Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

Глава XXII, описывающая поездку в Париж, а также события в Лондоне, счастливые и несчастные

Мистер Клайв, как говорилось, стал теперь заводить собственные знакомства, и количество визитных карточек, украшавших каминную полку его кабинета, вызывало благоговейное изумление его бывшего однокашника по студии Гэндиша, юного Мосса, всякий раз, как того допускали в это святилище.

— "Леди Бэри Роу принимает по…" — читал вслух молодой иудей. — "Леди Ботон дает бал…" Ишь ты! Ей-богу, ты становишься светским львом, Ньюкоб! Это тебе не то что вечера у старого Левисона, где обучали танцевать польку и нам приходилось выкладывать шиллинг за стакан негуса.

— Нам, говоришь?.. Ты же никогда не платил, Мосс! — со смехом восклицает Клайв; и в самом деле, весь негус, поглощенный мистером Моссом, не стоил бережливому юноше ни пенса.

— Ну, ладно, ладно… И шибпанского, должно быть, пьешь на этих шикарных приемах, сколько влезет, — продолжает Мосс. — "Леди Киклбери принимает… Небольшая вечеринка…" Ну, скажу я тебе, вся знать — твои друзья! Послушай, если кому-нибудь из этих щегольков понадобится кусок настоящих кружев по сходной цене, или бриллианты, замолви за нас словечко, и ты окажешь нам добрую услугу, сам понимаешь.

— Дай мне несколько ваших карточек, — предлагает Клайв, — и я раздам их на балах; Только смотри, обслуживай моих друзей получше, чем меня: сигары ты мне прислал ужасные, Мосс! Конюх, и тот не стал бы их курить!

— Этот Ньюкоб так важничает! — говорит мистер Мосс одному своему старому приятелю, тоже однокашнику Клайва. — Я видел, как он катался верхом в Парке с графом Кью, капитаном Белсайзом и всей прочей шатией — я-то их всех знаю! — так он едва кивнул мне. В следующее воскресенье я тоже буду на лошади, тогда посмотрим, узнает он меня или нет. Барские штучки! Корчит из себя графа, а я знаю, что одна его тетка сдает комнаты в Брайтоне, а дядюшка скоро будет проповедовать в тюрьме Королевской Скамьи, если только не станет поосмотрительней.

— Ничего он из себя не корчит, — с возмущением отвечает собеседник Мосса. — Ему безразлично, богат человек или беден, и он так же охотно ходит ко мне, как и к какому-нибудь герцогу. Он всегда готов помочь другу. И рисует прекрасно. У него только вид такой гордый, а на самом деле он добрейший на свете малый.

— Во всяком случае, к нам он уже полтора с лишним года не ходит, — возражает мистер Мосс.

— А все потому, что стоит ему прийти, как ты непременно навязываешь ему какую-нибудь сделку, — не сдается Хикс, собеседник мистера Мосса. — Он говорит, что ему не по карману с тобой водиться: ты не выпустишь его из дому, не всучив булавку для галстука, коробку с одеколоном или пачку сигар. Да и что у него общего с тобой, променявшим искусство на лавку, позволь спросить?

— Я знаю одного его родственника, который заходит к нам каждые три месяца продлить векселек, — отвечает мистер Мосс с усмешкой. — А еще я знаю, что стоит мне явиться в Олбени к графу Кью или в Найтсбриджские казармы к достопочтенному капитану Белсайзу, и меня незамедлительно примут. Папаша-то Ньюкоб, я слышал, не больно богат.

— Почем мне знать, черт возьми?! Да и не мое это дело! — восклицает молодой живописец, припечатав мостовую каблуком своего блюхеровского башмака. — Я знаю, что, когда я лежал больной на этой проклятой Клипстоун-стрит, полковник ежедневно навещал меня утром и вечером, да в Ньюком тоже. А когда я стал поправляться, они присылали мне вино, желе и другие лакомства. А ты, позволь спросить, часто навещал меня, Мосс, да и вообще, помог ты когда-нибудь другу?

— Я не хотел огорчать тебя напоминанием про те два фунта три шиллинга, которые ты задолжал мне, Хике. Потому и не ходил, — отвечает мистер Мосс, тоже, как видно, наделенный добрым сердцем. Хикс, надо полагать, рассказал об этом разговоре в бильярдной, ибо в тот же вечер, едва только младший из торгашей с Уордер-стрит появился там, его со всех сторон приветствовали одним и тем же вопросом: "А как насчет двух фунтов трех шиллингов, что задолжал тебе Хикс?"

Простодушная беседа этих двух молодых людей дает нам возможность судить о том, как протекала жизнь нашего героя. Он водил знакомство с людьми разных сословий и при этом не думал стыдиться избранной им профессии. Светским господам было мало дела до мистера Клайва, и их нисколько не интересовало, занимается ли он живописью или чем-нибудь другим. И хотя Клайв встречал в обществе многих своих школьных товарищей, из коих одни служили в армии, другие с восторгом рассказывали про университет (как там учатся и развлекаются) — все же Клайв, избрав своим призванием живопись, не желал покинуть ее ради иной возлюбленной и мужественно трудился у своего мольберта. Он прошел все, что полагалось, в студии мистера Гэндиша и скопировал все статуи и слепки, какие только имелись у этого джентльмена. Его репетитор Грайндли получил приход, но Клайв не взял на его место другого и, вместо того чтобы дальше учиться латыни, занялся новыми языками, каковые усваивал с отменной легкостью и быстротой. Он был уже достаточно подготовлен для самостоятельной работы, и, поскольку в доме на Фицрой-сквер было недостаточно света, мистеру Клайву надумали снять поблизости мастерскую, где бы он мог совершенствоваться по мере своего разумения.

Его доброму родителю были тягостны даже эти краткие часы разлуки, но его очень обрадовал и утешил маленький знак внимания со стороны сына, чему пишущий эти строки оказался нечаянным свидетелем. Когда мы с полковником пришли поглядеть новую студию с высоком окном посредине, гардинами, резными шифоньерами, фа форовыми вазами, доспехами и прочим артистический скарбом, юноша с ласковой улыбкой, исполненной доброты и привязанности, взял один из двух полученных им брамовских ключей и протянул отцу.

— Этот — ваш, сэр, — сказал он полковнику. — И очень прошу вас быть моей первой натурой. Я хоть работаю в историческом жанре, но, так и быть, напишу несколько портретов.

Полковник крепко стиснул руку сына; вторую тот с нежностью положил ему на плечо. Потом Ньюком-старший вышел в соседнюю комнату, где пробыл минуту-другую, и вернулся, вытирая платком усы и все еще сжимая в руке ключ. Он заговорил о чем-то маловажном, но голос его заметно дрожал, а лицо, как я заметил, светилось радостью и любовью. Ничто так не удавалось Клайву, как этот написанный им за два сеанса портрет, счастливо избежавший опасностей дальнейшей доработки.

Став владельцем собственной мастерской, молодой человек, как и следовало ожидать, начал работать много лучше. Домашние трапезы сделались веселей, а верховые прогулки с отцом — чаще и приятней. Раз или два полковник воспользовался своим ключом; он заставал Клайва за работой вместе с его другом Ридли; они рисовали то какого-нибудь лейб-гвардейца, то мускулистого негра, то малайца с соседней улицы, позировавшего им для Отелло; а иногда беседовали с какой-нибудь нимфой с Клипстоун-стрит, которая готова была изображать Диану, Дездемону или королеву Элеонору, высасывающую яд из руки благородного Плантагенета, — словом, любой образец чистоты и невинности.

Конечно, наш юный живописец начал с исторического жанра, считая его наивысшим в искусстве, и желал писать лишь на самых больших полотнах — маленькие годились только для эскизов. Он создал грандиозную батальную картину под названием "Битва при Ассее", изображавшую атаку Девятнадцатого драгунского полка под водительством генерала Уэлсли на маратхскую батарею, когда они саблями рубят пушкарей у орудий. На задний двор привезли настоящую пушку, и вся конюшня полковника была использована для этюдов к этой громадной картине. На переднем алане в качестве главной фигуры был изображен Фред Бейхем, написанный с поразительным сходством; жестоко израненный, во неустрашимый, он разил корчившихся у его ног малайцев, взгромоздившись на дохлую лошадь кебмена, которую Клане писал до тех пор, пока не возопила хозяйка и прочие жильцы, и живодеры, дабы не разводить заразу, не утащили прочь останки боевого скакуна. Картина была так велика, что вынести ее удалось лишь через большое окно, и то благодаря многим ухищрениям, при полном ликовании мальчишек с Шарлотт-стрит. И кто бы подумал, что Королевская Академия отвергнет "Битву при Ассее"! Сей грандиозный шедевр не умещался в доме на Фицрой-сквер, и полковник уже подумывал подарить его Восточному клубу, но тут Клайв, вернувшись спустя месяц из Парижа, куда ездил с отцом отдохнуть после своих титанических трудов, взглянув на картину, объявил ее мазней, и одним махом уничтожил британцев, малайцев, кавалеристов, пушкарей и все остальное.

Hotel de la Terrasse, Re de Rivoli [57].[58]

Апрель 27 — Май 1, 183…

Любезнейший Пенденнис!

Пишу, с твоего позволения, несколько слов из Парижа, и если в письме моем окажется что-нибудь для тебя любопытное, можешь безвозмездно использовать это для своей газеты. Теперь, когда я в Париже, я сам удивляюсь, как до сих пор не побывал здесь и почему, тысячу раз видя дьеппский пакетбот у брайтонской пристани, ни разу не вздумал подняться на его борт. По пути в Булонь мы пережили маленькую бурю. Едва мы оставили Дуврскую пристань, как попали в дело: раздался первый залп, и стюард снес в каюту одну дородную старушку; тут же пало еще полдюжины пассажиров, и команда засуетилась — забегала с тазиками для сраженных. Полковник с улыбкой глядел на это побоище.

— Я старый моряк, — сказал он стоявшему рядом с нами на палубе джентльмену. — Когда я возвращался домой, сэр, море не раз бушевало, но я чувствовал себя отлично. Вот мой мальчик, тот, верно, отвык от моря, — в мае минуло двенадцать лет с тех пор, как он совершил свое последнее плаванье, — а что до меня, сэр, так я…

Но тут нас окатила огромная волна, и, хочешь верь, хочешь нет, спустя пять минут дражайший мой старик был ничуть не лучше остальных пассажиров.

Прибыв в Булонь, мы прошли на таможню между двумя протянутыми канатами, по обеим сторонам которых стояла глумившаяся над нами толпа, а затем говорливый комиссар препроводил нас в отель, где полковник (он, как ты знаешь, прекрасно говорит по-французски) попросил гарсона подать нам petit dejener soigne [59], на что сей малый, заухмылявшись, ответил на чистейшем английском языке Темпл-Бара:

— Чудесный жареный морской язык, сэр. Отличные бараньи котлетки, — и притащил нам отбивные под гарвеевским соусом и последний номер "Белловой жизни", чтоб мы не скучали после завтрака. Неужто все французы читают "Беялову жизнь" и в каждой гостинице так пахнет бренди с содовой?

Мы вышли поглядеть город, который, верно, тебе знаком, а потому я не стану его описывать. Мы видели нескольких босоногих рыбачек, так и просившихся на холст, и успели заметить, что здешние солдаты на редкость малорослы и коренасты. Мы были рады, когда пришло время отбытия дилижанса, и так как ехали мы одни, то с полным комфортом совершили свое путешествие до Парижа. Истинным наслаждением было слышать, как покрикивают форейторы на лошадей, как позвякивают бубенчики на упряжке, и чувствовать, что ты и в самом деле во Франции.

Мы останавливались поесть в Абвиле и Амьене, и через сутки с небольшим карета благополучно доставила нас на место. Я сам себе не верил, когда, вставши поутру, совершил восхитительную прогулку по Тюильри. Каштаны цвели, скульптуры блестели на солнце, а все окна дворца так и пылали. Дворец столь огромен, что мог бы послужить жилищем и королю великанов. Как ов-веяи-колепен! Мне по душе варварская пышность его архитектуры и чрезмерное изобилие лепки на стенах. Так и видишь Людовика XVI — позади него стоит тысяча джентльменов, а впереди ревущая толпа злодеев, и вот он малодушно отдает корону и отправляется в тюрьму, а друзей обрекает смерти, Повсюду на солнечных дорожках играют и скачут дети, чьи платьица и румяные щечки не уступают в яркости розам и другим цветам на клумбах. А мне все чудился Барбару с толпой вооруженных пиками марсельцев в дворцовых садах, а в окнах мне мерещились швейцарцы — их потом всех перебили, когда король бросил их на произвол судьбы. Великий человек Карлейль! Я столько раз читал в его "Истории" описание этой схватки, что знал эти места еще до того, как узрел их. Из наших окон виден обелиск на тон самом месте, где некогда стояла гильотина. Полковник не жалует Карлейля, он хвалит "Письма из Парижа" миссис Грэм. С собой мы привезли сочинения Скотта "Поездка в Париж" и "Снова в Париже" и читали их в дилижансе. Великолепные книги, только Пале-Ройяль изрядно переменился со времен Скотта — он весь застроен шикарными магазинами. Я поспешил туда в первый же вечер по приезде, когда полковник отправился спать, но там уже нет тех развлечений, которые описывая Скотт: laqais-deplace [60] говорит, что Карл X запретил все это.

Наутро, после завтрака, отец мой поехал с рекомендательными письмами, оставив меня у ворот Лувра. Я, кажется, буду пропадать здесь все дни. Я чувствовал, что не в силах уйти отсюда. Не пробыв здесь и десяти минут, я уже влюбился в прекраснейшую из женщин. Она стояла посреди одного из залов в галерее скульптуры, величественная и безмолвная, и достаточно было взглянуть на нее, чтобы захватило дух от ее красоты. Я не мог разобрать цвета ее глаз и волос, но глаза у нее, должно быть, серые, а волосы белокурые; кожа ее — оттенка прекрасного, теплого мрамора. Она, очевидно, не слишком умна и вряд ли много говорит и смеется — она так ленива, что лишь улыбается. Она только прекрасна. Это божественнее создание потеряло обе руки они отрублены по самые плечи, — но это печальное обстоятельство нисколько ее не портит. Ей, верно, немногим больше тридцати двух, и родилась она, примерно, две тысячи лет тому назад. Зовут ее Венера Милосская. О, Victrix! [61] Счастливец Paris! (Я имею в виду Приамова сына, а не современную Лютецию.) Кому же еще мог отдать он яблоко, как не сей чарввяице, сей усладе богов и смертных, с чьим благостным приходом расцветают цветы, океан искрится улыбками, а ясные небеса льют мягкий свет. Как жаль, что нет больше жертвоприношений! А то я принес бы белоснежного, без единого пятнышка, козленка, пару голубее и кувшин благоухающего нарбоннского меда — меда от Морела с Пикадилли, и мы почтили бы Вседержительницу Красоту, и вознесли моления Божественной Афродите. Видел ты когда-нибудь мою прелестную маленькую кузину, мисс Ньюком, дочку сэра Брайена? Она очень похожа на Диану-охотницу; по мне она временами уж слишком горделива, слишком холодна; слишком пронзителен звук ее охотничьего рога и стремителен бег сквозь кустарник и заросли терновника. Ты же, благодатная Венера — само спокойствие, животворное и прекрасное! Дозволь же мне преклонить колени у нежных твоих ног, на подушках Тирского пурпура… Пожалуйста, не показывай это Уорингтону. Когда я садился за письмо, я не думал, что Пегас умчит меня так далеко.

Жаль, что я так мало читал в школе по-гречески; теперь уже поздно, — ведь скоро мне стукнет девятнадцать, и я уже нашел себе дело. И все же, как вернусь, непременно почитаю, хотя бы с подстрочником. На что я только убил полгода, рисуя драгун и сипаев, режущих друг другу глотки! Искусство не терпит горячки, оно требует спокойствия. Это не арена для боя быков или схватка гладиаторов, а храм для безмятежных раздумий, благоговейного служения и величавых обрядов, свершаемых под музыку, торжественную и сладостную. Приеду домой, сниму со стен Снайдерса и Рубенса и обращусь в квиетисты. Подумать только, что я потратил столько недель, изображая ражих лейб-гвардейцев с саблями наголо, святого Георга или черномазых бродяг с соседнего перекрестка.

Картинные галереи Лувра тянутся на целых полмили — только подумай, полмили картин! Впрочем, под старыми башенками на Трафальгар-сквер найдется дюжина-другая полотен, ничуть не хуже здешних шедевров. Весь здешний Рафаэль, по-моему, слабей нашей "Святой Екатерины". Нет ничего великолепнее ее. А наш "Себастьян"? Даже пирамиды Египта или Колосс Родосский ниже его. Что же до нашего "Бахуса и Ариадны", то они, как известно, непревзойденны. И все ж у нас только отдельные жемчужины, а здесь их целое ожерелье; здесь — венценосцы и все их ослепительное окружение. Вот где бы нам поселиться с Джей Джеем. Какие портреты кисти Тициана! А эти господа, писанные Ван-Дейком! Он и сан, наверно, был таким же ослепительным кавалером, каких любил рисовать! Позор, что у них нет хоть одной или двух работ сэра Джошуа. На пиршестве искусства ему принадлежит законное место — и притом не последнее. Помнишь ты Тома Роджерса из студии Гэндиша? Он еще заходил ко мне на Фицрой-сквер. Он здесь, отпустил великолепную рыжую бороду и ходит в бархатной безрукавке, чтобы все видели, что у него есть рубашка. Берусь утверждать, что в прошлое воскресенье она была чистая. Французскому он пока не выучился, но делает вид, будто забыл английский; пообещал представить меня нескольким французским художникам, своим camarades [62]. Здешние молодые живописцы, как видно, терпят большую нужду в мыле; пожалуй, я лучше сбрею усы. Вот только Уорингтону не над чем будет смеяться, когда я вернусь. Обедать мы с полковником пошли в Cafe de Paris [63], а затем отправились в оперу. Когда будешь здесь, непременно закажи hitres de Marenne [64]. Обедали мы с местным львом — виконтом де Флораком; он officier d'ordonnance [65] при одном из принцев и сын давних друзей моего отца, людей весьма родовитых, но обедневших. После смерти своего кузена, герцога Д'Иври, он станет герцогом. Папаша его уже совсем старик, а сам виконт родился в Англии. Пока мы сидели в опере, он показывал вам разных знаменитостей — кой-кого из предместья Сен-Жермен и многих других, кто сейчас в славе: мосье Тьера и графа Моле, Жорж Санд, Виктора Гюго и Жюля Жанена, половину имен я и не упомнил. А вчера мы отправились с визитом к его матушке, мадам де Флорак. Очевидно, это старая пассия полковника, потому что встреча их была необычайно церемонной и нежной. Точь-в-точь преклонных лет сэр Чарльз Грандисон приветствует стареющую мисс Байрон. — Нет, ты подумай! Оказывается, полковник здесь уже вторично с тех пор, как вернулся в Англию! Должно быть, он ездил сюда в прошлом году, когда я писал эту дребедень — "Черный принц перед троном короля Иоанна", — его тогда не было десять дней. Мадам де Флорак — удивительно величавая дама и в свое время, видно, была красавицей. В салоне ее висят два портрета работы Жерара — ее и мосье де Флорака. Мосье де Флорак, старый щеголь с густыми бровями и крючковатым носом, изображен в пудреном парике, бесчисленных звездах, лентах и шитье; мадам — в черном бархатном платье, также времен Империи, — прелестная, задумчивая и чем-то напоминающая мою кузину. Вчера на ней была маленькая старомодная брошка.

— Voila, — сказала она, — la reconnaissez-vos? [66] Когда вы были здесь прошлый год, она оставалась в деревне. — И она улыбнулась ему, а мой милый старик тяжело вздохнул и прикрыл лицо рукой. Мне это знакомо. Я это пережил, когда полгода берег какую-то дурацкую ленту этой бессердечной вертушки Фанни Фримен. Помнишь, как я сердился, когда ты бранил ее?

— Мы с вашим батюшкой знавали друг друга еще детьми, мой друг, — сказала мне графиня с приятнейшим французским прононсом, а он глядел из окна в сад, разбитый вокруг их дома на улице Сен-Доминик. — Пожалуйста, приходите ко мне, когда вздумаете. Приходите почаще! Вы так мне его напоминаете! — И она добавила с чарующей улыбкой: — Вам что больше по вкусу — считать, что он был красивей, или что вы красивей его?

Я сказал, что хотел бы быть таким же, как он. Только это невозможно. Умней его, наверно, сыщутся, но кто сравнится с ним добротой? А интересно, очень он любил мадам де Флорак? Старый граф не показывался. Он очень стар и носит косичку — мы видели, как она покачивалась над его садовым креслом. Верхний этаж дома он сдает; там обитает американский генерал-майор, достопочтенный Зенон Ф. Тупоумен из Цинциннати. Мы видели во дворе кабриолет миссис Тупоумен и ее лакеев с сигарами во рту; все нижнее семейство, кажется, обслуживает один дряхлый старик, который едва держится на йогах и не моложе графа де Флорака.

Мадам де Флорак и мой батюшка беседовали о моей профессии, и графиня сказала, что это ne belle carriere [67]. Полковник ответил, что это лучше, чем служить в армии.

— Ah, oi, monsier [68], - отозвалась она с явной грустью.

Тут он заметил, что теперь я, возможно, приеду учиться в Париж, раз он знает, что здесь у него верный друг, который присмотрит за его мальчиком.

— А вы разве не приедете присмотреть за ним, mon ami [69], - спросила француженка.

Отец покачал головой.

— Скорей всего, мне придется вернуться в Индию, — сказал он. — Мой отпуск истек, и теперь я беру дополнительный. Если я получу следующий чин, то могу не ехать, А без этого мне не по средствам жить в Европе. Мое отсутствие, скорей всего, будет недолгим, — добавил он, — да и Клайв теперь достаточно взрослый, чтобы обходиться без меня.

Не потому ли в последние месяцы отец ходил такой мрачный? Я опасался, что всему причиной — мое мотовство, хотя ты знаешь, я всячески старался исправиться: счет портного сократился нынче вдвое, долгов почти никаких и с Моссом за его проклятые кольца и побрякушки я расплатился дочиста. Когда мы вышли от мадам де Флорак, я расспросил отца про эти невеселые новости.

Оказывается, он и вполовину не так богат, как мы думали. Он говорит, что, с тех пор как вернулся домой, тратит намного больше, чем может себе позволить, и очень сердится на себя за свою расточительность. Поначалу он думал совсем выйти в отставку, но за эти три года обнаружил, что не может прожить на свой доход. Если он дослужится до полного полковничьего чина, то будет получать тысячу фунтов в год. Этого, вместе с деньгами, вложенными им в Индии, и тем немногим, что хранится у него здесь, вполне хватит нам обоим. Видно, ему даже в голову не приходит, что я тоже могу кое-что заработать своим искусством. Допустим, я продам за пятьсот фунтов "Битву при Ассее". Тогда я смогу продержаться довольно долго, не прибегая к отцовскому кошельку;

Виконт де Флорак зашел за нами, чтобы вместе пообедать, но полковник сказал, что ему не хочется выходить из дому, и мы с виконтом отправились вдвоем. Обед он заказал в "Trois Freres Provencax" [70], а платил, разумеется, я. Потом мы пошли в один небольшой театрик, и он повел меня за кулисы — любопытнейшее, скажу я тебе, место! Мы явились в уборную к мадемуазель Финетт, которая выступала в роли маленького барабанщика, — она исполняет знаменитую песенку с барабаном. Он пригласил ее и нескольких литераторов отужинать в Cafe Anglais [71], и я вернулся домой страшно поздно, просадив двадцать наполеондоров в игру под названьем "буйотта". Это все, что осталось от двадцатифунтовой ассигнации, которую мне подарил на прощание наш милейший Бинни, процитировав при сем известное тебе место из Горация: "Neqe t choreas sperne, per" [72]. О, какое чувство вины я испытывал, когда в такую поздноту возвращался домой, в Hotel de la Terrasse, и тихонько пробирался к себе в номер. Впрочем, полковник крепко спал; его милые старые сапоги стояли на часах у дверей его спальни, и я проскользнул к себе, тихо, как мышь.

P. S. Среда. Остался еще неисписанный: листочек бумаги. Я получил письмо от Джей Джея. Он был на предварительном просмотре в Академии (значит, его картина принята) и узнал, что "Битву при Ассее" отвергли. Сми сказал ему, что она слишком велика, но, должно быть, она просто никуда не годится. Я рад, что меня там нет и я избавлен от дружеских соболезнований.

Пожалуйста, навести мистера Бинни. С ним приключилась беда. Он ехал на папиной лошади, упал на мостовую и повредил ногу себе и, боюсь, Серому. Будь добр, проверь, как у них ноги; из письма Джона мы ничего толком не поняли. Это стряслось, когда он, то есть мистер Б., собирался в Шотландию повидать родственников. Ты ведь знаешь, он вечно собирается в гости к своей шотландской родне. Он пишет, что все это пустяки и чтобы полковник не думал спешить с приездом. Меня тоже сейчас не тянет домой — встречаться со всеми этими юнцами от Гэндиша и из натурного класса и видеть, как они скалят зубы по поводу моей неудачи!..

Родитель, конечно, послал бы тебе привет, да его нет дома, а я остаюсь всегда преданный тебе

_Клайв Ньюком_.

P. S. Он сам предложил мне поутру денег. Ну, что за добрый и милый старик!"

"От Артура Пенденниса, эсквайра,

Клайву Ньюкому, эсквайру.

Газета "Пэл-Мэл", — политические ведомости, литературное обозрение и светская хроника.

Кэтрин-стрит 225, Стрэнд.

Любезный Клайв!

Крайне сожалею, что для твоей грандиозной картины, "Битва при Ассее", не нашлось места на выставке Королевской Академии, и от души сочувствую Фреду Бейхему, который, кстати сказать, с недавних пор занял ответственный пост художественного критика "П-М", Твой неуспех стоил Фреду Бейхему по меньшей мере пятнадцати шиллингов, так как заготовленный им для газеты, пламенный панегирик твоему творению, разумеется, пришлось из-за этого выбросить в корзину. Ну да не беда!; Мужайся, мой сын, мужайся! Герцог Веллингтон, как тебе известно, тоже, прежде чем победить при Ассее, по-. терпел поражение при Серингапатаме. Надеюсь, впереди у тебя новые битвы, в коих счастье тебе улыбнется. В городе не слишком много говорят о твоем провале. Сейчас, видишь ли, идут интересные парламентские дебаты, и "Битва при Ассее" как-то не очень занимает общественное мнение.

Был я на Фицрой-сквер, в доме и на конюшне. Ноги Гуигнгнма в целости и сохранности. Лошадь упала не на колени, а на бок, и никак не пострадала. Куда хуже дела мистера Бинни: он вывихнул лодыжку, и сейчас у него сильное воспаление. Ему, наверно, придется пролежать на диване много дней, а возможно, недель. Но он, как ты знаешь, оптимист и все житейские беды сносит с философским спокойствием. К нему приехала сестрица. Не знаю, служит это ему утешением в болезни или только отягчает ее. Он, как известно, весьма саркастичен, и я так и не понял, радуют его родственные объятия или докучают ему. Последний раз он видел сестру перед отъездом в Индию, когда она была еще девочкой. Сейчас это — при всем моем почтении — бойкая, пухленькая и Миловидная вдовушка, очевидно, успевшая вполне утешиться после кончины своего мужа, — капитана Маккензи, в Вест-Индии. Мистер Бинни как раз собирался навестить своих родственников, проживающих в Массельборо, близ Эдинбурга, когда произошел трагический случай, помешавший ему посетить родные берега. Письмо, в коем он сообщал о своем несчастье и одиночестве, было выдержано в столь патетических тонах, что миссис Маккензи с дочкой тут же села на Эдинбургский пароход и поспешила к одру больного. Они захватили твою берлогу — спальню и гостиную, — и последняя, по словам миссис Маккензи, больше не пахнет табаком, как в момент их водворения. Если у тебя остались там какие-нибудь бумаги — счета или billets-dox [73], - эти дамы, согласно милому обычаю своего пола, без сомнения, прочли их все до единой. Дочь — веселая, голубоглазая и светловолосая шотландочка с очень мелодичным голосом; она безо всякого аккомпанемента, сидя на стуле посреди комнаты, поет бесхитростные баллады своей родины. Позавчера вечером я имел удовольствие слышать из ее алых губок "Берет красавца Данди" и "Джока из Хейзлдина", хоть и не первый раз в жизни, но впервые в исполнении столь милой певуньи. Обе леди говорят по-английски с интонацией, свойственной жителям северных графств, но акцент у них весьма приятный и, я бы сказал, не такой сильный, как у мистера Бинни: дело в том, что капитан Маккензи был англичанин, и супруга усовершенствовала ради него свое исконно массельборосское произношение. Она рассказывает всякие занятные истории про него самого, про Вест-Индию и прославленный пехотный полк, в котором он служил капитаном. Мисс Рози пользуется большим расположением дядюшки, а мне выпало счастье снабжать их через редакцию "Пэл-Мэл" бесплатными билетами на спектакли, панорамы и иные развлечения нашего города, дабы сделать их жизнь в столице еще более приятной. Они, кажется, не слишком интересуются живописью, Национальную галерею сочли скучнейшим местом, а в Королевской Академии пришли в восторг лишь от портрета Макколлопа из Макколлопов, написанного нашим знакомым, носящим то же имя. Зато они совершенно очарованы выставкой восковых фигур мадам Тюссо, где я имел счастье представить их нашему другу, мистеру Фредерику Бейхему, который, зайдя потом в редакцию со своими бесценными заметками по искусству, особливо расспрашивал об их материальном положении и объявил, что завтра же готов предложить руку любой из них, если только старик Бинни даст за невестой приличную сумму. Я заказал для наших дам ложу в опере, куда они отправились в сопровождении крестного мисс Рози, капитана Гоби из того же полка, и имел честь навестить их во время спектакля.

В фойе я видел твою прелестную маленькую кузину, мисс Ньюком; она была со своей бабушкой, леди Кью. Мистер Бейхем с превеликим красноречием показывал и описывал шотландским дамам разных знаменитостей, находившихся в театре. Мать и дочь были восхищены оперой, но совершенно шокированы балетом, с коего удалились, провожаемые канонадой шуток капитана Гоби. Представляю себе, какими блестящими анекдотами сыплет оный офицер где-нибудь в офицерском собрании, где присутствие дам не стесняет погожа его природного остроумия.

Пришел мистер Бейкер; он принес гранки. На случай, если ты не просматриваешь "П-М" у Галииьяни, посылаю тебе вырезку из статьи Бейхема об академической выставке. Тебе, наверно, интересно будет узнать его мнение о работах некоторых твоих сотоварищей.

"617. "Мозес приносит домой двенадцать дюжин зеленых очков".

Картина Смита, члена Королевской Академии, Пожалуй, никогда еще очаровательное произведение бедного Гольдсмита не было так популярно, как в наше время. Работа одного из наших виднейших художников является данью восхищенья тому, "…кто украшал своим талантом; все, чего касался". Прелестный сюжет разработан мистером Смитом в приятнейшей его манере. Светотень замечательна. Мазок безупречен. Возможно, более придирчивый критик возразит против ракурса, в котором дана левая нога Мозеса, но в намеренье нашей газеты не входят наводить критику там, где можно за многое заслуженно восхвалить".

420. Наш (и всеобщий) любимец член Королевской Академии Браун порадовал нас картиной на сюжет непревзойденного романа, "…что смехом рыцарство испанское убил" — бессмертного "Дон Кихота". Браун избрал эпизод нападения Дон Кихота на стадо овец. Овцы написаны в лучшей манере художника, с присущей ему знаменитой легкостью и brio [74].

Друг и соперник мистера Брауна, Хопкинс, на сей раз обратился к "Жиль Блазу". "Подземелье разбойников" — одно из самых мастерских творений: нашего Хопкинса.

Большие залы. 33. "Портрет кардинала Коспетто" кисти члена-корреспондента Королевской Академии, О'Гогстэя, и его же "Окрестности Корподибакко. Вечер". Контадина [75] и трастеверино [76] пляшут у дверей локанды [77] под мелодии пиффераро [78]. Со времени своего итальянского путешествия мистер О'Гогстэй, по-видимому, отказался от юмористических зарисовок из ирландского быта, коими столько нас радовал; теперь романтика, поэзия и религия "Italia la bella" [79] снабжают сюжетами его кисть. Сцена близ Корподибакко (мы прекрасно знаем это место, ибо провели много счастливых месяцев в сих романтических горах) весьма для него характерна. Следует сказать, что кардинал Коспетто — крайне свирепый прелат и никак же служит украшением своей церкви.

49, 210, 311. Член Королевской Академии Сми выставил портреты, которые сделали бы честь самому Рейнольдсу и от которых, наверно, не отказался бы ни Ван-Дейк, ни Клод. "Сэр Брайен Ньюком в мундире помощника наместника графства" и писанный для Пятидесятого драгунского полка "Генерал-майор сэр Томас де Бутс, кавалер ордена Бани второй степени", бесспорно, являются шедеврами этого великолепного мастера. Почему Сми не создал портрета нашей государыни и ее августейшего супруга? Карл II, поднимая упавшую кисть Тициана, сказал одному из своих придворных: "Короля вы всегда можете иметь, а гении приходят не часто". Но раз есть у нас Сми и есть монархиня, в коей мы не чаем души, то почему бы одному не увековечить для потомства возлюбленные черты другой? Мы знаем, что наши опусы читаются в высших сферах, и поэтому почтительнейше добавляем: verbm sapienti [80].

1906. "Макколлоп из Макколлопов" — автор А. Макколлоп. Прекрасная работа молодого художника, который, рисуя доблестного вождя смелого шотландского клана, не преминул также изобразить романтичный пейзаж горной Шотландии, средь коего, "…ногою вереск попирая…", стоит человек удивительно пропорционального сложения и с чрезвычайно правильными чертами лица. Будем следить за работами мистера Макколлопа.

1367. "Оберон и Титания". Ридли. Эта маленькая картина, полная изящества и выдумки, собирает перед собой толпу, являясь одним из прелестнейших и восхитительнейших полотен настоящей выставки. Мы лишь повторим общее мненье, сказав, что картина свидетельствует не только о больших возможностях, но и об утонченности и мастерстве автора; граф Кью, как нам известно, купил ее на предварительном просмотре. Сердечно поздравляем юного живописца с успешным дебютом. Он, как нам известно, ученик мистера Гэндиша. А где же сам он, этот замечательный мастер? Здесь так не хватает его смелых полотен, его грандиозных исторических замыслов".

Конечно, я исправлю кое-какие погрешности в этом сочинении нашего друга Ф. Б., который, по его собственному признанию, "был крайне мягок в своих критических суждениях". Дело в том, что два дня назад он принес статью совсем иного толка, из коей уцелело лишь два последних абзаца. Впрочем, он с редким великодушием отказался от своих первоначальных мнений; а в общем, право же, он смыслит в живописи не менее многих известных мне критиков.

Прощай, милейший Клайв! Сердечнейший привет твоему родителю, а тебе советую как можно реже встречаться с твоим французским знакомцем, любителем буйотты, и его друзьями. Не сомневаюсь, что ты в той же мере последуешь моему совету, в какой все молодые люди следуют советам своих старших доброжелателей. Я нынче обедаю на Фицрой-сквер с хорошенькой вдовушкой и ее дочкой.

Остаюсь, дорогой Клайв, всегда твой

А. П."