезли. Человек двадцать мужиков, не вру. Что за люди были? Зачем? В потемках не видно, кто такие. Но, по фигурам судя, славяне — ноги длинные. И плечи…

— Чего ж это, зачем? — встрепенулась Аглая Борисовна.

— Я откуда знаю? Мне что — одному у них документы проверять? Постояли, покурили — обратно залезли и уехали…

Екатерина Петровна договорилась с Сашей, и гости ушли. Бутылку Аглая Борисовна забрала с собой.

— Валюта, — пояснила она. — Хочешь, с Зубцовым договорись. У него очередь стоит — продукт-то чистый, с качеством.

Екатерина Петровна, оставшись одна, заперлась, забилась в комнату, ватные от самогона ноги подломились, и она прилегла на диван. Ей вдруг представилось отчетливо, что ближайшие полгода ее общение ограничится бесцеремонной Аглаей Борисовной и сторожем Сашей… возможно, еще полубезумным Зубцовским дедом и противным куркулем Ляховым. С новой тоской захотелось в Москву, стало обидно за маленькую пенсию, за то, что она, похоже, проведет остаток дней в трудном одиночестве. Смахнув слезу, она поднялась, убрала со стола и обнаружила, что из прихожей пропала кочерга. Екатерина Петровна помнила, что утром видела своими глазами кочергу и что за день к ней не притрагивалась. Приходилось сделать вывод, что кочергу уволок кто-то из гостей, — хотя она сама их провожала и не представляла, как незаметно спрятать кочергу… в одежду? В рукав? Это невозможно — кочерга была длинная, грязная… в пепле и копоти. И главное: зачем она понадобилась? Сделалось неприятно, мерзко, оттого что весь день она опасалась вероятных чужаков и воров, а ворами оказались свои, кому не надо ломать двери и бить стекла, чтобы пробраться в дом. Она пригорюнилась, и самогонное опьянение погрузило ее в полусон: она верила в исчезновение кочерги, и одновременно не хотелось верить, она исследовала память, надеясь обнаружить нечаянно забытый эпизод, — конечно, она взяла кочергу и положила куда-то… но эпизод не находился. Темнело, сгущались сумерки. Ее угнетало бессилие: были бы деньги… и автомобиль… и мужские руки… съездила бы на строительный рынок, купила необходимые предметы и устроила освещение во дворе, чтобы темнота не выматывала нервы. Она забыла про Гришайкиных, у которых дергали дверь, ей уже казалось, что со светом не страшно… Но будь у нее все это… она не жила бы на даче. Ей было бы спокойно в Москве… она носила бы не безразмерные боты, а изящные осенние сапожки… брала не кошелку, а дамскую сумочку… и посуду мыла бы в горячей воде… и принимала бы ванну… Потом она тревожно посмотрела в окно, что-то заискрило в уголке глаза, и волной накатил ужас: на улице, в потемках, отчетливо прыгал огонек.

Екатерина Петровна дрожащими руками натянула телогрейку и вышла из дома — внутри было страшнее. По чавкающей жиже приблизилась к забору и стала в тени куста, надеясь, что ее не видно. Думалось, что злоумышленник направится прямо за добром и не станет рыскать по пустому участку. Было холодно, как зимой. Жутко гудели от ветра верхушки деревьев, и стучали ветки над головой. Человек с огнем шел тихо, свет падал на дорогу, и угадывалась темная фигура. Огонек двигался и замер недалеко от вздрогнувшей Екатерины Петровны. Раздался хриплый кашель, и некто негромким сиплым голосом произнес:

— Катерина! Здравствуй.

— Здравствуй, — откликнулась Екатерина Петровна, успокоенная, что разговаривает знакомый. Она не определила, чей голос. Даже не понимала, мужской он или женский.

— У тебя батареек АА нет? — дружелюбно попросил некто. — Фонарь гаснет. Вон…

— Нет, — ответила Екатерина Петровна. — Я два дня как приехала. Ничего не взяла. Вроде грузовик приперла… а говорят, еще покупать надо.

— Мда… жаль.

— А… что… с голосом? — Екатерина Петровна постаралась, чтобы невидимый собеседник проявился каким-нибудь замечанием.

Снова раздался кашель, и фонарь дрогнул в нетвердой руке, выхватив лужу, стиснутую кристаллами льда.

— С голосом? Продуло. Весенняя погода опасная. Особенно для городских, легкомысленных. Думаешь, что тепло… а земля мерзлая.

— Надо горчичники…. — посоветовала Екатерина Петровна несмело.

— Горчичники? Надо, надо…

Некто сделал несколько шагов, остановился и спросил:

— Ты надолго? До выходных?

— Надолго, — вздохнула Екатерина Петровна жалобно. — Теперь надолго… постоянно.

— Надолго — это хорошо, — сообщил некто. — Больше, значит, нас стало… — И он вдруг попросил укоризненным шепотом: — Ты только не пей.

— Нет, я… — поразилась Екатерина Петровна, но осеклась, вспомнив, что пила — не далее, как сегодня. — Не буду, — пообещала она пристыженно.

— Не пей, — повторил некто. — Многие спиваются. Крюков спился… у пруда дом, знаешь. Морозов пьет.

— С горя? — спросила Екатерина Петровна сочувственно.

— С горя, не с горя… ты не пей. Лучше работай. Работать надо.

— Как же! — обрадовалась Екатерина Петровна. — Я огородом займусь. — Она похвасталась: — Договорилась, чтобы участок корчевали.

— Нда? — задумался некто. — Яблоню у сарая, у забора которая, не руби. Она старая, но яблоки замечательные — во-первых…

Пока Екатерина Петровна судорожно гадала, о какой яблоне речь, некто размеренно, оберегая голос, продолжал:

— Не подумай, что я через забор лазаю. У нее ветки на улицу… соседи за твоими яблоками в очередь выстраиваются. Такой “коричной” больше ни у кого нет. Дух от яблок — в носу стоит. Съешь, а он стоит. Не уходит.

— Хорошо, — рассеянно пообещала Екатерина Петровна. — Не буду.

— А во-вторых, тень хорошую дает. Завидую всегда — беседку не строить. Вот будет лето… я в гости приду… будем под яблоней чай пить. Я самовар принесу. У меня самовар мировой. И варенье с меня — из золотой китайки, на палочках. Затопим… “коричные” порежем… с дымком, с яблоками… не чай — напиток богов. Полный самовар за один присест — знаешь, до десятого пота. И чтобы ветки шелестели.

— Да… — вздохнула Екатерина Петровна, умозрительно представляя мирную летнюю картину.

— Может, пересидим, как муравьи, под листьями, — пообещал некто с грустью. — Перетерпим. Пока мир с ума сходит… надеяться надо.

Огонек с негромким кашлем двинулся дальше, Екатерина Петровна смотрела вслед.

— Ты кто? — спросила она вдогонку, но ответа не было.

Фонарик плыл вдоль заборов и металлической сетки-рабицы, потом Екатерина Петровна увидела его за поселком, перед гребнем, огораживающим реку. Взобрался, перевалил, погас, оставив Екатерину Петровну в недоумении относительно маршрута тяжело простуженного — ему предстояли речные скаты в скользкой грязи, мокрый речной берег и рыхлое полузамерзшее месиво воды, где не было ни батареек для фонаря, ни вообще ничего. Напрягшееся зрение через минуту явило странное: огонек продолжился в точке темноты, где, по уверенным прикидкам Екатерины Петровны, располагался противоположный берег. Такое же брошенное поле, перелески и неизвестная земля. Огонек, неведомым образом преодолевший преграду, трепетал, пресекался и пропал окончательно, оставив Екатерину Петровну освобожденной от страха, тоски и жалости к новому положению. Провожая глазами наваждение, она незаметно уверилась, что все хорошо, угрозы жизни в поселке не больше, чем на московской сбесившейся улице, и что она приладится, приноровится, как прилаживалась неоднократно к бредовым колебаниям всевозможных линий и вывертам истории.

“Что кочерга, — подумала она, — закрываясь на защелку и с удовольствием принюхиваясь к теплому аромату березовых дров. — Можно без нее… А в телогрейке теплее…”