Глава пятая Лесное

Лес простирался насколько хватало взгляда, — бескрайний, бесконечный, он пугал и подавлял. Лесное располагалось на границе Тверской области, местечко отличалось удаленностью от населенных пунктов и редкостным в наше перенаселенное время безлюдьем. Именно потому один из «сильных мира сего» и возвел домище, больше походящий на средневековый замок, здесь, в глухом и мрачном в это время года месте. Дом выглядел устрашающе огромным, со средневековыми башенками и арками из красного кирпича. На самой высокой башне трещал и рвался на холодном ветру теплолюбивый итальянский флаг, в лесной глуши средней полосы России это выглядело диковато.

Старые, облезлые сосны глухо гудели над черепичной крышей загородной резиденции чудаковатого итальянца.

Терпко пахло смолой, свежестью и еще чем-то пряным — разбухшие от мокрого снега сосны источали густой аромат. Снег падал почти отвесно, крупными и тяжелыми хлопьями.

Во двор, вымощенный настоящей брусчаткой, поблескивая тщательно отполированными вишневыми боками, важно вкатился бронированный лимузин. Из него выскочила молодая женщина в лисьей шубе, на девственно-белом зимнем фоне она выглядела странно, напоминая диковинную яркую птицу.

Женщина сладко потянулась после долгого сидения в машине, улыбнулась угрюмым соснам и побежала к присыпанным ненадежным ноябрьским снежком клумбам и цветникам. Они, бедолаги, зябко съежились под сырым покрывалом первого снега.

— Холодно! — крикнула она мужу, брезгливо пробирающемуся по засыпанным прозрачным снежком тропинкам.

— Терпеть не могу зиму, — заявил Массимо, перепрыгивая через клумбы, как кенгуру.

— Иди в дом. Марко должен был там убраться и затопить камин.

— Не хочу один.

— Я только оранжерею навещу. Скажи, чтоб обед подавали. И коньячку. Погреться. Ого-го-го! — внезапно закричала Лина, запрокинув голову к хмурому небу. — Господи, красотища-то какая!

— Перестань кричать. Прислугу напугаешь, — оборвал восторги жены Массимо.

На крыльцо выбежал запыхавшийся Марко. В старину должность, которую он занимал, называли «дворецкий», теперь слово это безнадежно устарело, и Лина пользовалась другим забавным архаизмом — «ключник». Массимо привез его из Италии, то ли не доверяя русским столь ответственное дело, как управление собственным домом, то ли из-за вполне понятной ностальгии.

— Бон джорно, синьоре! — суетился Марко, смахивая снег с хозяйского воротника.

По-русски он говорил плохо, предпочитая общаться с хозяином на итальянском. Для общения с хозяйкой, наезжающими время от времени гостями и черновой работы имелся в доме «женский батальон» — Люба, Надя и Нина. Каким образом смуглый черноглазый итальянец Марко управлялся с подчиненными ему русскими женщинами, оставалось загадкой. Но получалось у него, по всей видимости, неплохо — в доме царил образцовый порядок, а служанки взирали на него с немым обожанием.

Был еще Петрович, пожилой, крепкий мужик, исполнявший обязанности дворника, истопника и привратника. Он неторопливо вывернул откуда-то из-за угла и остановился неподалеку, почтительно склонив лохматую седую голову.

— Бон джорно, синьор Массимо! — хором пропели женщины.

— Бон джорно. Уно бике аква минерале, — бросил синьор Фандотти Марко, входя в дом.

— Стакан минералки, — быстро шепнула Люба, толкая обмершую от ужаса молоденькую Нину. Та вздрогнула и рысью припустила на кухню.

В огромном холле, обитом плотной ворсистой тканью оливкового цвета, царил прохладный полумрак, бронзовые светильники на стенах теплились, мягким рассеянным светом.

Синьор Фандотти быстро прошел в большую гостиную, где ровно гудело мощное пламя в камине и на круглом столе орехового дерева тускло поблескивало отполированное серебро столовых приборов.

Придирчиво оглядев комнату, синьор Фандотти бросил пальто на руки Марко и, усевшись в кресло, жестом приказал «ключнику» сесть.

— Теперь доложи мне о подготовке к завтрашнему приему, — проговорил он по-итальянски, щурясь на пляшущие в камине оранжевые языки пламени.

Марко послушно достал из жилетного кармана блокнот и принялся докладывать. С присущим южанам темпераментом, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу и беспрестанно жестикулировал, выжидательно поглядывая на хозяина — ему требовалось одобрение синьора Фандотти по поводу произведенной им титанической работы. За две недели до юбилея он привел в порядок дом из двадцати четырех спален, двух гостиных, бильярдной, двух саун, большого бассейна, зимнего сада и кинозала, закупил чертову уйму провизии, заказал штат официантов для обслуживания банкета, лично проверив каждого из них на профпригодность.

— Два повара и шесть помощников со вчерашнего дня здесь. Заготовки уже сделаны, осталось утвердить меню, и люди примутся за дело. Сам контролирую, синьор Массимо, не беспокойтесь. Разрешите подавать обед? — спросил Марко и встал.

— Я доверяю тебе, Марко. А меню займется синьора Лина после обеда. Можешь идти.

— Так, как же насчет обеда, синьор? Подавать? — осторожно переспросил Массимо, переминаясь с ноги на ногу.

— Да, конечно. Пусть несут. Синьора сейчас будет. — Фандотти устало откинулся на спинку кресла.

Ему приходится очень нелегко в последнее время, очень. Финансовые дела фирмы оставляли желать лучшего — конкуренты заставляли идти на значительное снижение цен. Чтобы сохранить бизнес, приходилось постоянно наращивать объемы продаж, и в результате фирма разрослась невероятно, за два года штат работников увеличился впятеро, контролировать эту махину становилось все сложнее. Русские, охочие до чужого добра, норовили делать по минимуму и воровать по максимуму. А завтра юбилей — сорок пять! Господи, он и не заметил, когда промчалась большая и, что самое обидное — лучшая часть жизни. Жизнь представлялась ему равнодушным бухгалтером, неумолимо отщелкивающим годы на грязноватых счетах. Неужели сорок пять? Хотя для мужчины — это расцвет, так, кажется, говорят. Но он устал, очень устал.

— Ты знаешь, Макс, зимний сад — просто обалденный! — Голос Лины прервал его размышления. Раскрасневшаяся, возбужденная, она влетела в гостиную, не раздеваясь, плюхнулась в кресло напротив мужа. — Фикус, ну тот, что плетется, помнишь?.. Он так разросся! И апельсиновое дерево — просто прелесть. Ты чего молчишь? Устал, да? — встревожилась Лина. — Ну, ничего. Завтра отстреляемся и отдохнем. У меня самой дисенкризи на весь этот шум и гвалт. Правда-правда.

— Нет такого слова «дисенкризи». Нету! Я — иностранец, но я знаю, что есть слово «и-ди-о-син-кра-зи-я». Иисус, зачем ты пытаешься умничать? Сколько раз я тебе говорил: не строй из себя передовую интеллигенцию. Это же смешно! — неожиданно взорвался Массимо. Усталость и раздражение излились на голову опешившей жены.

К счастью для нее, в гневе он незаметно для себя перешел на родной язык, поэтому большую часть его тирады Лина не поняла. Тем не менее она фыркнула, немного помедлила и, высоко вскинув голову, вышла из комнаты.

— Когда ты, наконец, начнешь думать?! — выкрикнул ей вслед Массимо и, подойдя к столу, налил себе в рюмку приличную порцию коньяку, поднял, посмотрел на свет и махом выпил, хотя терпеть не мог, когда его русские коллеги поступали подобным образом. Но сейчас ему было не до культуры.

Женился он по любви, покоренный непривычной для итальянца северной красотой и непосредственностью русской девочки. Ко всему в начале девяностых мода на русских жен на Западе вообще приобрела статус эпидемии. Подхватил этот вирус и влюбленный синьор Массимо. Тогда еще плохо владевший русским языком, он придумывал образ Лины в меру собственной фантазии. Спустя год после женитьбы, когда «пороховая дымка» в их супружеской спальне немного рассеялась и Фандотти научился вполне сносно, если не говорить, то понимать русскую речь, он вдруг обнаружил, что его жена ничего общего не имеет с тем образом, который Массимо нарисовал в своем воображении. Это стало настоящим ударом, учитывая, что Лина была уже беременна. Человек исключительной порядочности и серьезный коммерсант, синьор Фандотти решил сохранять семью ради сына.

Впрочем, со временем он поуспокоился и решил не делать из своего брака трагедии. По большому счету Лина устраивала его в роли жены — заботливая, верная, мягкая, хозяйственная, симпатичная наконец. Не стыдно показаться на людях. Она была удобна, как старые, разношенные по ноге, туфли. Естественно, временами его тянуло к женщинам другого уровня, хотелось чего-то утонченного, изощренного, и тогда он, подобно любому мужчине, пускался в интрижку, но быстро пресыщался и неизменно возвращался к своей уютной супруге. Пусть она не умела завлечь умным разговором, пощекотать нервы, удивить, встряхнуть, зато оборотная сторона этой медали, безусловно, менее блестящая, а сказать по правде, безнадежно тусклая, давно облеченная англичанами в пословицу «мой дом — моя крепость», помогала Массимо выстоять. Да и вообще — человек упорный и жесткий, синьор Фандотти брал от жизни только то, что ему действительно нужно, ведь он не был жадным. Зачем ему лишнее?

Обосновавшись в России и женившись на русской женщине, Массимо решил «обрусеть»: за два года овладел языком, приучил себя к бане с веником. Правда, полюбить водку так себя и не заставил — это оказалось выше его сил. Как ни старался Константин Валито научить его с толком употреблять сей народный «хит» под хорошую закуску — будь то блинчик с икрой, хрустящий соленый огурчик или дымящийся пельмешек, — все было напрасно. Любовь к кьянти, впитанная с малолетства, оказалась неистребимой, впрочем, как и любовь к родине. Массимо скучал по Италии, чему немало способствовал холодный российский климат — теплолюбивый итальянец жестоко страдал от лютых русских морозов. Никакие шубы его не спасали, стоило ему выйти на улицу — и маленький шрам на верхней губе, полученный в детстве, когда они с приятелем разодрались теннисными ракетками, начинал белеть, что означало крайнюю степень переохлаждения.

Коньяк начал действовать, Массимо расслабился и, озабоченно покачав головой, отправился на поиски жены. Нашел он ее в кухне — звон бесчисленных кастрюль, судков и сковородок, потные лица мечущихся поваров, раскаленный воздух и беснующиеся ароматы готовящихся закусок. Посреди этого бедлама Лина, обсуждающая с Марко и шеф-поваром завтрашнее меню. Лицо последнего было особенно почтительным и серьезным. Здесь Лина ощущала себя в своей стихии, как рыба в воде. Она спорила с поваром, взвешивала громадный кусок мяса на весах, совала нос под крышки бурлящих на огне кастрюль, контролировала разделку оленьей туши — охотничий трофей Петровича, и все это практически одновременно.

Массимо застыл на пороге, его появления в святая святых любого дома, казалось, никто не заметил. Он театрально кашлянул, повара оглянулись и на минуту застыли, вопросительно глядя на хозяина дома, но Лина, непоколебимая Лина, не удостоила благоверного даже взглядом. Поглощенные процессом приготовления повара, не дождавшись от хозяина каких-либо дальнейших действий, вновь засуетились. Обиженно хмыкнув, Массимо вышел из гремящей кухни и побрел назад в гостиную.

— Санта Мария! Обеда мне сегодня не видать. Дернул меня дьявол нагрубить жене! — пробормотал он себе под нос по-итальянски, наливая вторую рюмку.

В ту же минуту в комнату вошла Нина с подносом, нагруженным всяческой снедью, за ней появилась Лина.

— Я вижу засохнуть ты себе не дал, и слава богу. А это от нашего стола — вашему столу! — великодушно произнесла Лина, делая вид, что не замечает виноватого взгляда мужа. — Садись, зануда несчастный.

— Скузи, — буркнул Массимо, усаживаясь за стол.

— Извинение принимается! — торжествующе провозгласила Лина, устраиваясь напротив. Она незаметно сделала Нине знак оставить их наедине. — Думаешь, я не понимаю, что ты устал? — мягко продолжила Лина. — Но ведь официальная часть прошла блестяще, я имею в виду всех этих банкиров и олигархов, что были сегодня в ресторане. По-моему, все остались довольны. Завтра — последний залп, и можно будет отдохнуть.

— Насколько я понимаю, завтра плавно перетекает в послезавтра. Ты назвала такую уйму гостей, что развезти их всех по домам за один вечер будет невозможно. Физически. — Массимо, который никак не мог совладать с семгой в апельсиновом соке, вновь начал раздражаться. — К чему все эти твои старинные приятельницы, не понимаю?

— Ну, во-первых, ночевать останутся не только они. Твои родители, Джина с Альбертом, твой незаменимый Валито со своей аристократкой, да мало ли… А позвала я их просто потому, что соскучилась. Я что же, не имею права соскучиться по школьным подругам? И вообще я не понимаю, чего ты окрысился. Ты ж им помогал. Наташка по сей день тебе благодарна, что ты ее пристроил в фирму этого… как его… Тьфу ты, забыла! С этим юбилеем мозги набекрень! Ну, Массимо, ну подскажи…

— К Фелоди.

— Во-во. — Лина положила себе в рот маслину. — Тебе не кажется, что камин дымит? — вдруг сказала она, подозрительно принюхиваясь.

— Нет. Марко сказал, с камином все в порядке. Это, вероятно, из кухни.

— Марко сказал то, Марко сказал это, — передразнила Лина. — Носишься со своим Марко как с писаной торбой. А на кухне, между прочим, воруют по-черному.

— Вернемся к подругам. Вернее, к тому, что я кого-то там когда-то куда-то пристроил. — Массимо произнес это медленно и со вкусом, слегка рисуясь, с целью продемонстрировать отличное знание русского языка. — Тебе не кажется, что если мы возьмем за правило сажать за свой стол каждого нищего, которому подали на бедность, то вскоре и сами по миру пойдем?

— Наталья — не нищая, — обиделась за подругу Лина.

— Интересно, кто же она, по-твоему?

— Кстати, а как насчет твоего референта? Роберт, кажется? — Лина сделала вид, будто не слышала вопроса. — Замечательный парень, и такой воспитанный. Он будет? Или ты считаешь ниже своего достоинства сажать его с нами за стол?

— Да, считаю. С тебя будет достаточно толпы бонвиванов, которые завороженно смотрят тебе в рот.

— Ты хотел сказать «болванов»? — поправила его Лина: о существовании слова «бонвиван» ей не было известно. — И совершенно напрасно ты не пригласил своего секретаря. По-моему, это недемократично. Надо работать по японской системе, сейчас это так модно, там предприятие — одна большая семья…

— Так, может, мы и Петровича с Любой за стол, а?! — взревел Массимо, отшвырнув рыбный нож. — Чего уж там, раз по японской системе. Сколько раз я тебя просил не лезть ни во что, кроме хозяйства и магазинов. О, мама миа! Порко Мадонна! — И, воздев руки к идеально белому потолку, он выскочил из комнаты, с силой хлопнув массивной дубовой дверью.

Сконфуженная Лина отодвинула тарелку в сторону и, хлюпнув носом, обиженно прошептала:

— Ну, дура. Но я же хорошая… — И тут же вскрикнула: — Ой, мамочки, машину ж в аэропорт надо! Родители прилетают в пять тридцать. Марко, Марко! — Она бросилась вон из комнаты.

С Марко она столкнулась на парадной лестнице. Он вызывал у Лины кое-какие подозрения, пока не доказанные, но ей уже дважды приходилось возить служанок в город на аборты. Допросы с пристрастием результата не дали: девушки ревели и утверждали, что виной всему ребята из дальней деревни Белавино, куда они иногда ходят на танцы. Отступившись от упрямых девчат, Лина, однако, не отказалась от своих подозрений, и ушлый Марко не нравился ей все больше и больше. Итальянец отвечал ей примерно тем же. Синьору Массимо он внимал с подобострастием, на Лину же смотрел с легким презрением.

«Скользкий, как угорь», — думала она, с неприязнью глядя на наглую лоснящуюся физиономию «ключника».

— Марко, вызови Андрея, к пяти он должен быть в Шереметьево-2, встретить синьора Паоло и синьору Луизу. Бегом, слышишь, Марко! — крикнула Лина вслед неторопливо удаляющемуся слуге. — И вели Наде почистить ковры в холле, они грязные.

Оставшись одна, Лина огляделась. Дом парадно сиял. «Хорошо. Все будет хорошо! Все будет хорошо, я это знаю!» — замурлыкала было она, но, вспомнив перекошенную физиономию Массимо, осеклась. «Он устал, и в этом все дело. Еще выборы эти. Они с компаньоном спонсировали какую-то партию, которую, как он потом сказал, «прокатили».

«Порко Мадонна! Мерзавцы! — орал тогда Массимо. Он, образец выдержки и безукоризненного воспитания, топал ногами, брызгал слюной и вопил на весь дом. — Деньги взяли, а сами в заду пятками!»

«В зад пятками», — машинально поправила оторопевшая Лина. Сжавшись в комочек, она притулилась на краешке кресла и испуганно глядела на мужа широко раскрытыми глазами. До этого дня она и не предполагала, что Массимо, ее Массимо, может быть таким… необузданным итальянцем!

«Прочь! Ты здесь только не хватает!» — рявкнул он, свирепо вращая глазами. В гневе Массимо нещадно коверкал русскую речь и путал русские слова с итальянскими.

Лина тогда в мгновение ока растворилась в недрах дома. Ее способность безропотно реагировать на его настроения, проще говоря, ее покорность, и являлась главным достоинством в глазах Массимо Фандотти. Он обращался с ней, будто с домашним животным: взбрело в голову приласкать — приласкал, надоело — в шею!

Встряхнувшись, Лина затрусила вверх по лестнице, вспомнив, что не проверила готовность спален к приему первых гостей. И каких гостей! Родителей Массимо она боялась едва ли не больше его самого, особенно синьору Луизу. Лина быстро догадалась, что свекровь сразу заочно ее невзлюбила и, кажется, не собиралась менять своего мнения.

Входная дверь распахнулась, и на пороге появились сестра Массимо, Джина, с мужем Альберто. Тот работал в итальянском посольстве в Москве, Джина, естественно, «сидела дома», исполняя роль образцовой жены дипломата. Это ей, хвала господу, было несложно, благодаря полученному образованию и воспитанию. Конечно, Джина немного скучала и в глубине души свято верила в то, что обязанности пресс-атташе посольства Италии она исполняла бы куда лучше мужа, флегматичного (вот нонсенс-то — «флегматичный итальянец», и тем не менее это было именно так) и занудного Альберто Бардини.

Их дорогие меховые пальто, облепленные мокрым снегом, выглядели плачевно. Переступив порог, супруги Бардини, люди чрезвычайно бережливые и аккуратные, принялись усердно топать ногами и забавно подпрыгивать, пытаясь стряхнуть налипший снег.

— Джина, Альберто! — с явно преувеличенной, чтобы оказаться настоящей, радостью ахнула Лина и бросилась навстречу гостям.

— Бон джорно, синьора Лина, — сухо поздоровался со свояченицей Альберто Бардини, вертясь на одном месте и ища глазами прислугу. Самостоятельно раздеваться он не привык.

— Бон джорно, аморе мио. — Джина клюнула невестку в щеку и тотчас отвернулась, бросив шубу на руки подоспевшей прислуге.

В душе она презирала невестку еще больше, чем синьора Луиза. Плебейство этой «русской штучки» (так они с мужем между собой называли Лину) раздражало неимоверно, ее благоглупость — вдвойне, а упорство Массимо в нежелании разводиться с нею попросту бесило Джину! С превеликим удовольствием они с Альберто отделались бы официальным визитом в ресторан вместе с другими высокопоставленными гостями, но — увы и ах! Вечерним рейсом из Милана прилетали родители Джины и Массимо, встретить их надлежало, как положено, в доме именинника и провести с ними денек-другой.

Джина со вздохом повернулась к невестке и с трудом выговорила:

— Гдье я идти, Лина?

По-русски говорила она плохо, с сильным акцентом и безжалостно коверкая слова. Тратить время на изучение языка Джина не желала, поскольку прекрасно обходилась обществом двух-трех посольских матрон. Покидая пределы посольства, общалась посредством английского, коим владела в совершенстве. В доме же Фандотти она постоянно испытывала затруднения. Здесь всегда было много русских, не говоривших ни по-английски, ни по-итальянски. Посему Джина приготовилась скучать. Вся надежда на приезд матери, с ней будет повеселее.

Хотя Джина и не любила свою мать — та была женщиной властной, сварливой, неуживчивой и всю жизнь занималась тем, что сетовала на судьбу, считая себя несправедливо обделенной. Она изображала из себя мученицу, увенчанную терновым венцом. Она не несла, нет, она из последних сил тащила свой крест по жизни. Синьора Луиза постоянно жаловалась на все на свете по поводу и без повода, притягивая бродившие неподалеку неудачи и несчастья. Массимо, младший ребенок, всегда ходил у нее в любимчиках. С момента его появления в доме Джина почувствовала себя никому не нужной, все вертелось вокруг хорошенького пупса по имени Массимо. Со временем она нашла выход из положения в особенно горькие моменты — Джина воображала себя Золушкой, и ей становилось легче.

В конце концов, синьора Луиза Фандотти получила то, на что напрашивалась, — вереницу неприятных событий и сердечный приступ в придачу.

«Кликала, кликала, старая карга, вот Массимо и получил женушку ее молитвами. Скоро, вероятно, моя очередь платить по счетам», — зло подумала Джина и поежилась.

— А где же Софи? Вы что, ее с собой не взяли? — бестолково суетилась вокруг прибывших Лина.

— Софи? Где она, Джина? — спохватился Альберто. — Опять на улице пса кормит, наверное. Твое воспитание! Ей и в голову не приходит, что кругом полно инфекции.

— Санта Мадонна, она же вся в тебя, дорогой, и никакому воспитанию просто не поддается. Скажи прислуге, чтобы ее позвали, — парировала Джина, прихорашиваясь перед громадными зеркалами.

Разговор велся по-итальянски, так что ни прислуга, ни Лина перебранки не поняли. В противном случае, супруги Бардини никогда бы не позволили себе пикировку на людях. Они были слишком хорошо воспитаны.

В холл ворвалась румяная смуглая девушка-подросток, лет пятнадцати, в белоснежной шубке из полярной лисы. Снегу на девочке было столько, что она, скорее, смахивала на Снегурочку, чем на итальянскую аристократку. Глаза, крупные, черные и блестящие, ни дать ни взять — маслины. Софи весело хохотала, сбивая снег с шубки. Свежая, юная, яркая, она выглядела прелестно. Отец с матерью, открывшие было рот для нареканий, залюбовались дочерью и промолчали. Софи тем временем разделась и осталась в шерстяном платье василькового цвета, туго обтягивающем хорошо развитую грудь. Она тряхнула волосами, и небрежно собранный на затылке узел рассыпался по плечам блестящей черной волной.

— Здравствуйте, тетя Лина. Как поживаете? А где дядя Массимо? — скороговоркой произнесла Софи, вежливо наклонив головку. В противоположность матери, она говорила бегло и почти без акцента, разве что картавила, но так, самую малость.

— Бон джорно, синьора! — послышалось сверху. Все как по команде задрали головы, на площадке второго этажа стоял Массимо. Он довольно улыбался, обозревая родственников. — Я здесь. Лина, скажи прислуге, пусть накрывают в большой гостиной, через пару часов приедут родители, и мы поужинаем. А пока немного выпьем и перекусим. Надеюсь, вы не против? — закончил он, подойдя к сестре и равнодушно целуя ее в висок.

Синьор Альберто, оценив услышанное, широко улыбнулся, показав ряд широких лопатообразных зубов, и, довольно потирая руки, сказал:

— А если мы еще и партейку в бридж, а?

— Это вы с мамой развлечетесь, а у меня масса забот по поводу завтрашнего содома, — озабоченно сказал Массимо. — Пиротехники еще не подъехали, а надо бы проверить этих деятелей.

— Разумно, им дай волю, они вместо фейерверка дом спалят, — проворчала Джина. Аккуратно покачивая пышным задом, она двинулась вслед за братом и его женой в гостиную.

Загрузка...