Новый Мир ( № 8 2010)

КНИЖНАЯ ПОЛКА ЮРИЯ ОРЛИЦКОГО

КНИЖНАЯ ПОЛКА ЮРИЯ ОРЛИЦКОГО

+ 10

А. Ж о л к о в с к и й. Новая и новейшая русская поэзия. М., «РГГУ», 2009, 365 стр.

В коротком предисловии к своей новой книге знаменитый американский филолог московского происхождения Александр Константинович Жолковский справедливо замечает: «Последнее время опять стало модно сомневаться в уместности научного дискурса применительно к литературе — как в самом существовании правильных прочтений, так и в возможности их адекватного описания. Теоретическому опровержению эти взгляды не поддаются, практически же ведут к процветанию релятивистской поверхностности и утрате литературоведческого профессионализма».

Как это ни парадоксально прозвучит, «Новая и новейшая русская поэзия» в действительности сама является таким опровержением, на деле доказывая, что писать о литературе, в том числе и современной, научно и адекватно вполне возможно.

Более того, это можно делать увлекательно и доступно — тут невольно вспоминаешь, что среди современной читающей публики Жолковский известнее как автор знаменитых мемуарных виньеток, чем исследователь сомалийского языка и крупнейший структуралист нашего времени.

И действительно, писательский опыт очень пригодился Жолковскому в написании новой книги: каждая из шестнадцати статей, составивших ее, — это законченное исследовательское произведение, в котором, кроме научной объективности, безусловно наличествует и автор с его пристрастиями, страстями и даже слабостями. Такое прихотливое сочетание высочайшего исследовательского профессионализма, блестящей эрудиции и одновременно писательского таланта со всеми вытекающими отсюда следствиями — отличительная черта всей русской филологии ХХ века — от Эйхенбаума и Тынянова до Гаспарова и Аверинцева. Действительно, филологу только тогда верят, когда чувствуют, что он сам способен писать не хуже, чем те, о ком он пишет.

Жолковский пишет о русских поэтах прошедшего века — его начала и конца. Соответственно, в книге две части: в первой анализируются стихотворения Кузмина, Ходасевича, Бунина, Ахматовой, Пастернака, Тихонова и Г. Иванова, во второй — произведения Бродского, Лосева, Лимонова, Седаковой, Гандлевского и Рыжего. Как видим, уже набор имен свидетельствует не только о научной объективности (здесь есть почти все значимые для нашей поэзии фигуры), но и о писательской субъективности (она — прежде всего в наборе тех имен, которых в этой книге нет).

Примерно то же можно сказать и о выборе стихотворений для анализа — здесь есть как бесспорная хрестоматийная классика (позднее ахматовское «Мне ни к чему одические рати…» или «Устроиться на автобазу…» Гандлевского), так и стихотворения на первый взгляд вроде бы не самые «главные» в творчестве того или иного автора.

Жолковский показывает, что так бывает: в каждом стихотворении есть и весь его автор, и вся его эпоха, и весь наш мир. Исследователь демонстрирует колоссальную эрудицию, выявляя как современные, так и исторические контексты каждого стихотворения, лишний (как раз на самом деле не лишний!) раз доказывая, что для глубокого и точного понимания любого произведения надо знать очень многое.

В этом смысле показателен первый очерк книги — написанное в соавторстве с Ладой Пановой исследование стихотворения Михаила Кузмина «Сладко умереть…» из знаменитых «Александрийских песен» поэта. Чтобы приблизиться к пониманию смысла этого стихотворения и его места в творчестве Кузмина и в истории русской поэзии, необходимо, утверждают исследователи-комментаторы, знать не только упоминающегося в стихах Апулея, но оды Горация и Анакреона, «Анналы» Тацита, Священное Писание, историю Александрии, не самые известные произведения Пушкина, Дельвига, Франса.

При этом Жолковский никогда не ограничивается только культурно-историческим комментарием: его статьи содержат подробный, я бы сказал — въедливый анализ структуры каждого стихотворения, его метрики и строфики, рифмовки, грамматического строения, особенностей лексики и синтаксиса и т. п. Так, в качестве своеобразного универсального ключа к своему очень разнообразному материалу ученый применяет разработанную им теорию «инфинитивного письма», акцентирующую внимание на использовании в речи поэтов неопределенной формы глаголов, — и эта «частность» в его руках становится универсальным орудием. Причем все это, заметьте, делается без малейшего «филологического занудства»!

В общем, эту книгу можно и нужно читать всем, а не только «специалистам, аспирантам и студентам филологических вузов», как обычно пишут в дежурных, лишенных смысла аннотациях к подобным изданиям. Впрочем, Жолковский и здесь сумел преодолеть рутину, адресовав свои разборы не им, а «образованному неспециалисту».

Н. А. К о ж е в н и к о в а. Избранные работы по языку художественной литературы. Составители Е. В. Красильникова, Е. Ю. Кукушкина, 3. Ю. Петрова. Под общей редакцией 3. Ю. Петровой. М., «Знак», 2009, 896 стр.

Предельно (или даже беспредельно!) скучное даже для академического издания название этой толстенной книги (кроме количества страниц, необходимо учесть и формат издания) вовсе не делает ее таковою же по существу. Потому что ее автор — великий ученый в полном смысле слова, один из крупнейших лингвистов, писавших в прошлом столетии в основном о языке художественной литературы.

Впрочем, составители этой уникальной во всех отношениях книги позаботились о том, чтобы потенциальный читатель знал, что за книга у него в руках: сборнику предпослано краткое предисловие, а в конце книги помещен список работ ученого. Это особенно важно, потому что большинство и вошедших в книгу статей, и оставшихся за ее пределами исследований Кожевниковой было прежде опубликовано в малотиражных научных сборниках, раздобыть которые практически невозможно.

Если кратко обобщить то, чем занималась в своей жизни Наталия Алексеевна, можно сказать примерно так: чем — на языковом уровне — литература отличается от нелитературы. И что, соответственно, роднит стихи и прозу в большей мере, чем похожи друг на друга художественная и нехудожественная проза.

Трудно найти русского поэта или прозаика от Сумарокова до Замятина, о котором Наталия Алексеевна Кожевникова не написала бы ни строчки. Но более всего ее привлекали авторы, которым она посвятила не только статьи, но и книги: Чехов и Андрей Белый, переломные фигуры в истории русского литературного языка Новейшего времени.

В том избранных трудов Наталии Алексеевны вошли прежде всего ее работы по звуковой организации художественного текста, причем как стихов, так и прозы. Кожевникова убедительно доказала, что настоящая русская проза всегда имеет искусную звуковую организацию — в том числе и тогда, когда ее автора (как, например, Чехова) практически невозможно априори в этом заподозрить. Еще важнее оказывается звук в стихе, о чем тоже пишет Кожевникова.

Вторая часть ее книги — статьи о сравнениях и метафорах русских поэтов и прозаиков. Среди авторов, особенности образного языка которых анализирует ученый, снова практически все значимые фигуры великой русской литературы. А завершают раздел материалы к словарю метафор и сравнений, над которым Наталия Алексеевна вместе со своей коллегой З. Ю. Петровой работала, по сути дела, всю жизнь.

Наконец, в третий раздел книги вошли статьи о синтаксическом строе русской поэзии — парадоксально, но, кроме Кожевниковой, над этой проблемой мало кто, кроме классиков науки, работал. Впрочем, и она теперь — классик.

Надо сказать, что в работах Наталии Алексеевны чрезвычайно редко встречаются выводы касательно того, что означает та или иная открытая ею закономерность. Потому что такие выводы могут оказаться (и очень часто оказываются) преждевременными. Кожевникова не торопилась их делать, справедливо считая, что материалы ее исследований — это и есть главные результаты. А там уж кто что отыщет…

Но вот свою большую статью о «звукосмысловых связях» (очень точное определение смысла большинства ее изысканий!) в стихах и прозе Пушкина Кожевникова завершает словами, сказанными о классиках Брюсовым: «Как достигал Пушкин своей гармонии». На самом деле, работы Наталии Алексеевны дают ключи к разгадке не только пушкинской гармонии, но и мастерства многих других русских поэтов и прозаиков — современников и последователей Александра Сергевича. Для этого они, в общем-то, и писались!

Совсем недавно «Языки русской культуры» выпустили еще один капитальный труд ученого: второй том упоминавшегося уже коллективного словаря сравнений и метафор, посвященный птицам. Про то, что же означают названия птиц и как они используются русскими поэтами и прозаиками, мы теперь знаем почти все.

Л. В. З у б о в а. Языки современной поэзии. М., «Новое литературное обозрение», 2010, 384 стр.

Очередная книга известного петербургского лингвиста — исследователя современной поэзии, профессора Санкт-Петербургского университета Л. Зубовой вышла, уже по традиции, в издательстве «Новое литературное обозрение».

На этот раз Людмила Владимировна выбрала персональный ход: книгу составили девять очерков, посвященных языку русских поэтов последних десятилетий. И хотя в предисловии автор и оговаривается, что ее выбор героев не означает, что именно они являются для нее лучшими поэтами эпохи, сам факт, что пишет ученый именно об этих авторах, говорит очень о многом. Поэтому перечислим эти имена: Лев Лосев, Генрих Сапгир, Виктор Соснора, Виктор Кривулин, Дмитрий Александрович Пригов, Тимур Кибиров, Владимир Строчков, Александр Левин, Дмитрий Авалиани.

Одни имена говорят читателю поэзии много, другие — почти ничего. И это вполне закономерно: ведь Зубова пишет прежде всего о тех поэтах, которые интересны ей как исследователю языка.

Исследование начинается словами: «Содержание этой книги основано на трех убеждениях.

Во-первых, поэты — самые внимательные к языку люди. И профессиональным филологам есть чему у них поучиться.

Во-вторых, любое поэтическое сообщение — это сообщение о словах. О чем бы ни говорили поэты (о себе, о людях, о Боге, о любви, смерти, природе, политике, облаках, цветах или мусоре), они всегда говорят и о языке. Поэты, независимо от их собственных намерений, исследуют свойства языка в его динамике, во многом опережая лингвистов.

В-третьих, изучение языка поэтов может сказать гораздо больше о содержании текстов, о картине мира поэтов, мировоззрении эпохи, чем исследования, не выходящие за рамки тематического литературоведения».

И действительно, всех названных авторов роднит прежде всего внимание к языку, знание его и умение творчески им пользоваться, во многом оживляя и расширяя его возможности.

В подзаголовок каждого очерка Зубова вынесла обобщенную характеристику творчества каждого из авторов: «Лев Лосев: филологическая оптика», «Виктор Соснора: палеонтология и футурология языка», «Дмитрий Александрович Пригов: инсталляция словесных объектов», «Тимур Кибиров: переучет в музее словесности» и так далее. Каждая из этих характеристик точно определяет место исследуемых поэтов в современной русской словесности; единственное, с чем бы я не согласился, — предложенное Зубовой определение творчества Дмитрия Авалиани — «словесная акробатика»: за этим словом в отечественной критической традиции закрепилась негативная репутация. А Зубова пишет совсем о другом — о колоссальном расширении возможностей поэзии и ее языка, предпринятом в творчестве этого замечательного мастера, к сожалению, очень рано от нас ушедшего.

Кстати, как раз исходя из очерка об Авалиани ясно, что автор книги лукавит, утверждая, что его интересует только язык поэзии и поэтов: она исходит из убеждения, что индивидуальный язык — это и есть поэзия, а его наличие — непременное свойство поэта. Не только настоящего — любого. Уяснив это, становится намного проще провести грань между ним и графоманом.

Со многими частностями в этой книге можно и нужно спорить. Бесспорно в ней то, что поэзия существует, что ее разнообразие сегодня очень велико и что именно благодаря ему мы можем говорить о наступлении новой великой эры русской поэзии, внутри которой мы, не всегда замечая это, уже не первое десятилетие.

Завершает последний в книге очерк о поэзии Авалиани его уникальный текст о Петербурге: его можно читать как многократное повторение названия этого города, но если правильно перевернуть страницу — перед нами окажется подробное описание культурного ореола этого дорогого для петербуржанки Зубовой имени. Думается, «сильная позиция» именно этого примера в книге — далеко не случайна. А точку в ней ставит небольшой литературный анекдот о лицейском товарище Пушкина, который не стал настоящим поэтом, потому что во всем слушался своего преподавателя словесности профессора Н. Кошанского. В отличие от непослушного Александра Сергеевича, который, по мнению педагога, портил язык. Что из этого получилось, мы знаем.

К у л ь т-т о в а р ы. Феномен массовой литературы в современной России. Сборник научных статей. СПб., «СПГУТД», 2009, 336 стр.

Этот сборник, составленный из статей участников одноименной международной конференции, прошедшей в Петербурге два года назад, был призван, по замыслу организаторов, подвести предварительные итоги изучения того, что реально читает сегодня самый читающий в мире постсоветский народ.

Оказалось, очень много что: и классику, и детектив, и женский роман, и фантастику, и фэнтези, и биографические книги — в общем, практически все.

Очень по-разному читает и, главное, очень разное вычитывает. Поэтому неслучаен явный крен в социологию чтения, который заметен уже при взгляде на оглавление книги.

Мы разные, нам наконец не только это разрешили, но и дали возможность осознать эту разность — и вот объективный результат такого осознания: читаем что хотим.

Особое внимание авторы сборника уделяют соотношению массовой и так называемой элитарной литературы, границы которых постоянно меняются. Действительно, как быть, например, с ремейками: с одной стороны, их можно отнести к упрощенным пересказам и переложениям классики, чаще всего — на современный лад и язык, то есть к явлениям масскульта; но ведь, с другой, они были бы невозможны без постижения автором того классического текста, от которого он отталкивается, а главное — они безусловно подразумевают и читательское знание того произведения, от которого отталкивался писатель, без этого будет не только неинтересно — просто непонятно, о чем речь: значит, ремейк — штука не вполне массовая в традиционном понимании.

Но и элитарная литература (опять-таки прежде всего в силу читательского разнообразия) тоже стремится быть читаемой, а для этого берет на вооружение приемы масскульта (впрочем, и тут уже есть давняя традиция — по крайней мере, от Достоевского идущая).

Наконец, детская литература, о которой тоже много пишут авторы сборника. Тут ведь все еще сложнее: она массова, как говорится, по определению. Но что будут читать после нее и будут ли вообще это делать новые поколения? И что можно сделать для того, чтобы все-таки стали? (Не случайно среди организаторов конференции — Российская национальная библиотека, а среди авторов — ведущие библиотекари страны.)

Я только кратко очертил основной круг проблем, которым посвящены статьи этого интересного сборника, в котором приняли участие многие известные авторы из России и других стран; их участие в коллективном исследовании показывает, что названные проблемы волнуют не только практиков, но и вполне академических ученых. Тем более что, не зная, что такое массовая литература, то есть не понимая ее генезиса, жанровой динамики, внутреннего устройства, нельзя и говорить о ее месте в нашей жизни, о том, что нас в действительности ожидает.

В этом году в рамках петербургского книжного фестиваля прошла очередная конференция, посвященная современной русской литературе. На этот раз подведение итогов первого десятилетия нового столетия было официально объявлено ее целью. Удалось ли это — увидим через год, когда материалы научного форума будут собраны в книгу.

Универсалии русской литератур ы. Сборник статей. Воронеж, «Издательский дом Алейниковых», 2009, 652 стр.

Практика показывает, что не только животрепещущие актуальные проблемы, но и классика позволяет лучшим филологам сказать что-то важное и новое о литературе. Главное — точка зрения, или, как сейчас принято красиво говорить, исследовательская оптика.

Ее предельное разнообразие демонстрирует новый воронежский сборник, который в строгом смысле слова нельзя назвать материалами конференции: он комплектовался до ее проведения и представляет собой, таким образом, не подведение итогов научной встречи, а попытку коллективной постановки задачи.

То, что выявление универсалий — действительно актуальная задача науки о литературе, совершенно очевидно: если раньше ученые чаще всего не могли найти общий язык, то теперь они нередко не желают его искать и наперебой стараются завалить своего предполагаемого читателя экзотической и зачастую парадоксальной авторской терминологией.

Конечно, хорошо, что ученые почувствовали себя авторами не только в гонорарном, но и в полном смысле слова, но вот понимать друг друга становится им (нам) все сложнее и сложнее с каждой новой книгой.

Организаторы воронежской конференции «Универсалии русской литературы» исходили из того, что, во-первых, за всем этим все-таки есть устойчивые главные понятия, актуальные для всех периодов литературы и науки о ней, а во-вторых, из того, что все, кто об этом пишет, должны стремиться к взаимопониманию.

Сборник и последовавшая за ним конференция показали, что по крайней мере некоторые из филологов — как отечественных, так и зарубежных — к такому диалогу стремятся. Причем это — не только систематизаторы-теоретики, которым искать диалог требуется, что называется, по определению, но и филологи, занятые вполне конкретными историко-литературными штудиями, ведущие специалисты по творчеству тех или иных писателей: им ведь тоже необходима широта взгляда и понимание контекста.

В этом смысле очень интересен пример известного булгако- и платоноведа Евгения Яблокова: оттолкнувшись от пьесы Андрея Платоновича «Шарманка», он проследил судьбу образа этого музыкального инструмента в русской литературе разных времен, очень увлекательно и познавательно получилось.

В особый блок выделены в книге семь статей, посвященных литературной пустыне, — образу, чрезвычайно актуальному для христианской по своей основе русской культуры. И не только русской: статьи, собранные в книге, рассказывают не только о пустынях Пушкина, Гоголя, Толстого и Крамского, но и о пустынях «иноземных»: немецкой и французской.

Воронежская книга похожа на некий клубок, в котором каждый из авторов находит, за какую ниточку потянуть, чтобы рассказать что-то новое о русской культуре и литературе в частности. Очень полезное вышивание в результате получилось!

Н. В. Гоголь как герменевтическая проблема. К 200-летию со дня рождения писателя. Под общей редакцией [и с предисловием] О. В. Зырянова. Екатеринбург, Издательство Уральского университета, 2009, 348 стр.

Гоголевское двухсотлетие просвещенный мир отметил достойно: в каждом, даже самом маленьком вузе прошли чтения, вышли сборники статей. И не только потому, что было соответствующее распоряжение праздновать сверху, — просто в отечестве нашем Николая Васильевича очень любят. В том числе и за то, что в нем далеко не все нам понятно. Например, христианский это писатель или, наоборот, самый что ни на есть демонический?

Хотя чтений и сборников в 2009-м было много, далеко не все они стали событиями и новым словом в гоголеведении: сам жанр традиционного вузовского сборника чаще всего подразумевает достаточно солидный «балласт» случайных статей. Именно поэтому екатеринбургские филологи решили пойти другим путем — написали и выпустили не сборник, а коллективную монографию, по возможности концептуализировав и приведя к более или менее общему знаменателю наблюдения разных авторов. Вроде бы получилось.

В книге три части: «Философия творчества», «Поэтика художественной реальности» и «Опыты литературно-критической рецепции», посвященные, соответственно, трем важнейшим блокам проблем изучения писателя. В первом во многом по-новому рассматриваются антропология и историософия писателя, а также природа и причины его обращения в конце жизни к православной ортодоксии; во втором разделе на первом плане оказывается гоголевская фантастика и природа гоголевского смеха.

В предисловии к книге профессор Уральского университета Олег Васильевич Зырянов, процитировав знаменитые слова писателя о другом русском гении, Пушкине («Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет»), обращает внимание на неслучайное, по его мнению, совпадение чисел: со дня рождения Гоголя прошло как раз двести лет, а значит, настало наконец время для его верного понимания: «Ибо именно 200 лет — та историческая перспектива, которая если не подготавлива­ет напрямую повторение того или иного эстетического феномена (ведь всякая творческая индивидуальность, тем более художественный гений, абсолютно уникальна и неповторима), то во всяком случае заставляет его проявиться во все более осязаемом и доступном общему пониманию виде». Достичь такого понимания, обращаясь к наиболее актуальным для современной литературной науки проблемам, и стараются авторы из Екатеринбурга, Самары, Кемерова и Нижнего Тагила.

Наконец, в третьем разделе филологи из разных городов размышляют об особенностях восприятия личности Гоголя современниками и последователями. Например, о том, почему так решительно не принимал писателя Константин Леонтьев, считавший Николая Васильевича одним из главных виновников всех российских бед, или почему так нестандартно видел его жизнь и сочинения В. Розанов.

В монографии обсуждаются также демонизм Лермонтова и абсурдизм Набокова — именно как следствие влияния Гоголя, а также постмодернистская творческая рецепция (точнее — разные ремейки его книг современными русскими авторами); читая эти страницы монографии, так и думаешь, что Леонтьев все-таки в чем-то оказался прав…

Однако авторы книги настроены более оптимистично: для них важнее и значимее, несмотря на векторы гоголевского влияния, оказывается «восстановление погибшего человека» в его творчестве и оценки писателя представителями русской религиозной философии.

Завершается научная часть книги знаменательными словами: «Надо только дождаться этого времени». То есть двухсот лет оказалось все-таки маловато. Что ж, подождем еще!..

Кстати, саратовские филологи, в отличие от суперсерьезных уральцев, отметили юбилей Гоголя принципиально по-другому: проведением Хлестаковских чтений, по материалам которых вышел замечательный «Хлестаковский сборник» — вполне научный и вместе с тем достаточно веселый…

«Революционное христовство». Письма Мережковских к Борису Савинкову. Вступительная статья, составление, подготовка текстов и комментарии Е. И. Гон­ча­ровой. СПб., «Пушкинский Дом», 2009, 448 стр.

Благодаря усилиям директора недавно созданного в Северной столице изда­тель­ства, взявшего себе второе, прославленное Блоком имя Института русской литературы Российской академии наук, исследователям и читателям наконец-то стал доступен целый пласт истории русской культуры рубежа девятнадцатого и двадцатого веков. В книге собрано 101 письмо, большинство из которых принадлежит перу Зинаиды Гиппиус, — в том, что это прежде всего блестящий русский писатель, мы убеждаемся по любому отрывку.

Кроме того, в книгу вошли письма самого Савинкова, Мережковского и Философова: из них вырастают трагические и удивительные судьбы русских людей, парадоксальным образом соединивших в своих судьбах веру в Христа и самые радикальные убеждения, участие в масонских ложах. Например, знаменитый Иван Каляев, убийца великого князя Сергея Александровича, который, как пишет автор предисловия, «молился, держа в руке бомбу, а другой творя крестное знамение». Или другой террорист, Иван Созонов, которого, после того как он бросил бомбу в карету Плеве, «начала преследовать страшная галлюцинация: он бегает с топором в руках, отверженный людьми и Богом. Его рубашка намокла от крови, руки по локоть в крови, кровь стекает с топора».

Наконец, «невеста» Созонова, Мария Прокофьева, тоже принимавшая непосредственное участие в террористических актах эсеров и приговоренная за это к смертной казни, жившая некоторое время, после побега с каторги, в семье Савинкова: с фотографий глядит на нас прекрасное юное лицо (кстати сказать, книга великолепно и богато иллюстрирована). Гиппиус постоянно справляется у Савинкова о ее здоровье, искренне сочувствует ей: вообще, все основные террористы-эсеры оказываются в числе корреспондентов семьи Мережковских, настаивающих на природной религиозности русской интеллигенции.

Но главная фигура книги — сам Савинков. Гиппиус направляет его литературные шаги, «устраивает» произведения в печать, делает конкретные замечания, искренне радуется успехам начинающего литератора («С объективной радостью вижу, что Вы не только хороший беллетрист и поэт, но и критик отменный. Литератор со всех сторон!»). А Савинков, в свою очередь, посылает Зинаиде Николаевне свои стихи, спрашивает ее совета, как первокурсник («Как видите, „дым” и „собой” изгнаны, но „изображенье” я оставил. „Отображенье” точнее и красивее, но „изображенье”, по-моему, проще. Будьте очень доброй, напишите, выиграли ли стихи от изменений? Мне важно это знать, чтобы поверить своему суду»).

С другой стороны, как пишет в предисловии Гончарова, «воспоминания Савинкова, по сути дела, являются дневником его террористической деятельности, хроникой кровавых убийств. Такого разгула террора Россия еще не знала. В фанатизме ненависти, захлестнувшей Россию, не было ни грана религиозной идеи». Ну чем не Достоевский?

Особую ценность придают книге уже упоминавшиеся портреты главных «фигурантов» этого эпистолярия (тут это слово вполне уместно), составившие целый альбом вклеек, а также занимающие две трети книги подробнейшие комментарии. В приложении приводятся статьи Мережковского и Гиппиус о Савинкове, в том числе и малоизвестные. Например, некролог Гиппиус, опубликованный в парижской газете «Последние новости»: «Борис Савинков кончил самоубийством. Нельзя радоваться смерти ближнего; но этот конец несколько примирит с его памятью тех, кто приписывал его переход к большевикам одним только низким мотивам. <…> В сложной психике этого человека, наряду с самыми высокими побуждениями, на которые способен человек, существовали и мелкие страсти, все чаще одерживающие верх над левыми, а к концу политической карьеры крепко державшие в руках волю Савинкова.

Трагедия Савинкова заключалась в том, что карьера эта закончилась раньше, чем умерло его непомерное самолюбие и угасла любовь к жизни и воля к власти. В этой жизни он давно уже начал чувствовать себя лишним. Именно лишним, а не одиноким, так как одиноким он был всегда. Но прежде сознание одиночества не мешало ему жить. Оно, может быть, даже наполняло его гордостью. Он был одинокий, потому что был единственный. И он любил сознавать себя единственным и действовать как единственный. Его первая специальность, террор, поощрила, развила и укрепила это чувство. В терроре, в конспирации не только можно было, но нужно было быть единственным, повелевать людьми, хладнокровно посылать их на смерть, самому, если можно, оставаясь вне риска. Но Савинков хотел продолжать быть первым и тогда, когда изменилась кругом вся политическая обстановка».

«Марбург» Бориса Пастернака. Темы и вариации. Антология. Составитель Ел. В. Пастернак. М., «РГГУ», 2009, 349 стр.

Подобного рода книг, посвященных монографическому анализу одного произведения, в том числе и стихотворного, в последние годы появляется все больше. Но и среди них эта — безусловное исключение, хотя бы потому, что такого важного для понимания всего творчества писателя произведения, нет, пожалуй, ни у одного другого русского поэта.

Недаром же в свое время именно «Марбургу» была посвящена дискуссия на знаменитом парижском пастернаковском коллоквиуме 1979 года, материалы которой тоже включены в это издание. Стоит только перечислить имена участников этой дискуссии: Александр Галич, Ефим Эткинд, Андрей Синявский, Жорж Нива, Зинаида Шаховская…

Спустя четверть века обсуждению этого же стихотворения было посвящено еще одно важное научное событие — первое заседание созданной в 2006 году Пастернаковской комиссии Российской академии наук. Эту комиссию с первых дней возглавил Вячеслав Всеволодович Иванов, к 80-летнему юбилею которого издательство «РГГУ» и выпустило этот изящный, замечательно оформленный том. А материалы того заседания составили основу книги.

Таким образом, под ее обложкой сошлись практически все значительные пастернаковеды нашего времени, как российские, так и зарубежные: кроме самого Вяч. Иванова, это и Л. Флейшман, и К. Поливанов, и В. Эрлих, и О. Раевская-Хьюз, и Евгений и Елена Пастернаки.

Особое место в книге уделено пастернаковскому выбору между занятиями философией и поэзией, сделанному поэтом как раз в Марбурге (и в «Марбурге» прежде всего!). Поэтому в книгу вошли не только собственно литературоведческие и лингвистические, но и историко-философские статьи, посвященные университетскому Марбургу — мировой столице тогдашнего неокантианства, а также отношению к нему молодого Пастернака.

Причем формат книги позволяет ее составителям не только комментировать эти связи, но и дать высказаться самому поэту: в книгу включены не только две редакции его этапного стихотворения и воспроизведение его рукописей, но и письма Пастернака из Марбурга, а также те отрывки из его «Охранной грамоты», где поэт дает оценку этому периоду своей жизни.

О марбургских письмах поэта хочется сказать особо: они не только дают подробнейшее представление о его впечатлениях и размышлениях, приведших в конечном счете к решающему выбору пути, но и оказываются самостоятельными прозаическими произведениями Пастернака, без которых, точно так же как и без стихов, нельзя представить облик выдающегося художника слова.

Существенно дополняют общую картину также иллюстрации, включенные в книгу: виды Марбурга, фотографии философов и самого юного Пастернака. И очень символично звучит последняя фраза книги, завершающая выбранный для републикации фрагмент «Охранной грамоты»: «Когена нельзя было видеть. Коген умер».

А. А у э р. «Перед лицом вечности…» Статьи о художественном мире Б. А. Пильняка. Коломна, «КГПИ», 2009, 212 стр.

Коломенский профессор Александр Петрович Ауэр начал писать о Борисе Пильняке очень давно, когда имя это было известно лишь немногим специалистам. Но в их числе были и «литературоведы в штатском», знавшие, что это — запрещенный в СССР писатель, поэтому скромная заметка в коломенской газете к юбилею автора «Голого года» вылилась в проработку молодого ученого, попробовавшего себя в роли журналиста.

Однако Ауэр продолжал читать любимого писателя и писать о нем, когда стало можно, начал проводить ежегодные Пильняковские чтения, издал по их итогам несколько научных сборников. И вот за долгие годы у него скопилось полтора десятка статей об этом уникальном писателе.

В Коломне памятью Пильняка дышит все: его скромный домик под боком красавицы церкви Николы на Посадьях, где и сейчас живут люди; воспетый в прозе писателя Коломенский кремль с его высоченными стенами и башнями; памятник Ахматовой на том самом месте, где, согласно легенде, она остановилась, не найдя домик Пильняка, — буквально в сотне меров от него…

Ауэр пишет в своей книге и об этом, но главная тема его книги — уникальная пильняковская поэтика. Недаром Пильняк называется ученым «мастером художественного эксперимента». Еще большее место занимают в ней статьи о литературных связях писателя с предшественниками и современниками.

Так, отдельная глава книги посвящена Ивану Лажечникову — писателю, чья биография тоже тесно связана с подмосковным городом на Оке. Ауэр анализирует характерную для обоих эстетизацию истории — ведь, по словам Лажечникова, «история — не наука мне, но поэма» (эти слова и вынесены в название соответствующей главы).

Затем Александр Петрович рассматривает связи Пильняка с двумя другими своими любимыми классиками девятнадцатого века, которым он посвятил множество статей и заметок, — с Тютчевым и Салтыковым-Щедриным.

И наконец — современники: автор включил в книгу очерки о связях Пильняка с Блоком и Есениным. Причем если первые из них были чисто творческими — писатели не были знакомы, но Пильняк очень любил и постоянно цитировал автора «Двенадцати», — то с Сергеем Александровичем их связывали более тесные, а главное — взаимные отношения.

В главе о Блоке Ауэр вводит в оборот уникальный материал — заметки Блока, сохранившиеся на полях трехтомного собрания стихотворений, хранящегося у наследницы Пильняка. Эти пометки — свидетельство восторженного приятия и хорошего знания писателем творчества своего непосредственного предшественника в описании революции как бесконтрольной стихии.

С Есениным дело сложнее: как известно, рязанский поэт (кстати, от Коломны до Константинова около часа езды) высоко ценил Пильняка, называя его «изумительным писателем». В свою очередь, Борис Андреевич, как свидетельствуют мемуаристы, как-то сказал «брат Сергей Есенин». Но самое главное — проза Есенина складывается под непосредственным влиянием повестей и романов Пильняка, о чем доказательно и точно пишет Ауэр.

Книжечка «Перед лицом вечности…» невелика по объему, но затрагивает многие важные стороны личности и творчества крупнейшего русского прозаика первых советских лет. Можно сказать, что свой вклад в реабилитацию писателя — в том числе и литературную — профессор Ауэр в конце концов действительно внес.

Русская литература конца XIX — начала XX век а. Библиографический указатель. Том I (А—М). М., «ИМЛИ РАН», 2010, 952 стр.

Эту книгу специалисты ждали давно: дело в том, что без библиографии просто невозможно начать любое мало-мальски серьезное научное исследование. Потому что, не зная, что, где и когда было написано по интересующему предмету, нельзя приступать к собственной работе, не рискуя в очередной раз изобрести велосипед, открыть давным-давно открытое.

Не в меньшей степени это касается и массового читателя, не имеющего возможности постоянно следить за развитием научной мысли. К сожалению, библиографии составляются медленно и выходят редко, так что многим ученым приходится вести библиографический поиск почти вслепую. Или самим составлять библиографические списки, опираясь на собственные разыскания или на подручные книжные фонды.

Нельзя сказать, что поэтам и прозаикам Серебряного века в этом смысле совсем не везло: большинство из них попали в свое время в многолетний библиографический проект «Русские советские писатели», до сих пор являющийся наиболее капитальным сводом сведений о произведениях и исследованиях о них. Некоторые — например, Леонид Андреев, Замятин или Бунин — справедливо удостоились в последние годы персональных указателей. Но ведь каждый год о каждом авторе появляется не один десяток новых статей, как быть с ними? Да и установки того советского проекта были, соответственно, вполне советскими: во-первых, в самом отборе авторов (Блок и Есенин в списке были, а писателей-эмигрантов, естественно, и в помине не было), во-вторых, в непременной цензуре (получалось, что каких-то произведений автор вообще не писал, а на какие-то не получал отрицательных отзывов — и уж тем более со стороны «неблагонадежных» критиков).

Поэтому-то обещанного тома имлийской сводной библиографии так и ждали. И наконец дождались первого тома, от А до М. Конечно, попало сюда далеко не все, да и трудно было ожидать другого. К тому же не все авторы в одинаковой степени стремились к полноте своей части этой поневоле коллективной работы. В результате, например, в библиографию Василия Каменского, составленную Х. Бараном, не попали многие даже из прижизненных книг поэта, в том числе его знаменитые футуристические книги «Танго с коровами», «Девушки босиком» и «Звучаль веснеянки». Правда, указывается на репринтное переиздание двух из них в книгах 1990 и 1991 годов, однако и здесь не указаны точные выходные данные оригинальных изданий, а книга «Путь энтузиаста» названа почему-то среди поэтических сборников. Никак не упомянуты ни драматическая поэма Каменского о Пугачеве, ни знаменитое «Лето на Каменке» 1927 года, органически продолжающее идиллическую линию, начатую во второй части «Землянки», ни одна из первых советских приключенческих книг — «27 приключений Хорта Джойса» (М.—Пг., 1924), ни экспериментальная «Книга о Н. Евреинове» (Пг., 1917), хотя явившаяся прямым откликом на нее книга Евреинова о Каменском 1922 года открывает раздел «Литература» (получается, до этого о Каменском никто ничего не писал). Не расписано содержание правдинского издания избранной прозы поэта и уж тем более не указано, что «Землянка», закономерно открывающая список книг поэта, помещена там в сокращенном виде. Не говоря уже о книгах советского периода, где тоже было немало интересного. Таким образом, в списке не оказывается половины прижизненных книг этого автора, что особенно заметно в сравнении с тщательно составленными списками произведений других авторов — того же Аркадия Аверченко, например.

Далее обратившийся к разделу о Каменском читатель обнаружит, что упоминавшийся уже «Путь энтузиаста» вышел в свет в 1968 году сразу вторым изданием в Перми (о том, что первое издание 1931 года, значительно отличающееся от второго, воспроизведено в книге 1990 года, опять ничего не сказано). Ни слова нет о дате первого издания книги пермского краеведа Савватия Гинца о Каменском — первой монографии о поэте, вышедшей за десять лет до второго издания там же, в Перми; не указано, что упомянутая в списке статья Владимира Абашева в переработанном виде вошла потом в книгу этого автора «Пермь как текст» (2000); работы А. Шем­шурина и Ю. Молока о «железобетонных поэмах» почему-то описаны дважды. Многовато для двух страничек, отведенных Каменскому, не правда ли? Зато в кратчайшем списке литературы о поэте оказались две краеведческие статьи 1980 — 1990-х годов, ничего принципиально нового к знанию о нем не добавляющие…

Разумеется, другие авторские разделы этого капитального труда сделаны совсем по-другому, на что можно надеяться, зная их авторов, но впечатление от книги из-за такой плотности ошибок и недочетов все-таки не может не меняться в худшую сторону.

Тем не менее книга получилась очень нужная и почти своевременная: ведь, к сожалению, она пролежала в издательстве почти шесть лет и заканчивается публикациями 2004 года — за прошедшее время даже о таком малоизвестном авторе, как Александр Кондратьев, вышло два персональных сборника в Ровно и как минимум два новых сборника произведений, что уж говорить о классиках… Впрочем, это горькая судьба всех библиографий: не успев выйти, они неизбежно устаревают, и ничего тут не поделаешь. Разве что использовать каким-то образом систему электронных обновлений?..