Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

Глава XXXII Сватовство Барнса

Еще до приезда Барнса, Этель делала не одну попытку сблизиться со своей будущей невесткой: она гуляла с леди Кларой, каталась с ней верхом, беседовала и возвращалась домой не слишком восхищенная умом этой девицы. Мы ведь уже говорили, что мисс Этель расположена была скорей нападать на женщин, чем восхищаться ими, и несколько строго судила знакомых ей светских особ одного с ней пола и возраста. Впоследствии думы и заботы умерили ее гордыню, и она научилась снисходительней смотреть на людей; но в те поры и чуть попозже она не терпела людей пошлых и даже не трудилась скрывать своего к ним пренебрежения. Леди Клара очень боялась будущей золовки. Ее робкие мыслишки, готовые вырваться на простор и резвиться, грациозно играя, и доверчиво бежать на веселый призыв Джека Белсайза, и брать корки из его рук, шарахались прочь при виде Этель, этой суровой нимфы с ясными глазами, забивались в самую чащу и прятались в тени. Кому не случалось наблюдать, как две простодушные девицы или, скажем, двое влюбленных, открывая друг другу свои сердца, смеются своим незатейливым шуткам и болтают, болтают без умолку, пока вдруг не появится маменька со строгим лицом или гувернантка с извечными нотациями, и вот беседа тут же смолкает, смех замирает, и невинные пташки перестают щебетать. Робкая от природы, леди Клара испытывала перед Этель тот же почтительный страх, что и перед папенькой и маменькой, тогда как вторая сестра, вострушка лет семнадцати, сорвиголова с мальчишескими замашками, нисколько не боялась мисс Ньюком и пользовалась у нее куда большей симпатией.

Юные девицы порой страдают от несчастной любви, терзаются, льют горькие слезы, не спят ночами и прочее, но только в самых сентиментальных романах люди всечасно поглощены своей страстью, а в жизни, насколько мне известно, разбитое сердце довольно-таки редкое явление. Томасу изменила возлюбленная, какое-то время он в отчаянье, докучает приятелям вздохами и стонами, но постепенно приходит в себя, с аппетитом съедает обед, интересуется предстоящими скачками, и вот уже он опять в Ньюмаркете увлеченно заключает пари. Маленькая мисс перестрадала и оправилась — и ей уже интересно, какие новинки привезла из Парижа мадам Кринолин, и она принимается размышлять над тем, что ей больше к лицу — голубое или розовое, и советуется с горничной, как переделать весенние платья для осени; она опять берется за книги, садится к фортепьяно (быть может, лишь несколько песен теперь не поет из тех, что певала раньше), вальсирует с капитаном, краснеет, вальсирует дольше, лучше и в сто раз быстрее Люси, идущей в паре с майором, оживленно отвечает на милые замечания капитана, вкушает легкий ужин и уже совсем умильно поглядывает на него пред тем, как поднять окно экипажа.

Клайв мог не любить своего кузена Барнса Ньюкома, и антипатию его разделяли многие другие мужчины, однако дамы держались иного мнения. Бесспорно одно: Барнс, когда хотел, умел быть вполне приятным молодым человеком. Конечно, он злой насмешник, но многих забавляют подобные злоречивые юнцы; ведь мы не склонны очень сердиться, услышав, как вышучивают нашего соседа или даже какого-нибудь приятеля. Вальсирует Барнс отменно, что правда, то правда, меж тем как Некто Иной, признаемся прямо, весьма неуклюж, вечно наступал на ноги своими огромными сапожищами и без конца извинялся. Вот Барнс, тот способен кружить свою даму по залу чуть не до обморока. А как он зло высмеивает всех после танца! Он не красив, но в его лице есть что-то необычное и приметное, а руки и ноги у него маленькие и изящные — уж этого не отнять.

По пути из Сити он ежедневно заходит к пятичасовому чаю, невозмутимый и сдержанный, и всегда-то у него куча смешных историй, которым смеется маменька, смеется Клара, а Генриетта, которая еще не выезжает, прямо умирает со смеху. Папенька очень высокого мнения о деловых качествах мистера Ньюкома; будь у него в юности такой друг, дела у него, бедненького, обстояли бы сейчас лучше. Надумают они куда-нибудь поехать, мистер Ньюком всегда к их услугам. Разве он не достал им чудесную комнату, чтоб они могли видеть процессию лорда-мэра, и разве Клара не умирала со смеху, когда он рассказывал, как выглядели все эти купчины на балу в Меншен-Хаусе? Он бывает на всех вечерах и балах и никогда не кажется усталым, хотя встает очень рано; танцует он только с ней; всегда рядом, чтоб подсадить леди Клару в экипаж; на приеме во дворце он был даже очень импозантен в мундире ньюкомских гусар, темно-зеленом с серебряным позументом. А как восхитительно рассуждает с папенькой и другими мужчинами о политике! Он убежденный консерватор, исполненный здравого смысла и всяких знаний, и нет у него этих опасных новых идей, свойственных нынешней молодежи. Когда бедненький сэр Брайен Ньюком совсем сдаст, мистер Ньюком будет заседать вместо него в парламенте и возвратит семье положение, утраченное ею со времени царствования Ричарда III. Ведь Ньюкомы пришли тогда в полный упадок. Дед мистера Ньюкома явился в Лондон с сумой за плечами, совсем, как Уиттингтон. Ну разве это не романтично?

Так проходил месяц за месяцем. Понадобился не один день, чтоб заставить бедную леди Клару позабыть прошлое и утешиться. Наверное, не было дня, чтобы ей не открывали, глаза на пороки и провинности того, другого. Возможно, окружающие и хотели бы щадить чувства девушки, но чего ради им было оберегать бедного Джека от заслуженного порицания? Отчаянный мот, позор всего сословья, — и только подумать, что отпрыск старого Хайгета ведет подобную жизнь и учинил такой скандал! Лорд Плимутрок считал мистера Белсайза сущим извергом и дьяволом во плоти; он собирал и пересказывал домашним все истории, служившие не к чести бедного Джека (а их, разумеется, было немало) и говорил о нем с пеной у рта. После нескольких месяцев неустанного ухаживания, мистер Барнс Ньюком был принят как жених, и леди Клара ожидала его в Баден-Бадене, отнюдь не чувствуя себя несчастной, когда однажды, прохаживаясь с батюшкой по променаду, нежданно узрела пред собой призрак былой любви и без чувств упала наземь.

Барнс Ньюком, когда считает нужным, умеет быть очень кротким и деликатным. Все его замечания по поводу прискорбного случая отличались редким тактом. Он не допускал и мысли, что волнение леди Клары было вызвано каким-нибудь чувством к мистеру Белсайзу, ее просто огорчили воспоминания и напугало внезапное появление человека, их пробудившего.

— Не будь для меня законом не впутывать имя дамы в мужскую ссору, — с достоинством говорил Ньюком старому Плимутроку, — и не сбеги Белсайз отсюда как раз вовремя, я бы непременно проучил его. Но он вместе с другим авантюристом, относительно коего я не раз предупреждал родных, покинул Баден-Баден нынче днем. Я рад, что оба они уехали, особенно капитан Белсайз, — ибо нрава я, милорд, горячего и не уверен, что мог бы сдержаться.

Когда граф Плимутрок пересказал лорду Кью эту примечательную тираду Барнса Ньюкома, о благоразумии, выдержке и достоинстве которого старик был самого высокого мнения, его собеседник только мрачно кивнул и проговорил: "Да, Барнс решительный малый и бьет наповал". Он постарался сдержать смех, пока не распростился с сиятельным Плимутроком, зато потом, конечно, вволю нахохотался. Он сообщил эту историю Этель и похвалил Барнса за удивительное самообладание, — чего рядом с этим стоила шутка об огромной дубине! Барнс Ньюком тоже посмеялся: у него было большое чувство юмора, у этого Барнса.

— Пожалуй, вы могли бы одолеть Джека, когда он давеча возвращался от Плимутроков, — заметил Кью. — Бедняга был так потрясен и так ослабел, что даже Элфред мог бы свалить его с ног. Ну, а в другое время вам это было, бы трудновато, милейший Барнс.

Тут мистер В. Ньюком опять обрел свое достоинство и объявил, что шутки шутками, но пошутили и хватит. И можно не сомневаться, что уж это он сказал от души.

Прощальное свидание любящих происходило весьма чинно и благородно. При сем, разумеется, присутствовали родители девицы. Джек, явившись на зов Плимутроков, предстал перед ними и их дочкой с видом побитого пса.

— Мистер Белсайз, — произнес милорд (бедняга Джек потом в душевной тоске поведал эту историю Клайву Ньюкому), — я должен извиниться перед вами за те слова, какие вырвались у меня вчера в пылу гнева. Я сожалею о них, как, несомненно, и вы о том, что дали для них повод.

Мистер Белсайз, не отрывая глаз от ковра, сказал, что крайне сожалеет.

Тут вступила леди Плимутрок, сказав, что раз уж капитан Белсайз в Баден-Бадене, он, наверно, хотел бы слышать от самой леди Клары, что того, с кем она помолвлена, она выбрала по доброй воле, хотя, разумеется, с ведома и по совету родителей. "Не так ли, моя милая?"

— Да, маменька, — ответила леди Клара и низко присела.

— А теперь нам остается с вами проститься, Чарльз Белсайз, — объявил милорд с некоторым волнением. — Как родня и старый друг вашего батюшки, я желаю вам добра. Надеюсь, что последующие годы будут у вас счастливее минувших. Я хочу, чтобы мы расстались друзьями. Прощайте, Чарльз. Подай руку капитану Белсайзу, Клдра. И вы, леди Плимутрок, будьте добры пожать Чарльзу руку. Вы ведь знали его ребенком и… и… нам очень жаль, что приходится так расставаться.

Таким манером был наконец выдернут больной зуб мистера Джека Белсайза, и на этом мы пожелаем счастливого пути ему и его товарищу по несчастью.

Востроглазый маленький доктор фон Финк, пользующий чуть ли не все лучшее общество Баден-Бадена, целый день колесил по городу с достоверным рассказом относительно случая на променаде, вокруг которого злопыхатели, завистники и непосвященные нагородили уже множество несуразных подробностей. Что такое, — леди Клара была невестой капитана Белсайза? Вздор! Кто же не знает состояния дел капитана: ему думать о женитьбе все равно, что мечтать взлететь в воздух! Кто сказал, что при виде него леди Клара лишилась чувств? Она упала в обморок еще до того, как он подошел; она подвержена обморокам, и только на прошлой неделе, как ему точно известно, они случались с ней трижды. У лорда Плимутрока в правой руке нервный тик, и он всегда потрясает палкой. И сказал он вовсе не "убью", а "Хью" — так зовут капитана Белсайза. Как, разве в Книге пэров он назван не Хью? Говорите, Чарльзом? Вечно они напутают в этой Книге пэров!

Конечно, эти беспристрастные объяснения возымели свое действие. Злые языки, разумеется, мигом смолкли. Публика осталась вполне удовлетворена, — такова уж публика. На следующий вечер в собрании был бал; леди Клара приехала и танцевала с лордом Кью и мистером Барнсом Ньюкомом. В обществе царило благодушие и доброжелательство, и об обмороке вспоминали не больше, чем помышляли о поджоге курзала. Только дамы де Крюшон и фон Шлапгенбад и другие ужасные особы, с которыми разговаривают одни мужчины, а женщины лишь обмениваются поклонами, продолжали твердить, что англичане — страшные ханжи, и на все заверения, объяснения и клятвы доктора Финка отвечали: "Taisez-vos, Docter, vos n'etes q'ne vieille bete" [158], - и дерзко поводили плечами.

Леди Кью тоже присутствовала на балу, любезная, как никогда. Мисс Этель прошлась несколько раз в вальсе с лордом Кью, однако наша нимфа была в тот день особенно непримирима. Боб Джонс, который безмерно восхищался ею, попросил позволения пригласить ее на вальс и попытался занять ее воспоминаньями о школьных годах Клайва Ньюкома. Он рассказал, как Клайв участвовал в одной драке, и мисс Ньюком как будто слушала его с интересом. Затем он изволил выразить сожаление, что Клайву взбрело в голову стать художником, и тут мисс Ньюком посоветовала ему непременно заказать свой портрет, поскольку внешность у него, как она уверяла, весьма живописная. Мистер Джонс готов был продолжить эту приятную беседу, но мисс Ньюком прервала его на полуслове и, сделав реверанс, воротилась на свое место, подле леди Кью.

— А назавтра, сэр, — рассказывал Боб автору этих строк, коему посчастливилось обедать с ним за общим столом Верхнего Темпла, — когда я встретил ее на променаде, она даже не узнала меня, сэр. Эти светские господа так важничают, что поневоле станешь республиканцем.

Мисс Этель и впрямь была горда, очень горда, и нрав у нее был не из легких. Она не щадила никого из родных, только с милой своей маменькой была неизменно добра, да еще с отцом, с тех пор, как он заболел, держалась очень ласково и заботливо. Но леди Кью она давала сражение за сражением и спешила на выручку тетке Джулии, на которой графиня постоянно упражняла свою способность к мучительству. Барнса Этель обливала презрением, и тот совсем пасовал перед ней; не щадила она и лорда Кью — добродушие не избавляло его от ее насмешек. Графиня-бабушка явно ее побаивалась; она даже перестала травить при ней леди Джулию, — потом она, конечно, сторицей отыгрывалась на бедняжке за ту любезность, которую проявляла при внучке. Особенно резка и несправедлива Этель была с лордом Кью, тем более что молодой граф в жизни не сказал ни о ком худого слова, а если кто не разит других, на него грех нападать. Однако его незлобивость, по-видимому, только ожесточала юную воительницу; она метала стрелы в его честную, открытую грудь, и грудь эта кровоточила от ран. Родные только дивились ее жестокости, а молодой джентльмен был оскорблен в своем достоинстве и лучших чувствах беспричинными нападками кузины.

Леди Кью полагала, что знает причину этой враждебности, и попыталась урезонить мисс Этель.

— Уж не написать ли нам письмо в Люцерн, чтобы вернуть назад этого Дика Тинто? — сказала графиня. — Да неужели ты так глупа, Этель, что сохнешь по этему повесе с русой бородкой? Рисует он прелестно. Что ж, уроками он, пожалуй, сотню-другую в год заработает, и нет ничего проще, как расторгнуть твою помолвку с Кью и свистнуть назад этого учителя рисования.

Этель собрала в кучу все рисунки Клайва, бросила их в камин и подожгла свечой.

— Премилый поступок, — сказала леди Кью. — Теперь ты вполне меня убедила, что совсем не думаешь о молодом Клайве. Мы состоим с ним в переписке, да? Ведь мы кузены, не так ли, и можем писать друг другу миленькие родственные, письма.

Еще месяц назад старая дама употребила бы против Этель оружие поощутимей насмешки, но теперь она побаивалась пользоваться грубыми приемами.

— Ах! — вскричала Этель в порыве гнева. — Что за жизнь мы ведем! Как продаете и покупаете вы своих детей и как при этом торгуетесь!.. Не о бедняжке Клайве мои мысли. У нас с ним разные дороги в жизни. Я не могу порвать с родными, а как бы вы его приняли я хорошо знаю. Будь у него деньги, тогда иное дело: тогда бы вы его встретили с распростертыми объятьями. Но он всего только бедный художник, а мы, как ни как, банкиры из Сити. Мы принимаем его у себя в доме, но смотрим свысока, как на тех певцов, с которыми мама так любезна в гостиной, однако ужинать им подают внизу, отдельно от нас. А чем они хуже нас?

— Мосье де С. из хорошей семьи, душа моя, — возразила леди Кью, — и когда он бросит петь и составит себе состояние, то, конечно, будет снова принят в обществе.

— Вот-вот, состояние!.. — не унималась Этель. — Об этом вся наша забота! С тех пор как стоит мир, люди еще никогда не были так откровенно корыстны! Мы признаемся в этом, мы этим гордимся. Мы обмениваем титулы на деньги и деньги на титулы, и так изо дня в день. Что побудило вас выдать маму за папу? Его ум? Да будь он хоть ангелом, вы отвергли бы его с презрением, сами знаете. Вашу дочь купили на папины деньги, точно так же, как раньше купили Ньюком. Придет ли день, когда мы перестанем так чтить маммону!..

— Не для нас с тобой Этель, — ответила бабушка не без сочувствия; быть может, ей вспомнились далекие дни, когда она сама еще не была продана.

— Нас продают, продают, как турчанок, — продолжала девушка. — И вся разница в том, что наш властелин не может иметь больше одной черкешенки зараз. Нет, мы не свободные люди. Я ношу зеленый билетик и жду, когда за мной придет покупатель. Но чем больше я думаю о нашем рабстве, тем больше им возмущаюсь. Почему эта бедная девушка, что выходит за моего брата, не взбунтуется и не убежит? Если б кто-нибудь был мне дороже всей этой светской суеты, почета, богатства, особняков и титулов — я бы все бросила и уехала с ним; только все это мне дороже. И куда я пойду, дочь своих родителей? Ведь я принадлежу обществу, как все наше семейство. Это вы воспитали нас, и вы за нас в ответе. И почему нет у нас монастырей, куда можно было бы скрыться! Вы сыскали мне хорошую партию, раздобыли прекрасного мужа, не слишком умного, но доброго, очень доброго; хотите сделать меня, как говорится, счастливой, а я предпочла бы ходить за плугом, как здешние женщины.

— За плугом ты ходить не станешь, Этель, — сухо ответила бабушка. — Все это детская болтовня. Дождь испортит тебе лицо, через час ты уже будешь без сил и вернешься домой позавтракать: ты принадлежишь своему кругу, милочка, и ничем не лучше других — хорошенькая, как ты это отлично знаешь, но довольно строптивая. Счастье еще, что у Кью такой добрый нрав. Уймись хотя бы до свадьбы — не всякий день красивой девушке выпадает такая удача. Ты его отослала, и он ушел, испуганный твоим бессердечием, и сейчас если не играет в рулетку или на бильярде, то, верно, размышляет о том, какая ты несносная маленькая ведьма, и что, может быть, лучше, пока не поздно, остановиться. Твой бедный дед до свадьбы и не подозревал, что я с характером. Потом, другое дело. Нам всем полезны испытания, и он выдержал свое с ангельской кротостью.

Леди Кью тоже на этот раз выказывала удивительное благодушие. И она умела, когда нужно, обуздать свой нрав, и, поскольку всем сердцем хотела этой свадьбы, предпочитала улещивать и задабривать внучку, а не бранить ее и запугивать.

— Что вы так стараетесь об этом браке, бабушка? — спросила Этель. — Кузен мой не слишком влюблен, по крайней мере, мне так кажется, — добавила она, покраснев. — Лорд Кью, будем говорить прямо, не проявляет особой пылкости, и, думается, предложи вы ему ждать еще пять лет, охотно бы согласился. Почему же вы так спешите?

— Почему, моя милая? Да потому что девицам, которые мечтают работать в поле, надо ворошить сено, пока солнце светит; потому что Кью, мне думается, пришло время остепениться; потому что он, без сомнения, будет лучшим из мужей, а Этель — прелестнейшей из графинь в Англии. — И старая леди, обычно отнюдь не склонная к нежностям, поглядела на внучку с откровенной любовью. Этель перевела глаза на зеркало, и, наверное, его блестящая поверхность подтвердила ей слова старухи. Так стоит ли нам бранить девушку за то, что она залюбовалась своим ослепительным отражением, за то, что она сознавала эту приятную истину и наслаждалась своим триумфом?

Лучше оставим ей ее долю юного тщеславия, желания повелевать и принимать поклонение. А между тем рисунки мистера Клайва потрескивали у ее ног в камине, и никто не заметил, как угасла последняя искра этого неяркого пламени.